Страница:
– То-то и оно-то!
– Что же ты мне сразу не сказал! – возмущенно воскликнул коммунар. – Может, у него и с этим Пороговым Вась-Вась?
– Этого не знаю, но думаю, навряд ли, слишком разные у них масштабы личностей!
– Это ты хорошо сказал, товарищ Алексей, революционно, со штанами нужно решить сегодня же.
Глава 4
Глава 5
– Что же ты мне сразу не сказал! – возмущенно воскликнул коммунар. – Может, у него и с этим Пороговым Вась-Вась?
– Этого не знаю, но думаю, навряд ли, слишком разные у них масштабы личностей!
– Это ты хорошо сказал, товарищ Алексей, революционно, со штанами нужно решить сегодня же.
Глава 4
Пока Телегин не передумал и не изобрел какую-нибудь пакость, я пошел разбираться с нашими продуктами Обе мобилизованные продотрядом женщины толклись возле своих подвод, не рискуя оставить их на разграбление коммунарам. Я рассказал им, как обстоят дела, и предложил утром ехать обратно.
– Зачем утра ждать, мы сейчас же и уедем! – сказала одна из них, по имени Дарья.
– Куда же ехать на ночь глядя, да еще без дороги, – возразил я. – Завтра утром поедете. И я, если получится, вам помогу.
– Нет, нам помощи не нужно, мы сейчас хотим, – вмешалась вторая и, не теряя времени, начала разворачивать последнюю подводу.
– Да как же вы со всем обозом вдвоем справитесь, мы и сюда-то еле добрались? – удивился я.
– Как-нибудь доберемся, своя ноша не тянет!
– По дороге легко доедем, – объяснила Дарья. – Спасибо тебе, мил человек, за все. Будешь в наших краях, как родного приветим.
– Почему же мы сюда по бездорожью ехали? – задал я наивный вопрос.
– Потому берегом и ехали, что не всякому дорогу знать нужно.
Уговаривать их остаться на ночь я не решился. К утру «политическая ситуация» запросто могла измениться и неизвестно в какую сторону. Помог повернуть подводы и связать их в один большой обоз. Мы попрощались. Я забрал свой сверток с одеждой и оружием. Потом подумал, что такой объемный пакет неминуемо вызовет нездоровый интерес коммунаров, и остановил готовую тронуться в обратный путь Дарью.
– Даша, передайте это на хранение Ивану Лукичу, я, как только смогу, за ним заеду.
Дарья согласно кивнула, и женщины спешно отправились в обратный путь.
Проводив их до околицы, я вернулся в церковь и разыскал продотрядовцев, устроившихся на ночевку в притворе. В комнате со сферическим сводом стояли сколоченные из старых досок в два яруса нары, на колченогом столике в углу горела керосиновая лампа Ивана Лукича. Все были в верхнем платье и, то ли от холода, то ли по куражу, в шапках. В углу комнаты кучей лежали узлы с их «личным имуществом».
Продотрядовцы уже где-то достали выпить, в помещении витал тяжелый сивушный дух. На мой приход никто не обратил внимание. Разговор шел о превратностях судьбы. Один из уголовных ругал командира Порогова за излишнюю жадность. Мне это было слушать неинтересно, и я сразу же спросил, у кого мои вещи.
– Какие еще вещи? – сердито сказал уголовный. – Знаешь такое слово: «тю-тю»?
Было, похоже, что первый страх у них уже прошел, и вернулась привычка человека с ружьем быть всегда правым. Во всяком случае, оценив шутку, все они дружно рассмеялись.
– Вещи отдайте! – попросил я, правда, без соответствующих строгих нот в голосе.
– Тебе сказали – «тю-тю»! Ну, и вали отседова, покуда тебе боков не намяли, – нагло высунулся один из главных подозреваемых, малорослый в кожаной куртке.
– Значит, добром не отдадите? – не вняв совету, спросил я, теперь с нескрываемой угрозой.
Смех как по команде стих. На меня смотрело четырнадцать жестких, революционных глаз.
– Ты, фершал, чего простых слов не понял? – куражась ласковой угрозой, проговорил уголовный.
– Вещи, говорю, отдайте! – не снижая, как ожидалось, напора, повторил я. – Не то…
– А если не отдадим, чего тогда будет? – с дурашливым страхом, ерничая, спросил уголовный.
– Для вас ничего, – спокойно сказал я, вынимая из-под армяка никелированный наган командира. – Для вас будет вечная тишина и покой.
Вид оружия вызвал небольшую паузу, но, мне показалось, не страха, а удивления.
– Ты, че шпалером машешь, падла! – закричал все тот же блатной, видимо, претендуя на роль лидера и пытаясь захватить в коллективе командную инициативу. – Да я тебе счас шмазь сотворю!
Он соскочил со шконки, присел на полусогнутых ногах и расставив руки, пошел прямо на меня. Я, ничего не говоря, прицелился и спустил курок. Грохнул непривычно звонко прозвучавший в закрытом, сводчатом помещении выстрел. Взвизгнула, рикошетя от стен, пуля. У блатного слетела с головы шапка, и он медленно осел на пол. Никто не пошевелился.
– Ну, – спросил я, оглядывая застывшую компанию, – с кого начнем?
Желающих не оказалось, и я навел револьвер на главного подозреваемого.
– Думаю, ты будешь первым.
– Ты, фершал чего, сказился? – заговорил он, расплываясь в добродушной улыбке. – С тобой чего, пошутковать уже нельзя? Васька, отдай фершалу тряпье, может, человеку не в чем показаться, вот ему и обидно!
Подозреваемый номер два, высокий мужик в рваной шинели, перекрещенной пулеметными лентами, резво вскочил с нар и, опасливо на меня оглядываясь, заспешил в угол, где лежали узлы с награбленным,
– Ты, фершал, не думай, – проговорил он заискивающе, – нам чужого не нужно. Мы это так, шутейно!
– В другой раз за такие шутки я тебе пошучу пулей в репу, промеж глаз, – пообещал я, забирая свои брюки и сюртук. – А белье где?
– Белье-то? Белье-то у Егорки, – ответил он, показывая пальцем на низкорослого.
– Быстро! – рявкнул я.
«Егорка» кинулся к узлам и, расшвыряв их по полу, добрался до своего. Я подошел к нему и, стоя боком к нарам, на которых застыли смущенные выстрелом бойцы, одним глазом смотрел, из чего состоит его личное имущество.
Любезная Полиграфу Полиграфовичу Шарикову мысль «все отобрать и поделить» особых результатов пока не давала. Егорка отобрал много, но имущество, в основном, пустяшное, вроде женских сарафанов и стоптанных сапог, Зачем ему было нужно все это тряпье, мне осталось неизвестно. Тем более, что крайне интересовало собственное белье. Оно тотчас нашлось, свернутое в особый узелок.
– Прими, товарищ фершал, – торжественно проговорил он, как личный дар передавая мое украденное исподнее, – все как есть в сохранности, ничего не пропало!
Возможно, я проявил вопиющую невоспитанность, но, забрав вещи, даже не поблагодарил их добросовестного хранителя. Правда, это Егорку не очень огорчило, когда я вышел из церковного предела и пошел искать укромный уголок переодеться, он догнал меня и, таинственно подмигивая, сделал деловое предложение:
– Товарищ фершал, если вы Леньку Порогова шлепнете, то ты отдай мне его сапоги, а я тебе за то дам оченно интересную картинку с голой барыней.
В подтверждении своих соблазнительных слов он вынул из кармана кожанки помятую фотографическую карточку сидящей над обрывом фигуристой женщины с романтически поднятыми к небу глазами. Под изображением была соответствующая случаю надпись: «Грустно мне без тебя!»
– Хороша? – восхищенно спросил он, вожделенно облизывая губы. – Махнем, не глядя? Сапоги у Леньки пустяшные, а мне лестно!
На этой минорной ноте мы с ним разошлись. Я отправился по своим делам, а Егор вернулся к товарищам.
Коммуна имени «Победы мировой революции» расположилась в бывшем здании церкви, ныне храме культуры. Спали коммунары на топчанах в двух приделах, а трапезную устроили в алтаре. Разыскивая место, где можно переодеться, я попал на приготовление к ужину. Столы стояли под иконостасом, на котором обычно помещаются иконы деисусного чина.
Однако, икон там не было. Вместо лика спасителя на центральном месте висел портрет бородатого мужика со славянской разбойничьей рожей. Я сначала подумал, что это Емельян Пугачев или Стенька Разин, но надпись под ним объясняла, что это никто иной, как сам товарищ Карл Маркс. По сторонам от него, вместо ликов Богородицы и Иоанна Предтечи, помещались вырезанные из газет изображения товарищей Ленина и Троцкого.
Там уже собралась вся коммунистическая компания В середине стола в знакомой мне кожаной тужурке и студенческой фуражке расположился товарищ Бебель. Поменяв свою рваную шинель на командирскую кожу, внешне он очень выиграл, но оставался все таким же простым и доступным товарищем, как и раньше. Увидев меня, он приветливо помахал рукой и пригласил к столу. Я не стал чиниться и устроился на свободном месте в самом его конце.
Обозрев готовых к ужину коммунаров, товарищ Август откашлялся и произнес речь:
– Товарищи, – сказал он громким отчетливым голосом, – позвольте дебаты по поводу ужина считать открытыми!
Говорил он, как я уже отметил, громко, а иностранное слово «дебаты» произнес еще громче, чем простые русские слова и как-то более значительно.
– На повестке дня у нас два вопроса, пшенная каша и морковный чай. Кто за то, что подтвердить, прошу голосовать.
Над столом взметнулся частокол рук. Товарищ Август кивнул и признал голосование единогласным.
– Теперь предлагаю в ознаменование и вообще спеть наши любимые революционные песни, – предложил он и безо всякого голосования затянул «Варшавянку». Коммунары подхватили мелодию польского композитора Вольского и от начала до конца пропели революционную песню, переведенную на русский язык товарищем Глебом Кржижановским.
Месть беспощадная всем супостатам,
Всем паразитам трудящихся масс,
Мщенье и смерть всем царям-плутократам,
Близок победы торжественный час,
– пел слаженный хор коммунаров и кончил бескомпромиссным припевом:
На бой кровавый,
Святый и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Я, как и все, включился в общий хор и получил заряд революционного подъема. После «Варшавянки» товарищ Август (Телегин) Бебель завел новую революционную песню «Красное знамя», на слова все того же товарища Глеба Кржижановского, будущего автора плана ГОЭЛРО. В этом шлягере тех лет мне больше самого очень насыщенного и содержательного текста понравился припев:
Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром знамя наше реет,
И несется клич борьбы, мести гром,
Семя грядущего сеет
Оно горит и ярко рдеет,
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем
Окончив песню такими многозначительными словами, товарищ Август Телегин-Бебель пригласил присутствующих садиться. Все разом опустились на скамьи и выставили перед собой приготовленные ложки. Зрелище получилось красочным, не хуже чем выполнение команды почетного караула: «Смирно! На караул!».
После того, как революционные обряды были соблюдены, две стряпухи принесли пять бачков с пшенной кашей и расставили из на столах так, чтобы на каждый бачок приходилось примерно по десять едоков, независимо от возраста и пола. Коммунары со своими ложками замерли по стойке «Смирно».
– Да здравствует мировая революция! – провозгласил все тот же товарищ с двойной фамилией и оригинально окончил поклонением революционным святыням: – Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь!
Услышав последнее слово команды, коммунары жадно, с революционным задором набросились на кашу. Я, честно говоря, еще не так оголодал, чтобы соревноваться с ними на равных и вяло черпал из общей кастрюли сухую, несоленую, к тому же недоваренную крупу. Мне компанию составила сидящая немного поодаль, на другой стороне стола, товарищ Ордынцева, Он ела тоже как-то вяло, даже механически, без интереса к самому процессу. Однако, как мне показалось, не от партийного пренебрежения к каше, а исключительно из-за погружения в глубокие думы о мировой революции и счастье простого народа.
С едой коммунары покончили молниеносно. Вторым блюдом кухарки подали ведра с морковным чаем. Когда едва теплый напиток был допит, товарищ Август вновь встал на своем месте и предложил товарищем спеть новую песню. Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.
Кто дал богачам и вино и пшеницу
И горько томится в нужде безысходной?
– вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:
Победа за нами, за силой народной,
Победа близка, пролетарий голодный!
Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:
– Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! – громко сказал он.
– Да ну? – удивился я. – Как же это выяснилось?
– Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!
– Так-таки и пытался? – поразился я коварству врага. – А сапоги его где?
– Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.
– Мне мои жмут, а его будут в самый раз.
– Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! – обрадовался коммунар.
– С тебя и так хватит, – наклонившись, сказал я ему на ухо.
– Сапоги, говоришь? – не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. – Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.
– О каких сапогах, вы говорите, товарищи? – вмешалась в разговор Ордынцева.
– Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?
– Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.
– А это что? Не политпросвет? – удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. – Товарищи смотрят и проникаются.
– А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?
Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:
– Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.
– Где мне можно переночевать? – прервал я неприятный для коммунара разговор.
– Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?
– Нет, конечно, – удивленно ответила она. – Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.
– Вот и хорошо, – обрадовался товарищ Август, – тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.
Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.
«Гостевая комната» помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.
– Вот здесь я и ночую, – сообщила Ордынцева.
Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.
– Устраивайся, товарищ Алексей, – сказала она будничным, даже домашним голосом, – мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.
– Отвернись, товарищ Ордынцева, – попросил я, – мне нужно переодеться,
– Это еще зачем? – искренне удивилась она. – Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?
– Ну, мы, все-таки, особы разного пола.
– Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?
Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.
– Мне придется совсем раздеться, – предупредил я. – Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись
– Мне всё равно, – ответила она, садясь на край топчана – Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.
– Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, – сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.
Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:
– Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.
– Где это ты у меня видишь жир! – возмутился я, поворачиваясь к ней,
– Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!
– Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! – намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.
Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной «революционностью» и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:
– Мне двадцать один год.
– Сколько!? – совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.
– Сколько слышал, – ответила она – Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!
– Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,
– Я и не тушуюсь, – ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, – Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию
– Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?
– Я все революционные теории поддерживаю
– Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,
– Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!
– Это почему?
– Ты говоришь совсем не по-революционному!
– Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,
– На правах пролетария! – ответила она.
– Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.
– Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!
– Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, «Овода» и решила, что в революции и есть высшая романтика.
– Да, прочитала! Это моя любимая книга!
– Только не учла, что оводы – это такие поганым мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.
– Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!
– Сигнализируй, – сердито сказал я, – только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.
Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.
– Я, я, – начала она, – я, думаю, что .,
– Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу Нам с тобой все равно не по пути.
Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:
– Ну, что ты разнюнилась, что случилось?
Ордынцева не ответила и замолчала, Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары,, Пришлось истратить спичку и зажечь свечу Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала, Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее «политической платформы» у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.
– Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, – в конце концов, сказал я.
– Почему, не прав? – воскликнула она. – В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!
С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило,
– Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? – спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.
– Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала «Овода» и возненавидела тиранов…
– Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.
– Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, – неожиданно кончила она свою романтическую историю.
– За что?
– За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…
– Тебя как звать? – спросил я.
– Товарищ Ордынцева.
– Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?
– Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.
– Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.
– Что ты такое говоришь! – воскликнула Ордынцева. – Мы же союзники!
– Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.
– Как застрелил?
– При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.
– Но ведь он был врагом революции!
– Все, – устало сказал я, – давай обо всем поговорим завтра.
– А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…
– Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.
Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.
– Зачем утра ждать, мы сейчас же и уедем! – сказала одна из них, по имени Дарья.
– Куда же ехать на ночь глядя, да еще без дороги, – возразил я. – Завтра утром поедете. И я, если получится, вам помогу.
– Нет, нам помощи не нужно, мы сейчас хотим, – вмешалась вторая и, не теряя времени, начала разворачивать последнюю подводу.
– Да как же вы со всем обозом вдвоем справитесь, мы и сюда-то еле добрались? – удивился я.
– Как-нибудь доберемся, своя ноша не тянет!
– По дороге легко доедем, – объяснила Дарья. – Спасибо тебе, мил человек, за все. Будешь в наших краях, как родного приветим.
– Почему же мы сюда по бездорожью ехали? – задал я наивный вопрос.
– Потому берегом и ехали, что не всякому дорогу знать нужно.
Уговаривать их остаться на ночь я не решился. К утру «политическая ситуация» запросто могла измениться и неизвестно в какую сторону. Помог повернуть подводы и связать их в один большой обоз. Мы попрощались. Я забрал свой сверток с одеждой и оружием. Потом подумал, что такой объемный пакет неминуемо вызовет нездоровый интерес коммунаров, и остановил готовую тронуться в обратный путь Дарью.
– Даша, передайте это на хранение Ивану Лукичу, я, как только смогу, за ним заеду.
Дарья согласно кивнула, и женщины спешно отправились в обратный путь.
Проводив их до околицы, я вернулся в церковь и разыскал продотрядовцев, устроившихся на ночевку в притворе. В комнате со сферическим сводом стояли сколоченные из старых досок в два яруса нары, на колченогом столике в углу горела керосиновая лампа Ивана Лукича. Все были в верхнем платье и, то ли от холода, то ли по куражу, в шапках. В углу комнаты кучей лежали узлы с их «личным имуществом».
Продотрядовцы уже где-то достали выпить, в помещении витал тяжелый сивушный дух. На мой приход никто не обратил внимание. Разговор шел о превратностях судьбы. Один из уголовных ругал командира Порогова за излишнюю жадность. Мне это было слушать неинтересно, и я сразу же спросил, у кого мои вещи.
– Какие еще вещи? – сердито сказал уголовный. – Знаешь такое слово: «тю-тю»?
Было, похоже, что первый страх у них уже прошел, и вернулась привычка человека с ружьем быть всегда правым. Во всяком случае, оценив шутку, все они дружно рассмеялись.
– Вещи отдайте! – попросил я, правда, без соответствующих строгих нот в голосе.
– Тебе сказали – «тю-тю»! Ну, и вали отседова, покуда тебе боков не намяли, – нагло высунулся один из главных подозреваемых, малорослый в кожаной куртке.
– Значит, добром не отдадите? – не вняв совету, спросил я, теперь с нескрываемой угрозой.
Смех как по команде стих. На меня смотрело четырнадцать жестких, революционных глаз.
– Ты, фершал, чего простых слов не понял? – куражась ласковой угрозой, проговорил уголовный.
– Вещи, говорю, отдайте! – не снижая, как ожидалось, напора, повторил я. – Не то…
– А если не отдадим, чего тогда будет? – с дурашливым страхом, ерничая, спросил уголовный.
– Для вас ничего, – спокойно сказал я, вынимая из-под армяка никелированный наган командира. – Для вас будет вечная тишина и покой.
Вид оружия вызвал небольшую паузу, но, мне показалось, не страха, а удивления.
– Ты, че шпалером машешь, падла! – закричал все тот же блатной, видимо, претендуя на роль лидера и пытаясь захватить в коллективе командную инициативу. – Да я тебе счас шмазь сотворю!
Он соскочил со шконки, присел на полусогнутых ногах и расставив руки, пошел прямо на меня. Я, ничего не говоря, прицелился и спустил курок. Грохнул непривычно звонко прозвучавший в закрытом, сводчатом помещении выстрел. Взвизгнула, рикошетя от стен, пуля. У блатного слетела с головы шапка, и он медленно осел на пол. Никто не пошевелился.
– Ну, – спросил я, оглядывая застывшую компанию, – с кого начнем?
Желающих не оказалось, и я навел револьвер на главного подозреваемого.
– Думаю, ты будешь первым.
– Ты, фершал чего, сказился? – заговорил он, расплываясь в добродушной улыбке. – С тобой чего, пошутковать уже нельзя? Васька, отдай фершалу тряпье, может, человеку не в чем показаться, вот ему и обидно!
Подозреваемый номер два, высокий мужик в рваной шинели, перекрещенной пулеметными лентами, резво вскочил с нар и, опасливо на меня оглядываясь, заспешил в угол, где лежали узлы с награбленным,
– Ты, фершал, не думай, – проговорил он заискивающе, – нам чужого не нужно. Мы это так, шутейно!
– В другой раз за такие шутки я тебе пошучу пулей в репу, промеж глаз, – пообещал я, забирая свои брюки и сюртук. – А белье где?
– Белье-то? Белье-то у Егорки, – ответил он, показывая пальцем на низкорослого.
– Быстро! – рявкнул я.
«Егорка» кинулся к узлам и, расшвыряв их по полу, добрался до своего. Я подошел к нему и, стоя боком к нарам, на которых застыли смущенные выстрелом бойцы, одним глазом смотрел, из чего состоит его личное имущество.
Любезная Полиграфу Полиграфовичу Шарикову мысль «все отобрать и поделить» особых результатов пока не давала. Егорка отобрал много, но имущество, в основном, пустяшное, вроде женских сарафанов и стоптанных сапог, Зачем ему было нужно все это тряпье, мне осталось неизвестно. Тем более, что крайне интересовало собственное белье. Оно тотчас нашлось, свернутое в особый узелок.
– Прими, товарищ фершал, – торжественно проговорил он, как личный дар передавая мое украденное исподнее, – все как есть в сохранности, ничего не пропало!
Возможно, я проявил вопиющую невоспитанность, но, забрав вещи, даже не поблагодарил их добросовестного хранителя. Правда, это Егорку не очень огорчило, когда я вышел из церковного предела и пошел искать укромный уголок переодеться, он догнал меня и, таинственно подмигивая, сделал деловое предложение:
– Товарищ фершал, если вы Леньку Порогова шлепнете, то ты отдай мне его сапоги, а я тебе за то дам оченно интересную картинку с голой барыней.
В подтверждении своих соблазнительных слов он вынул из кармана кожанки помятую фотографическую карточку сидящей над обрывом фигуристой женщины с романтически поднятыми к небу глазами. Под изображением была соответствующая случаю надпись: «Грустно мне без тебя!»
– Хороша? – восхищенно спросил он, вожделенно облизывая губы. – Махнем, не глядя? Сапоги у Леньки пустяшные, а мне лестно!
На этой минорной ноте мы с ним разошлись. Я отправился по своим делам, а Егор вернулся к товарищам.
Коммуна имени «Победы мировой революции» расположилась в бывшем здании церкви, ныне храме культуры. Спали коммунары на топчанах в двух приделах, а трапезную устроили в алтаре. Разыскивая место, где можно переодеться, я попал на приготовление к ужину. Столы стояли под иконостасом, на котором обычно помещаются иконы деисусного чина.
Однако, икон там не было. Вместо лика спасителя на центральном месте висел портрет бородатого мужика со славянской разбойничьей рожей. Я сначала подумал, что это Емельян Пугачев или Стенька Разин, но надпись под ним объясняла, что это никто иной, как сам товарищ Карл Маркс. По сторонам от него, вместо ликов Богородицы и Иоанна Предтечи, помещались вырезанные из газет изображения товарищей Ленина и Троцкого.
Там уже собралась вся коммунистическая компания В середине стола в знакомой мне кожаной тужурке и студенческой фуражке расположился товарищ Бебель. Поменяв свою рваную шинель на командирскую кожу, внешне он очень выиграл, но оставался все таким же простым и доступным товарищем, как и раньше. Увидев меня, он приветливо помахал рукой и пригласил к столу. Я не стал чиниться и устроился на свободном месте в самом его конце.
Обозрев готовых к ужину коммунаров, товарищ Август откашлялся и произнес речь:
– Товарищи, – сказал он громким отчетливым голосом, – позвольте дебаты по поводу ужина считать открытыми!
Говорил он, как я уже отметил, громко, а иностранное слово «дебаты» произнес еще громче, чем простые русские слова и как-то более значительно.
– На повестке дня у нас два вопроса, пшенная каша и морковный чай. Кто за то, что подтвердить, прошу голосовать.
Над столом взметнулся частокол рук. Товарищ Август кивнул и признал голосование единогласным.
– Теперь предлагаю в ознаменование и вообще спеть наши любимые революционные песни, – предложил он и безо всякого голосования затянул «Варшавянку». Коммунары подхватили мелодию польского композитора Вольского и от начала до конца пропели революционную песню, переведенную на русский язык товарищем Глебом Кржижановским.
Месть беспощадная всем супостатам,
Всем паразитам трудящихся масс,
Мщенье и смерть всем царям-плутократам,
Близок победы торжественный час,
– пел слаженный хор коммунаров и кончил бескомпромиссным припевом:
На бой кровавый,
Святый и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Я, как и все, включился в общий хор и получил заряд революционного подъема. После «Варшавянки» товарищ Август (Телегин) Бебель завел новую революционную песню «Красное знамя», на слова все того же товарища Глеба Кржижановского, будущего автора плана ГОЭЛРО. В этом шлягере тех лет мне больше самого очень насыщенного и содержательного текста понравился припев:
Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром знамя наше реет,
И несется клич борьбы, мести гром,
Семя грядущего сеет
Оно горит и ярко рдеет,
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем
Окончив песню такими многозначительными словами, товарищ Август Телегин-Бебель пригласил присутствующих садиться. Все разом опустились на скамьи и выставили перед собой приготовленные ложки. Зрелище получилось красочным, не хуже чем выполнение команды почетного караула: «Смирно! На караул!».
После того, как революционные обряды были соблюдены, две стряпухи принесли пять бачков с пшенной кашей и расставили из на столах так, чтобы на каждый бачок приходилось примерно по десять едоков, независимо от возраста и пола. Коммунары со своими ложками замерли по стойке «Смирно».
– Да здравствует мировая революция! – провозгласил все тот же товарищ с двойной фамилией и оригинально окончил поклонением революционным святыням: – Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь!
Услышав последнее слово команды, коммунары жадно, с революционным задором набросились на кашу. Я, честно говоря, еще не так оголодал, чтобы соревноваться с ними на равных и вяло черпал из общей кастрюли сухую, несоленую, к тому же недоваренную крупу. Мне компанию составила сидящая немного поодаль, на другой стороне стола, товарищ Ордынцева, Он ела тоже как-то вяло, даже механически, без интереса к самому процессу. Однако, как мне показалось, не от партийного пренебрежения к каше, а исключительно из-за погружения в глубокие думы о мировой революции и счастье простого народа.
С едой коммунары покончили молниеносно. Вторым блюдом кухарки подали ведра с морковным чаем. Когда едва теплый напиток был допит, товарищ Август вновь встал на своем месте и предложил товарищем спеть новую песню. Возражений не последовало, и хор затянул очередную запевку о тяжелой народной судьбе. В этом революционном шедевре не столько призывалось к кровопролитию, сколько давилось на жалость.
Кто дал богачам и вино и пшеницу
И горько томится в нужде безысходной?
– вопрошали друг друга коммунары и, в конце концов, сами же отвечали:
Победа за нами, за силой народной,
Победа близка, пролетарий голодный!
Окончив и эту песню, голодные пролетарии встали из-за стола и мирно разошлись по своим спальням. Я подошел к товарищу А. (Телегину) Бебелю поинтересоваться, откуда у него взялись малиновые штаны и кожаная куртка командира Порогова. Однако, товарищ Август, опережая мой вопрос, возможно, отчасти неуместный в присутствии представителя Губкома товарища Ордынцевой, сам заговорил на тему командира:
– Ты был прав, товарищ Алексей, фальшивый продотрядовец Порогов оказался зловредной контрой и тайным наймитом капитала! – громко сказал он.
– Да ну? – удивился я. – Как же это выяснилось?
– Он, понимаешь, попытался взорвать нашу коммуну! Пришлось шлепнуть его на месте! Это надо же, сколько ненависти к революционному пролетариату у тайных врагов советской власти!
– Так-таки и пытался? – поразился я коварству врага. – А сапоги его где?
– Зачем они тебе, товарищ Алексей? На них места живого нет.
– Мне мои жмут, а его будут в самый раз.
– Жмут? Дай я померю, может, мне окажутся впору! – обрадовался коммунар.
– С тебя и так хватит, – наклонившись, сказал я ему на ухо.
– Сапоги, говоришь? – не расслышав моей последней реплики, переспросил товарищ Август. – Сейчас пошлю товарища бабу сбегать, она принесет.
– О каких сапогах, вы говорите, товарищи? – вмешалась в разговор Ордынцева.
– Это мы так, о своем, Ну, и как вам нравится, товарищ Ордынцева, наша коммуна?
– Многое нравится, однако, не все, товарищ Телегин. Мне кажется, что у вас еще мало политпросвета.
– А это что? Не политпросвет? – удивился коммунар, указывая на портрет заросших основоположников и слегка обросших последователей. – Товарищи смотрят и проникаются.
– А почему за обедом вы даже не упомянули о положении на фронтах гражданской войны и международном положении?
Товарищ (Телегин) Бебель сразу не нашелся, что ответить. Однако, подумал и пообещал:
– Мы учтем вашу самокритику, товарищ Ордынцева и впредь завсегда.
– Где мне можно переночевать? – прервал я неприятный для коммунара разговор.
– Везде, где твоя душа пожелает, товарищ Алексей. Где нравится, там и лягай. Вот, можешь вместе с товарищ Ордынцевой устроиться в гостевой комнате. Ты, товарищ Ордынцева, не против?
– Нет, конечно, – удивленно ответила она. – Раз товарищ член революционной партии, то чего же я буду против? Мы заодно можем дискутировать о политических платформах.
– Вот и хорошо, – обрадовался товарищ Август, – тогда товарищ Ордынцева тебя и проводит, а мне еще нужно готовить идейную политработу на завтрева.
Не успел я еще раз напомнить ему про сапоги Порогова, которыми почему-то заинтересовался малорослый комбинатор, как коммунар с озабоченным видом оставил нас. Ордынцева строго взглянула на меня и пригласила следовать за собой. Мне стало любопытно, что представляет собой пламенная революционерка в неформальной обстановке, и я пошел за ней следом.
«Гостевая комната» помещалась в маленькой комнатушке, бывшей ризнице. Мы вошли, и там сразу же стало тесно, Как и все остальные помещения в коммуне, ризница была обставлена самодельной мебелью. В углу притулился колченогий столик, сделанный из полуметровой иконы и разной толщины ножек. На нем стоял заплывший воском огарок свечи. Остальную часть комнатки занимал широкий топчан, застланный соломой.
– Вот здесь я и ночую, – сообщила Ордынцева.
Топчан был один, и я, честно говоря, удивился, что она согласилась приютить меня на ночь. В комнатушке оказалось не холодно и товарищ Ордынцева сняла с себя комиссарскую кожанку и кумачовую косынку, после чего осталась в мужской красноармейской форме.
– Устраивайся, товарищ Алексей, – сказала она будничным, даже домашним голосом, – мне нужно выспаться. Завтра у меня тяжелый день.
– Отвернись, товарищ Ордынцева, – попросил я, – мне нужно переодеться,
– Это еще зачем? – искренне удивилась она. – Откуда у тебя, товарищ, такая мелкобуржуазная стеснительность?
– Ну, мы, все-таки, особы разного пола.
– Мы в первую очередь товарищи по классовой борьбе, а уже потом мужчины и женщины! Или ты думаешь по-другому?
Я думал именно по-другому и даже попытался представить, что у нее скрыто под мешковатой, солдатской одеждой Однако, понять это оказалось совершенно нереально. Единственным признаком пола оказалась нежная девичья щечка, с бледной от недоедания кожей и большие карие глаза с темными кругами.
– Мне придется совсем раздеться, – предупредил я. – Если тебя, товарищ, это смущает, лучше отвернись
– Мне всё равно, – ответила она, садясь на край топчана – Мы с тобой, товарищ, по вопросам тактики находимся на разных партийных платформах, поэтому половой контакт между нами исключен.
– Ну, если смотреть с такой точки зрения, тогда и говорить не о чем, – сказал я, и, перестав обращать на нее внимание, скинул с себя грязные обноски.
Однако, Ордынцева не отвернулась, напротив пристрастно меня разглядывала, что стало понятно после ее замечания:
– Ты, товарищ Алексей, не похож на пламенного революционера. У тебя на теле мелкобуржуазный жирок.
– Где это ты у меня видишь жир! – возмутился я, поворачиваясь к ней,
– Настоящие революционеры должны быть худыми, кожа и кости, а ты вон какой гладкий!
– Следи за своим телом, и тебе будет не стыдно раздеваться перед посторонними, посмотри, на кого ты похожа, даже непонятно, сколько тебе лет, сорок или пятьдесят! – намеренно, чтобы уколоть, накинул я ей лишний десяток лет.
Ордынцева меня окончательно разозлила своей принципиальной «революционностью» и, вообще, мне уже надоело сдерживаться и валять с этими идиотами дурака. Эсерка молча проглотила пилюлю, и только когда я уже кончил переодеваться, сказала:
– Мне двадцать один год.
– Сколько!? – совершенно непроизвольно воскликнул я, чем добил ее окончательно.
– Сколько слышал, – ответила она – Для революционера главное, не как он выглядит, а то, что у него внутри!
– Ну, тогда и вопросов нет, как выглядишь, так и ладно. Главное, что внутри тебе все шестьдесят. Да ты не тушуйся, товарищ Ордынцева, лучше учи устав своей партии,
– Я и не тушуюсь, – ответила девушка чуть дрогнувшим голосом, – Для революционера важна не внешность, а содержание. Новые люди будут искать друг в друге не мещанскую красоту, а внутреннюю гармонию
– Вот здесь ты права, внутренней красоты у тебя столько, что ты можешь спокойно спать в одной постели с посторонним мужчиной, и он к тебе пальцем и не прикоснется Ты поддерживаешь новые теории о взаимоотношении полов?
– Я все революционные теории поддерживаю
– Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,
– Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!
– Это почему?
– Ты говоришь совсем не по-революционному!
– Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,
– На правах пролетария! – ответила она.
– Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.
– Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!
– Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, «Овода» и решила, что в революции и есть высшая романтика.
– Да, прочитала! Это моя любимая книга!
– Только не учла, что оводы – это такие поганым мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.
– Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!
– Сигнализируй, – сердито сказал я, – только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.
Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.
– Я, я, – начала она, – я, думаю, что .,
– Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу Нам с тобой все равно не по пути.
Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:
– Ну, что ты разнюнилась, что случилось?
Ордынцева не ответила и замолчала, Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары,, Пришлось истратить спичку и зажечь свечу Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала, Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее «политической платформы» у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.
– Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, – в конце концов, сказал я.
– Почему, не прав? – воскликнула она. – В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!
С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило,
– Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? – спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.
– Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала «Овода» и возненавидела тиранов…
– Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.
– Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, – неожиданно кончила она свою романтическую историю.
– За что?
– За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…
– Тебя как звать? – спросил я.
– Товарищ Ордынцева.
– Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?
– Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.
– Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.
– Что ты такое говоришь! – воскликнула Ордынцева. – Мы же союзники!
– Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.
– Как застрелил?
– При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.
– Но ведь он был врагом революции!
– Все, – устало сказал я, – давай обо всем поговорим завтра.
– А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…
– Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.
Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.
Глава 5
Утром, когда я проснулся, Ордынцевой на топчане уже не было, она тихо, так что я не слышал, встала и ушла Одевшись, я заглянул в «столовую», там уже начали собираться на завтрак коммунары. Петь с ними я не хотел и отправился на улицу. Погода была сырая и прохладная, но дождя не было Я умылся у колодца по пояс, и только после этого вернулся в трапезную. Там уже были в разгаре песнопения. Товарищ Август успешно руководил хором и, когда прихожане допели последний революционный псалом, провел занятие политпросвета:
– Товарищи коммунары, – начал он свою важную в идеологическом отношении информацию, – наша доблестная Красная армия бьет проклятых беляков в хвост и в гриву! А так же и на международном фронте без изменений. И, вообще, скоро грянет мировая революция
Доведя до сведений присутствующих эту важнейшую политическую информацию, товарищ (Телегин) Бебель несколько слов добавил о внутреннем положении в коммуне.
– Покамест наши любимые товарищи сражаются и льют свою дорогую кровь, отдельные наши коммунары продолжают пьянствовать и предаваться. Это недопустимо. Седни ночью, например, товарищ Перетыкин, хоть он и есть беззаветный боец невидимого фронта, допустил. Мало того, что он по пьяному делу снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, которая есть не б…дь, а, напротив, наш товарищ и соратник, он пропустил убежание наших заклятых врагов с продотряда. С этим, товарищи, надо кончать раз и навсегда. Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь.
– Товарищи коммунары, – начал он свою важную в идеологическом отношении информацию, – наша доблестная Красная армия бьет проклятых беляков в хвост и в гриву! А так же и на международном фронте без изменений. И, вообще, скоро грянет мировая революция
Доведя до сведений присутствующих эту важнейшую политическую информацию, товарищ (Телегин) Бебель несколько слов добавил о внутреннем положении в коммуне.
– Покамест наши любимые товарищи сражаются и льют свою дорогую кровь, отдельные наши коммунары продолжают пьянствовать и предаваться. Это недопустимо. Седни ночью, например, товарищ Перетыкин, хоть он и есть беззаветный боец невидимого фронта, допустил. Мало того, что он по пьяному делу снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, которая есть не б…дь, а, напротив, наш товарищ и соратник, он пропустил убежание наших заклятых врагов с продотряда. С этим, товарищи, надо кончать раз и навсегда. Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь.