Страница:
Он не понимал, зачем жечь, а не просто похоронить - но чувствовал необъяснимую, истовую уверенность, что так нужно.
Когда тело старика унесли, Вениамин открыл дверцу шкафа.
– Ох-ох! - простонал он, увидав содержимое железного ящика. - Сколько же нужно было уничтожить людей!
Он наклонился, вытащил плетёный короб с ремнями, вывалил из него съестные припасы и принялся перекладывать в опустевший короб монеты. «Снаряди корабль…»
Насыпав короб до половины, он приподнял его и, оценив тяжесть, опустил крышку. Снова позвал к себе полумёртвого, с серым лицом Гуфия. Распорядился:
– Немедленно принеси сюда два небольших сундука. Принеси печать из кабинета Вадара. И давай всех заключённых и их протоколы.
Гуфий уковылял. Вениамин всмотрелся в подобие карты, оставленной ему стариком, несколько раз, закрывая глаза, повторил короткие несложные цифры. Ничего эти цифры ему не говорили, но он знал, что опытный капитан без труда найдёт в океане обозначенное ими место. Убедившись, что цифры цепко схвачены его памятью, Вениамин сжёг лист, запалив его край от свечи.
Принесли протоколы и инквизиторскую печать. Вениамин начал подзывать к себе узников и торопливо спрашивать имя и светское состояние. Всё это он записывал на чистом листе, ставил печать, и вручал узнику, - но это были не оправдательные грамоты, о нет. Это были подорожные, выданные уличённым и сознавшимся в ереси еретикам, которые в виде наказания отправлялись в паломничество. Вчерашний наивный богослов, сегодня Вениамин знал, какой неисчислимый людской муравейник плетётся по дорогам католических стран, выполняя бесчеловечные распоряжения инквизиторских трибуналов. Он знал, как легко в этом муравейнике затеряться. Эти паломники, без исключения, были обобраны до нитки, и нигде ни магистратская, ни церковная стража не обращала на них внимания. Что взять с нищего? Но тем, кого Вениамин отпускал в эту ночь, он всыпал в карманы по полновесной горсти золота.
– Беги из города, - говорил аббат каждому узнику. - Если уцелела семья - забирай семью. Если нет - беги один. Пробирайся в страну, где нет инквизиции, например в Англию, или нанимайся на корабль и плыви к южным морям. Может, где-нибудь там для людей уготовлено счастье!
Он подписал уже десяток таких подорожных, когда вдруг встретил у одного из узников взгляд яркий и твёрдый. Это был человек лет тридцати, крепко скроенный. Только вот голод и отсутствие солнца оставили на нём свой нестираемый след.
– Сколько времени ты провёл в тюрьме трибунала? - спросил его Вениамин.
– Девять лет, - ответил хриплым голосом человек.
– Как зовут тебя?
– Дживи.
– За какую вину арестован?
– Без всякой вины, - твёрдо ответил узник.
– Значит, трибунал совершил преступление?
– Значит, так. Совершил.
– И девять страшных лет тебя не сломили?
– Что может сломить истинно верующего человека? - чуть наклонившись вперёд, проникновенно спросил Дживи.
– Семья уцелела?
– Если бы. Кто подаст кусок хлеба семье еретика, когда за этим следует обвинение в «потворствовании ереси»! Умерли все мои. С голоду.
– Пользуясь временной властью, - быстро заговорил Вениамин, - я отпускаю всех на свободу. Отпущу и тебя. Но спрошу перед этим: не присоединишься ли ты ко мне?
– Что делать?
– Залечивать людям раны, нанесённые инквизицией.
– А инквизиторов будем вешать?
– Только тех, кого не сумеем увезти в одну недоступную Риму тюрьму.
– Тогда - я с тобой. До смерти.
– Вот деньги. Их нужно вынести из города и на время укрыть. Нам нужно договориться, где это укромное место и как я смогу его завтра найти. И ещё - не знаешь ли ты кого- нибудь из надёжных людей, здесь, в камерах? Всё-таки девять лет…
– Есть здесь надёжные люди! - воскликнул Джови. - Трое!
– Веди их сюда.
Через несколько минут в кабинете перед аббатом стояли едва держащиеся на ногах четверо узников. Вениамин торопливо раздал им всё съестное, что было в коробе Люпуса, и на всех четверых написал по паломнической грамоте.
– В пригороде есть Синий лес, - сказал Дживи. - В нём - развалины старой римской крепости. У слияния двух ручьёв. Там мы можем укрыться, и там мы тебя будем ждать.
– Отлично. Вот деньги. Забирайте и уносите. Ранним утром на рынке купите повозку, побольше еды - и ждите меня у развалин.
– Ты… - Дживи дрожащей рукой вытер пот, - доверяешь нам столько золота?
– Доверяю.
Золото разместили в два небольших сундука и узники, взявшись по двое, медленно понесли их наверх.
К утру Вениамин отпустил всех узников из винного подвала, и хотел уже перейти к камерам «старой» тюрьмы, но решил защититься от непредсказуемости судьбы ещё одним, незаметным поступком. Ссыпав в короб оставшиеся золотые деньги, он, уложил туда же «письма Глема», все деловые бумаги из шкафа Люпуса, и оставшееся пространство уплотнил его же шёлковым инквизиторским балахоном. Затем пристроил короб за плечом и, сжав в руке жезл, вышел из здания трибунала. Не оглядываясь, чуть склонившись под тяжёлою ношей, он пошёл в сторону пристани. Там он нанял фелюгу, переплыл на другой берег реки, вошёл в рощицу и, найдя приметный высокий дуб, поставил короб в ложбинку между корней и забросал его сухими ветвями и листьями.
В трибунал Вениамин вернулся к обеду, успокоенный тем, что Люпус приедет лишь к вечеру, и есть, есть ещё время, чтобы освободить оставшихся узников, - но, едва он вошёл в приёмный холл трибунала, как был вежливо арестован.
ВАЖНЫЙ ПЛЕННИК
ПУТЬ К СВОБОДЕ
ВСТРЕЧА В ЛЕСУ
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ
ЭПИЛОГ
Когда тело старика унесли, Вениамин открыл дверцу шкафа.
– Ох-ох! - простонал он, увидав содержимое железного ящика. - Сколько же нужно было уничтожить людей!
Он наклонился, вытащил плетёный короб с ремнями, вывалил из него съестные припасы и принялся перекладывать в опустевший короб монеты. «Снаряди корабль…»
Насыпав короб до половины, он приподнял его и, оценив тяжесть, опустил крышку. Снова позвал к себе полумёртвого, с серым лицом Гуфия. Распорядился:
– Немедленно принеси сюда два небольших сундука. Принеси печать из кабинета Вадара. И давай всех заключённых и их протоколы.
