Шевердин Михаил. Вечно в пути (Тени пустыни - 2)

   Очень хотелось Зуфару шепнуть словечко ворчливому перевозчику, но в каюк набилось полно вооруженных до зубов калтаманов. Пришлось завести разговор про рыб. Перевозчик заявил, что ему безразлично, есть рыба в Мургабе, нет ли рыбы. "Разве можно есть сырую рыбу? От воды лихорадка..." Тщетно пытался Зуфар придумать что-нибудь иносказательное, чтобы дать понять перевозчику, кто он.
   После переправы, пока поднимались в темноте на железнодорожную насыпь, Зуфар держался поближе к перевозчику. Все ждал случая. Но здесь их окликнули по-туркменски: "Эй, товарищ! Кто?" Калтаманы схватились за ружья. Рельсы поблескивали в темноте. Вдали горел красный огонь семафора. Кто-то шел по рельсам к ним. Под его ногами пронзительно скрипел песок. Пахло мазутом, и у Зуфара защемило сердце: вспомнилась баржа, аму-дарьинские пристани, знакомые ребята.
   Свистящим шепотом Джаббар предупредил калтаманов: "Не трогать! Нельзя оставлять следов... Зуфар, поговори с ним".
   Но сейчас же передумал: "Нет, побудь со этной!" - и послал калтамана Дурды... Они слышали, как Дурды с кем-то разговаривал на насыпи. В тихой ночи голоса громко разносились далеко вокруг.
   Скоро Дурды пришел в кювет.
   - Обходчик... Сторож... Марвали, совсем глупый марвали... Только попросил немного наса... - проговорил калтаман.
   - А что там за красный огонь? - спросил Джаббар.
   - Станция Иолотань...
   - Так близко... И никакой охраны, - удивился Джаббар.
   - Он приказал дорогу не трогать... Столбы телеграфа не трогать... не злить красных... - проворчал Дурды.
   "Он" - было сказано так многозначительно, что все поняли, о ком идет речь. Дурды, конечно, имел в виду Джунаид-хана.
   - Две-три шашки динамита, метров пятьдесят бикфордова шнура... Сколько неприятностей когда-то мы причиняли около Медины туркам... Железнодорожная война самая эффективная война, - проговорил глухо Джаббар.
   - Что вы говорите? - спросил Зуффар. Он не понял, что хотел сказать араб, и в то же время его неприятно поразило: "Почему сначала он хотел послать меня, а послал Дурды? Он не доверяет мне..."
   - Не верить никому... хорошее правило. Особенно в пустыне, неожиданно сказал Джаббар, точно отвечая на не высказанные Зуфаром сомнения.
   По спине Зуфара поползли мурашки. Ему сделалось страшно. Что за человек этот Ибн-Салман? Он читает чужие мысли. От него можно ждать чего угодно. Было ясно пока одно - он не доверяет Зуфару... И если бы не чувство благодарности за все, Зуфар тогда же, у Иолотани, ушел бы. Дождался бы на станций первого поезда и доехал бы до Чарджоу. Там Аму, там свои. Мирному, доброму по натуре Зуфару все надоело: тайны, заговоры, калтаманы. Ужасно захотелось подышать дымом родного очага, вытянуться на стареньком ситцевом одеяле, слушать голос Шахр Бану, узнать новости на реке и в Кызылкумах. От одной мысли об этом Зуфару стало тепло и радостно, - и ненависть к Ибн-Салману стала злее. А он словно нарочно разжигал чувство неприязни, все время третируя Зуфара: на каждом шагу заставлял прислуживать себе, ухаживать за конем, подсаживать в седло, отгонять мошек и комаров, снимать и надевать ему сапоги, чистить коня... Словом, распустил узду своего высокомерия... Зуфар отлично понимал теперь бабушку Шахр Бану, испытавшую удел рабыни...
   Приходилось терпеть.
   ...Один раз только Зуфар не выдержал, и обида прорвалась. Но холодный, изучающий взгляд Джаббара моментально заставил его взять себя в руки.
