Он внимательно смотрел. Он ловил каждый их взгляд, каждое мимолетное движение их лиц. Сведения, полученные от Анко Хамбера, были очень вескими. В руки Джаббара ибн-Салмана Анко Хамбер дал сильное оружие.
Гулям нежно поглядел в глаза жене и пожал плечами. В лице Насти-ханум можно было прочитать только презрение и равнодушие. Супруги даже не нашли нужным ничего сказать.
Что же. Они сейчас заговорят. Сейчас...
Джаббар ибн-Салман сразу, как заправский игрок, выложил карты на стол:
- Ваша жена ездила в ваше отсутствие в Ашхабад. Ваша жена получила советский паспорт в советском консульстве в Мешхеде. Ваша жена передала ГПУ в Ашхабаде тайные сведения государственного значения. Вы понимаете, что все это значит?
Лицо Гуляма сохраняло невозмутимую ясность. Краска проступила на лице Насти-ханум.
- Настя, скажи этому господину, - сказал медленно Гулям, - что это ложь, и пусть он идет туда, откуда он пришел.
Гулям любил Настю-ханум. Он безумствовал из-за любви к ней. Как говорит восточный поэт:
Да будет влюбленный всегда опьянен и неистов,
Да будет он безумен, беспокоен и безрассуден.
Но он осекся. В глазах его мелькнуло удивление. Настя-ханум сидела пунцовая, на ресницах ее блестели слезы.
Торжественно Джаббар ибн-Салман сказал:
- Господин Гулям, вы не докажете в Кабуле, что вы тут ни при чем. Ваша жена русская, ваша жена советская, ваша жена ездит в Советский Союз. Кто вам поверит? Вам нельзя возвращаться к себе в Сулеймановы горы... В Кабуле вас просто схватят... У вас один путь... принять наше предложение...
И он с торжеством поглядел на забеспокоившегося, оживившегося Абдуррахима.
Недоумение Гуляма росло. Он не придал значения ни единому слову Джаббара. Он ненавидел и презирал вымогателей, кем бы они ни были. Но его поразила перемена в Насте-ханум. Она была убита, растерянна. Она прятала глаза. Он знал Настю-ханум, знал ее характер, ее гордость. Она должна была крикнуть "нет!" и прогнать этого наглеца. Они никогда не сказали друг другу слова неправды. Пять лет они жили мужем и женой, и пять лет они верили друг другу, как себе. С ужасом Гулям вдруг ощутил, что их любви что-то угрожает.
Злоба поднималась в душе Гуляма. Но злобу он чувствовал не к жене, которая, как он уже понял, была откровенна с ним не до конца, а к этому арабу, слова которого разрушили доверие, на котором высился храм их любви. Пуштуны убивают и за меньшее. Гулям мог убить Джаббара ибн-Салмана. Он убил бы его, чтобы не дать ему говорить, чтобы изо рта его не вырвалось бы больше ни единого слова, чтобы вообще извалявшийся в грязи его язык не коснулся имени любимой женщины, которая была его женой, его возлюбленной, его другом, его душой, его существом. Мысль убить тут же араба обожгла Гуляма. И он убил бы его. Как? Он не знал... Сознание Гуляма находилось в горячечном тумане. Он хотел и готов был убить. И он уже ни о чем не думал больше...
Но Настя-ханум прочла его мысли. Ей стало страшно, и она вскрикнула. Гулям пришел в себя.
Настя-ханум крепко, до боли сжимала его руки и кричала ему в лицо. Он, казалось, не понимал смысла ее крика. Ее слова раскрывали обман. От таких слов жены муж должен потерять всякую веру в жену, а с верой и любовь. Это закономерно. Этого требовала мужская логика. Закон мужа и повелителя! Слова Насти-ханум могли и должны были раздавить Гуляма, разрушить их любовь...
Удивительно... Гулям почувствовал необыкновенную ясность и легкость. Ярость погасла... Осталась нежность...
В своем крике Настя-ханум выразила всю горечь и боль, копившиеся столько лет. Она не могла позволить, чтобы этот отвратительный человек смел играть ее сердцем, ее любовью... Пусть лучше она сама растопчет себе сердце, но она не позволит касаться своего сердца грязными пальцами...
- Андрейка... У меня в Ашхабаде Андрейка... У мамы... Андрей... без меня. Сын... Прости... Убей, но прости!.. Я не говорила тебе... об Андрее.
Несвязны, путаны были ее слова. Неважно, как она говорила. Еще тогда, в Мешхеде, Гулям понял одно, что Настя-ханум только ради их любви обманула его, не сказав ему, что у нее есть ребенок от первого мужа. Он понял, и давно понял ее. Когда они встретились в Чаарбаг Фаурке после разлуки, он даже не спросил ее ни о чем. Она не заговорила об этом, а он не спрашивал. К чему? Они и без того отлично понимали друг друга. Он знал, и она знала. Они видели это в глазах друг друга. И если бы не необходимость ехать в Кабул, если бы не неизвестность и мрак впереди. Гулям давно бы поцеловал Настю-ханум и сказал бы ей: "Привези сына, он будет моим сыном, нашим сыном".
Но сейчас все затмила радость: она ездила в Ашхабад совсем не затем, что приписал ей Джаббар ибн-Салман. Мотивы ее поездки были высоки и благородны и ничего не имели общего с низостью и подлостью Джаббар ибн-Салмана и ему подобных. Гулям обнял Настю-ханум и нежно гладил ее волосы.
- Уходите! Убирайтесь! - сказал он Ибн-Салману. - Я хотел убить вас. Убирайтесь со своей грязью, именуемой, кажется, политикой... Я уезжаю в Кабул, и будьте вы прокляты!..
И, посмотрев в глаза любимой, он прочитал двустишие поэта Бедиля:
И так ее он обнял, словно вдруг
Он приобрел сто верных страстных рук...
Четвертая и последняя запись
в ученической тетрадке с таблицей
умножения на голубой обложке
Ты, у которого обгорают только
крылья от огня любви,
взгляни на меня: я сгораю целиком.
С а а д и
Не знаю, уместится ли столько "латифе" - истории - на оставшихся от моего писания двух страничках тетрадки моей дочки-умницы. Очень уж много произошло всякого.