Гуфий уковылял. Вениамин всмотрелся в подобие карты, оставленной ему стариком, несколько раз, закрывая глаза, повторил короткие несложные цифры. Ничего эти цифры ему не говорили, но он знал, что опытный капитан без труда найдёт в океане обозначенное ими место. Убедившись, что цифры цепко схвачены его памятью, Вениамин сжёг лист, запалив его край от свечи.
Принесли протоколы и инквизиторскую печать. Вениамин начал подзывать к себе узников и торопливо спрашивать имя и светское состояние. Всё это он записывал на чистом листе, ставил печать, и вручал узнику, - но это были не оправдательные грамоты, о нет. Это были подорожные, выданные уличённым и сознавшимся в ереси еретикам, которые в виде наказания отправлялись в паломничество. Вчерашний наивный богослов, сегодня Вениамин знал, какой неисчислимый людской муравейник плетётся по дорогам католических стран, выполняя бесчеловечные распоряжения инквизиторских трибуналов. Он знал, как легко в этом муравейнике затеряться. Эти паломники, без исключения, были обобраны до нитки, и нигде ни магистратская, ни церковная стража не обращала на них внимания. Что взять с нищего? Но тем, кого Вениамин отпускал в эту ночь, он всыпал в карманы по полновесной горсти золота.
– Беги из города, - говорил аббат каждому узнику. - Если уцелела семья - забирай семью. Если нет - беги один. Пробирайся в страну, где нет инквизиции, например в Англию, или нанимайся на корабль и плыви к южным морям. Может, где-нибудь там для людей уготовлено счастье!
Он подписал уже десяток таких подорожных, когда вдруг встретил у одного из узников взгляд яркий и твёрдый. Это был человек лет тридцати, крепко скроенный. Только вот голод и отсутствие солнца оставили на нём свой нестираемый след.
– Сколько времени ты провёл в тюрьме трибунала? - спросил его Вениамин.
– Девять лет, - ответил хриплым голосом человек.
– Как зовут тебя?
– Дживи.
– За какую вину арестован?
– Без всякой вины, - твёрдо ответил узник.
– Значит, трибунал совершил преступление?
– Значит, так. Совершил.
– И девять страшных лет тебя не сломили?
– Что может сломить истинно верующего человека? - чуть наклонившись вперёд, проникновенно спросил Дживи.
– Семья уцелела?
– Если бы. Кто подаст кусок хлеба семье еретика, когда за этим следует обвинение в «потворствовании ереси»! Умерли все мои. С голоду.
– Пользуясь временной властью, - быстро заговорил Вениамин, - я отпускаю всех на свободу. Отпущу и тебя. Но спрошу перед этим: не присоединишься ли ты ко мне?
– Что делать?
– Залечивать людям раны, нанесённые инквизицией.
– А инквизиторов будем вешать?
– Только тех, кого не сумеем увезти в одну недоступную Риму тюрьму.
– Тогда - я с тобой. До смерти.
– Вот деньги. Их нужно вынести из города и на время укрыть. Нам нужно договориться, где это укромное место и как я смогу его завтра найти. И ещё - не знаешь ли ты кого- нибудь из надёжных людей, здесь, в камерах? Всё-таки девять лет…
– Есть здесь надёжные люди! - воскликнул Джови. - Трое!
– Веди их сюда.
Через несколько минут в кабинете перед аббатом стояли едва держащиеся на ногах четверо узников. Вениамин торопливо раздал им всё съестное, что было в коробе Люпуса, и на всех четверых написал по паломнической грамоте.
– В пригороде есть Синий лес, - сказал Дживи. - В нём - развалины старой римской крепости. У слияния двух ручьёв. Там мы можем укрыться, и там мы тебя будем ждать.
– Отлично. Вот деньги. Забирайте и уносите. Ранним утром на рынке купите повозку, побольше еды - и ждите меня у развалин.
– Ты… - Дживи дрожащей рукой вытер пот, - доверяешь нам столько золота?
– Доверяю.
Золото разместили в два небольших сундука и узники, взявшись по двое, медленно понесли их наверх.
К утру Вениамин отпустил всех узников из винного подвала, и хотел уже перейти к камерам «старой» тюрьмы, но решил защититься от непредсказуемости судьбы ещё одним, незаметным поступком. Ссыпав в короб оставшиеся золотые деньги, он, уложил туда же «письма Глема», все деловые бумаги из шкафа Люпуса, и оставшееся пространство уплотнил его же шёлковым инквизиторским балахоном. Затем пристроил короб за плечом и, сжав в руке жезл, вышел из здания трибунала. Не оглядываясь, чуть склонившись под тяжёлою ношей, он пошёл в сторону пристани. Там он нанял фелюгу, переплыл на другой берег реки, вошёл в рощицу и, найдя приметный высокий дуб, поставил короб в ложбинку между корней и забросал его сухими ветвями и листьями.
В трибунал Вениамин вернулся к обеду, успокоенный тем, что Люпус приедет лишь к вечеру, и есть, есть ещё время, чтобы освободить оставшихся узников, - но, едва он вошёл в приёмный холл трибунала, как был вежливо арестован.
ВАЖНЫЙ ПЛЕННИК
Именно так. И стиснувший зубы (вздулись шишки на челюсти) Марцел стоял в наполненном людьми холле трибунала, и бледный от решимости Гуфий, и множество фигур в чёрном, и - самое странное - в своих пёстрых мундирах стражники магистрата, среди которых мелькнуло два- три лица и из охраны епископа.
Алебарды! Все действия Вениамина были бы незамеченными никем - все, все безмолвно опустили бы взоры перед тем, что соблаговоляет себе допустить инквизитор, но вот пропажа двадцати алебард из цейхгауза… Это уже - вне епархии Ватикана. Это - собственность и имущество города. Города, а не еретиков! В точном соответствии военному партикуляру служаки-стражники немедленно сообщили об изъятии оружия бургомистру, тот - епископу, и епископ осторожно испросил у работников трибунала разъяснений. И, получив вести невероятного свойства… Тревога вскинулась в городе, словно при появлении вблизи стен чужого осадного войска. «Родственников» разоружили, заперли их до выяснения всех обстоятельств в опустевшем подвале. Подняли и переместили в здание трибунала магистратскую стражу. Опечатали взломанную дверь в кабинет Вадара. Разослали гонцов выискивать на дорогах отпущенных Вениамином узников (напрасно! - битые, мученные еретики оказались умны и проворны) и главное - разослали всех, кто был свободен от службы магистратских работников и непричастных к ночным событиям «родственников» - на поиски виновника всего этого небывалого ужаса.
