Шхиян Сергей. Время бесов

   – Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.
   Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:
   – Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!
   – Спасибо, Оля, – с искренней благодарностью сказал я, – четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.
   – Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,
   Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.
   – Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.
   – Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, – сказал я, – тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.
   – Олюшка, – разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. – Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба – она тоже человек и свое уважение должна иметь!
   Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.
   – Звала, Олюшка? – умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово «товарищ».
   – Сядь, Митя, – позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.
   Краснов не заставил себя просить и тут же уселся возле нее, стараясь прижаться боком.
   – Митя, – прочувственно сказала Ольга, – товарищ хочет тебя об чем-то попросить.
   Краснов тотчас приосанился и напустил на себя значительность, как будто сидел в президиуме:
   – Чего же ты, товарищ, сразу не сказал, что ты от Олюшки? Для нас это милое дело.
   Что за «милое дело» я не понял, но уточнять не стал, сразу перешел к сути вопроса:
   – Мне, товарищ Краснов, нужно восстановиться в партии, вот я и хочу тебя попросить выправить мне нужные документы.
   Краснов удивился такой просьбе, подумал и спросил:
   – А ты с какого года в партии?
   – С двенадцатого, – нагло глядя ему в глаза, соврал я.
   – Да ну? – удивился он, – а я только с шешнадатого, выходит, ты старей меня большевик!
   – Выходит, – подтвердил я, – но партбилета у меня нет, пока сидел по царским тюрьмам, затерялся ненароком. Вот я и подумал, может, ты мне поможешь выправить документ по всей форме.
   – Помоги, Мить, а я в долгу не останусь, – игриво сказала Ольга, – сделаю тебе, как ты любишь…
   Краснов надолго задумался, морщил лоб и косился на женщину, потом тяжело вздохнул и отказался:
   – С двенадцатого не смогу, и не проси, товарищ. Для того нужно подтверждение старых партийцев. Вот ежели с семнадцатого, это со всей душой. Сам подпишусь, что вместе сражались в одном строю.
   – С февраля семнадцатого сможешь написать? Чтобы стаж был дореволюционный.
   – Не вопрос, хоть с января. Кое-кого подмажем и сделаем.
   – Сколько будет стоить? – прямо спросил я.
   – Ничего не будет, мы с Митей сами разберемся, – вмешалась в разговор Ольга.
   – Нет, это не так-то просто, – покачал головой секретарь, – подмазать все равно придется. Ежели бы просто вступить, по набору, а старым числом даром не выйдет.
   В партию мне нужно было вступить, чтобы легализоваться Паспорта после революции отменили, так что особых проблем с отсутствием документов у меня не должно было возникнуть, но и попадать в заложники или на трудовой фронт, как бывший буржуй, я не хотел. Однако, главной причиной такой тяги в члены победившей партии была подспудная надежда, что я смогу втереться в доверие к руководящим товарищам в городе Троицке и найти случай забраться на свою машину времени.
   – Могу отдать свой армяк и подштанники, и нательную рубаху, – предложил я
   – Вот это дело, – обрадовался секретарь – А я тебе взамен дам свою старую шинель, и тепло, и вообще!
   – Договорились. Когда сделаешь документ?
   – Завтрева с утра и получишь. Краснов трепаться не привык. Сказано – сделано.
   – Ну, тогда до завтра.
   Я хотел уйти, но меня остановила Ольга.
   – Погодь, товарищ, – сказала она, пошуровала рукой под своей лавкой и сунула мне в карман пол-литровую бутылку самогона. – На, хоть им душу погрей
   Я поблагодарил, попрощался и вышел, оставив секретаря с его зазнобой. Впереди было полдня и нужно было чем-то заняться. Можно было пойти в трапезную и петь до обеда революционные песни, однако, для этого я был не в голосе, да и слова знал с пятого на десятое. Больше ничем другим здесь не занимались, так что нужно было самому заботиться о трудовом досуге.
