Шевердин Михаил. Вечно в пути (Тени пустыни - 2)

   Любезно щадя Гуляма, Абдуррахим сделал вид, что не заметил пылких проявлений его чувств. Медоточиво и вежливо повторил свой вопрос.
   Гулям настаивал:
   - Но скажите, где она?
   - Вы понимаете, я официальное лицо, и мне не дано... - сказал важно Абдуррахим и выпятил грудь так, что ордена засияли в солнечном луче.
   Векиль Гулям, конечно, отлично представлял, что такое официальное лицо. Но влюбленный муж, безумно влюбленный Меджнун не желал ничего понимать.
   Генгуб даже испугался. С момента своего вынужденного затворничества Гулям вел себя спокойно: не протестовал, не грозил, а больше молчал. Так ведут себя государственные умы, когда в жизни происходят неприятные перемены. Так ведут себя племенные вожди, великие воины и мудрецы, когда судьба низвергает их с высот могущества в прах ничтожества.
   Но едва прозвучало имя Насти-ханум, и Гулям превратился в тигра. Он вцепился Абдуррахиму в лацканы блестящего зеленого сукна мундира, тряс его и кричал.
   Он успокоился немного, - когда Абдуррахим заметил:
   - Ваша супруга в Герате... среди верных друзей.
   Сердце Гуляма едва не остановилось. Но он был счастлив и закрыл глаза, представляя ее лицо, ее улыбку. Он слышал ее голос. Но...
   - А как она попала сюда? - спросил он сухо.
   Абдуррахим отказался удовлетворить любопытство Гуляма. Не место и не время говорить об этом. Господину векилю надлежит готовиться к отъезду. Путь не близкий и... тяжелый. Найдет ли он удобным подвергать лишениям путешествия свою супругу, прелестную "мадам"?
   - Я хочу ее видеть.
   - По ряду соображений это невозможно.
   - Мне надо поговорить с ней. Я не знаю, сможет ли она. Захочет ли она... ехать?
   - Их превосходительство, ваша супруга, изъявили желание.
   И снова из груди Гуляма вырвался крик.
   Вряд ли так кричал безумный Меджнун при виде влюбленной Лейли, когда она пришла к нему в пустыню.
   - Я знал! - с диким торжеством воскликнул Гулям.
   Абдуррахим был не только генгубом, он был человеком. Он откашлялся и даже прослезился. Он расправил свою великолепную генерал-губернаторскую бороду и почтительно склонил голову.
   Он отдавал должное верности влюбленных. Все восточные люди преклоняются перед высокими чувствами. Влюбленные супруги! Как громко это звучит в наш черствый, расчетливый век!
   - Что же прикажете вы передать своей супруге, ваше превосходительство? - повторил растроганный вельможа.
   - Я хочу ее видеть...
   Встреча Туляма и Насти-ханум, вопреки категорическому отказу генгуба Абдуррахима, состоялась. Более того, Настя-ханум пошла на добровольное затворничество. Она поселилась в Чаарбаг Фаурке.
   Как это получилось, хорошо знал маленький самаркандец Алаярбек Даниарбек.
   Не кто иной, как Алаярбек Даниарбек, в тот день перед вечерним намазом посетил мехмендера - церемониймейстера генгуба Абдуррахима.