И вдруг - вот он сам, уставший, в пыли, в измятом и неопрятном инквизиторском балахоне. А похищенное у магистрата имущество, неоспоримая улика, двадцать сверкающих вогнутыми отточенными рубилами алебард стоят ровным рядком, прислоненные к стене.
– Брат Вениамин! - скорбно проговорил, выступая вперёд, разжавший зубы Марцел. - Ин консилио, мы решили, что у тебя от трудностей забот и хлопот случилось временное помутнение ума. И ты сотворил то, что было недолжно…
– Разве я не имел права? - отчаянно-дерзко спросил Вениамин, и приподнял было руку - но с резким осуждением к самому себе понял, что оставил жезл там, на лесной поляне, где прятал Люпусов короб. (Осталась, правда, при нём лежащая в кармане печать трибунала, но чем она помогла бы теперь?)
– Всё что угодно, брат, - поспешно согласился Марцел. - Кроме очевидного нарушения установленных Ватиканом узаконений.
– Каких именно?
– Ты, например, отправил в наказательное паломничество еретиков, не отдав их предварительно палачу, чтобы они получили напутственные удары плетью, коих по узаконению Ватикана должно быть не менее десяти. Поэтому до прибытия Сальвадоре Вадара или специального гонца из Рима ты лишаешься возможности покидать помещения трибунала.
– То есть я арестован?
– О нет, о нет! Ведь ты назначен папской буллой… В пределах трибунала - ты совершенно свободен. Но вот покинуть его… Видишь сам - ситуация неординарна. Стало быть, и поступить мы вынуждены неординарно.
И Вениамин с мучительной тоской и глубокой болью понял, что оставшихся узников он освободить не сумеет.
Решительно повернувшись, он зашагал во внутренние помещения трибунала, и дальше - вниз, по ступеням каменных лестниц, к старой тюрьме. Здесь, найдя пустующую камеру, он вошёл в неё и сел на узкий, из обветшавших досок топчан. Он слышал, как к дверям входа в тюремный подвал были приставлены двое стражников - разумеется, на тот случай, если заместителю главы трибунала что-либо вдруг понадобиться.
Вечером скрипнула дверь, закачался свет факелов и к последнему убежищу скорбно замершего аббата приблизился Иероним Люпус.
– Ехидна ядовитая, - негромко, с отчётливой ненавистью проговорил он (знал, разумеется, что Вениамин прочитал его донос («Событие ужасное…»), и уже не лицемерил, уже отбросил прочь маску дорогого товарища, прибывшего когда-то на скромном ослике, - говори, ехидна, где деньги? Где жезл? Где печать? Где бумаги?
Но аббат, подняв лицо с чёрными кругами вокруг воспалённых глаз, вдруг совершил страшное: грустно и сострадательно улыбнулся, поднял руку и плавно перекрестил стоящего в дверях камеры Люпуса. Последствия это произвело непостижимые: Люпус, как будто отброшенный незримым ударом, отлетел к противоположной стене коридора, упал, и, задыхаясь, судорожно подёргивая коленями и локтями, пополз к выходу из подвала.
Больше он к аббату не приходил.
А Вениамин, уронив бессильную руку, снова скорбно опустил лицо. Он жгуче переживал не только то, что не успел освободить сидящих сейчас по соседству с ним узников, но и то, что подверг неотвратимой опасности самого себя. Ведь сейчас он - единственный человек на Земле, который владеет доверенным ему Глемом апокрифом: координатами острова, где уже пятьдесят лет ждут вестей из внешнего мира безнадёжно состарившиеся монахи. Вениамин знал, что сейчас нужно во что бы то ни стало найти путь к свободе - ибо здесь дело не только в спасении его жизни.
Но как, как? Из тюрьмы трибунала сбежать невозможно. Тем более - после вчерашних событий. Из атрибутов заместителя трибунала у него оставалась только печать - посланника Ватикана даже Люпус обыскивать не осмелился.
Но чем она может помочь человек, лишённому власти?
Вениамин встал, на ощупь нашёл дверной проём и, выйдя в коридор, принялся медленно бродить в подвальной слепой темноте.
Утомившись, он так же, вытянув руку, нашёл раскрытую дверь - но порога не переступил. Его остановил тихий стон, долетевший до него из соседней камеры. В этом стоне было столько тоски и отчаяния, что Вениамин непроизвольно шагнул в его сторону.
– Кто ты? - спросил он замолчавшую темноту. - И отчего стонешь?
– Я - Йорге, башмачник, - ответил ему слабый голос.
– Отчего стонешь? - повторил вопрос подошедший к решётке аббат. - У тебя болит что-нибудь?
– У меня болит сердце, - ответил невидимый узник. - Дома остались жена и двое детей! А я отсюда, кажется, не выйду уже никогда…
И Вениамин снова услышал горестный стон.
– И конечно же, ты не виновен? - утвердительно спросил аббат с состраданием в голосе.
– Перед Богом - нет. А вот перед инквизицией - да.
– Йорге? - вдруг задумался о чём-то аббат. - Башмачник?
Он присел у решётки и стал торопливо, вполголоса рассказывать о себе. К утру у них уже был готов дерзкий, отчаянный план.
Алебарды! Все действия Вениамина были бы незамеченными никем - все, все безмолвно опустили бы взоры перед тем, что соблаговоляет себе допустить инквизитор, но вот пропажа двадцати алебард из цейхгауза… Это уже - вне епархии Ватикана. Это - собственность и имущество города. Города, а не еретиков! В точном соответствии военному партикуляру служаки-стражники немедленно сообщили об изъятии оружия бургомистру, тот - епископу, и епископ осторожно испросил у работников трибунала разъяснений. И, получив вести невероятного свойства… Тревога вскинулась в городе, словно при появлении вблизи стен чужого осадного войска. «Родственников» разоружили, заперли их до выяснения всех обстоятельств в опустевшем подвале. Подняли и переместили в здание трибунала магистратскую стражу. Опечатали взломанную дверь в кабинет Вадара. Разослали гонцов выискивать на дорогах отпущенных Вениамином узников (напрасно! - битые, мученные еретики оказались умны и проворны) и главное - разослали всех, кто был свободен от службы магистратских работников и непричастных к ночным событиям «родственников» - на поиски виновника всего этого небывалого ужаса.