А если все не уместится, конец запишу на голубой обложке или на чем-нибудь, как делал, рассказывают, сладкоречивый поэт Абу Нефас, у которого порой неожиданно кончалась бумага и он, не унывая, писал стихи и на пергаменте, и на коже, и на верблюжьей лопатке, и на глиняных черепках.
Поэт Абу Нефас справедливо утверждал, что уши даны человеку слушать и узнавать. И мы, Алаярбек Даниарбек, слушали и узнавали. И стена из глины и камня не помешала нам, Алаярбеку Даниарбеку, узнать то, что мы узнали. Кто не знает в странах Востока и Запада мудрую, поучительную и полную интереса книгу "Чохор дервиш"*, содержащую истории, рассказанные четырьмя странствующими дервишами, не стригшими волос и разгуливавшими по миру с посохами длиной в десять локтей. Я, Алаярбек Даниарбек, поистине странствующий дервиш, хоть и нет у меня длинных патл и посоха. И почему бы мне не рассказать несколько поучительных историй, именуемых "латифе"? Извольте же.
_______________
* "Ч о х о р д е р в и ш" - сборник персидских народных
рассказов "Четыре дервиша".
Латифе "О подозрительной путешественнице". В один из дней обращается доктор к верному Алаярбеку Даниарбеку и повелевает ему: "Алаярбек Даниарбек, вы любитель паломничества. Вы уже поклонились Золотому Куполу имама Резы в Мешхеде. Вы заслуженный, так сказать, паломник. А знаете ли вы, где похоронен пророк Али?" - "Увы, мы не знаем, - ответили мы". - "В Мазар-и-Шерифе, - говорит доктор. - В местности Ходжи Хайрами султан Санджар нашел могилу пророка Али и построил там купол. Монголы разорили ту могилу, а Хусейн Байкара гератский нашел в ней или на ней красный кирпич с надписью, что там похоронен Али, и приказал воздвигнуть мавзолей не хуже гератского дворца "Мусалла"..." Слушал Алаярбек Даниарбек, открыв рот внимания и поражаясь, откуда все это знает доктор. Но доктор добавил: "Вот вам деньги на паломничество, вот вам конь, вот вам письма. Желаю счастливого пути!" Мы собирались в путь, недоумевая, зачем понадобилось Петру Ивановичу это паломничество. А когда мы собрались, мой суматошный доктор заметил невзначай: "От Мазар-и-Шерифа до Келиф, что на Аму-Дарье, рукой подать, заезжайте в Келиф, спросите верблюжий караван-сарай Арифа и спросите там про жену некоего азербайджанца-фельдшера, и вам скажут, где и что. Когда же вы найдете ту женщину, то, не спрашивая ни о чем, привезете ее в Герат". - "Повинуюсь!" - сказал я и подумал: "Вот где сердцевина паломничества к могиле Халифа Али в местности Ходжи Хайрами". Говорят: хоть ты к Каабе ходил, а глаза у тебя прежние. Из Мазар-и-Шерифа Алаярбек Даниарбек, проклиная песчаные холмы, безводье и жару, прибыл в Келиф, и в караван-сарае Арифа он увидел нашего дорогого и любимого друга Зуфара-штурмана, и он помог встретить закутанную в покрывало какую-то очаровательницу. Склонив перед ней голову, Алаярбек Даниарбек сказал: "Клянусь, это я! Мне приказано привезти вас в город Герат. Вот конь! Вот стремя! Садитесь - и поехали!" Женщина не приподняла и краешка чадры, сказала "хм!", как будто от Келифа не десять верблюжьих переходов, а десять шагов и как будто перед ней не лежали горы знойного песка и степи, сухие и раскаленные, как дно очага, где только что горел огонь. Женщина села верхом и поехала. И всю дорогу она молчала и не показала даже краешка своей щеки, хотя меня мучило и жгло любопытство, почему и на каком основании мудрый наш доктор, имеющий жену-красавицу в городе Москве, захотел, чтобы к нему привезли женщину, жену какого-то азербайджанца-фельдшера. Сто и один вопрос задал по пути я той закутанной в покрывало очаровательнице и ее служанке, дочери того самого владетеля келифского сарая Арифа, которая сопровождала ту очаровательницу из Келифа в Герат. А когда я привез очаровательницу в Герат, доктор немедля встретил ее и снял с нее чадру, и я, Алаярбек Даниарбек, удовлетворил свое любопытство, ибо очаровательница оказалась очаровательницей даже после адского солнца, горячих вихрей, лишений и песчаных бурь, несших не столько песок, сколько щебенку и камешки, но не женой какого-то фельдшера-азербайджанца, а Настей-ханум, супругой того самого пуштуна, с которым Алаярбек Даниарбек играл в нарды в поместье жирного Али Алескера в Баге Багу. Настя-ханум поселилась в доме, снятом доктором, и все обитатели махалли превратились в вопросительный знак. И Алаярбек Даниарбек тоже, но тут некое обстоятельство вновь разожгло любопытство Алаярбека Даниарбека до предела. В один из вечеров доктор приказал позвать извозчика, посадил закутавшуюся в покрывало и чадру Настю-ханум в фаэтон и уехал с ней, не позволив никому за ним следовать. Доктор возвратился в свой дом без Насти-ханум, оставив нас в кипящем котле неизвестности.
Таков первый рассказ из книги "Новый Чохор дервиш". И как он вам понравился? Но позвольте приступить ко второму латифе - "О коварной дочери Евы". Утром Алаярбек Даниарбек сидел на мягкой тахте в базарной чайхане и проклиная чересчур громко хохочущих афганцев, мешающих ему пить спокойно чай и беседовать мирно с индусом в красном тюрбане - почтенным бомбейским торговцем. Из граммофонной трубы лился, подобно серебру, голос какой-то не нашей певицы. И вдруг сквозь толпу бродячих дервишей и рыжих гератских собак едет тот самый извозчик, который отвозил доктора и ханум. "Эй, приказал я, - вези меня!" Возница спросил: "А куда, ваше превосходительство?" - "А туда, куда ты вчера отвез русского доктора с некоей закутанной до самых глаз особой". И приехал я в сад блаженства, именуемый гератцами Чаарбаг Фаурке. Извозчик уехал, сорвав цену жадности, а я стоял у калитки того райского сада и дрожал. О, до чего доводит жар любопытства! В какие опасности ввергает нас интерес к жизни окружающих. Клянусь, из-за ограды послышался голос того проклятого еще в утробе матери араба по имени Джаббар ибн-Салман. И его голос говорил: "Помните лунный свет в Баге Багу? Помните консульство в Мешхеде? Помните пароход? Я не верю в судьбу, но..." И женский голос, клянусь, этот голос принадлежал Насте-ханум, произнес: "Ваши побуждения благородны, но то, что вы говорите, немыслимо". Проклятый воскликнул, и кто бы мог поверить, сколько в его словах содержалось страсти и огня: "Я увезу вас! Пустыни и зной не для вас. Вы созданы для голубых небес и зеленых лугов". В это время подул ветер, и ветви кустарника шевельнулись, и, клянусь, я увидел то, что увидел. О непостоянство женщин! О коварные дочери Евы! Наша очаровательница стояла, стыдливо опустив голову, а проклятый араб целовал, по отвратительному обычаю европейцев, руки этой презренной. Что надлежало сделать доброму мусульманину и отличному семьянину, имеющему взрослую дочку-умницу? А надлежало пойти к пребывавшему в беспечности мужу той развратницы векилю Гуляму и сказать ему: "Эй, беспечный, возьми нож и зарежь презренных". Но... на этом заканчивается второе латифе "Нового Чохор дервиш", и мы приступаем к истории, которую следовало бы назвать латифе "О ревности". Итак, не успел Алаярбек Даниарбек плюнуть, дабы выразить свое отношение к мерзкому зрелищу женского непостоянства, как послышались голоса и в цветнике появились, как вы думаете, кто? Но я должен сказать, что, конечно, тот, проклятый, при первом звуке голосов отпустил руку Насти-ханум и отступил от нее на шаг. В цветник вошли мой мудрый доктор и с ним... сам векиль Гулям. Тут следовало ожидать ужасного. Я подумал: сейчас произойдет убийство. Клянусь, только теперь я узнал! Я вспомнил то время, когда меня звали Салих-баем, я вспомнил Сулеймановы горы, железные птицы, винтовки инглизов, я вспомнил громоподобный залп, и лицо старого вождя пуштунов, и лицо векиля Гуляйа. Клянусь, я видел сейчас лицо Гуляма и понял, что он тоже узнал. Да, теперь он узнал, кто такой человек, именующий себя Джаббаром ибн-Салманом, и я решил: да, жизнь проклятого не длиннее волоса на щеке бритого. Сейчас Гулям отомстит за смерть отца своего, старого вождя пуштунов Дейляни. Но... но проклятый араб поклонился и сказал: "Господин Гулям, ваша жена сделала выбор. Я честно предупредил ее. Вы отказались от моей помощи и покровительства. Вас ждет печальная участь. Но чем виновата она? Зачем подвергать ее мукам и гибели?" Настя-ханум что-то воскликнула и бросилась в объятия мужа. Позор! Порядочная мусульманка не сделала бы при народе ничего подобного. Надлежит честной жене скрывать от посторонних глаз свои чувства. Гулям воскликнул: "Господин, не ваше дело! Жена пуштуна - жена и в наслаждении и муках! Уходи!" И тот проклятый Джаббар почернел, закрыл лицо полой своей одежды и, не сказав ни слова, ушел. И тогда Гулям сказал громко, обращаясь к небу: "Он предлагал мне измену. Он предлагал мне подлость. Он предлагал мне деньги и власть, но, клянусь, из рук проклятого пуштун не возьмет даже жизни своей любимой. Не правда ли, Настя?" Она сказала: "Да!" И они так и стояли рядом и смотрели друг другу в глаза, точь-в-точь Фархад и Ширин. И клянусь, слезы умиления текли из глаз некоего Алаярбека Даниарбека, притаившегося в кустах и наблюдавшего то, что происходит в цветнике. Проклятый ушел, и топот коня возгласил, что он канул в небытие. Мудрый доктор Петр Иванович посмотрел на воркующих голубков, погладил свои усы и сказал... Но то, что сказал мой мудрый и любимый доктор, относится к латифе "О человеческой глупости". А доктор сказал: "В одном он прав. Надо решать". Настя-ханум посмотрела нежно на Гуляма и сказала: "Решай, милый! Я боюсь... Они вот-вот приедут... за тобой". И клянусь, она тихо застонала. "Да, они приедут сейчас, - сказал доктор и погладил усы. Решайте!" Векиль Гулям бережно отстранил от себя Настю-ханум и вынул из кармана конверт и проговорил: "Доктор! Настя дала это письмо мне и сказала: теперь ты гражданин Советского Союза и никто не посмеет помешать нашему с тобой счастью. Но я пуштун. Я останусь со своим народом там, где могилы моих предков!" Настя-ханум повернула к доктору лицо все в слезах и сказала: "Я люблю его таким!"
Петр Иванович покачал головой: "Значит..." Настя-ханум положила руки на плечи доктору, поцеловала его в усы - о аллах, что мне делать с этими русскими женщинами! - и, сказав: "Вы замечательный!", ушла под руку со своим Гулямом в дом. А Петр Иванович повернулся к кустам, где я прятался, и позвал меня: "Ну, Алаярбек Даниарбек, вам не надоело сидеть там? Пошли!" Откуда доктор знал, что мы, Алаярбек Даниарбек, находимся в кустах? Правильно мне говорили друзья, что мой доктор видит на три аршина под землей. Но бумаги осталось совсем мало, а нам необходимо дописать латифе о "О дервише". Ага, значит, рассказ пойдет о дервише! Да и какой у нас получится "Новый Чохор дервиш" без дервиша? Из Герата векиля Гуляма с Настей-ханум повезли на рассвете, и сопровождали их пиявкоусые сарбазы-кандагарцы, повар с походной кухней и конюхи. Ехать-то до Кабула тридцать дней. Петр Иванович высказал мнение, что неудобно не проводить Настю-ханум, ибо, кто знает, скоро ли увидим мы ее. И мы поехали до караван-сарая Мардауд, что в четырех фарсахах от города. И мы переправились в том месте через реку Герируд и посмотрели арки моста Пули Муллан, которые уже разрушены, и Петр Иванович все не хотел расставаться с Настей-ханум и Гулямом. И все разговаривал и разговаривал. И мы ехали по степи и вели разговор о расставании, горький, как горька полынь. И Настя-ханум отодвигала занавеску в своем тахтараване и просила не забыть Андрейку. Красивый тахтараван - настоящую беседку - подарил Насте-ханум генерал-губернатор Абдуррахим, весь в шелковых красных занавесках, и стоял он на раскрашенных шестах, закрепленных на роскошных седлах двух великолепных коней. А доктор говорил, что его жена Жаннат-ханум поможет матери и Андрейке, пока Настя-ханум не вернется. И тут неожиданно, подобно тени пустыни, встал в облаке песка и пыли перед нами дервиш Музаффар. Кандагарец-трубач затрубил с перепугу в свой сигнальный рог. А перед нами на дороге гарцевал на своем вороном коне сам дервиш Музаффар, и борода его была длиннее, чем всегда. Истинно говорят, что дьявола в пустыне поминать без молитвы опасно. Поспешил я прочитать священное заклинание, но разве джинна остановишь? "Ассалам! - прогремел голос, подобный удару бича. Всем бросить на землю оружие!" И пиявкоусые кандагарцы, составлявшие конвой арестованного векиля Гуляма, и их начальник земиндар Мирза Касым-хан охотно и со всей предупредительностью побросали на дорогу оружие и почтительно поклонились шейху Музаффару. "Встретились, старый знакомый, господин земиндар, - усмехнулся Музаффар. - Не вспоминаешь ли ты в своих молитвах безухого шейха?" Земиндар Мирза Касым-хан побледнел, но почтительно пробормотал: "О ваше высокопревосходительство, у вас оба уха на месте". - "Счастье твое, земиндар, что ты вместе с этими пиявкоусыми не захотел тогда превратиться в гончих и не попытаться сделать одного дервиша дичью. Счастье ваше! И у вас у всех уши не слишком крепко приделаны". Смысл замечания об ушах стал известен мне только впоследствии, а тогда я смотрел во все глаза и сам слушал во все свои уши. Шейх Музаффар поклонился векилю Гуляму и объявил ему, что он свободен, что его жена свободна, что им нечего ехать в Кабул, что векиля и его жену он, шейх, доставит в такое место, куда они захотят, будь это Персия, или Сеистан, или Ирак, или Миср, или Хорезм, или... словом, куда их душа пожелает и где они хотят в мире и любви провести дни своей жизни. И никто не мог, конечно, помешать шейху Музаффару выполнить свое предложение, потому что на дороге стояло по меньшей мере сто, а может, и больше вооруженных с головы до пят дьяволов-луров, с грозными глазами и длинными волосами, готовых нападать и убивать, резать и похищать. Что там земиндар и его пиявкоусые кандагарцы, которым наверняка пришлось подумать о смене своих белых штанов... И доктор пробормотал: "Вот решение!" И Настя-ханум в радости воскликнула: "Тебя похищают! И никто не посмеет сказать ничего!" Но векиль Гулям сказал: "Нет! Никто не посмеет сказать, что пуштун не любит свою родину". И он потребовал, чтобы шейх Музаффар и его люди не загораживали дорогу. Все началось как в сказке, и все кончилось как в сказке. Гулям и Настя-ханум поехали своим путем, а мы с Петром Ивановичем вернулись. А теперь я расскажу последнее латифе - "Об инглизах". Мы сидели на перевале Парапамизских гор и смотрели прощально на чинары благословенного Герата, на далекий мавзолей, где покоится прах сладкоустого поэта Джами, на кипарисоподобные минареты, на зеленый купол гробницы царицы Гаухар Шад, умной жены слабоумного Шахруха, сынка Тимура. Бойкая была госпожа царица. Муженек отбивал молитвенные поклоны, а она сидела на троне между визирем левой руки и визирем правой руки и управляла государством. Смотрели мы на город, а мысли мои витали среди бирюзовых куполов Самарканда. Ничего не поделаешь. Любовался я Гератом и его грозной крепостью на холме, а в сердце странника гнездилась тоска по родным местам. Молчание наше нарушил доктор: "Ты понял смысл случившегося, Алаярбек Даниарбек?" Я ответил, недоумевая: "Смысл живого и мертвого?" И доктор тогда рассказал: "Мы сидим на холме пустом и неприветливом, как сама пустыня Дешт-и-Лут. Соль и соляные колючки. Черепки и битый кирпич. И это все, что осталось от дворцов "Мусалла", в залах которых читал вслух дивные свои газели светлый гений Алишер Навои. Пустыня беспощадна, но пустыня пощадила дворцы Алишера, дивные дворцы, творения великих зодчих. Но хуже пустыни природной пустыня в сердцах людей, пустыня злобы и невежества. Всего полвека назад здесь, на этом месте, сверкали своими изразцами дворцовые постройки. Но пришли чужеземцы и сделали черное дело сломали, разрушили, разметали, разбросали, разбили всё, смели с лица земли. Разве смеет бездарный разрушать творение гениального ума? Но такие нашлись. Английский разведчик сэр Лемсден, прибыв в Герат, распространил злой слух, что русские идут походом на Афганистан и вот-вот нападут на город. Лемсден предложил разрушить, снести с лица земли бесценные творения гератских зодчих - дворцы "Мусалла", чтобы на их месте вырыть окопы и поставить пушки. Варвар и негодяй! Погибло восьмое чудо света. Дворец, имевший в длину полверсты, разбили в щебенку. Никогда не забывайте, Алаярбек Даниарбек, кто это сделал. Это сделал Лемсден, человек с черной пустыней в сердце, это сделал английский империалист". И, глядя на камни, оставшиеся от пышных дворцов, я не мог не согласиться со своим доктором. И я спросил его: "Петр Иванович, невероятно велика ненависть, порождаемая в людях Востока инглизами и прочими ференгами, но почему тогда Гулям оставил жизнь Джаббару ибн-Салману? Почему он не сжег факелом мести эту подлую тварь? Почему не отомстил за отца? Это противоестественно!". - "Есть вещи трудные для понимания, - ответил доктор. - Но кто знает, как истолковали бы люди поступок Гуляма. Думается мне, он не пожелал бросить тень на имя той, кто сейчас ему дороже жизни". Нежность любви победила злобу мести.
Конец
Гулям нежно поглядел в глаза жене и пожал плечами. В лице Насти-ханум можно было прочитать только презрение и равнодушие. Супруги даже не нашли нужным ничего сказать.
Что же. Они сейчас заговорят. Сейчас...
Джаббар ибн-Салман сразу, как заправский игрок, выложил карты на стол:
- Ваша жена ездила в ваше отсутствие в Ашхабад. Ваша жена получила советский паспорт в советском консульстве в Мешхеде. Ваша жена передала ГПУ в Ашхабаде тайные сведения государственного значения. Вы понимаете, что все это значит?
Лицо Гуляма сохраняло невозмутимую ясность. Краска проступила на лице Насти-ханум.
- Настя, скажи этому господину, - сказал медленно Гулям, - что это ложь, и пусть он идет туда, откуда он пришел.
Гулям любил Настю-ханум. Он безумствовал из-за любви к ней. Как говорит восточный поэт:
Да будет влюбленный всегда опьянен и неистов,
Да будет он безумен, беспокоен и безрассуден.
Но он осекся. В глазах его мелькнуло удивление. Настя-ханум сидела пунцовая, на ресницах ее блестели слезы.
Торжественно Джаббар ибн-Салман сказал:
- Господин Гулям, вы не докажете в Кабуле, что вы тут ни при чем. Ваша жена русская, ваша жена советская, ваша жена ездит в Советский Союз. Кто вам поверит? Вам нельзя возвращаться к себе в Сулеймановы горы... В Кабуле вас просто схватят... У вас один путь... принять наше предложение...
И он с торжеством поглядел на забеспокоившегося, оживившегося Абдуррахима.
Недоумение Гуляма росло. Он не придал значения ни единому слову Джаббара. Он ненавидел и презирал вымогателей, кем бы они ни были. Но его поразила перемена в Насте-ханум. Она была убита, растерянна. Она прятала глаза. Он знал Настю-ханум, знал ее характер, ее гордость. Она должна была крикнуть "нет!" и прогнать этого наглеца. Они никогда не сказали друг другу слова неправды. Пять лет они жили мужем и женой, и пять лет они верили друг другу, как себе. С ужасом Гулям вдруг ощутил, что их любви что-то угрожает.
Злоба поднималась в душе Гуляма. Но злобу он чувствовал не к жене, которая, как он уже понял, была откровенна с ним не до конца, а к этому арабу, слова которого разрушили доверие, на котором высился храм их любви. Пуштуны убивают и за меньшее. Гулям мог убить Джаббара ибн-Салмана. Он убил бы его, чтобы не дать ему говорить, чтобы изо рта его не вырвалось бы больше ни единого слова, чтобы вообще извалявшийся в грязи его язык не коснулся имени любимой женщины, которая была его женой, его возлюбленной, его другом, его душой, его существом. Мысль убить тут же араба обожгла Гуляма. И он убил бы его. Как? Он не знал... Сознание Гуляма находилось в горячечном тумане. Он хотел и готов был убить. И он уже ни о чем не думал больше...
Но Настя-ханум прочла его мысли. Ей стало страшно, и она вскрикнула. Гулям пришел в себя.
Настя-ханум крепко, до боли сжимала его руки и кричала ему в лицо. Он, казалось, не понимал смысла ее крика. Ее слова раскрывали обман. От таких слов жены муж должен потерять всякую веру в жену, а с верой и любовь. Это закономерно. Этого требовала мужская логика. Закон мужа и повелителя! Слова Насти-ханум могли и должны были раздавить Гуляма, разрушить их любовь...
Удивительно... Гулям почувствовал необыкновенную ясность и легкость. Ярость погасла... Осталась нежность...
В своем крике Настя-ханум выразила всю горечь и боль, копившиеся столько лет. Она не могла позволить, чтобы этот отвратительный человек смел играть ее сердцем, ее любовью... Пусть лучше она сама растопчет себе сердце, но она не позволит касаться своего сердца грязными пальцами...
- Андрейка... У меня в Ашхабаде Андрейка... У мамы... Андрей... без меня. Сын... Прости... Убей, но прости!.. Я не говорила тебе... об Андрее.
Несвязны, путаны были ее слова. Неважно, как она говорила. Еще тогда, в Мешхеде, Гулям понял одно, что Настя-ханум только ради их любви обманула его, не сказав ему, что у нее есть ребенок от первого мужа. Он понял, и давно понял ее. Когда они встретились в Чаарбаг Фаурке после разлуки, он даже не спросил ее ни о чем. Она не заговорила об этом, а он не спрашивал. К чему? Они и без того отлично понимали друг друга. Он знал, и она знала. Они видели это в глазах друг друга. И если бы не необходимость ехать в Кабул, если бы не неизвестность и мрак впереди. Гулям давно бы поцеловал Настю-ханум и сказал бы ей: "Привези сына, он будет моим сыном, нашим сыном".
Но сейчас все затмила радость: она ездила в Ашхабад совсем не затем, что приписал ей Джаббар ибн-Салман. Мотивы ее поездки были высоки и благородны и ничего не имели общего с низостью и подлостью Джаббар ибн-Салмана и ему подобных. Гулям обнял Настю-ханум и нежно гладил ее волосы.
- Уходите! Убирайтесь! - сказал он Ибн-Салману. - Я хотел убить вас. Убирайтесь со своей грязью, именуемой, кажется, политикой... Я уезжаю в Кабул, и будьте вы прокляты!..
И, посмотрев в глаза любимой, он прочитал двустишие поэта Бедиля:
И так ее он обнял, словно вдруг
Он приобрел сто верных страстных рук...
Четвертая и последняя запись
в ученической тетрадке с таблицей
умножения на голубой обложке
Ты, у которого обгорают только
крылья от огня любви,
взгляни на меня: я сгораю целиком.
С а а д и
Не знаю, уместится ли столько "латифе" - истории - на оставшихся от моего писания двух страничках тетрадки моей дочки-умницы. Очень уж много произошло всякого.
А если все не уместится, конец запишу на голубой обложке или на чем-нибудь, как делал, рассказывают, сладкоречивый поэт Абу Нефас, у которого порой неожиданно кончалась бумага и он, не унывая, писал стихи и на пергаменте, и на коже, и на верблюжьей лопатке, и на глиняных черепках.
Поэт Абу Нефас справедливо утверждал, что уши даны человеку слушать и узнавать. И мы, Алаярбек Даниарбек, слушали и узнавали. И стена из глины и камня не помешала нам, Алаярбеку Даниарбеку, узнать то, что мы узнали. Кто не знает в странах Востока и Запада мудрую, поучительную и полную интереса книгу "Чохор дервиш"*, содержащую истории, рассказанные четырьмя странствующими дервишами, не стригшими волос и разгуливавшими по миру с посохами длиной в десять локтей. Я, Алаярбек Даниарбек, поистине странствующий дервиш, хоть и нет у меня длинных патл и посоха. И почему бы мне не рассказать несколько поучительных историй, именуемых "латифе"? Извольте же.
_______________
* "Ч о х о р д е р в и ш" - сборник персидских народных
рассказов "Четыре дервиша".
Латифе "О подозрительной путешественнице". В один из дней обращается доктор к верному Алаярбеку Даниарбеку и повелевает ему: "Алаярбек Даниарбек, вы любитель паломничества. Вы уже поклонились Золотому Куполу имама Резы в Мешхеде. Вы заслуженный, так сказать, паломник. А знаете ли вы, где похоронен пророк Али?" - "Увы, мы не знаем, - ответили мы". - "В Мазар-и-Шерифе, - говорит доктор. - В местности Ходжи Хайрами султан Санджар нашел могилу пророка Али и построил там купол. Монголы разорили ту могилу, а Хусейн Байкара гератский нашел в ней или на ней красный кирпич с надписью, что там похоронен Али, и приказал воздвигнуть мавзолей не хуже гератского дворца "Мусалла"..." Слушал Алаярбек Даниарбек, открыв рот внимания и поражаясь, откуда все это знает доктор. Но доктор добавил: "Вот вам деньги на паломничество, вот вам конь, вот вам письма. Желаю счастливого пути!" Мы собирались в путь, недоумевая, зачем понадобилось Петру Ивановичу это паломничество. А когда мы собрались, мой суматошный доктор заметил невзначай: "От Мазар-и-Шерифа до Келиф, что на Аму-Дарье, рукой подать, заезжайте в Келиф, спросите верблюжий караван-сарай Арифа и спросите там про жену некоего азербайджанца-фельдшера, и вам скажут, где и что. Когда же вы найдете ту женщину, то, не спрашивая ни о чем, привезете ее в Герат". - "Повинуюсь!" - сказал я и подумал: "Вот где сердцевина паломничества к могиле Халифа Али в местности Ходжи Хайрами". Говорят: хоть ты к Каабе ходил, а глаза у тебя прежние. Из Мазар-и-Шерифа Алаярбек Даниарбек, проклиная песчаные холмы, безводье и жару, прибыл в Келиф, и в караван-сарае Арифа он увидел нашего дорогого и любимого друга Зуфара-штурмана, и он помог встретить закутанную в покрывало какую-то очаровательницу. Склонив перед ней голову, Алаярбек Даниарбек сказал: "Клянусь, это я! Мне приказано привезти вас в город Герат. Вот конь! Вот стремя! Садитесь - и поехали!" Женщина не приподняла и краешка чадры, сказала "хм!", как будто от Келифа не десять верблюжьих переходов, а десять шагов и как будто перед ней не лежали горы знойного песка и степи, сухие и раскаленные, как дно очага, где только что горел огонь. Женщина села верхом и поехала. И всю дорогу она молчала и не показала даже краешка своей щеки, хотя меня мучило и жгло любопытство, почему и на каком основании мудрый наш доктор, имеющий жену-красавицу в городе Москве, захотел, чтобы к нему привезли женщину, жену какого-то азербайджанца-фельдшера. Сто и один вопрос задал по пути я той закутанной в покрывало очаровательнице и ее служанке, дочери того самого владетеля келифского сарая Арифа, которая сопровождала ту очаровательницу из Келифа в Герат. А когда я привез очаровательницу в Герат, доктор немедля встретил ее и снял с нее чадру, и я, Алаярбек Даниарбек, удовлетворил свое любопытство, ибо очаровательница оказалась очаровательницей даже после адского солнца, горячих вихрей, лишений и песчаных бурь, несших не столько песок, сколько щебенку и камешки, но не женой какого-то фельдшера-азербайджанца, а Настей-ханум, супругой того самого пуштуна, с которым Алаярбек Даниарбек играл в нарды в поместье жирного Али Алескера в Баге Багу. Настя-ханум поселилась в доме, снятом доктором, и все обитатели махалли превратились в вопросительный знак. И Алаярбек Даниарбек тоже, но тут некое обстоятельство вновь разожгло любопытство Алаярбека Даниарбека до предела. В один из вечеров доктор приказал позвать извозчика, посадил закутавшуюся в покрывало и чадру Настю-ханум в фаэтон и уехал с ней, не позволив никому за ним следовать. Доктор возвратился в свой дом без Насти-ханум, оставив нас в кипящем котле неизвестности.
Таков первый рассказ из книги "Новый Чохор дервиш". И как он вам понравился? Но позвольте приступить ко второму латифе - "О коварной дочери Евы". Утром Алаярбек Даниарбек сидел на мягкой тахте в базарной чайхане и проклиная чересчур громко хохочущих афганцев, мешающих ему пить спокойно чай и беседовать мирно с индусом в красном тюрбане - почтенным бомбейским торговцем. Из граммофонной трубы лился, подобно серебру, голос какой-то не нашей певицы. И вдруг сквозь толпу бродячих дервишей и рыжих гератских собак едет тот самый извозчик, который отвозил доктора и ханум. "Эй, приказал я, - вези меня!" Возница спросил: "А куда, ваше превосходительство?" - "А туда, куда ты вчера отвез русского доктора с некоей закутанной до самых глаз особой". И приехал я в сад блаженства, именуемый гератцами Чаарбаг Фаурке. Извозчик уехал, сорвав цену жадности, а я стоял у калитки того райского сада и дрожал. О, до чего доводит жар любопытства! В какие опасности ввергает нас интерес к жизни окружающих. Клянусь, из-за ограды послышался голос того проклятого еще в утробе матери араба по имени Джаббар ибн-Салман. И его голос говорил: "Помните лунный свет в Баге Багу? Помните консульство в Мешхеде? Помните пароход? Я не верю в судьбу, но..." И женский голос, клянусь, этот голос принадлежал Насте-ханум, произнес: "Ваши побуждения благородны, но то, что вы говорите, немыслимо". Проклятый воскликнул, и кто бы мог поверить, сколько в его словах содержалось страсти и огня: "Я увезу вас! Пустыни и зной не для вас. Вы созданы для голубых небес и зеленых лугов". В это время подул ветер, и ветви кустарника шевельнулись, и, клянусь, я увидел то, что увидел. О непостоянство женщин! О коварные дочери Евы! Наша очаровательница стояла, стыдливо опустив голову, а проклятый араб целовал, по отвратительному обычаю европейцев, руки этой презренной. Что надлежало сделать доброму мусульманину и отличному семьянину, имеющему взрослую дочку-умницу? А надлежало пойти к пребывавшему в беспечности мужу той развратницы векилю Гуляму и сказать ему: "Эй, беспечный, возьми нож и зарежь презренных". Но... на этом заканчивается второе латифе "Нового Чохор дервиш", и мы приступаем к истории, которую следовало бы назвать латифе "О ревности". Итак, не успел Алаярбек Даниарбек плюнуть, дабы выразить свое отношение к мерзкому зрелищу женского непостоянства, как послышались голоса и в цветнике появились, как вы думаете, кто? Но я должен сказать, что, конечно, тот, проклятый, при первом звуке голосов отпустил руку Насти-ханум и отступил от нее на шаг. В цветник вошли мой мудрый доктор и с ним... сам векиль Гулям. Тут следовало ожидать ужасного. Я подумал: сейчас произойдет убийство. Клянусь, только теперь я узнал! Я вспомнил то время, когда меня звали Салих-баем, я вспомнил Сулеймановы горы, железные птицы, винтовки инглизов, я вспомнил громоподобный залп, и лицо старого вождя пуштунов, и лицо векиля Гуляйа. Клянусь, я видел сейчас лицо Гуляма и понял, что он тоже узнал. Да, теперь он узнал, кто такой человек, именующий себя Джаббаром ибн-Салманом, и я решил: да, жизнь проклятого не длиннее волоса на щеке бритого. Сейчас Гулям отомстит за смерть отца своего, старого вождя пуштунов Дейляни. Но... но проклятый араб поклонился и сказал: "Господин Гулям, ваша жена сделала выбор. Я честно предупредил ее. Вы отказались от моей помощи и покровительства. Вас ждет печальная участь. Но чем виновата она? Зачем подвергать ее мукам и гибели?" Настя-ханум что-то воскликнула и бросилась в объятия мужа. Позор! Порядочная мусульманка не сделала бы при народе ничего подобного. Надлежит честной жене скрывать от посторонних глаз свои чувства. Гулям воскликнул: "Господин, не ваше дело! Жена пуштуна - жена и в наслаждении и муках! Уходи!" И тот проклятый Джаббар почернел, закрыл лицо полой своей одежды и, не сказав ни слова, ушел. И тогда Гулям сказал громко, обращаясь к небу: "Он предлагал мне измену. Он предлагал мне подлость. Он предлагал мне деньги и власть, но, клянусь, из рук проклятого пуштун не возьмет даже жизни своей любимой. Не правда ли, Настя?" Она сказала: "Да!" И они так и стояли рядом и смотрели друг другу в глаза, точь-в-точь Фархад и Ширин. И клянусь, слезы умиления текли из глаз некоего Алаярбека Даниарбека, притаившегося в кустах и наблюдавшего то, что происходит в цветнике. Проклятый ушел, и топот коня возгласил, что он канул в небытие. Мудрый доктор Петр Иванович посмотрел на воркующих голубков, погладил свои усы и сказал... Но то, что сказал мой мудрый и любимый доктор, относится к латифе "О человеческой глупости". А доктор сказал: "В одном он прав. Надо решать". Настя-ханум посмотрела нежно на Гуляма и сказала: "Решай, милый! Я боюсь... Они вот-вот приедут... за тобой". И клянусь, она тихо застонала. "Да, они приедут сейчас, - сказал доктор и погладил усы. Решайте!" Векиль Гулям бережно отстранил от себя Настю-ханум и вынул из кармана конверт и проговорил: "Доктор! Настя дала это письмо мне и сказала: теперь ты гражданин Советского Союза и никто не посмеет помешать нашему с тобой счастью. Но я пуштун. Я останусь со своим народом там, где могилы моих предков!" Настя-ханум повернула к доктору лицо все в слезах и сказала: "Я люблю его таким!"
Петр Иванович покачал головой: "Значит..." Настя-ханум положила руки на плечи доктору, поцеловала его в усы - о аллах, что мне делать с этими русскими женщинами! - и, сказав: "Вы замечательный!", ушла под руку со своим Гулямом в дом. А Петр Иванович повернулся к кустам, где я прятался, и позвал меня: "Ну, Алаярбек Даниарбек, вам не надоело сидеть там? Пошли!" Откуда доктор знал, что мы, Алаярбек Даниарбек, находимся в кустах? Правильно мне говорили друзья, что мой доктор видит на три аршина под землей. Но бумаги осталось совсем мало, а нам необходимо дописать латифе о "О дервише". Ага, значит, рассказ пойдет о дервише! Да и какой у нас получится "Новый Чохор дервиш" без дервиша? Из Герата векиля Гуляма с Настей-ханум повезли на рассвете, и сопровождали их пиявкоусые сарбазы-кандагарцы, повар с походной кухней и конюхи. Ехать-то до Кабула тридцать дней. Петр Иванович высказал мнение, что неудобно не проводить Настю-ханум, ибо, кто знает, скоро ли увидим мы ее. И мы поехали до караван-сарая Мардауд, что в четырех фарсахах от города. И мы переправились в том месте через реку Герируд и посмотрели арки моста Пули Муллан, которые уже разрушены, и Петр Иванович все не хотел расставаться с Настей-ханум и Гулямом. И все разговаривал и разговаривал. И мы ехали по степи и вели разговор о расставании, горький, как горька полынь. И Настя-ханум отодвигала занавеску в своем тахтараване и просила не забыть Андрейку. Красивый тахтараван - настоящую беседку - подарил Насте-ханум генерал-губернатор Абдуррахим, весь в шелковых красных занавесках, и стоял он на раскрашенных шестах, закрепленных на роскошных седлах двух великолепных коней. А доктор говорил, что его жена Жаннат-ханум поможет матери и Андрейке, пока Настя-ханум не вернется. И тут неожиданно, подобно тени пустыни, встал в облаке песка и пыли перед нами дервиш Музаффар. Кандагарец-трубач затрубил с перепугу в свой сигнальный рог. А перед нами на дороге гарцевал на своем вороном коне сам дервиш Музаффар, и борода его была длиннее, чем всегда. Истинно говорят, что дьявола в пустыне поминать без молитвы опасно. Поспешил я прочитать священное заклинание, но разве джинна остановишь? "Ассалам! - прогремел голос, подобный удару бича. Всем бросить на землю оружие!" И пиявкоусые кандагарцы, составлявшие конвой арестованного векиля Гуляма, и их начальник земиндар Мирза Касым-хан охотно и со всей предупредительностью побросали на дорогу оружие и почтительно поклонились шейху Музаффару. "Встретились, старый знакомый, господин земиндар, - усмехнулся Музаффар. - Не вспоминаешь ли ты в своих молитвах безухого шейха?" Земиндар Мирза Касым-хан побледнел, но почтительно пробормотал: "О ваше высокопревосходительство, у вас оба уха на месте". - "Счастье твое, земиндар, что ты вместе с этими пиявкоусыми не захотел тогда превратиться в гончих и не попытаться сделать одного дервиша дичью. Счастье ваше! И у вас у всех уши не слишком крепко приделаны". Смысл замечания об ушах стал известен мне только впоследствии, а тогда я смотрел во все глаза и сам слушал во все свои уши. Шейх Музаффар поклонился векилю Гуляму и объявил ему, что он свободен, что его жена свободна, что им нечего ехать в Кабул, что векиля и его жену он, шейх, доставит в такое место, куда они захотят, будь это Персия, или Сеистан, или Ирак, или Миср, или Хорезм, или... словом, куда их душа пожелает и где они хотят в мире и любви провести дни своей жизни. И никто не мог, конечно, помешать шейху Музаффару выполнить свое предложение, потому что на дороге стояло по меньшей мере сто, а может, и больше вооруженных с головы до пят дьяволов-луров, с грозными глазами и длинными волосами, готовых нападать и убивать, резать и похищать. Что там земиндар и его пиявкоусые кандагарцы, которым наверняка пришлось подумать о смене своих белых штанов... И доктор пробормотал: "Вот решение!" И Настя-ханум в радости воскликнула: "Тебя похищают! И никто не посмеет сказать ничего!" Но векиль Гулям сказал: "Нет! Никто не посмеет сказать, что пуштун не любит свою родину". И он потребовал, чтобы шейх Музаффар и его люди не загораживали дорогу. Все началось как в сказке, и все кончилось как в сказке. Гулям и Настя-ханум поехали своим путем, а мы с Петром Ивановичем вернулись. А теперь я расскажу последнее латифе - "Об инглизах". Мы сидели на перевале Парапамизских гор и смотрели прощально на чинары благословенного Герата, на далекий мавзолей, где покоится прах сладкоустого поэта Джами, на кипарисоподобные минареты, на зеленый купол гробницы царицы Гаухар Шад, умной жены слабоумного Шахруха, сынка Тимура. Бойкая была госпожа царица. Муженек отбивал молитвенные поклоны, а она сидела на троне между визирем левой руки и визирем правой руки и управляла государством. Смотрели мы на город, а мысли мои витали среди бирюзовых куполов Самарканда. Ничего не поделаешь. Любовался я Гератом и его грозной крепостью на холме, а в сердце странника гнездилась тоска по родным местам. Молчание наше нарушил доктор: "Ты понял смысл случившегося, Алаярбек Даниарбек?" Я ответил, недоумевая: "Смысл живого и мертвого?" И доктор тогда рассказал: "Мы сидим на холме пустом и неприветливом, как сама пустыня Дешт-и-Лут. Соль и соляные колючки. Черепки и битый кирпич. И это все, что осталось от дворцов "Мусалла", в залах которых читал вслух дивные свои газели светлый гений Алишер Навои. Пустыня беспощадна, но пустыня пощадила дворцы Алишера, дивные дворцы, творения великих зодчих. Но хуже пустыни природной пустыня в сердцах людей, пустыня злобы и невежества. Всего полвека назад здесь, на этом месте, сверкали своими изразцами дворцовые постройки. Но пришли чужеземцы и сделали черное дело сломали, разрушили, разметали, разбросали, разбили всё, смели с лица земли. Разве смеет бездарный разрушать творение гениального ума? Но такие нашлись. Английский разведчик сэр Лемсден, прибыв в Герат, распространил злой слух, что русские идут походом на Афганистан и вот-вот нападут на город. Лемсден предложил разрушить, снести с лица земли бесценные творения гератских зодчих - дворцы "Мусалла", чтобы на их месте вырыть окопы и поставить пушки. Варвар и негодяй! Погибло восьмое чудо света. Дворец, имевший в длину полверсты, разбили в щебенку. Никогда не забывайте, Алаярбек Даниарбек, кто это сделал. Это сделал Лемсден, человек с черной пустыней в сердце, это сделал английский империалист". И, глядя на камни, оставшиеся от пышных дворцов, я не мог не согласиться со своим доктором. И я спросил его: "Петр Иванович, невероятно велика ненависть, порождаемая в людях Востока инглизами и прочими ференгами, но почему тогда Гулям оставил жизнь Джаббару ибн-Салману? Почему он не сжег факелом мести эту подлую тварь? Почему не отомстил за отца? Это противоестественно!". - "Есть вещи трудные для понимания, - ответил доктор. - Но кто знает, как истолковали бы люди поступок Гуляма. Думается мне, он не пожелал бросить тень на имя той, кто сейчас ему дороже жизни". Нежность любви победила злобу мести.
Конец