   Алаярбек Даниарбек вернулся к Петру Ивановичу рассвирепевшим. С одной стороны, его не могли не вывести из себя удушливые, смердящие отбросами кривые улочки города, кочковатые, с полными грязи рытвинами. Очень неприятно, когда вот-вот на голову плеснут помои или кое-что похуже. Он едва не заблудился в лабиринте проходов, столь узких, что с протянутыми руками упираешься в стены противоположных мазанок. Ни дуновения ветерка не ощущает там твое лицо. Да еще пришлось торчать в какой-то темной щели, прижавшись к калитке, когда, сопя и кряхтя, мимо шествовали по проулку верблюды-гиганты, норовившие своими боками расплющить прохожих о стены домов в лепешку. А когда Алаярбек Даниарбек шел через кладбище мимо мавзолеев с поблескивающими голубыми изразцами минаретов, сколько он натерпелся страхов, сколько раз сердце у него останавливалось и сколько раз он, отдышавшись, убеждался, что его напугал всего-навсего жалкий шакалий щенок или полосатая, свирепая, но трусливая гиена! Еще хуже, чем гиена, напугал его какой-то волосатый дервиш, пытавшийся ему продать кокосовые четки, которые якобы он принес из священного Лахора. Дервиш все кричал о молитвах и правоверии. Бедный Алаярбек Даниарбек, чтобы только избавиться от него, купил четки и убедился тут же, что святой сейчас же нырнул в двери какого-то ярко освещенного здания. В верхнем этаже его помещался кинотеатр, а в нижнем - восточные бани с мальчиками-прислужниками.
   Алаярбек Даниарбек все же добрался до дворца и был принят мехмендером. Вручая ему ларец с драгоценностями Насти-ханум, оцениваемыми в неслыханную сумму, маленький самаркандец возмущался не столько тем, что пригодится ни за что ни про что давать такую богатую взятку "этому бездельнику", сколько тем, что на своем белоснежном камзоле он обнаружил подозрительные пятна и брызги - следы путешествия по грязным улочкам Герата.
   Народная молва приписывала генгубу Абдуррахиму все качества великого человека: храбрость, честолюбие, жестокость, ум, хитрость, широту натуры, непоколебимость, щедрость. Но в этом длинном перечне отсутствовало одно качество - равнодушие к земным благам... Когда звенело золото, лицо Абдуррахима бледнело. Не мог он спокойно слышать звон золота. Алчность его вошла в поговорку... Рука руку моет - две руки лицо... И на что Абдуррахиму были деньги? Одна жадность. У него столько было денег, что даже в его пузе бренчало.
   А физиономия мехмендера, удлиненная, как у крысы, с крысиными круглыми глазами, с торчащими, как у крысы, желтыми резцами, не вызывала доверия. "А вдруг он скажет, что меня не видел, - думал Алаярбек Даниарбек, - а вдруг он заявит, что меня по дороге ограбили, отняли ларец? А вдруг он подмигнет вон тем двум ободранцам олухам стражникам с мордами гиен?.. Плохо в чужом городе, да еще в таком, где после захода солнца все прячутся в своих домах и боятся нос показать". И Алаярбек Даниарбек вздохнул с облегчением лишь тогда, когда, пробираясь по темным глиняным коридорам улочек, вдруг услышал гудок автомобиля. Как тут не вздохнуть. Значит, близка главная улица, значит, близко советское, родное консульство.
   Невозможное свершилось.
   Не прозвучал еще с минаретов Шах-задэ Мансура, Мир Хусейна и Султан Муршида и сотен других призыв к вечерней молитве, кал Настя-ханум оказалась в объятиях своего возлюбленного супруга и повелителя.
   А доктор Петр Иванович и его верный спутник и друг Алаярбек Даниарбек, сидя за столом в жалком, но претенциозном номере гостиницы Бурдж Хякистер, посмотрели друг на друга и покачали головой.
   - Бог захочет, - важно говорил Алаярбек Даниарбек, - все обойдется. Такой богатый, такой умный, такой образованный, а берет взятки, как привратник в бане.
   - Не в моем характере такие фокусы. Меня пригласили в Герат лечить больных, а не опекать сумасшедших влюбленных, - сказал туманно доктор.
   - Говорят, один доктор поехал за четыре тысячи верст на конец света, в Москву, из-за карих глаз и черных кос. И все же ничего плохого не получилось, - заговорил многозначительно Алаярбек Даниарбек.
   Склонный к поэтическому образу мышления, он выражал свои мысли в возвышенном стиле:
   - Подобно тому, как небо, посылая иней, может погубить бутоны или заставить их расцвести, так и шах может проявить ужасающее величие или доброту...
   - Ей нельзя было менять подданство, - сказал мрачно Петр Иванович.
   Он смотрел в окно.
   Мимо неторопливо катился вечерний Герат, душный, шумный. Гулко ухая, шлепали по пыли лапищами верблюды, груженные кипами хлопка. Вопя что-то, перегоняли их всадники на белых хамаданских ослах. Промелькнула красным пятном женщина верхом на корове. Пробиваясь сквозь пыль и толпы нищих, полз, отчаянно ревя клаксоном, автомобиль... У самой гостиницы громко спорили купцы-путешественники в гигантских белых чалмах... Доктор устало закрыл глаза. Алаярбек Даниарбек молчал.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Но в нем жила любовь, и потому
   бессмертье было суждено ему.
   Б е д и л ь
   Ты посмотри,
   Как в тине светел лотос,
   И ты поймешь,
   Как сердце не грязнится.
   М э н  Х а о-ж а н ь  (VII век).
   Как ни странно, Джаббар проник к господину векилю в его темницу, если так можно было назвать поэтическую дачу Чаарбак Фаурке, без малейшего труда. Ни сторож у ворот, ни слуги во дворе даже не поинтересовались, кто он, откуда. Усатые стражники на террасе не прерывали игры в кости и так же азартно выкрикивали количество очков на выброшенных с треском костяшках, как и обычно. Конюхи усиленно скребли коней перед дальней дорогой.
   Генгуб Абдуррахим любил хвастаться: "Даже мышонок не смеет пискнуть в Герате без нашего соизволения". Джаббар ибн-Салман далеко не мышонок. Ибн-Салман - фигура видная, появление его в Герате, хоть здесь целые кварталы населены арабскими купцами, вызвало шумные толки на базарах. Иголку в кармане не скроешь.
   И тем не менее Джаббар ибн-Салман открыто явился в Чаарбаг Фаурке. Его никто не сопровождал. Он сменил свой малиновый беурминского шелка халат на черную суконную безрукавку пуштуна, а текинскую папаху - на огромную белую чалму. Он совсем выглядел бы афганцем, если бы не белесые его брови. Никого из гератцев его безрукавка и чалма не обманули.
   Настя-ханум узнала его сразу, когда он шептался с дарбоном привратником - Чаарбага Фаурке у ворот, скрытых лозами знаменитого гератского винограда.
   Настя-ханум была совершенно счастлива жизнью в Герате, пусть даже под замком, в плену. Тенистый и благоуханный Чаарбаг Фаурке казался ей раем, а жадный и коварный друг Гуляма, его превосходительство генгуб Абдуррахим самым милым и обходительным из людей.
   Малейшая перемена страшила Настю-ханум. Подозрительное перешептывание у ворот сразу же заставило покраснеть ее глаза.
   Настя-ханум совсем не была человеком подвига. Она бросилась через виноградник и вцепилась в Гуляма с очевидным намерением не отдавать его никому.
   Ее тревога передалась Гуляму. Он знал, что близится его отъезд в Кабул. Он обнял одной рукой всхлипывающую жену и успокоительно бормотал:
   - Не бойся!
   Перешептывание у калитки прекратилось, и на дорожке под виноградными лозами появился Джаббар ибн-Салман. Гулям нахмурился. Настя-ханум еще сильнее прижалась к мужу. Неожиданный приход араба не сулил ничего хорошего.
   Он как-то растерянно поглядел на супругов и сухо, чуть иронически поздоровался:
   - Здравствуйте, мадам, здравствуйте, сэр! Извините за вторжение. Но вопрос важный, а у нас минуты.
   Джаббар ибн-Салман отбросил всякие церемонии.
   - Тысячу извинений, мадам. У нас мужской разговор.
   - У меня нет секретов от жены, - сердито сказал Гулям, - у меня нет секретов с вами...
   В слово "вами" он вложил всю ненависть, на какую только был способен.
   Араб пожал плечами:
   - Хорошо... Пусть будет по-вашему...
   Он с явной тревогой обернулся, посмотрел на дорожку, ведущую к воротам, и быстро заговорил:
   - Господин Гулям, вы наш враг. Ваша роль в Сулеймановых горах ясна. Но сейчас Кабулу невыгодно ссориться с Великобританией. Кабул не станет открыто поддерживать мятежные настроения пуштунских племен Северо-Западной провинции. К тому же ваши проамануллистские настроения не слишком приятны кабульскому двору. И вас ждет в Кабуле не очень приятная встреча. Даже очень неприятная. Думаю, до своих Сулеймановых гор вы не доберетесь. Но есть выход... Мы предлагаем вам возглавить недовольные силы.
   Гулям молчал.
   - Ваши друзья министры Амануллы - Махмуд Вали и Мухаммед Сами... казнены в Кабуле.
   - Они не друзья. Это двуличные люди.
   - Вы забыли: Аманулла оставил министра Махмуда Вали на время своей поездки в Европу правителем.
   - А Махмуд Вали завел со ставленником англичан разбойником Баче Сакао шашни и интриги... Поставлял мятежникам ружья, патроны из государственного арсенала, извещал о продвижении правительственных войск. Кто, как не Махмуд Вали, предал своего повелителя - Амануллу. Кто, как не Махмуд Вали, разлагал армию, кто, как не Махмуд Вали, уговорил Баче Сакао, когда тот уже хотел сложить оружие, продолжать мятеж. Кто, как не Махмуд Вали, уговорил Амануллу не давать клятву сохранить жизнь Баче Сакао. И кто, как не Махмуд Вали, сообщил тому же Баче Сакао: "Эмир Аманулла не дает клятвы, чтобы иметь возможность с тобой расправиться". И кто, как не Махмуд Вали, честолюбец и предатель, хотел сесть на престол в Кабуле, а в конце концов первый из знатных принес присягу мятежнику Баче Сакао, когда тот захватил Кабул?
   - Но...
   - Махмуд Вали понес заслуженную кару. Как он, не имевший ни знатного происхождения, ни влияния среди афганских племен, мог думать об эмирском троне?.. Это его друзья англичане помогали ему прогнать из Кабула ненавистного им Амануллу... А затем бросили Махмуда Вали, эту истертую тряпку, как и этого стяжателя и ростовщика Мухаммеда Сами, который дал Баче Сакао две тысячи английских фунтов. Откуда он их достал? Сам Мухаммед Сами ничего не проиграл. Он взял в откуп водные источники, торговал водой и на жажде людской за шесть дней вернул себе все с лихвой, заработал миллионы рупий... Мерзавец! Брать деньги с бедняков за воду! А за его спиной стоял английский банк. Англичане.
   - Довольно об англичанах... Вам всюду мерещатся англичане. Я хочу сказать, что Аманулла...
   - Аманулла проиграл, к несчастью, - быстро бросил Гулям. - Ныне он вдали от политики. Да и народ не примет его.
   - Дело не в Аманулле. Дело в вас. Вы королевской крови, вы имеете право на престол не меньше, чем Аманулла, не меньше, чем... Выслушайте меня, пока сюда не явился Абдуррахим. - И Джаббар ибн-Салман снова тревожно поглядел в сторону калитки.
   - Ого! Вот куда вы клоните. Чепуха! Немыслимо... И я не верю вам... Я не верю тем, кто за вашей спиной.
   - Слушайте меня: север страны не подчиняется Кабулу, не желает подчиниться. Меймене, Кундуз, Шугнан, Герат расползаются, как жуки, во все стороны. Необходим вождь, глава. Абдуррахим не годится. Трескучий барабан. Кое-кто предлагает в вожди Ибрагим-бека. Но его ненавидят туркмены, боятся и афганцы, не переносят таджики... Он дискредитировал себя постоянными неудачами. Керим-хан - дикарь и всего-навсего Великий Убийца. Вы! Вы - вот кто нам нужен.
   - Нам! Кому - нам?
   - Это потом... Деньги, снаряжение, оружие, материалы мы вам дадим. У вас слава, известность! Знаменитый вождь племен! За вами пойдут люди, много людей.
   - Я знаю, кто вы... То, что вы предлагаете, - это нож в спину Афганистана. Страна разорена. Нечего есть. Люди собирают в пустыне с колючек манну и едят вместо хлеба, молоко иссохло в грудях матерей. Афганцы жестоки, кровожадны, буйны... Так вы считаете, европейцы, но афганцы не подлы. Они умирают с голоду, но не продают своего народа.
   - Громкие слова хороши для тронной речи. Всегда и везде на Востоке трон властителя стоит на штыках, на золоте. У вас, афганцев, в силе справедливость, в измене - ловкость. Чем вы хуже?
   - Вы оскорбляете мой народ! Все, что вы говорите, бред!
   - Бред? А король Ирака? А короли Трансиордании, Сирии, Геджаса? Бред! Разве их мы не сделали королями, не сотворили вот так, за чашкой кофе? А Баче Сакао? Вы скажете, тоже бред, хоть он и был "халифом на час". Да и современный шах...
   Да, Ибн-Салмана нелегко было смутить. Покривив губы, он продолжал:
   - Жаль, ваша птичка впорхнула в клетку раньше времени, - и он шутовски поклонился Насте-ханум. - Не был ли прав мистер Хамбер, держа у себя в залоге мадам в качестве бесценной драгоценности. Конечно, мне самому претят такие методы. Возможно, мадам перевесила и тысячи фунтов стерлингов. О, я имею в виду безумства любви, горечь разлуки, силу восточного темперамента. Да, я просчитался. Мадам не так уж слаба и беспомощна. Мы в Мешхеде ее упустили. Ничего. Еще лучше. Она здесь, в Герате... Скажите супругу, мадам, что предпочтительнее: кабульская тюрьма или кабульский престол. Не забывайте азиатских нравов. Шугнанского владетеля привезли в Кабул, покормили им в яме клопов, а затем спокойно закопали живьем в землю. Без шума. И это произошло не так давно. Два десятка лет назад. Вы разумная женщина. Вам хочется, чтобы ваш супруг жил?
   Гулям уже успокоился немного. Касаясь рукой золотых волос Насти-ханум, словно находя силы в их шелковистом тепле, он сказал:
   - Про нас, пуштунов, европейцы говорят: "Независимая, воинственная, фанатичная нация, с твердой верой в религию, нация, не дозволявшая иностранцам навязывать свои привычки, нравы, обычаи, взгляды, нация, не потерпевшая вмешательства даже со стороны своего монарха, когда он захотел подрезать самые корни ее общественной жизни..." Да... хоть я и амануллист, но я согласен с народом, пусть даже он заблуждается. Пуштуны не подпускают к своему домашнему очагу никого, даже аллаха... не только англичан, которых мы всегда били и побеждали. И неужели я, пуштун, пойду на поводу у англичан?!
   - А я и не предлагаю вам дружбу. Я предлагаю политическую необходимость. В политике дружба и любовь ничто. Выгода и расчет - вот все, что необходимо. Вы возглавите здесь, в Герате, антисоветские силы. Вы сделаете "нокаут" большевикам в Туркестане. Победителем, популярным народным вождем вы вернетесь в Кабул. Приятнее быть победителем, чем каторжником. Подумайте. В моих силах...
   Он не успел закончить. Гулям не успел ответить. Зацокали копыта, загрохотал засов калитки. В Чаарбаг Фаурке вторгся, как всегда веселый, шумливый, добродушный, его превосходительство генгуб Абдуррахим. И вся цветущая его физиономия, и его шитый золотом мундир, и белый султан парадного головного убора сияли, светились радушием и удовольствием. Борода струилась по орденам. Изысканности комплиментов, которые он расточал Насте-ханум, мог позавидовать даже царь придворных льстецов, знаменитый поэт Шибиргани. Изысканные кушанья, которые подали на серебряных блюдах десяток слуг, по вкусу соперничали с кухней самого шаха персидского. Изысканные мелодии, которыми услаждали слух внезапно появившиеся тотчас же после его прибытия музыканты, могли сравниться только с мелодиями рая.
   Абдуррахим вполне оправдывал нелестное прозвище, которым только что наградил его Джаббар ибн-Салман, - Барабан. Особенно "громко" он вел себя потому, что накурился гашиша. Обострившееся восприятие делало ум его прозрачным и ясным, точно хрусталь. Вся пышность, весь шум и треск, вся изысканность угощений и музыки понадобились Абдуррахиму, чтобы подсластить горькую пилюлю.
   Генгуб явился в тихий виноградник с целью, как он заявил, уведомить своего высокопоставленного пленника о часе расставания. Завтра дорогой гость отбывает в Кабул. Горе генгуба Абдуррахима, порожденное сим обстоятельством, не поддается описанию...
   Бедная Настя-ханум! Как больно сжалось ее сердце. Нахмурился и Гулям, хотя губы его кривились в учтивой улыбке.
   - В моих силах и... - тут Джаббар ибн-Салман многозначительно поднял свои белесые брови, - и в силах его превосходительства генгуба отсрочить... отложить выезд, не очень приятный вашей прелестной мадам, которой так не хочется расставаться с райским Гератом... Не правда ли?
   Странно, генгуб Абдуррахим при своем появлении очень церемонно приветствовал и Гуляма и его супругу, но даже не кивнул головой Джаббару ибн-Салману.
   "Они уже виделись сегодня", - подумал Гулям.
   Музыка гремела очень громко, очень резко. За столом поэтому все говорили громко. То, что Гулям не ответил на вопрос Джаббара ибн-Салмана, можно было приписать тому, что он не расслышал вопроса. И араб вновь повторил:
   - Отложить выезд в моих силах и во власти генгуба...
   В стальных глазах его появилось нечто такое, что вдруг словно начало подхлестывать Абдуррахима. Правитель Герата сразу потерял свою беззаботность, и брови его насупились. Пришла пора решений и действий. Не столько решалась судьба бывшего опального векиля, сколько предстояло решиться вопросу: а с кем вы, господин губернатор Герата Абдуррахим? Не пора ли вам определиться? Независимость? Но тогда война и все превратности, связанные с ней. Отказ от независимости? Почет и покой, по крайней мере на известное время.
   С трудом Абдуррахим выдавил из себя:
   - Позволю вспомнить слова любимого поэта:
   Не каждую тайну, сокрытую в сердце, открой другу.
   Аллах знает: твоим врагом он сделается завтра.
   И не спеши причинить вред твоему врагу.
   Аллах знает: он станет завтра твоим другом...
   Он явно гаерничал. Странно было видеть это в таком представительном, красивом, увешанном сияющими регалиями вельможе. Джаббар выразительно пожал плечами. Щека угрожающе задергалась.
   Абдуррахим спохватился:
   - Отложить отъезд в наших силах.
   Он сказал это с таким видом, как будто прыгнул в пропасть. Было только непонятно: сказал он "в наших" в применении к своей персоне, из особого уважения к себе, или говорил он о себе и об арабе... Гулям понял, во всяком случае, что Абдуррахим в сговоре с Джаббаром ибн-Салманом. И тут он вспомнил все, что слышал об этом арабе, о всех делах его, и что-то вроде спазмы сжало его горло. Не в силах преодолеть отвращение, он коротко сказал:
   - Я готов выполнить приказ... Мне бояться суда нечего. Совесть моя чиста...
   Округлые щеки и даже орлиный нос генгуба побагровели.
   - Мы, старики, храним мудрость и осмотрительность предков, - сказал он недовольно. - О, суд никогда не бывает свободным и независимым. Он только язык, выражающий мысли и волю правителей. Вы, молодые, считаете негодным все, что является, так сказать, отклонением... отклонением...
   Он так и не сказал, что именно, но презрительная усмешка говорила красноречиво, что он не очень ценит благородные побуждения Гуляма.
   И вообще трудно было в его неустойчивом положении принимать решения, но Гулям оказался слишком неустойчивой ставкой. За таким пойдешь, бед не оберешься. Единственное, о чем жалел теперь генгуб Абдуррахим, что слишком разоткровенничался. Лучше бы такого разговора совсем не было.
   Ничем не показал своего разочарования и Джаббар ибн-Салман. Он даже заметил: "Стойкие не сходят с путей справедливости", но при этом плохо улыбнулся. Однако он сделался даже любезнее, приветливее с Настей-ханум. Он выразил сожаление, что ей, такой хрупкой и нежной, предстоит перенести столько лишений. Больше всего, оказывается, его пугало, что ей предстоит разлука. "Едва ли господин генгуб сможет теперь допустить послабления в отношении господина векиля. В дороге не исключены всякие случайности".
   Абдуррахим прятал глаза, старался не встречаться с полным отчаяния взглядом молодой женщины и упрямо, по-бычьи мотал головой.
   Он играл с огнем. Он заигрывал с Кабулом, клялся в верности, но сам под всякими предлогами уклонялся от поездки в столицу. На все предложения занять любой пост при дворе в Кабуле он отвечал уклончиво и неясно. Коловращение судеб в Азии - дело туманное. Уедешь из Герата генерал-губернатором, а кем сделают там, в Кабуле? Кто знает. Нет. На все письма Абдуррахим в высшей степени почтительно, в высшей степени скромно отписывался: "Мы, ничтожный, пользуемся любовью гератцев и были бы счастливы остаться жить в Герате".
   И править Гератом... Но это не писалось, а подразумевалось.
   Он почтительно клялся выполнить все приказы Кабула, а сам только что вернулся с совещания пяти крупнейших вождей туркменской эмиграции, готовившихся вторгнуться в Советскую Туркмению, обещая им деньги, фураж, одежду. Одной рукой он направлял банды калтаманов грабить пункты Востгосторга, а другой поощрял гератских купцов сбывать шерсть Востгосторгу. А в результате клал в карман немалые куши. Он заигрывал с Керим-ханом, Великим Убийцей, и не помешал его белуджам совершать налеты на Иолотань и Пендэ. Но едва Керим-хан совершил поездку в Кабул и стало известно, что его там принимали с королевскими почестями, как генгуб Абдуррахим арестовал его помощника Мамеда Али, а белуджам пригрозил расправой.
   Джунаид спокойненько жил в одном переходе от Герата, в Каптар-хане, и плел свои интриги, подкрепленные тысячью винтовок, хоть Кабул и требовал, в соответствии с договором с СССР, немедленно отправить старого разбойника на юг, подальше от советской границы. Кабул хочет одного, Джаббар ибн-Салман - совсем другого.
   Положение Абдуррахима с каждым днем делалось все более шатким. Только в волнениях на севере страны среди вольнолюбивых племен или в мятежах непокорных моголов, таджиков и белуджей, туркмен, хезарейцев, узбеков он искал и находил опору своим честолюбивым замыслам. Играть дальше в независимость и самостоятельность было приятно для честолюбия и кармана, но чаша весов все больше перевешивала в сторону центрального правительства. Последняя ставка в виде Гуляма, предложенная Джаббаром ибн-Салманом, явно шаткая, явно ненадежная.
   Абдуррахим жадно прислушивался к каждому слову разговора. Ему все больше не нравился этот Гулям. Слишком много он говорит о совести, о народе, о родине. Для себялюбца и стяжателя Абдуррахима все разговоры о любви к родине, народу были выше его понимания. Он не верил в любовь к родине. Он очень любил себя, свои удовольствия, вкусную пищу, красивых жен, увлекательную охоту, пышный восточный почет, лесть и восторги.
   Но минуточку! Что такое затеял этот араб? Почему-то он резко изменил тон. Видимо, понял, что зря теряет время.
   Джаббар ибн-Салман перестал улыбаться и вдруг бросил Гуляму:
   - Ваша жена - агент ГПУ.
   Он сказал это таким тоном, словно Настя-ханум и не присутствовала здесь. Он откинул церемонии. Он забыл даже обыкновенную вежливость и только поглядывал сухо то на Гуляма, то на Настю-ханум.