И вдруг - вот он сам, уставший, в пыли, в измятом и неопрятном инквизиторском балахоне. А похищенное у магистрата имущество, неоспоримая улика, двадцать сверкающих вогнутыми отточенными рубилами алебард стоят ровным рядком, прислоненные к стене.
– Брат Вениамин! - скорбно проговорил, выступая вперёд, разжавший зубы Марцел. - Ин консилио, мы решили, что у тебя от трудностей забот и хлопот случилось временное помутнение ума. И ты сотворил то, что было недолжно…
– Разве я не имел права? - отчаянно-дерзко спросил Вениамин, и приподнял было руку - но с резким осуждением к самому себе понял, что оставил жезл там, на лесной поляне, где прятал Люпусов короб. (Осталась, правда, при нём лежащая в кармане печать трибунала, но чем она помогла бы теперь?)
– Всё что угодно, брат, - поспешно согласился Марцел. - Кроме очевидного нарушения установленных Ватиканом узаконений.
– Каких именно?
– Ты, например, отправил в наказательное паломничество еретиков, не отдав их предварительно палачу, чтобы они получили напутственные удары плетью, коих по узаконению Ватикана должно быть не менее десяти. Поэтому до прибытия Сальвадоре Вадара или специального гонца из Рима ты лишаешься возможности покидать помещения трибунала.
– То есть я арестован?
– О нет, о нет! Ведь ты назначен папской буллой… В пределах трибунала - ты совершенно свободен. Но вот покинуть его… Видишь сам - ситуация неординарна. Стало быть, и поступить мы вынуждены неординарно.
И Вениамин с мучительной тоской и глубокой болью понял, что оставшихся узников он освободить не сумеет.
Решительно повернувшись, он зашагал во внутренние помещения трибунала, и дальше - вниз, по ступеням каменных лестниц, к старой тюрьме. Здесь, найдя пустующую камеру, он вошёл в неё и сел на узкий, из обветшавших досок топчан. Он слышал, как к дверям входа в тюремный подвал были приставлены двое стражников - разумеется, на тот случай, если заместителю главы трибунала что-либо вдруг понадобиться.
Вечером скрипнула дверь, закачался свет факелов и к последнему убежищу скорбно замершего аббата приблизился Иероним Люпус.
– Ехидна ядовитая, - негромко, с отчётливой ненавистью проговорил он (знал, разумеется, что Вениамин прочитал его донос («Событие ужасное…»), и уже не лицемерил, уже отбросил прочь маску дорогого товарища, прибывшего когда-то на скромном ослике, - говори, ехидна, где деньги? Где жезл? Где печать? Где бумаги?
Но аббат, подняв лицо с чёрными кругами вокруг воспалённых глаз, вдруг совершил страшное: грустно и сострадательно улыбнулся, поднял руку и плавно перекрестил стоящего в дверях камеры Люпуса. Последствия это произвело непостижимые: Люпус, как будто отброшенный незримым ударом, отлетел к противоположной стене коридора, упал, и, задыхаясь, судорожно подёргивая коленями и локтями, пополз к выходу из подвала.
Больше он к аббату не приходил.
А Вениамин, уронив бессильную руку, снова скорбно опустил лицо. Он жгуче переживал не только то, что не успел освободить сидящих сейчас по соседству с ним узников, но и то, что подверг неотвратимой опасности самого себя. Ведь сейчас он - единственный человек на Земле, который владеет доверенным ему Глемом апокрифом: координатами острова, где уже пятьдесят лет ждут вестей из внешнего мира безнадёжно состарившиеся монахи. Вениамин знал, что сейчас нужно во что бы то ни стало найти путь к свободе - ибо здесь дело не только в спасении его жизни.
Но как, как? Из тюрьмы трибунала сбежать невозможно. Тем более - после вчерашних событий. Из атрибутов заместителя трибунала у него оставалась только печать - посланника Ватикана даже Люпус обыскивать не осмелился.
Но чем она может помочь человек, лишённому власти?
Вениамин встал, на ощупь нашёл дверной проём и, выйдя в коридор, принялся медленно бродить в подвальной слепой темноте.
Утомившись, он так же, вытянув руку, нашёл раскрытую дверь - но порога не переступил. Его остановил тихий стон, долетевший до него из соседней камеры. В этом стоне было столько тоски и отчаяния, что Вениамин непроизвольно шагнул в его сторону.
– Кто ты? - спросил он замолчавшую темноту. - И отчего стонешь?
– Я - Йорге, башмачник, - ответил ему слабый голос.
– Отчего стонешь? - повторил вопрос подошедший к решётке аббат. - У тебя болит что-нибудь?
– У меня болит сердце, - ответил невидимый узник. - Дома остались жена и двое детей! А я отсюда, кажется, не выйду уже никогда…
И Вениамин снова услышал горестный стон.
– И конечно же, ты не виновен? - утвердительно спросил аббат с состраданием в голосе.
– Перед Богом - нет. А вот перед инквизицией - да.
– Йорге? - вдруг задумался о чём-то аббат. - Башмачник?
Он присел у решётки и стал торопливо, вполголоса рассказывать о себе. К утру у них уже был готов дерзкий, отчаянный план.
ПУТЬ К СВОБОДЕ
Рассчитан он был примерно на месяц. К этому сроку заговорщики предполагали выточить известковый шов вокруг крупного камня в общей стене их камер, и вынуть этот камень, и сделать проход. К этому же сроку у Вениамина должна была отрасти борода: для этого он перестал бриться.
Пользуясь тем, что в пределах трибунала он был свободен, Вениамин иногда заходил, низко закрыв лицо капюшоном, в некоторые помещения. Он добыл два очень ценных предмета - наручные обручи от кандалов. Разогнув обручи в пластины, они получили довольно удобный инструмент, и теперь каждую ночь они скребли старый межкаменный шов, - Вениамин в своей камере, Йорге - в своей.
У стражников, приносящих еду, аббат неизменно спрашивал - не прибыл ли гонец из Ватикана. Спрашивал нарочито хриплым, будто бы от пребывания в сырой камере, голосом. Ему отвечали «нет», «нет», и он каждый раз разочарованно покачивал скрывающим лицо капюшоном.
Прошёл месяц, и всё было готово к решительному шагу. Не выпадало главного: Люпус никуда не отлучался из трибунала, а присутствие Иеронима ставило под угрозу такой надёжный, такой затейливый план. Минуло сорок дней, и ещё дальше потянулось тревожное время. Тревожное от того, что в каждый миг могла прийти булла из Ватикана, и тогда судьба Вениамина могла стать печальной.
Аббат не знал, что своим демонстративным сидением в темнице он спас себе жизнь: трое посланцев Вадара, приготовив яд, незаметно, но с неумолимым упорством искали встречи с ним. Но никто не мог придумать предлога - как войти в охраняемую тюрьму. Ведь, если бы даже им удалось проникнуть к аббату и умертвить его - на них тотчас пало бы подозрение. Да и Люпус, сдерживая злобу и ненависть, не подталкивал события в желаемом направлении: шум случился значительный, и внезапную смерть аббата в такой ситуации Ватикан не оставил бы без пристального рассмотрения. Он понимал, что без послания Рима ничего предпринять невозможно. Если слухи о крайнем благорасположении Папы к этому выскочке-богослову верны, то его, скорее всего, вызовут в Ватикан, и уже там станут разбирать причины и последствия его бунта. Если аббат умрёт здесь, в Массаре - это одно. Но вот ежели по дороге в Рим - о, это совсем, совсем другое. Набраться терпения - и ждать.
Ждали терпеливо и двое заговорщиков - и дождались. Иероним на несколько дней отбыл в провинцию.
На столике в камере Йорге было довольно бумаги, были и чернила и перья: всё-таки он сидел здесь для того, чтобы вспомнить сообщников и составить из них инквизиционные чёрные списки. И, едва лишь Люпус покинул Массар, Вениамин пролез сквозь дыру в стене к Йорге и, стараясь подражать почерку Иеронима, - который аббат хорошо запомнил, - написал распоряжение для внутренней службы трибунала. Пригодилась-таки утаённая при аресте печать! Выправив по всей форме бумагу, он незаметно подложил её в ящик для ежедневных распоряжений. Утром дежуривший на исполнении наказаний Гуфий, развернув её, прочёл и, без тени удивления, не сомневаясь в подлинности приказа, вызвал к себе сонного палача.
– Найди хранителя ключей, - сказал он палачу, - выволоки из камеры башмачника Йорге, отмерь ему десять ударов плетью, отдай вот эту паломническую подорожную и выведи за ворота.
Это было утром. А за ночь перед этим, вечером, при скупом свете принесённой аббатом свечи, двое узников совершили последние приготовления. Йорге сбрили бороду и обстригли волосы, а Вениамин наоборот - набрал копоти и известковой крошки и густо натёр этой смесью свою отросшую бороду, и так же умастил волосы на голове. Потом они поменялись одеждой. Вениамин отдал башмачнику чёрный шёлковый балахон, а сам натянул его сырое, издающее пронзительный запах давно не мытого тела тряпьё. И, разумеется, занял его место.
Ночью они не спали. На протяжении нескольких часов аббат учил башмачника произносить несколько очень важных фраз. Они ждали.
Но палач, сознавая ничтожность полученного указания, выполнять его не спешил. Лишь выспавшись (ах, эти ночные допросы - они так утомительны), он, гремя ключами, спустился в подвал и открыл дверь в камеру Йорге.
– Пошли, башмачник, - сказал он. - Тебя отпускают на покаяние.
Вениамин, не поднимая густо намазанного копотью заросшего грязной щетиной лица, ковыляя, вышел за ним. Пройдя из подвала-тюрьмы в подвал для допросов, он по знаку палача сбросил куртку башмачника и подставил худую, серую от сажи спину под длинную плеть.
Он думал, что человеку вполне по силам выдержать десяток ударов плетью - в этом подвале отвешивали еретикам и по сто ударов. Однако, после четвёртого, разрывающего болью мозг, укуса витого кожаного хлыста он потерял сознание. После экзекуции его облили водой. Помогли натянуть на окровавленное тело грязную куртку. Палач сунул в руку ему подорожную грамоту и вывел за ворота.
– Топай, - сказал он, - счастливчик.
Пользуясь тем, что в пределах трибунала он был свободен, Вениамин иногда заходил, низко закрыв лицо капюшоном, в некоторые помещения. Он добыл два очень ценных предмета - наручные обручи от кандалов. Разогнув обручи в пластины, они получили довольно удобный инструмент, и теперь каждую ночь они скребли старый межкаменный шов, - Вениамин в своей камере, Йорге - в своей.
У стражников, приносящих еду, аббат неизменно спрашивал - не прибыл ли гонец из Ватикана. Спрашивал нарочито хриплым, будто бы от пребывания в сырой камере, голосом. Ему отвечали «нет», «нет», и он каждый раз разочарованно покачивал скрывающим лицо капюшоном.
Прошёл месяц, и всё было готово к решительному шагу. Не выпадало главного: Люпус никуда не отлучался из трибунала, а присутствие Иеронима ставило под угрозу такой надёжный, такой затейливый план. Минуло сорок дней, и ещё дальше потянулось тревожное время. Тревожное от того, что в каждый миг могла прийти булла из Ватикана, и тогда судьба Вениамина могла стать печальной.
Аббат не знал, что своим демонстративным сидением в темнице он спас себе жизнь: трое посланцев Вадара, приготовив яд, незаметно, но с неумолимым упорством искали встречи с ним. Но никто не мог придумать предлога - как войти в охраняемую тюрьму. Ведь, если бы даже им удалось проникнуть к аббату и умертвить его - на них тотчас пало бы подозрение. Да и Люпус, сдерживая злобу и ненависть, не подталкивал события в желаемом направлении: шум случился значительный, и внезапную смерть аббата в такой ситуации Ватикан не оставил бы без пристального рассмотрения. Он понимал, что без послания Рима ничего предпринять невозможно. Если слухи о крайнем благорасположении Папы к этому выскочке-богослову верны, то его, скорее всего, вызовут в Ватикан, и уже там станут разбирать причины и последствия его бунта. Если аббат умрёт здесь, в Массаре - это одно. Но вот ежели по дороге в Рим - о, это совсем, совсем другое. Набраться терпения - и ждать.
Ждали терпеливо и двое заговорщиков - и дождались. Иероним на несколько дней отбыл в провинцию.
На столике в камере Йорге было довольно бумаги, были и чернила и перья: всё-таки он сидел здесь для того, чтобы вспомнить сообщников и составить из них инквизиционные чёрные списки. И, едва лишь Люпус покинул Массар, Вениамин пролез сквозь дыру в стене к Йорге и, стараясь подражать почерку Иеронима, - который аббат хорошо запомнил, - написал распоряжение для внутренней службы трибунала. Пригодилась-таки утаённая при аресте печать! Выправив по всей форме бумагу, он незаметно подложил её в ящик для ежедневных распоряжений. Утром дежуривший на исполнении наказаний Гуфий, развернув её, прочёл и, без тени удивления, не сомневаясь в подлинности приказа, вызвал к себе сонного палача.
