– Дашенька, девочка моя, слава Богу, ты успела! – с трудом проговорил больной.
   – Папа! – опять воскликнула Даша и упала перед постелью на колени.
   – Детка моя, ну что ты, не надо так! – слышалось тот же тихий голос, прорывающийся сквозь женские рыдания.
   Я повернулся и вышел, осторожно, без скрипа, притворив за собой дверь.
   В темном коридоре кипела скрытая жизнь. Открывались двери и из них выскакивали какие-то женщины, мешали ложками в кастрюлях, чистили и подкачивали примусы, перебрасывались едкими замечаниями, и опять скрывались в своих сотах. На меня посматривали, но сначала никто не подходил. Однако, любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, и соседка Ордынцева, полная женщина с расплывшимся лицом и неопределенной социальной принадлежности, приветливо спросила:
   – Никак, вы, гражданин, к старику приехали?
   Отрицать этот очевидный факт было бессмысленно, и я признался, что так оно и есть.
   – Хворый он совсем, того и гляди, помрет, – без особого сочувствия, сказала она. – Оно может и лучше, что ему свет коптить. Слышно, он при старом режиме в генералах ходил?
   – Учителем он был в гимназии, – ответил я.
   Однако, факты биографии соседа женщину не заинтересовали, она не обратила внимания на мои слова и заговорила о близком, наболевшем:
   – Комната его, поди, Верка достанется, или вы, гражданин, сами на нее претендуете? Так это зря! Мы здесь сами как сельди в бочке! А Верке, вот ей, кукиш! Думает, раз ее сынок милицейский, так комнату захапает! Я ей, твари бесстыжей, своими руками зенки выцарапаю!
   – Это кто тварь бесстыжая! – взорвался за моей спиной знакомый голос. – Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!
   Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.
   Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.
   Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.
   Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.
   Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.
   – Алеша, – позвала меня из комнаты Ордынцева, – иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.
   Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез, Дышал он прерывисто со всхлипываниями.
   – Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, – с трудом сказал он и тихо добавил, – Дашин отец.
   Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.
   – Не стоит, – отказался он с непонятной в его положении усмешкой, – главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.
   – Возможно, мне удастся помочь вам, – сказал я.
   – Хорошо, если вас это не затруднит, – согласился старик. – Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.
   Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.
   – Спасибо, мне стало лучше, – сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. – У вас это очень хорошо получается.
   Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.
   – Даша, детка, дай мне свою руку, – попросил он.
   Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.
   – Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, – виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.
   – Ничего, – успокоил я, – мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.
   – Да, он там висит на гвоздике, – сказал Ордынцев, – а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.
   – Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, – сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.
   – А тебе хватит денег?
   – Продам пару безделушек, – ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.
   Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.
   Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.
   – Тебе лавку, какую – побогаче или которая победнее? – спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.
   – В среднюю, – ответил я.
   Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках, Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:
   – Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?
   – Хочу предложить вам кое-что купить, – сказал я, подходя к стойке прилавка.
   – Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! – заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. – Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?
   – Вот эту брошь, – ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.
   Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:
   – И это вы носите просто так в кармане?
   – К сожалению, футляр затерялся в дороге, – в тон ему ответил я.
   – Да, это, я вам скажу, интересная вещь! – задумчиво произнес старик. – Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?
   – Знаю, – ответил я, – она бесценна.
   – Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?
   – Понятия не имею.
   – Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?
   – Ровно половину от того, сколько она стоит на самом деле.
   – Тоже хороший ответ, не будь я дядя Гриша Блиндерман. А знаете, что я вам на это скажу?
   Старик был забавный, я никуда не спешил и слушал его треп без раздражения.
   – Вы предложите мне четверть стоимости.
   – Вы умный молодой человек, но скажу вам, положа руку на сердце, я и этого не смогу сделать. У меня просто нет таких денег,
   – Жаль, – сказал я и протянул руку за бабочкой. – Попробую продать в другом месте.
   – Вы думаете, там вам дадут больше? – покачал он головой и накрыл украшение своей желтой, пухлой ладошкой – Вам там могут вообще ничего не дать, да еще и вызовут ГеПеУ. Вы сначала послушайте, сколько я вам могу предложить, а потом делайте что хотите.
   – Так что я здесь делаю? – спросил я. – Я только и делаю, месье Блиндерман, что вас слушаю и ничего от вас не слышу!
   Моя пародия на одесский говор ювелира насмешила, и он назвал сумму:
   – Я могу вам дать семь тысяч, и хотел бы узнать, что вы на это скажете?
   – Я скажу – да, что мне еще остается сказать, когда нужны деньги, дай бог, что бы вы так жили!
   Старик смахнул брошь в невидимый ящик стола и отсчитал мне кредитные билеты. Я, не пересчитывая, сунул их в карман.
   – А еще у вас что-нибудь не найдется от мадам Кшесинской?
   Я подумал, что семи тысяч нам с Дашей пока хватит с избытком, и отрицательно покачал головой.
   – Как только она вспомнит о любимом племяннике, так я сразу к вам.
   На десять тысяч, украденных Паниковским у комбинатора Корейки, Остап Бендер открыл контору «Рога и копыта» и купил пишущую машинку, я же на свои семь поменял платье, подстригся в хорошей парикмахерской на Арбате и приобрел целую авоську деликатесов, и у меня еще осталась половина суммы. Потом я вернулся в комнату Ордынских.
   За беготней и новыми впечатлениями, я как-то отстранился от проблем Дашиного отца и только тогда, когда открывал входную дверь – у меня тревожно екнуло сердце. В коридоре было все так же темно и запашисто. Непотревоженная Верка прозевала мой приход, так что во вторую от входа дверь я пронырнул незамеченным. В комнате почему-то было темно и по-прежнему сильно пахло лекарствами.
   – Даша, это я! – сказал я шепотом
   – Папа умер, – откликнулась она тихим, ровным голосом.
   – Господи, – только и нашел, что выговорить я.
   – Зажги свет, – попросила Ордынцева.
   Я нашарил на стене выключатель, и под потолком загорелась маломощная тусклая лампочка. Старик лежал, вытянувшись на своей узкой койке Черты лица его смягчились, и он был похож на спящего. Даша сидела рядом с ним на кровати и смотрела на меня каким-то потусторонним, просветленным взглядом. Она не плакала, казалась спокойной и едва ли не счастливой.

Глава 18

   Похоронили действительного статского советника Александра Александровича Ордынцева на Ваганьковском кладбище в Москве по высшему разряду. Обошлось нам это в пустяк, вторую брошь, купленную все тем же дядей Гришей Блиндерманом. Похоронная контора, плененная щедростью родственников покойного, предлагала организовать место на Новодевичьем, но я решил не зарываться.
   Провожали Александра Александровича в последний путь почти все жильцы его бывшей квартиры. Не знаю, из уважения ли к тихому интеллигентному старику, былому собственнику жилплощади, или в надежде на богатые поминки. Из всех жильцов этого гадюшника отсутствовали только две его непосредственные соседки, известные мне Верка без отчества и полная дама, Элеонора Викторовна. У них обеих были виды на комнату старика и знаться с другими претендентами, которыми они считала нас с Дашей, достойные москвички не пожелали.
   Больше всех неистовствовала непримиримая Верка. Она бесновалась возле нашей двери, не замолкая ни днем, ни ночью – разоблачала подлых, безжалостных, бесчувственных детей, являющихся к престарелым родителям только для того чтобы, как она выражалась: «захапать наследство».
   Никакие увещевания ни мои, ни соседей, не могли успокоить эту достойную женщину. Все гуманные меры воздействия от уговоров до угроз она просто не воспринимала.
   И я сдался.
   Верка оказалась для меня слишком твердым орешком.
   – Ты сможешь здесь жить? – спросил я Дашу, когда после всех хлопот и беготни, связанных с похоронами мы остались одни, и по-сиротски рядышком сидели на кровати покойного.
   – Ты знаешь, – сказала Даша, – мне кажется, папа умер счастливым.
   – Да, мне тоже так показалось, – соврал я. Мне слишком недолго довелось знать ее отца, что бы делать какие-нибудь выводы.
   – Мы с ним помирились, – сказала Даша. – Оказывается, папа меня очень любил.
   Эту тему мы обсуждали все последние дни, потому я попытался поговорить о более насущных проблемах:
   – Что ты дальше думаешь делать?
   Ордынцева посмотрела на меня непонимающим взглядом и спросила:
   – А почему какая-то женщина все время кричит возле нашей двери?
   – Она хочет жить в этой комнате, – смиренно ответил я. – И сделает все, что бы ты ее не забрала себе.
   Если бы мне знать заранее, какой я замечательный провидец, то мы с Дашей и минуты бы не оставались в этом фанерном пенале. Однако, я не послушался внутреннего голоса, и случилось то, что случилось. Совершенно неожиданно на полукрике замолчала в коридоре Верка. Это было так неожиданно, что мы оба непроизвольно повернулись в сторону осиротевшей двери. В нее по-хозяйски громко постучали, после чего она распахнулась настежь, и в комнату ввалились три человека в милицейской форме с наганами в руках. Мы с Дашей невольно поднялись с кровати.
   – Руки вверх! – приказал милиционер с решительным и суровым лицом победившего пролетария.
   По нему было видно, что если мы не подчинимся, он начнет стрелять. Пришлось поднять руки и ждать, чем все это кончится.
   – Попались, голубчики, – сказал, выглядывая из-за его спины, второй с острым лисьим лицом.
   – Что вам здесь нужно? – спросила ничуть не напуганная Даша.
   – Вы задержаны за сбыт краденного, – сказал суровый милиционер. – Смирнов, зови понятых, будем делать обыск!
   Смирнов сказал: «слушаюсь» и поставил на пол какую-то раздутую сумку. Что-то в его голосе и лице мне показалось знакомым. Потом я увидел заглядывающую в комнату Верку и понял, кто он. Фамильные черты говорили сами за себя. Стало понятно и что происходит. Действовать нужно было немедленно и самым решительным образом Подкидывая нам ворованные вещи, милиционеры не знали, какие матерые преступники на самом деле попались в их чистые руки!
   Рядом с их бутафорским тряпьем на затоптанном полу стоял саквояж, полный неимоверных ценностей, украденных у народа. Кроме того, бывшая эсерка и ее подручный были вооружены целым арсеналом, тремя единицами огнестрельного оружия и боевыми гранатами!
   Дело тянуло на показательный, политический процесс и высшую меру наказания!
   – Стойте, – сказал я, – я хочу признаться во всем!
   Милиционеры немного опешили. По их сценарию, мы с Дашей должны были сначала возмутиться незаконным арестом, а потом начать оправдываться и говорить, что мы ни в чем не виновны
   – В чем признаться? – удивленно спросил старший. – В сокрытии краденного?
   – Да, – сказал я, – и добровольно выдать похищенное государственное имущество.
   От такой удачи «мильтоны» или «мусора», или «легавые», как их тогда ласково называли в народе, слегка припухли. Хищение госимущества не шло ни в какое сравнение с обычной кражей и тянуло на длительную посадку, причем безо всякой туфты с их стороны.
   – Добровольное признание служит смягчающим обстоятельством, – порадовал нас третий участник драмы, белобрысый парень с дурковатым лицом.
   – А чего выдавать-то будешь? – заинтересовался Веркин сын.
   – Позвольте достать? – спросил я.
   Милиционеры переглянулись и старший согласно кивнул.
   – Выдавай, – разрешил Веркин сын
   Я опустил руки, нагнулся, открыл саквояж и вытащил из него ручную гранату. Милиционеры оторопели, а я, не торопясь, вырвал чеку и бросил ее под ноги старшему.
   Момент бы непрогнозируемый. Сгоряча они в меня могли запросто выстрелить, но я не двигался с места и выиграл несколько мгновений
   – Хочу сдать ворованную бомбу, – негромко сказал я.
   – Ты что, дурак? – растерянно спросил старший, таращась на мою руку, зажавшую гранату.
   – Почему же сразу дурак! У меня полная сумка бомб, уроню эту, весь дом поднимется на воздух.
   – Ты же сам подорвешься! – испугал меня Веркин сын.
   – Ну и что? Мне все равно теперь за бомбу будет вышка, днем раньше, днем позже, а в хорошей компании и на небо взлететь не обидно.
   Время я выиграл и, что самое главное, заставил ментов задуматься о последствиях взрыва. Умирать им явно не хотелось, и когда молодой попытался поиграть своим наганом, старший заткнул его одним свирепым взглядом. Потом он начал ломать меня:
   – Чего тебе умирать, ты еще молодой! Вставь чеку на место, и разойдемся по-хорошему! Мы же вам не враги! Вон и дивчина у тебя какая гарная! Вам только жить и жить! Женитесь, деток нарожаете!
   Я посмотрел ему в глаза и отрицательно покачал головой:
   – Нет, не хочу, надоела мне такая жизнь, гражданин начальник! А у Даши отец помер, и она жить не хочет. Вот, купили бомбы, хотели самоубийством жизнь покончить, а тут вы явились!
   Милиционер обдумал мои слова и начал выдавливать из себя жизнеутверждающие сентенции:
   – Чего вам помирать! Это всегда успеете! Ты только пружину не опускай! – взмолился он, когда я в отчаянье поднял вверх руку с гранатой. – Комната у вас есть, живите и радуйтесь!
   – Это какая такая комната! Никакого они права на комнату не имеют! – заорала из коридора Верка.
   – Мамаша! Помолчите минутку! – дрожащим голосом попросил ее сын. – Дайте начальнику с людями поговорить!
   – Не буду я молчать! Эта шалава отцу стакана воды не подала, а теперь на готовенькое явилась! Комнату ей подавай, стерве бесстыжей!
   Неожиданное вмешательство страстной Верки смутило всех присутствующих Теперь все слушали ее вопли, не зная, что делать дальше. Первым опомнился командир:
   – Убери ты эту змею подколодную! – закричал он на подчиненного. – А то я сам ее на месте шлепну!
   Непочтительный сын выскочил в коридор и зажал своей родной матери рот. Та вывернулась и укусила его за руку. Он закричал от неожиданности и, как представитель власти, дал родительнице оплеуху. После чего их семья временно выключилась из действия, с криками и грохотом выясняя родственные отношения.
   – Слышь, отдай бомбу, – опять попросил старший. – Чего тебе попусту погибать!
   – «В этой жизни помереть не ново, но и жить, конечно, не новей», – процитировал я прощальное письмо Есенина.
   – Брось ты, ну зачем тебе помирать, – начал канючить милиционер непривыкшим к просьбам голосом. – Хочешь, иди куда хочешь!
   – Ну да, а ты в спину выстрелишь, знаю я вас! – заартачился я.
   – Век свободы не видать! – поклялся он и повернулся к Ордынцевой. – Хоть ты ему скажи!
   Даша поглядела на милиционера чистыми, влюбленными глазами и ласково ему улыбнулась. Так она смотрела и на меня, когда вспоминала отца, но блюститель этого не знал и окончательно растерялся:
   – Да, что же вы за люди такие! – пробурчал он себе под нос. – А если я побожусь, поверишь?
   Я отрицательно покачал головой и начал рассматривать гранату в руке.
   – Если ты взорваться хочешь, чего же нас боишься? Все одно помирать!
   – Не скажи, так – сразу, бах, и готово, а вы промахнуться можете, раните, будет больно, – прочувствованно сказал я. – И потом, я боюсь инфекции. Занесете своими пулями какую-нибудь заразу.
   Теперь старший милиционер окончательно уяснил, что мы ненормальные и совсем скис.
   – Ну, что такого сделать, что бы вы нам поверили? – спросил он вкрадчиво, как говорят с психами.
   – А вы Верку посеките, – попросил я, тогда и говорить будем.
   – Чего? – не понял он. – Как это посечь?
   – Очень просто, ремнем, чтоб не орала!
   – Так это же, – начал он, но не договорил и закричал, – Смирнов, мать твою!
   – Чего, товарищ Запруйко? – заглянул в комнату Веркин сын с поцарапанным в кровь лицом.
   – Тащи свою матку, мать ее, дуру! – приказал командир.
   – Я тебе притащу! – взвыла в коридоре сама матушка Смирнова. – Ты мне, кобель поганый, за все ответишь, я тебе дам чужими комнатами распоряжаться! Я тебе не за то давала, что бы ты меня всякими словами материл!
   В подтверждении своих слов Верка оттолкнула молодого милиционера, влетела в комнатушку и плюнула товарищу Запруйко в лицо.
   – Вяжи ее, дуру! – закричал он и свободной от нагана рукой швырнул бедную женщину на койку покойного Ордынцева.
   – Так вы, мамаша, еще и с товарищем Запруйко крутите! – горестно воскликнул поцарапанный Смирнов.
   – Держи ее, Бортников, – кричал Запруйко молодому милиционеру, с трудом отбиваясь от рассерженной Верки.
   Втроем милиционеры повалили ее на кровать. Про нас они почти забыли, слишком много впечатлений свалилось им разом на головы.
   – Мордой ее в подушку, чтоб не орала! – распоряжался старший Смирнов, держи ей голову, а то укусит! Бортников, дай ей по жопе, чтоб помнила.
   Сам товарищ Запруйко навалился на нижнюю часть тела поверженной воительницы и всем своим весом пытался удержать брыкающие ноги. Бортников, разгоряченный схваткой и тоже покусанный гражданкой, снял с талии широкий форменный ремень и, отцепив от него портупею, неловко хлестнул мать своего товарища по месту, указанному ее любовником.
   Верка пронзительно завизжала, но сын вдавил ее лицом в подушку покойного генерала, и визг захлебнулся.
   – Бей, чего ты ждешь, – закричал на подчиненного товарищ Запруйко, с трудом удерживая извивающееся женское тело.
   Бортников от души размахнулся и так вломил по веркиной женской прелести, что она, как на пружинах, подскочила на кровати. Однако, силы были слишком не равны, и вскоре экзекуция над беднягой приобрела характер личной мести и садистского игрища.
   – Ну, доволен? – спросил меня разгоряченный Запруйко, когда Верка затихла. – Давай бомбу!
   – Нет, – ответил я, – бомбу я не отдам. Если хотите остаться живыми, отдайте свои наганы.
   – Ты чего? Да за это трибунал!
   – Тогда выньте патроны. Только быстрее, а то у меня рука устала.
   Опять все уставились на гранату в моей руке. Мне тоже было страшно, но не так сильно, как милиционерам.
   Рука у меня и правда устала, смертоносная пружина разжимала пальцы, и они побелели от напряжения.
   – Быстро, – поторопил я, – ссыпьте все патроны в шляпу. Только учтите, если…
   – Ладно, – хмуро сказал Запруйко, – сами знаем, не дураки.
   – Даша, забери патроны, – попросил я свою очарованную подругу.
   Она, продолжая призрачно улыбаться, повиновалась.
   – Теперь дай мне вон то кольцо.
   Она подняла с пола кольцо с чекой, удерживающей взрыватель, и подала мне.
   – Законтрь, ты ее, ради бога, – взмолился милиционер, – не дай бог, отпустишь.
   – После, как-нибудь, – пообещал я – Оставайтесь на месте. Увижу, что идете за нами, брошу – мало не покажется!
   – Ладно уж, идите! Сами-то что делать будете?
   – Поедем за город и подорвемся, – пообещал я.
   – Зря вы это затеяли, – без особого сожаления сказал Запруйко. – Молодые, жить да жить!
   Как ни напряжены были у меня нервы, чеку я на место вставил без особого труда. После чего уже с трудом разжал закостеневшие руки. Потом мы из подъезда вышли на улицу. Время было полуденное, и народа на ней было немного.
   – Ты, правда, мог взорвать бомбу? – спросила Даша, когда мы уже свернули в Староваганьковский переулок и пошли в сторону Воздвиженки.
   – Мог бы, если бы у нас не осталось другого выхода.
   – Ты думаешь, эта женщина, Вера, все затеяла, чтобы получить папину комнату?
   – Нам нужно срочно уехать из Москвы, – не отвечая на глупый вопрос, сказал я. – Иначе нас под землей найдут. Сейчас поменяем одежду, и сразу на вокзал.
   – А куда мы теперь поедем?
   – В Ивановку.
   – Куда?
   – В деревню под Троицком. Я уже что-то устал от вашего времени. Погостили, пора и честь знать. Поедешь со мной в будущее?
   – А можно? – спросила Ордынцева.

Глава 19

   В Ивановке на первый взгляд ничего не изменилось. Те же сонные избы и ленивый лай собак. Правда, их стало значительно больше. Мы подъехали к дому Ивана Лукича. Кучер остановил лошадей.
   – Здесь? – спросила Даша.
   Я кивнул, вылез из пролетки и помог ей спуститься на землю.
   Пока я расплачивался с извозчиком, она сделала несколько шагов, разминая ноги В окнах показались прильнувшие к стеклам лица. Меня, видимо, не узнали, и никто не вышел навстречу. Тогда я сам открыл знакомую калитку и зашел в подворье. Только после этого в избе открылась дверь, и из нее вышел сильно постаревший Иван Лукич. Вид у него был не самый радушный. Он спустился с крыльца и посмотрел на меня, приложив ко лбу ладонь.
   – Вы, товарищ, никак фининспектор?
   – Нет, Иван Лукич, не инспектор, я, если помните, – сказал я, но он не дослушал, сбежал с крыльца и порывисто меня обнял.