   Деньги у меня теперь были, коммуна меня не интересовала, и нужно было позаботиться о хлебе насущном. Чем я и решил заняться Засунув поглубже в карман бутылку самогона, чтобы не травить его видом души коммунаров, я вышел из церкви и направился в село. С горки, на которой расположился храм, в обе стороны вела корявая, давно не ремонтированная дорога, Дождей последнее время было мало, она пока еще не превратилась в непролазное глиняное месиво, так что идти можно было хоть налево, хоть направо без затруднения. Я пошел налево. Дома за последние сто двадцать лет здесь практически не изменились, та же ненавязчивая традиционная архитектура и общая российская неприкаянность. Мне показалось, что я даже узнал несколько изб, когда-то новых, теперь вросших в землю и черных от времени. Людей видно не было. Полевые работы если и велись, давно по срокам кончились, свадьбы в лихолетье не гуляли, и село казалось вымершим.
   Я дошел до околицы, но так никого и не встретил. Люди как будто боялись выходить на улицу. Пришлось о наличии жителей в селе ориентироваться по печному дыму. Хибары меня не интересовали, я высмотрел избу поприличней, с запертыми воротами. Постучался. Во дворе затявкала собака. Никто на мой стук не откликнулся, хотя из труб поднимался дымок. Тогда я несколько раз сильно ударил каблуком в гулкий створ ворот, так что собачонка во дворе зашлась истеричным лаем.
   Однако, хозяева продолжали игнорировать и меня, и собаку. Пришлось начать лупить ногой в ворота по-настоящему. Наконец, изнутри послышался скрипучий, старческий голос:
   – Кого бог несет?
   – Открой, дедушка, – попросил я. – Разговор есть,
   – Ты кто такой, милый? – спросил он, не спеша отпирать ворота.
   – Прохожий, – неопределенно ответили.
   – С коммунии? – продолжал допрос хозяин.
   – Нет, я сам по себе.
   – Счас открою, – пообещал старик и начал возиться с запорами.
   Наконец дверь приоткрылась, и в щель просунулось бородатое лицо.
   – Чего надо? – спросил пожилой мужик, с интересом разглядывая меня.
   – На постой хочу попроситься, – ответил я.
   – Мы чужих не пускаем, – ответил хозяин. – Иди лучше в коммунию.
   – Я не бесплатно, хорошо заплачу.
   – Нам ваши бумажки без надобности, – пренебрежительно сказал он.
   Я не стал его убеждать, а просто показал золотую царскую пятерку. Старик сразу подобрел и широко распахнул ворота.
   – Коли так, заходи, мы хорошему человеку всегда рады.
   Передний двор оказался чистым и ухоженным, как будто за воротами не было нового времени и гражданской войны. Правда, сам хозяин одет был из рук вон плохо в сплошное рванье.
   – Можно у вас пожить до завтрашнего утра? – спросил я. – Чтобы с баней и нормальной едой?
   – А вас сколько? – уточнил старик.
   – Двое, я и жена. Давно не виделись, нужно отпраздновать встречу.
   – За николаевскую пятерку?
   – Да, и плачу вперед, – подтвердил я, крутя между пальцами золотой кружок.
   – Хорошо, – согласился хозяин, – попарим, угостим и спать уложим. Ваше дело молодое!
   – Заранее благодарю, – сказал я, передавая ему монету. – Если все будет хорошо, получишь еще столько же.
   Оказалось, что материальный стимул работает даже в пору военного коммунизма. Старик довольно ухмыльнулся и поклонился мне, как при проклятом старом режиме.
   – Будете довольны, барин, – сказал он на полном серьезе. Было, похоже, что никакой классовой ненависти ко мне в эту минуту крестьянин не испытывал.
   – Мы подойдем через часок, – сказал я, выходя на улицу.
   – Приходите, мил человек, дорогим гостям мы всегда рады, а я пока баньку истоплю, у меня банька-то знатная, почитай лучшая в селе.

Глава 7

   Разомлевшие и чистые, мы лежали на пахучем сенном тюфяке в хозяйской горнице. Даша вытянула из тюфяка через прорешку травинку и задумчиво ее покусывала.
   – Ты знаешь, я уже забыла, что на свете существуют такие вкусные вещи, – грустно сказала она, вспоминая домашнюю колбасу, которую мы недавно ели. – И хлеб у них пшеничный! Как они умудряются прятать продукты от реквизиций?!
   – Тебя это не устраивает? Лучше было бы у крестьян все отобрать и поделить между коммунарами?
   – Давай выпьем, – попросила она, обходя вопрос реквизиций. – Все это так непривычно, что у меня голова кругом идет.
   Я встал, подошел к столу, плеснул в кружки самогона, и мы, чокнувшись, выпили. Самогон тоже оказался вполне терпимым, видимо, сердобольная кладовщица наделила меня напитком из собственных запасов.
   – Ты осуждаешь меня, что я так быстро с тобой сошлась? – спросила Ордынцева, поворачиваясь ко мне лицом.
   Она была в одной нижней рубахе с расстегнутым воротом и смотрелась очень сексуально.
   – Почему я должен тебя осуждать? – вопросом на вопрос ответил я.
   Конечно, меня, как и большинство мужчин, интересовало прошлое женщины, с которой я оказался в любовной связи, но ничуть не напрягал ее нынешний «скоропалительный» выбор. Ревности к ее былым романам у меня не было. В постели Ордынцева вела себя так целомудренно неопытно, что заподозрить ее в распутстве мог только полный идиот.
   – Знаешь, почему-то ты мне показался совсем другим человеком, чем те люди, которых я знаю. У нас в партии бывают связи между товарищами. Но никто но относится к этому серьезно. У меня тоже было несколько таких эпизодов…
   – Дашенька, давай подобные признания отложим до более подходящего случая. Что, нам больше нечем заняться?
   – Как, ты хочешь еще? – удивилась она.
   – Еще?! Да я и не начинал.
   – Мы же в бане ..
   – Ну, что ты мелочишься, тем более, что первый блин всегда бывает комом.
   – Но ты даже не сказал, как ко мне относишься, – грустно сказала Ордынцева.
   – Вот не думал, что вас, материалистов, интересуют вопросы любви!
   – По-твоему, мы не обычные люди?
   Говорить о любви мне не хотелось. Я еще и сам для себя не понимал, как отношусь к Даше. Она чем-то привлекала и одновременно отталкивала. Представить, что случайная связь может затянуться надолго и перерасти во что-то большое, я не мог. К тому же, мне очень не нравилось время, в котором очутился. Мне нужно было попасть в Троицк и добраться до моего «генератора», и потерпеть зубную боль, чтобы прорваться в более цивилизованную и спокойную эпоху. Отводить в этих планах место Ордынцевой я не мог, потому и был больше, чем нужно, сдержан.
   – Можно, я сниму с тебя рубашку? – спросил я.
   – Но это ведь неприлично, – испуганно сказала Даша, отодвигаясь от меня.
   – Почему?
   – Не знаю, но быть голой в присутствии мужчины…
   – Иди лучше ко мне, – позвал я и притянул ее к себе.
   Даша попыталась возразить, но я не стал слушать, поймал ее губы, и она затихла. Почему-то мне сначала сделалось ее жалко, потом пришла нежность. Я ласкал ее худенькое тело, пока еще покорно безучастное.
   – Нет, нет, – шептала она, – не нужно, я знаю, это нехорошо…
   Я не слушал и не отвлекался на разговоры. Чем откровеннее становились ласки, тем сильнее она отгораживалась от меня, пытаясь контролировать свое поведение. Однако, справиться с собой уже не могла и даже начала робко отвечать на поцелуи.
   – Нет, только не там, – умоляюще прошептала Даша. – Мне стыдно, ну, что ты со мной делаешь!
   – Успокойся, все хорошо, – говорил я. – Тебе приятно?
   – Да, но лучше не нужно! Ты потом сам будешь меня презирать и ненавидеть!
   – Господи, какая ты глупая, лучше расслабься и не мешай.
   Постепенно ласки начали прорываться сквозь броню страха и пуританского воспитания. Ордынцева перестала разговаривать, начала помогать мне и впервые плотно зажмурила глаза. Ее тело била нервная дрожь, и она тяжело, прерывисто дышала. Я измучился сам и замучил ее, но все оттягивал финал и не приступал к завершающей фазе. Наши тела покрыла испарина, и ее губы стали солеными. Вдруг она начала выгибаться в моих руках и проговорила громко, отчетливо, с каким-то надрывом:
   – Ты не человек, ты демон! Возьми меня, я больше не могу!
   Я прижал ее к себе, она закричала и впилась мне в губы. Мы, наконец, соединились. Я по-прежнему контролировал ситуацию и делал все, чтобы Даша получила максимальное наслаждение. Она уже изнемогала, но не теряла накала страсти. Потом, уже не в силах сдержаться, я почувствовал, что наступает самый важный момент, и мы оба разом слились в любовном экстазе. Потом долго лежали, обнявшись и не шевелясь. Наконец, превозмогая навалившуюся усталость, распались и легли рядом, едва касаясь друг друга горячими, влажными телами.
   Не знаю, как это получилось, но я начал проваливаться в мучительно сладкий сон. Я еще сопротивлялся, пытался удержать глаза открытыми, но веки опустились сами собой, и реальность переплелась с быстрыми, яркими сновидениями. Мне казалось, что где-то рядом море, прямо около головы хрустит галькой прибой, и над лицом, почти задевая крыльями, летают чайки.
   Когда я открыл глаза, в горнице было совсем темно, а надо мной склонялось что-то светлое. Я не сразу понял, где нахожусь и что светлое пятно – это лицо Ордынцевой.
   – Извини, я нечаянно заснул, – сказал я, приподнимая голову, чтобы поцеловать ее.
   Однако, она отстранилась и провела легкой ладошкой по моему лицу.
   – Какой ты колючий, – прошептала она, трогая мою пролетарскую щетину. – Никогда не думала, что это может быть приятно. У меня горит все лицо.
   – Как уедем отсюда, сразу побреюсь, – пообещал я. – Мне не хотелось выделяться среди коммунаров.
   – Ничего, мне нравится. Ты небритым кажешься строгим и мужественным.
   – Спать неудобно, щетина колется, – сказал я, трогая тыльной стороной ладони щеку. – Мне больше нравятся гладко выбритые лица.
   – А мне нет, – сказала Ордынцева. – Отец всегда был выбрит до синевы.
   – Твой отец правда тайный советник? – спросил я, вспомнив свое недавнее предположение.
   – Нет, он был действительным статским советником. Это тоже генеральский чин.
   – Чиновник?
   – Нет, директор гимназии.
   – А почему вы не ладили?
   – Извини, но я об этом не хочу говорить.
   Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.
   Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.
   – А ты сидел в тюрьме? – неожиданно спросила она.
   – Нет, пока бог миловал.
   – А я сидела, два раза.
   – Подолгу?
   – Первый раз десять дней, второй полтора месяца.
   Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.
   – Было очень тяжело, – пожаловалась она.
   – Царская тюрьма по сравнению с большевистской – дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.
   – Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?
   – Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?
   – Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.
   – Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.
   – Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!
   – Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.
   – По-твоему, получается, что большевики во всем правы!
   – Я не большевик и никогда им не буду!
   Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.
   Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.
   Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.
   Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.
   – Дашенька, вставай, нам пора, – сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила:
   – Уже нужно вставать?
   – Да, если мы хотим сегодня отсюда уехать.
   – Как бы я хотела остаться здесь на несколько дней! Мне очень давно не было так хорошо.
   – Так в чем же дело, давай останемся.
   – Нет, нужно возвращаться, – сказала она и попросила, – отвернись, а то я не одета.
   – Ничего страшного, – успокоил я и сбросил с нее перину, – привыкай ко мне.
   – Ну, как тебе не стыдно! – совсем по-девчоночьи закричала революционерка, пытаясь поймать край перины и закрыться – Нечего меня рассматривать, я не Венера!
   – Ты лучше Венеры, – сказал я и попытался воспользоваться ситуацией, но девушка вывернулась, соскочила с лавки и торопливо натянула на себя рубаху.
   – Ах, ты, какой хитренький, – воскликнула она с коротким смешком – Неужели тебе еще мало?
   Я вздохнул и, горестно кивнув головой, подтвердил правоту ее вопроса
   – Может, еще разок?
   – Ты с ума сошел, а если войдут хозяева?
   – Я их предупредил, что ты моя жена, и мы давно не виделись.
   – Нет, я так не могу, – категорически заявила она, демонстрируя извечное женское упрямство. – Давай отложим до вечера.
   – Если бы знать, где мы будем сегодня вечером, – возразил я. – Нужно ковать железо, не отходя от кассы.
   Даша шутку не поняла и начала быстро одеваться, на глазах превращаясь из прелестной девушки в пожилую несгибаемую революционерку.
   Мне осталось вздохнуть и последовать ее примеру. Когда мы вышли из горницы, нас уже ждал кулацкий завтрак из пшеничного хлеба, парного молока и пирога с капустой.
   – Господи, как вкусно, – сказала Даша, уписывая за обе щеки простую, деревенскую еду.
   После завтрака я рассчитался с хозяином, который так расчувствовался от нашей щедрости и обязательности, что с поклонами провожал до ворот Только когда Даша вышла на улицу, улучил время и удивленно спросил:
   – Никак твоя-то комиссарка?
   – Нет, это она прикидывается, – ответил я, и еще раз поблагодарил старика за ночлег и гостеприимство.
   – То-то я смотрю, такая чистенькая барышня, а ходит в комиссарской куртке, да еще с наганом
   Вообще-то у Ордынцевой был не наган, а маузер в деревянной кобуре, которая висела на ремешке и била по бедру во время ходьбы.
   В коммуне, когда мы туда пришли, опять пели песни, а каша была без масла. Товарищ Краснов помахал мне рукой и знаком попросил подождать конца куплета. Судя по его довольному лицу, мой вопрос решился положительно. Я присел к столу и слушал величественные слова интернационала:
   Никто не даст нам избавленья,
   Ни Бог, ни царь и не герой,
   Добьемся мы освобожденья
   Своею собственной рукой
   Это есть наш последний и решительный бой
   С интернационалом воспрянет род людской
   И, как только прозвучало это вещее обещание, секретарь партячейки отделился от коммунаров, сделал мне знак следовать за собой и пошел в штаб
   – Поздравляю тебя, товарищ Торкин, – сказал он и пожал мне руку. – У тебя с билетом все в порядке.
   – А кто такой этот Торкин?
   – Это теперь твоя фамилия, ты теперь Петр Ильич Торкин. Да ты не сомневайся, билет настоящий. Сам Торкин в прошлом месяце помер от сыпняка, а билет остался. На, смотри, член РСДРП(б) с 1914 года, как ты и хотел!
   – Погоди, товарищ Краснов, а вдруг я встречу кого-нибудь знавшего этого Торкнна и меня разоблачат как самозванца?
   – Это я думаю, навряд ли, товарищ Алексей, Торкин был человеком не местным и к большевикам примкнул на германском фронте, его здесь никто толком не знал. Приехал к своей родне после ранения, в дороге заболел сыпным тифом, да в одночасье и помер. Так что носи эту честную, революционную фамилию без сумления.
   Я взял в руки затертую картонную карточку, на которой были написаны фамилия, имя и отчество покойного Торкина, дата вступления в РСДРП (б) и лиловая нечеткая печать большевистского солдатского комитета.
   – А теперь, как договорились, товарищ, давай обещанное, нечего чужие вещи трепать, – пошутил секретарь
   Договор дороже денег. Я отдал ему тряпье Ивана Лукича, взамен получил затертую до прозрачности солдатскую шинель. Она была мне и узка и коротка но зато сразу же превратила из недобитого буржуя в победившего пролетария.
   Больше меня в коммуне ничего не задерживало. Распрощавшись с товарищем Красновым, я зашел на минуту к сердобольной Ольге и встретил там лидера коммунаров товарища Телегина-Бебеля.
   – Уходишь, товарищ? – спросил он, как только увидел меня – Была бы у нас лошадь, дал бы тебе добраться до Троицка, а так извиняй, придется пройтись пешим ходом. Ну, не поминай лихом и не забывай соратников по борьбе!
   У меня этот болтун уже сидел в печенках, но я дружески похлопал его по плечу и пожелал успехов в мировой революции. Ольга, видимо, чтобы не вызывать ревность у лидера, простилась со мной сухо и как-то небрежно. Больше здесь делать было нечего, и я отправился за Ордынцевой, которая ждала меня в гостевой комнате После провального диспута она с коммунарами не разговаривала и ни с кем прощаться не стала. Так что ушли мы без помпы, почти по-английски.
   Хмурое осеннее утро постепенно разгулялось и между облаками начало выглядывать солнце. Мы вышли из Захаркино и пошли по знакомой дороге в местную, уездную столицу. Даша оказалось неплохим ходоком и шла ровным широким шагом. О том, что нас теперь связывает, мы не говорили, обменивались каким-то незначительными замечаниями о состоянии дороги, погоде и предстоящей ночевке в уездном городе.
   – Ты не знаешь, там есть гостиница?
   – Какие теперь гостиницы, попросим в Укоме, чтобы нас устроили на ночь в порядке уплотнения.
   Мне такая идея не очень понравилась, но критиковать порядки военного коммунизма я не стал Через час мы вошли в лес, который тянулся до самого Троицка.
   Дорога была совершенно пустой, за все время пути мы не встретили ни одной живой души. Меня это немного нервировало. Как я слышал еще в Захаркино, в лесах пошаливали банды дезертиров, прятавшиеся от призыва в Красную армию. Особой разницы между красными и зелеными я не видел, и те, и другие находились на самообеспечении и не брезговали никакими способами «подзаработать».
   Ордынцева, напротив, была совсем спокойно и шла, в отличие от меня, не вглядывалась в лесные опушки, подходившие к самой дороге.
   – Ты, что совсем не боишься? – спросил я.
   – Конечно, боюсь, – ответила она, – но что поделать, чему быть, того не миновать.
   Меня такой фатализм совсем не вдохновил, и я приготовил на всякий случай не только наган, но и кремневый пистолет.
   – Откуда у тебя такое музейное старье? – удивилась Даша.
   – Купил по случаю на барахолке, – осторожно ответил я.
   – А почему тебя не призвали в армию? – вдруг спросила она.
   – Я инвалид империалистической войны, – по привычке ответил я.
   – Что-то я не заметила у тебя никаких увечий!
   – Меня контузило германским снарядом.
   – Ты кто по специальности? – продолжила она не очень приятный для меня допрос.
   – Фельдшер.
   – А где ты учился?
   Вопрос был, что называется, на засыпку. В каком учебном заведении учили до революции средний медицинский персонал, я не знал. К тому же врать ей не хотелось, и я сказал почти правду:
   – Учился в университете на медицинском, только не кончил курса.
   – А я собиралась на Бестужевские курсы, но меня не приняли как неблагонадежную Я в революции с последних классов гимназии.