– Найди хранителя ключей, - сказал он палачу, - выволоки из камеры башмачника Йорге, отмерь ему десять ударов плетью, отдай вот эту паломническую подорожную и выведи за ворота.
Это было утром. А за ночь перед этим, вечером, при скупом свете принесённой аббатом свечи, двое узников совершили последние приготовления. Йорге сбрили бороду и обстригли волосы, а Вениамин наоборот - набрал копоти и известковой крошки и густо натёр этой смесью свою отросшую бороду, и так же умастил волосы на голове. Потом они поменялись одеждой. Вениамин отдал башмачнику чёрный шёлковый балахон, а сам натянул его сырое, издающее пронзительный запах давно не мытого тела тряпьё. И, разумеется, занял его место.
Ночью они не спали. На протяжении нескольких часов аббат учил башмачника произносить несколько очень важных фраз. Они ждали.
Но палач, сознавая ничтожность полученного указания, выполнять его не спешил. Лишь выспавшись (ах, эти ночные допросы - они так утомительны), он, гремя ключами, спустился в подвал и открыл дверь в камеру Йорге.
– Пошли, башмачник, - сказал он. - Тебя отпускают на покаяние.
Вениамин, не поднимая густо намазанного копотью заросшего грязной щетиной лица, ковыляя, вышел за ним. Пройдя из подвала-тюрьмы в подвал для допросов, он по знаку палача сбросил куртку башмачника и подставил худую, серую от сажи спину под длинную плеть.
Он думал, что человеку вполне по силам выдержать десяток ударов плетью - в этом подвале отвешивали еретикам и по сто ударов. Однако, после четвёртого, разрывающего болью мозг, укуса витого кожаного хлыста он потерял сознание. После экзекуции его облили водой. Помогли натянуть на окровавленное тело грязную куртку. Палач сунул в руку ему подорожную грамоту и вывел за ворота.
– Топай, - сказал он, - счастливчик.
ВСТРЕЧА В ЛЕСУ
Нетвёрдой походкой неопрятный, согнувшийся человек, двинулся в сторону городских ворот. Но в одном из переулков свернул и вышел к пристани. Достав припрятанную монетку, он купил мыло и бритву, потом взял во временное пользование лодку и пересёк реку. Уже загорался вечер, когда он, выйдя на противоположный берег, разделся и выкупался. Затем, достав бритву, старательно, начисто выбрился. Потом приплёлся на знакомую лесную поляну и выволок на свет короб.
Он вынул из глубоких плетёных недр короба Люпусов инквизиторский балахон, отсыпал весомую горсть монет, достал жезл и одну - какую-то очень важную - бумагу. Приготовив всё это, аббат лёг у подножия старого дуба, между двух его бугрившихся корневищ. Лёг, оберегая израненную спину, на бок, и попытался уснуть. Но сон не шёл. Тогда он сел, опершись плечом о твёрдый шершавый ствол и, подняв лицо к первой, ещё бледной звезде, стал просто ждать.
Это случилось уже глубокой ночью. Он спал, - или ему казалось, что он спал. Вдруг пронеслось возле него невидимое, но явное - как дыхание - ощущение присутствия рядом кого- то ещё.
Вениамин раскрыл глаза. На полянке, возле смутно темнеющего короба, стояла огромного роста человеческая фигура. Это был, без сомнения, рыцарь. Остроконечный шлем, длинный плащ, оголовок ножен меча возле подошвы исполинского сапога. Ростом был рыцарь почти вровень с дубом, и прозрачно блистал серебристо- белеющим светом. Нет, не кинулся страх в утомлённое от скорбей сердце аббата - ни каплей, ни тенью, поскольку веяло от чудесного гостя неколебимым спокойствием и чарующей добротой.
– Здравствуй, Вениамин, - сказал, не разжимая губ, рыцарь, и массивные латные рукавицы его отпустились на рукоять длинного рыцарского меча.
Меч был длиной вдвое больше самого длинного из земных мечей, откованных из земного железа. Клинок его светился сквозь ножны, и поражал безупречностью линий и скрытой стремительной мощью.
– Кто ты? - спросил, вставая и запрокидывая вверх лицо, изумлённый аббат.
Но, всмотревшись, он охнул и упал на колени.
– Глем! - простонал он. - Глем! Глем…
Он потянулся, взял в руку край призрачного плаща и поцеловал его. Тогда серебряный великан так же встал на колено, взял в латную длань худую руку аббата и сам поцеловал её.
– Да за что же? - прошептал, слепя глаза жгучей слезой, потрясённый аббат.
– За то, - и с болью, и ласково, и с пронзительной дружеской проникновенностью сказал великан, - что спас жизнь стольким узникам. За то, что надел на своё благополучное тело прокисшее, гадкое, скорбное одеянье башмачника, а потом принял этим же телом десяток беспощадных ударов. И за то ещё, что сжёг меня. Я не успел попросить тебя, и уже отлетевшим духом своим кричал и молил, чтобы не хоронили - и ты услышал.
– Но для чего, - прижимая к лицу край плаща, спросил потрясённый аббат, - не нужно было тебя хоронить?
– Потому что Люпус мою смерть использовал бы в своих тёмных целях. Потому что он сжёг бы меня на костре у собора - и все горожане, увидев мой громадный костяк, были бы убеждены - да, действительно водятся колдуны в этом мире, и есть с кем бороться святой инквизиции. Теперь же Иерониму достался лишь пепел.
– Я помню, - заторопился вдруг Вениамин, - все твои цифры, и начал уже собирать команду для корабля - несколько человек должны ждать меня в старых развалинах…
– Да, они ждут тебя, - невесомо кивнул шлемом латник. - И прибавил печальное: - Мне пора.
– Неужели пора?! - вскричал потрясённый аббат. - Но где ты, и что ты, и кто теперь ты?!
– В добрый путь, наш юный аббат, - сказал Глем, ставя ногу на невидимую ступень. - В добрый путь. Мы всегда будем рядом с тобой.
И сделал шаг по невидимой лестнице. Один только шаг - но вознёсся вдруг вдесятеро выше дуба. Сделал второй шаг - и вошёл в облака; и развернулся вдруг край неба перед аббатом и хлынул вниз, к нему, к его расширившимся глазам, и он увидел необычайное. Стройный ряд строгих рыцарей, сложив руки на рукоятях мечей, смотрели вниз на него самого и на возвращающегося Глема. А за спинами их блистал мир потрясающей красоты и неземного спокойствия. И пронзила вдруг аббата жгучая догадка - какой силы сострадания и какой силы любви нужно было исполниться этим небесным витязям, чтобы отказаться от неописуемой благодати своего небесного мира, отворотить взоры свои от несказанных красот, - и наполнить эти взоры страданиями, мучениями несчастных людей здесь, на Земле, а также наполнить свои высокие, благородные очи образами Марцелов, Вадаров и Люпусов, и звериными ликами ангелов мрака, взмывающим время от времени в виде Теней к своим полуслугам-полурабам. И аббат прошептал вдруг без всяких клятвенных интонаций: «Друзья сердца моего, и я всегда буду с вами».