   - Что с тобой? - медленно чеканя слова, спросил Джаббар. - Или ты недоволен? Как смеешь ты распускать губы в моем присутствии?
   Зуфар попытался уйти от прямого ответа:
   - Не дело козла молотить зерно на току.
   Араб сразу же понял, на что намекает своей пословицей Зуфар.
   На последних переходах Джаббар особенно плохо переносил трудности пути. Он ослабел, задыхался, говорил раздраженно и все чаще прикладывался к фляжке. Вместе с раздражительностью росло и его высокомерие. Нетрудно было понять, что он прячет под маской самонадеянности свою слабость.
   - Ты играл в навозе в ашички, а мы уже проезжали вдоль и поперек аравийскую пустыню Нефуд. И кто посмеет сказать, что Каракумы походят на пустыню Нефуд?.. Вот в Нефуде лишения и трудности, а здесь что?.. Здесь гуляешь точно по зеленым лужайкам...
   Но "зеленые лужайки" давались Джаббару тяжело. Перед колодцами Джаарджик он окончательно выбился из сил. К тому времени они остались вдвоем. Охрана из салоров бросила их еще два дня назад на ночевке в местности Туатлы. Калтаман Дурды давно ворчал, что они отъехали слишком далеко от родных кочевий и джигиты соскучились по родным очагам. Ночью салоры исчезли. Возможно, что не родные очаги были решающей причиной. По пустыне ходили слухи, что красное командование направило на все колодцы к югу от железной дороги текинские кавалерийские части вылавливать прорвавшиеся с юга через границу отряды Ишик-хана и других крупных калтаманов. Дурды крайне встревожился и весь вечер перед уходом шептался в темноте со своими салорами...
   Бегство Дурды обескуражило Джаббара ибн-Салмана, но ненадолго. Он приказал Зуфару седлать коней, и они выступили еще до восхода солнца. Соблазны мучили Зуфара... Мервские аулы находились близко, рукой подать, верстах в пятидесяти... Но Джаббар ибн-Салман не спускал с него глаз. К тому же Зуфар вполне резонно опасался напороться на калтаманскую шайку.
   Джаббар ибн-Салман и Зуфар углубились в пустыню. Верст через сто сделалось ясно, что без хорошего отдыха араб не выдержит. Колодцы Джаарджик оказались самыми плохими колодцами из самых плохих. Зуфар ненавидел такие колодцы. Он почел бы величайшим несчастием пасти около таких отвратительных колодцев свои отары. Маленькие, небрежно насыпанные песчаные холмики высотой около аршина плохо защищали устья колодцев от грязи и сора. Стволы колодцев, выложенные сгнившими в труху обрубками саксаула, оплыли, обсыпались. Видимо, их давным-давно забросили, может быть со времен походов генерала Комарова на Кушку, когда здесь проходили ныне забытые караванные тропы. Полвека никто не пас овец на высоких многоэтажных барханах, и целых полвека очень соленая вода колодцев Джаарджик никого не привлекала, пока старик Джунаид-хан не принялся шляться по пустыне со своими вооруженными шайками и возрождать черные времена аламана...
   В юртах, стоявших среди барханов, не оказалось ни души, зато было много пыли и блох. Все юрты имели невзрачный, убогий вид, кроме одной нарядной, чистой. Кошмы ее были обшиты белым полотном и обтянуты ткаными дорожками, а внутри поверх циновок лежали дорогие ковры. Зуфар определил: "Юрта байская... Рублей тысячу стоит. Значит, главный в ауле - большой бай... очень богатый человек. На колодцы Джаарджик он пришел недавно, наверно прячется от советской власти... Только куда он девался? Чего-то испугался и убежал..." Но все же здесь имелась вода и корм, а Джаббар мог отлежаться на кошме в прохладе.
   Население аула исчезло... И на первый взгляд - несколько дней назад. Распахнутые двери юрт зияли черными провалами. Песок пустыни присыпал слоем золу очагов. Все носило приметы заброшенности, запустения...
   Зуфар еще не видел Ибн-Салмана таким раздраженным. Он брезгливо прикасался к вещам, потребовал тщательно подмести паласы и ковры. Он возмутился, когда Зуфар приготовил баламык - болтушку из муки, и приказал открыть коробку с консервированным ростбифом, а чай приготовить ему отдельно... Он раскапризничался.
   До сих пор он ничем не показывал, что брезгует пищей, ел руками, пил из общей пиалы. В кочевье курдов он старался держаться курдом, среди туркмен - туркменом. А сейчас ему понадобилась вилка... Он жаловался на мошек, блох, он ругал воду, он чуть не хныкал... Прогнал в конце концов Зуфара из юрты, заявив, что он его раздражает, и перед тем, как прилечь отдохнуть, закрыл дверь на цепочку.
   Он проспал несколько часов. Сквозь сон до него донесся вскрик. Он тяжело поднялся и, шатаясь от слабости, шагнул к порогу и распахнул дверь. Подошел Зуфар с чугунным котлом в руках.
   - Видали, - сказал он оживленно, - котел полон, а зола в очаге еще теплая. Нашел вон в той юрте. Кто-то здесь есть. Увидели нас и убежали. Они где-нибудь поблизости на бархане, залегли, смотрят.
   - Зачем? - удивился Джаббар.
   - Они боятся, вот и спрятались.
   - Что делать? Кто они?
   - Вот именно... Кто?
   Растерянно они обводили глазами вершины барханов, кольцом сдавивших площадку с колодцами и аулом. Тревога росла. Приближался вечер.
   Зуфар с детства научился читать следы в пустыне и степи. Внимательно приглядевшись, он теперь увидел, что зола в очагах засыпана не ветром, а умелыми руками, что бежавшие из аула жители имели оружие, потому что в одной юрте он нашел масленку от русской трехлинейки, а в другой - пустой цинковый ящик из-под патронов. Зуфар больше всего боялся, как бы его и Джаббара попросту не взяли издалека на мушку. Он кипятил воду в чугунном кувшинчике, разогревал консервы и все время его не оставляло напряжение и ожидание: вот-вот пуля ударит в грудь и он свалится лицом в песок. Он очень картинно представлял себе, как в щеку его вонзаются острые песчинки и дышит жаром песок, а он беспомощно лежит и не в состоянии даже шевельнуть рукой...
   Потом почему-то ему пришло в голову, что туркмены аула Джаарджик не калтаманы, что они советские люди. И что, если найти их и поговорить с ними, они помогут ему задержать Джаббара и отвезти на ближайшую станцию железной дороги.
   Он повел поить лошадей и расстроился. Арабский скакун Ибн-Салмана выглядел очень жалким. Зуфар не понимал, как можно так относиться к благородному животному. Зуфар всегда жил в пустыне и на самом краю пустыни. Он, как и туркмены, высоко ценил коня, смотрел на него как на члена семьи. На остановке в пути кочевник не найдет себе покоя, пока не позаботится о коне. Сначала накормит его и почистит и только потом подумает о себе. Кочевник ухаживает за конем, как за родным ребенком.
   Арабы - отличные конники. Зуфар слышал об этом немало. Что же за араб Джаббар ибн-Салман, если за весь тяжелый путь по пустыне он сам ни разу не напоил, не накормил своего коня, не прикоснулся к нему щеткой?..
   Зуфар жалел прекрасное животное, достойное лучшей скаковой конюшни. Ведь и прекрасный конь превратится в клячу, если с ним так обращаться. "Владеть конем уменье нужно", - еще пел Махтум Кули. Плохой хозяин коня не заслуживает уважения... Зуфар не мог взять себя в руки. При одной мысли об Ибн-Салмане он терял власть над собой. Зуфар, человек спокойный, сам себе удивлялся. Ему казалось, что в любой момент он может броситься на араба и задушить его.
   Почистив коней, Зуфар осторожно, чтобы не скрипел песок, пошел к белой юрте посмотреть, что делает араб. Но Джаббар ибн-Салман держался настороже.
   - Что тебе надо?! - почти взвизгнул он. - Что случилось?
   Зуфар не ответил. Ибн-Салман крикнул:
   - Стой!
   - Зачем кричите?
   - Я ничего не боюсь. Не подходи!
   - Я ходил за вашим конем... Почистил его... А вы кричите!
   - Ах, ты хочешь сказать... Говори оттуда... Не двигайся...
   - Ничего не понимаю...
   - Говори мне "господин". Приказываю: говори мне "господин".
   Ибн-Салман выкрикивал что-то беспорядочно и невнятно... Он весь дергался. Исказившееся лицо его походило на уродливую маску ясаула* из кукольного театра "Чадыр Хаяль".
   _______________
   * Я с а у л - марионетка, грозный начальник полиции, постоянный
   персонаж многих пьес узбекского кукольного театра.
   - Успокойтесь, - говорил Зуфар, медленно приближаясь. Неодолимая сила влекла его вперед. Вцепиться в горло мерзавца, разделаться с ним! Покончить наконец со всем, что вот уже столько дней давит душу. Он больше не мог. Будь что будет. Он уже не слышал испуганных воплей араба. Он видел, что тот тянется к винтовке. Он медленно шел к юрте, физически ощущая, как ноги его проваливаются в песок, а песок громко хрустит под подошвами сапог.
   Он опомнился от звука выстрела, но стрелял не Ибн-Салман. Стреляли где-то за юртами.
   Зуфар обернулся. С вершины бархана спускались всадники. По огромным папахам, разнокалиберному оружию, беспорядочному строю Зуфар сразу понял, что это совсем не те, на кого он рассчитывал. В аул въезжали калтаманы. А за ними на верблюдах, лошадях, ишаках женщины с детишками, со всяким скарбом. И первый, кого увидел Зуфар среди всадников, был Эусен Карадашлы, седобородый, согбенный годами, сухой, но полный бодрости.
   Он тоже, очевидно, узнал Зуфара, вскинул чуть-чуть седые кустики бровей, но даже не улыбнулся. Невольно Зуфар весь подался вперед. Он даже обрадовался.
   Но старик, соскочив совсем по-юношески на песок, быстро прошел к белой юрте и торжественно поклонился Джаббару ибн-Салману.
   - Брат, - сказал он важно, - приветствует тебя тот, кто обязан тебе жизнью.
   Ибн-Салман гордо вскинул голову, протянул руку Эусену Карадашлы:
   - Мир тебе, доблестный вождь! Я рад, что ты исполнил обещание и прибыл в назначенное время на колодцы Джаарджик.
   - Туркмен держит слово! Я здесь! И я готов выполнить приказы своего брата.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Земля треснула и вылезла ослиная голова.
   П е р с и д с к а я  п о г о в о р к а
   Торгую своей честью
   У порога своего дешево, будто песком.
   Ф е р и д э д д и н  А т т а р
   Кругом ходили, глазели. Зуфару казалось, что с него не спускают глаз. Он мог поклясться, что Джаббар, беседуя с главарями калтаманов, несколько раз показал на него взглядом и многозначительно покачал головой.
   Калтаманы не отходили от лошадей и не снимали оружия. "Белые папахи" расселись на цветной кошме у белой юрты и наслаждались падавшей от нее тенью. Площадка около колодцев чернела от пацах калтаманов. Мысль о бегстве казалась нелепой. Куда убежишь, когда кругом столько настороженных глаз. Зуфара узнали родственники Овеза Гельды. Он чувствовал себя обреченным. Ему в лицо бросали оскорбления. Ему сказали, что наступил час расплаты. Все кричали, махали оружием. Потом что-то их отвлекло, и они ушли... совещаться. Его не связали, к нему не приставили даже охрану. Зачем? Они понимали, что никуда он не денется. Он смотрел на барханы, на пустыню. Горячий ветер гнал в лицо колючий песок. Казалось, кожа на лице лопнет. Зуфар думал: "Уйти можно. Но разве далеко уйдешь? Даже если никто не заметит. А как с водой? Если идешь пешком по барханам, надо иметь бурдюк с водой, чтобы делать по глотку - утром, днем и вечером. Три глотка... Нет, не уйдешь..." Он сидел и смотрел.
   На верхушках барханов торчали фигуры дозорных, неправдоподобно высоких от высоких папах. Ежеминутно всадники приезжали и уезжали, синие блики вспыхивали на дулах винтовок, кони ржали, женщины варили пищу на дымившихся очагах.
   Только что в тишине безлюдья Зуфар и Джаббар ибн-Салман стояли посреди аула, и миру до них не было дела, а сейчас словно все песчаное море Каракумов взметнулось, забурлило. Над колодцами Джаарджик до самых небес стоял столб пыли от тысячи овечьих и конских копыт. Отары запрудили все пространство между колодцами, и блеяние изнывающих от жажды животных слилось в монотонный стон.
   Зуфар пошел бродить среди калтаманов. Неотступно его преследовали ненавистные взгляды родичей Овеза Гельды. Удивительно только, почему его еще оставляют в покое.
   Он подошел к цветной кошме и, бесцеремонно раздвинув двух знатных текинцев в особенно огромных папахах, уселся между ними. Сердце колотилось до боли в груди, но он старался ничем не выдать волнения. Никто из главарей даже не посмотрел на него, и он понял, что они крайне озабочены, растерянны. От свойственной им обычно выдержки и невозмутимости не осталось и следа. В их взглядах читалось смятение и замешательство. Они были чем-то ошеломлены. Но чем?
   О том, что воровские шайки бесчинствуют в Каракумах, Зуфар знал.
   Еще в Келате старец Юсуф Ади, не особенно таясь, делился с ним замыслом контрреволюционных кругов. Но Зуфар не представлял себе размеров калтаманского разгула. Только здесь, на колодцах Джаарджик, он понял, что трагедия у колодцев Ляйли - это не только его личная трагедия, а трагедия всех трудящихся, всего народа.
   До сих пор Зуфаром в его поступках руководил прежде всего инстинкт самосохранения. События обрушились на него такой лавиной, что он был беспомощной песчинкой. Ему оставалось только защищаться, но сейчас, сидя на цветной кошме, стиснутый шелкохалатными тушами вождей пустыни, он вдруг удивительно ясно осознал, что он не просто пастух Зуфар, рабочий, матрос, а Зуфар - гражданин Советского государства. Что у него, Зуфара, есть не только свой очаг, в котором он разжигает из хвороста каждый вечер огонь, а что его долг разжигать огонь в очагах всего народа и не давать остывать в них горящим углям... Он понял, что такое любить Родину, и он понял, что любит свою Советскую Родину и не даст ее в обиду. Он мыслил выспренне и торжественно, но вполне искренне. Страх исчез, и Зуфар с удивлением почувствовал, как растет в нем гордость, гордость за себя, за то, что он, Зуфар, - советский человек. Он смело поднял глаза и увидел под величественными папахами из белой шелковистой шерсти жалкие, искривленные страхом лица забывших свою важность вождей. Он видел их лоснящиеся и скрипящие при малейшем движении малиновые шелковые халаты. Он обратил внимание, что шелк пропылился и пропитался потом, ибо вожди скакали по пустыне уже много дней так, точно за ними гнались все джинны пустыни. Да, главари калтаманов совсем не походили на победоносных завоевателей.
   Да и то, что Зуфар услышал сейчас, очень мало походило на победоносные клики торжества.
   Когда Зуфар протиснулся в круг калтаманов, они молчали. Взгляды всех были обращены на сумрачного Джаббара ибн-Салмана, который пристально и, как показалось Зуфару, ненавистно смотрел на сидевшего на почетном месте благообразного, с холеным лицом, судя по одежде и шапке, салора с берега Аму-Дарьи. Очевидно, шел спор, начало которого Зуфар не слышал.
   Благообразный салор вдруг поднял голову, и по рядам вождей прошел шепот: "Сеид Батур заговорил. Слушайте Сеид Батура!"
   Удивительно тонким для такого большого мужчины голосом Сеид Батур пропищал:
   - Что такое! Мусульмане против мусульман... Мусульмане дерутся... Львы! И с кем? Удивительное дело! С нами, мусульманами. Светопреставление! Туркменский полк порубал Мамеда Отан Клыча! Великого храбреца Мамеда Отан Клыча! Мусульмане против мусульман. Кто рассказывал, кто болтал, что в туркменском полку трусливые пастухи, сыновья рабов, а? Светопреставление!
   Явно, Джаббар ждал от Сеид Батура, прославленного калтамана, совсем другого. Он поморщился и приказал:
   - Эй, позовите писца!
   Подошел еще совсем молодой человек в такой же высокой папахе, как и у всех.
   - Садись, пиши! - приказал Джаббар. - Пиши: "Мусульманам - воинам туркменского полка. Братья мусульмане, не поднимайте меч на мусульман. Храбрость свою направьте на нечестивых большевиков. Послушайтесь! Не послушаетесь, жестоко расправимся с упрямцами..." Всё. А вы, Сеид Батур? Где ваши воины? Почему они за границей?.. Почему их нет здесь?
   Он замолчал, готовый выслушать ответ, но Сеид Батур только закряхтел и не раскрыл даже рта.
   Зыркнув на него глазами, маленький подвижный туркмен заносчиво сказал, стараясь говорить медленно и важно:
   - Я Караджа Тентек...
   Он обвел всех сидящих взглядом, готовый насладиться впечатлением, произведенным его именем, но никто даже не посмотрел на него.
   - Говорите, Караджа Тентек! - устало сказал Джаббар.
   - Я Караджа Тентек из Серахса! Я, Караджа Тентек, заставил большевиков дрожать. Я напал на аул. Я повесил своими руками вероотступника учителя, я вырвал из живота его жены неродившегося ублюдка, я сжег кооператив, я угнал сто сорок баранов из колхоза, я...
   - Брось!.. Брось хвастать...
   Все повернули головы на хрипловатый голос. Резкие слова выкрикнул молодой ахунд* с глазами фанатика.
   _______________
   * А х у н д - духовное лицо.
   Поправив на голове белоснежную чалму, он бесцеремонно прервал Караджу Тентека:
   - Ну и что? Подумаешь! Посмотрите на него! Он повесил учителя, зарезал беременную женщину! Храбрец... Все прыгнули - и черепаха прыгнула...
   Караджа Тентек попытался возразить, но ахунд брезгливо продолжал:
   - Мои воины налетели на колхоз Урта Яб. Били мы нагайками "актип" до смерти, мясо с ребер лохмотьями рвали, прикончили уполномоченного посевкома, отрезали голову секретарю сельсовета... Дайхан покалечили, на колхозных лошадей и верблюдов погрузили зерно и увезли. О! Пророк приказал идти на отступников войной, предать пламени их жилища, истребить их посевы, разорить нечестивые колхозы! В дым развеять!.. Все по-божески сделали! И что же? Думаете, разогнали колхоз?.. Чепуха! Увы... эти большевики твердокаменные. Пять дней назад я поехал в Урта Яб. Прошел со дня погрома лишь месяц, а колхоз стоит на месте... Дайхане собирают урожай, а нас встретили пулями... Ослабела вера в людях!
   И он осторожно коснулся окровавленной повязки, высовывавшейся из-под чалмы.
   - Говоришь ты много, ахунд, - сказал мрачно подслеповатый, рябой от оспы знаменитый своими набегами и фанатизмом Овез Берды Караул Беги из Андхоя. - Слова похожи на золото, а в самом деле медь. Не знаешь славы настоящего аламана. Или полное обращение, или полное истребление! На кровь неверных надо смотреть не содрогаясь, приучайся! Так завещал пророк!
   Но Зуфар не мог равнодушно слушать. Похвальба калтаманов вызывала тошноту. Несколько раз порывался он вскочить и бросить им в лицо гневные слова. Но его так тесно сжали, что он не мог шевельнуться. А когда он выкрикнул "Собаки!", голос его потонул в шуме. Все вожди говорили разом. Пьяные от ярости, они кликушески вопили, расхваливая свои подвиги: разорили железнодорожную станцию, убили столько-то, напали на хлопковую базу Порсы, разграбили кооператив, сожгли столовую, опустошили дома советских служащих, убили трех сотрудников аулсовета, по дороге в Кок Чага ограбили и убили семь человек, зарезали председателя батрачкома, разгромили ветеринарный пункт, повесили фельдшера, напали на караван с хлебом у Бахардена, застрелили счетовода, угнали четыреста верблюдов, сожгли новую школу, повесили молодую учительницу: пусть будет неповадно девушкам-туркменкам учиться у кяфиров-урусов...
   Они долго похвалялись, сводили счеты со степной беднотой, с черной костью, задумавшей порвать путы рабства и пошедшей в колхозы строить жизнь без баев и господ. Особенным красноречием отличались калтаманы-старики. Они потрясали высохшими, похожими на черные сучья руками и звали к старине, к временам аламана, когда жители пустыни знали только саблю и ружье, презирали всякую работу и заставляли трудиться на себя персидских невольников и всякую черную кость, а сами проводили время в сладостных утехах с черноокими рабынями и в охоте на джейранов и куланов. Стараясь перекричать шум и гам, какой-то столетний, но еще крепкий с виду бахарденский старик пронзительным голосом вопил:
   - Эй вы, сардары! Вспомните, старики, мы ходили по колено в персидской крови и только радовались и веселились! Аламан! Аламан! Наши кони топтали Дерегез и Хаф, Кучан и Буджнурд, Хиву и Мешхед. Нас боялись персидские губернаторы. Бухарский эмир платил нам дань... Сто, двести, тысяча всадников собирались осенью. Земля дрожала от ударов копыт. Аламан! Аламан! Караваны верблюдов везли захваченную добычу в Каракумы. Губы аульных красавиц расцветали в улыбке, глаза загорались от блеска серебра и драгоценностей. Две тысячи, три тысячи рабов за один набег вели на базары Хивы, Бухары, Герата... Когда я шел по базару Мешхеда, сам полицмейстер передо мной склонялся в поклоне. Эй вы, храбрецы, чем вы хвастаете?! Аламан! Аламан! На черную кость, на большевиков! Нас ждет добыча. Все неверные - враги ислама и составляют "мир войны"! Имущество неверных добыча воинов! Женщина - собственность сражающегося... Пленных мужчин надлежит убить. Так написано в коране. Сардары, я вижу добычу... я вижу золото и деньги, я вижу красавиц наложниц. Вас ждут богатые города, лежащие перед вами, как беспомощная невольница, покорная, полная сладострастия! Аламан! Аламан! Аламан!
   Писклявый голос Сеид Батура вдруг острием бритвы врезался в раскаты баса старца и испортил все впечатление от его речи:
   - Кричишь, старик? Где твои мусульмане? Где твой ислам? Почему мусульмане-туркмены передрались с мусульманами-казахами? Почему бехелинские баи перервали глотку мангышлакским баям? Эх, старик, старик, видишь ты плохо... слышишь плохо. Рта людям глиной не замажешь... Где твой ислам? Почему туркмены Ташауза не идут в аламан, а? Потому что в колхозах им лучше. Хлеб сильнее молитвы. Ты даешь туркменам молитву и ружья, а большевики - хлеб и оружие. Кто сильнее?.. А кто нам помогает? Гератский губернатор, что ли, помогает? Вор твой губернатор... Сеид Батур захватил в иолотанском совхозе пару жеребцов, сотню племенных баранов и телят, а губернатор тут как тут... От добычи Сеид Батура сразу ничего не осталось, даже сала помазать губы не осталось. Жеребцов и телят губернатор оставил себе, а баранов подарил начальнику Чардаринского уезда Абдулла-хану... Вот какой добрый мусульманин губернатор!.. Собачий хвост, хоть семь лет держи в колодке, а прямой не станет. Эх, старик, остается нам идти в пустыню и варить себе похлебку из дерьма! Вот какой мусульманин наш друг губернатор, вот какой газий, вот как он воюет с большевиками!