Он вынул из глубоких плетёных недр короба Люпусов инквизиторский балахон, отсыпал весомую горсть монет, достал жезл и одну - какую-то очень важную - бумагу. Приготовив всё это, аббат лёг у подножия старого дуба, между двух его бугрившихся корневищ. Лёг, оберегая израненную спину, на бок, и попытался уснуть. Но сон не шёл. Тогда он сел, опершись плечом о твёрдый шершавый ствол и, подняв лицо к первой, ещё бледной звезде, стал просто ждать.
Это случилось уже глубокой ночью. Он спал, - или ему казалось, что он спал. Вдруг пронеслось возле него невидимое, но явное - как дыхание - ощущение присутствия рядом кого- то ещё.
Вениамин раскрыл глаза. На полянке, возле смутно темнеющего короба, стояла огромного роста человеческая фигура. Это был, без сомнения, рыцарь. Остроконечный шлем, длинный плащ, оголовок ножен меча возле подошвы исполинского сапога. Ростом был рыцарь почти вровень с дубом, и прозрачно блистал серебристо- белеющим светом. Нет, не кинулся страх в утомлённое от скорбей сердце аббата - ни каплей, ни тенью, поскольку веяло от чудесного гостя неколебимым спокойствием и чарующей добротой.
– Здравствуй, Вениамин, - сказал, не разжимая губ, рыцарь, и массивные латные рукавицы его отпустились на рукоять длинного рыцарского меча.
Меч был длиной вдвое больше самого длинного из земных мечей, откованных из земного железа. Клинок его светился сквозь ножны, и поражал безупречностью линий и скрытой стремительной мощью.
– Кто ты? - спросил, вставая и запрокидывая вверх лицо, изумлённый аббат.
Но, всмотревшись, он охнул и упал на колени.
– Глем! - простонал он. - Глем! Глем…
Он потянулся, взял в руку край призрачного плаща и поцеловал его. Тогда серебряный великан так же встал на колено, взял в латную длань худую руку аббата и сам поцеловал её.
– Да за что же? - прошептал, слепя глаза жгучей слезой, потрясённый аббат.
– За то, - и с болью, и ласково, и с пронзительной дружеской проникновенностью сказал великан, - что спас жизнь стольким узникам. За то, что надел на своё благополучное тело прокисшее, гадкое, скорбное одеянье башмачника, а потом принял этим же телом десяток беспощадных ударов. И за то ещё, что сжёг меня. Я не успел попросить тебя, и уже отлетевшим духом своим кричал и молил, чтобы не хоронили - и ты услышал.
– Но для чего, - прижимая к лицу край плаща, спросил потрясённый аббат, - не нужно было тебя хоронить?
– Потому что Люпус мою смерть использовал бы в своих тёмных целях. Потому что он сжёг бы меня на костре у собора - и все горожане, увидев мой громадный костяк, были бы убеждены - да, действительно водятся колдуны в этом мире, и есть с кем бороться святой инквизиции. Теперь же Иерониму достался лишь пепел.
– Я помню, - заторопился вдруг Вениамин, - все твои цифры, и начал уже собирать команду для корабля - несколько человек должны ждать меня в старых развалинах…
– Да, они ждут тебя, - невесомо кивнул шлемом латник. - И прибавил печальное: - Мне пора.
– Неужели пора?! - вскричал потрясённый аббат. - Но где ты, и что ты, и кто теперь ты?!
– В добрый путь, наш юный аббат, - сказал Глем, ставя ногу на невидимую ступень. - В добрый путь. Мы всегда будем рядом с тобой.
И сделал шаг по невидимой лестнице. Один только шаг - но вознёсся вдруг вдесятеро выше дуба. Сделал второй шаг - и вошёл в облака; и развернулся вдруг край неба перед аббатом и хлынул вниз, к нему, к его расширившимся глазам, и он увидел необычайное. Стройный ряд строгих рыцарей, сложив руки на рукоятях мечей, смотрели вниз на него самого и на возвращающегося Глема. А за спинами их блистал мир потрясающей красоты и неземного спокойствия. И пронзила вдруг аббата жгучая догадка - какой силы сострадания и какой силы любви нужно было исполниться этим небесным витязям, чтобы отказаться от неописуемой благодати своего небесного мира, отворотить взоры свои от несказанных красот, - и наполнить эти взоры страданиями, мучениями несчастных людей здесь, на Земле, а также наполнить свои высокие, благородные очи образами Марцелов, Вадаров и Люпусов, и звериными ликами ангелов мрака, взмывающим время от времени в виде Теней к своим полуслугам-полурабам. И аббат прошептал вдруг без всяких клятвенных интонаций: «Друзья сердца моего, и я всегда буду с вами».
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ
Утром, в Массаре, от пристани к центру города шёл молодой человек в партикулярной одежде. В карманах у него находились инквизиторская печать и две горсти монет. Это незаметное людским взорам имущество должно было обеспечить выполнение второй части тщательно продуманного плана.
Примерно в полдень в подворье массарского трибунала на взмыленном коне ворвался «гонец из Ватикана». Сказал то, что ему велел сказать Вениамин, отдал свиток и принялся ждать.
Застучали торопливые шаги Гуфия в сыром и мрачном подвале. Иероним в отъезде, действовать и принимать решения приходится самому, и это до крайности неприятно, - но ах, в булле яснёхонько сказано - в тот же час по прибытии гонца, вместе с ним, отправить аббата Солейля в Ватикан - без всякой стражи и лишних вопросов.
– Брат Вениамин, - елейно произнёс Гуфий у входа в камеру, где давно уже был вставлен в стену выпиленный двумя заговорщиками камень. - Вам надлежит немедленно ехать к Папе. Вот - подорожная. Вот - булла с приказом.
Башмачник, завесив лицо капюшоном, поднялся.
– Что из имущества желаете взять в дорогу? - торопливо спросил растерянный Гуфий.
– Омниа мэа мэкум порто* (* Omnia mea mecum porto (лат.) - всё своё ношу с собой.), - натужно кашлянув, хриплым голосом ответил «аббат».
– Хорошо, хорошо, - поспешно согласился Гуфий, провожая арестованного к гонцу и ощупывая спрятанную на груди бумагу, которую должен предъявить Люпусу вместо живого аббата. - Лошадь для вас уже седлают…
Выехав за город, гонец и башмачник остановились. Они ждали недолго. Послышался топот копыт и, окутанный облаком пыли, неумело привстав в стременах, подскакал Вениамин. У седла его был приторочен дорожный вьюк, в котором угадывались очертания большого прямоугольного короба.
– Держи, - сказал аббат всаднику и протянул кошель с платой.
То же самое он сказал и башмачнику, когда «ватиканский гонец» ускакал, и подал недавнему собрату-узнику несколько свёрнутых в трубку бумаг и толстый монетный мешочек.
– Бери жену, детей - и отправляйся на север. Все нужные бумаги я заготовил, ну и деньги - они открывают любые ворота. Доберёшься до побережья - садись на корабль и плыви в Англию. Там нет инквизиции. Кроме того, это страна, где ценят опытных мастеров.
– И башмачников?
– А ты когда-нибудь выдел босых англичан?
Они, перегнувшись в сёдлах, обнялись. Потом, повернув лошадей в противоположные стороны, неспешно разъехались.
Добравшись до развалин, Солейль остановил лошадь и стал осматриваться. Вдруг послышался короткий свист и из-за полурассыпавшейся стены выглянул человек.
– Дживи! - радостно крикнул аббат.
– С прибытием, господин аббат! - счастливым голосом откликнулся бывший узник.
Рядом с его головой показались ещё несколько.
– Я больше не аббат! - твёрдо произнёс бывший заместитель главы инквизиторского трибунала. - С этого дня - я Йорге, башмачник.
– А, так вы поменяли имя?
– Да. Оно выписано кнутом на моей спине.
– Рады видеть тебя, мастер! - Дживи, перебираясь через гребень стены, лучился улыбкой.
– Вы ждёте меня здесь уже столько дней! - недоверчиво-радостно кивая головой, проговорил приехавший.
– Мы ждали бы целую жизнь, мастер, - серьёзно ответил Дживи, спрыгивая со стены. - Идём, сказал он, - посмотришь, как мы устроились.
– Нет, - покачал головой юный Йорге. - Берите самое необходимое, берите деньги - и в путь.
– Куда поведёшь нас, башмачник?
– На юг. К берегу моря.
– Мы купим корабль?
– Да. Быстроходный почтовый корабль. И наберём команду.
– Так, а потом?
– А потом мы отправимся на один таинственный остров.
Примерно в полдень в подворье массарского трибунала на взмыленном коне ворвался «гонец из Ватикана». Сказал то, что ему велел сказать Вениамин, отдал свиток и принялся ждать.
Застучали торопливые шаги Гуфия в сыром и мрачном подвале. Иероним в отъезде, действовать и принимать решения приходится самому, и это до крайности неприятно, - но ах, в булле яснёхонько сказано - в тот же час по прибытии гонца, вместе с ним, отправить аббата Солейля в Ватикан - без всякой стражи и лишних вопросов.
– Брат Вениамин, - елейно произнёс Гуфий у входа в камеру, где давно уже был вставлен в стену выпиленный двумя заговорщиками камень. - Вам надлежит немедленно ехать к Папе. Вот - подорожная. Вот - булла с приказом.
Башмачник, завесив лицо капюшоном, поднялся.
– Что из имущества желаете взять в дорогу? - торопливо спросил растерянный Гуфий.
– Омниа мэа мэкум порто* (* Omnia mea mecum porto (лат.) - всё своё ношу с собой.), - натужно кашлянув, хриплым голосом ответил «аббат».
– Хорошо, хорошо, - поспешно согласился Гуфий, провожая арестованного к гонцу и ощупывая спрятанную на груди бумагу, которую должен предъявить Люпусу вместо живого аббата. - Лошадь для вас уже седлают…
Выехав за город, гонец и башмачник остановились. Они ждали недолго. Послышался топот копыт и, окутанный облаком пыли, неумело привстав в стременах, подскакал Вениамин. У седла его был приторочен дорожный вьюк, в котором угадывались очертания большого прямоугольного короба.
– Держи, - сказал аббат всаднику и протянул кошель с платой.
То же самое он сказал и башмачнику, когда «ватиканский гонец» ускакал, и подал недавнему собрату-узнику несколько свёрнутых в трубку бумаг и толстый монетный мешочек.
– Бери жену, детей - и отправляйся на север. Все нужные бумаги я заготовил, ну и деньги - они открывают любые ворота. Доберёшься до побережья - садись на корабль и плыви в Англию. Там нет инквизиции. Кроме того, это страна, где ценят опытных мастеров.
– И башмачников?
– А ты когда-нибудь выдел босых англичан?
Они, перегнувшись в сёдлах, обнялись. Потом, повернув лошадей в противоположные стороны, неспешно разъехались.
Добравшись до развалин, Солейль остановил лошадь и стал осматриваться. Вдруг послышался короткий свист и из-за полурассыпавшейся стены выглянул человек.
– Дживи! - радостно крикнул аббат.
– С прибытием, господин аббат! - счастливым голосом откликнулся бывший узник.
Рядом с его головой показались ещё несколько.
– Я больше не аббат! - твёрдо произнёс бывший заместитель главы инквизиторского трибунала. - С этого дня - я Йорге, башмачник.
– А, так вы поменяли имя?
– Да. Оно выписано кнутом на моей спине.
– Рады видеть тебя, мастер! - Дживи, перебираясь через гребень стены, лучился улыбкой.
– Вы ждёте меня здесь уже столько дней! - недоверчиво-радостно кивая головой, проговорил приехавший.
– Мы ждали бы целую жизнь, мастер, - серьёзно ответил Дживи, спрыгивая со стены. - Идём, сказал он, - посмотришь, как мы устроились.
– Нет, - покачал головой юный Йорге. - Берите самое необходимое, берите деньги - и в путь.
– Куда поведёшь нас, башмачник?
– На юг. К берегу моря.
– Мы купим корабль?
– Да. Быстроходный почтовый корабль. И наберём команду.
– Так, а потом?
– А потом мы отправимся на один таинственный остров.
ЭПИЛОГ
Выхватив из рук канонира и снова швырнув на палубу подзорную трубу, на этот раз звякнувшую разбитым окуляром, капитан пиратов резко повернулся и затопал на корму, к рулевому. Оставшийся в одиночестве канонир задрал вверх голову и, оскалив зубы и втянув сквозь них воздух, с досадой пробормотал: