Страница:
В гостевой комнате раздетая по пояс товарищ Ордынцева мыла в тазу голову. После своего вчерашнего вынужденного стриптиза я не стал извиняться, вошел и сел на топчан.
Даша без красноармейской формы оказалась тоненькой, стройной девушкой с худенькой спиной. Лицо у нее было в мыльной пене, и она не увидела, кто вошел.
– Кто это? – испугано спросила она.
– Это я, Алексей.
– Как, как вам не стыдно! – воскликнула она и присела на корточки, обхватив себя за плечи руками.
После своего вчерашнего переодевания у меня было, что ей сказать по этому поводу, но я решил не мелочиться и извинился:
– Я не знал, что вы моетесь, не стесняйтесь, я на вас не смотрю.
Почему-то мы оба непроизвольно перешли на «вы», может быть, потому, что в эту минуту перестали быть товарищами?
– Выйдите, пожалуйста, – жалобно сказала она, – и последите, чтобы сюда никто не вошел.
Мне ничего другого не осталось, как встать на страже дверей с наружной стороны. Минут через двадцать она кончила мыться и сказала, что я могу войти Даша была уже в нательной солдатской рубахе с замотанной полотняным полотенцем головой.
– Разве можно так пугать? – с упреком сказала она. – Я же невесть что подумала!
Начинать ерничать по поводу свободных революционных отношений полов мне не хотелось. Поэтому я еще раз извинился за то, что вошел без стука. Она на это только хмыкнула.
– А это еще что? – спросила Ордынцева, разглядывая валяющиеся на топчане сапоги.
– Сам не знаю, один человек ими очень интересовался, может быть, в них что-то спрятано. Почему-то они слишком тяжелые.
– Сокровище хотите найти?
– Кто знает, – ответил я, прощупывая толстые, двойной кожи голенища. – Сейчас распорю, тогда узнаю,
Я надрезал ножом прогнившие нитки и проверил сначала один, потом второй сапог. Никаких бумаг или чего-нибудь другого между лицевой стороной и подкладкой голенищ не оказалось. Кожаные подошвы тоже были так истерты, и я их отрывать не стал. Меня заинтересовали массивные, высокие каблуки, выглядевшие значительно новей самих сапог.
– Кажется, и вправду здесь что-то есть, – сказал я Ордынцевой, слой за слоем отрывая наборную кожу.
После очередного слоя, вскрылась емкость, почти на весь каблук, наполненная золотыми монетами царской чеканки. Я только присвистнул, высыпая деньги на стол, и так же распотрошил второй каблук. Там тоже оказались монеты.
– Кажется, мы разбогатели, – сказал я, глядя на внушительную горку золота.
– Деньги нужно отдать коммуне, – неожиданно для меня сказала Ордынцева.
– Зачем? – искренне удивился я.
– У них кончается еда, а на золото ее можно купить.
– Вот и прекрасно, пусть начинают работать. А деньги нам с вами самим пригодятся.
– Нам? Почему нам?
– Ну, – протянул я, – мы же уже как-то вместе, несмотря на разницу платформ.
– Вы поедете со мной в губернию?
– Поеду, если вы возьмете меня с собой. Правда, мне сначала нужно будет заехать в Троицк.
– Это по пути, – бесцветным голосом сказала Даша. – Вы не хотите помыться, у меня осталась теплая вода,
– С удовольствием, – ответил я. – Чего мне последнее время не хватает, это нормальных бытовых условий.
– Я уже к такой жизни привыкла. Когда впереди большая цель, подобные мелочи перестают раздражать.
– У меня нет такой большой цели как у вас, чтобы ради нее ходить грязным.
– Зачем вы меня все время дразните? – обиженно спросила она. – Как будто бы это я придумала мировую революцию!
С замотанной полотенцем головой, Ордынцева перестала быть похожей на кинематографического комиссара, и мне стало стыдно, что я, действительно, ее все время поддразниваю.
– Извините, больше не буду, но и вы не поминайте все время всуе пролетариат и фракционные разногласия.
– Хорошо, не буду, – просто ответила она.
Я ждал, что Ордынцева выйдет, чтобы дать мне помыться, но она начала сушить волосы и, было похоже, уходить не собиралась.
– Почему вы не моетесь? – спросила она, видя, что я маюсь без дела и не раздеваюсь. – Меня стесняетесь?
– Есть немного.
– Мне вчера было приятно смотреть на вас, я еще никогда не видела полностью обнаженного мужчину. Если можно, я останусь.
На такую откровенность я просто не знал как реагировать. Хотел спросить, почему, в таком случае она выставила меня, когда мылась сама, но не спросил. Сказал, снимая с себя сюртук:
– Эка невидаль. Если интересно, оставайтесь.
– Спасибо, – чинно поблагодарила она. – К тому же, одному здесь мыться неудобно, а я вам помогу.
Я разделся по пояс и взял в руку ковшик, плавающий в бадье с остатками горячей воды.
– А почему вы не разделись совсем? – вдруг спросила она.
– Здесь мало воды, на все тело не хватит, – отговорился я, не зная, как реагировать на такие заявы. Сколько я помнил, до сих пор ни у кого и мысли такой не было разглядывать меня, как античного атлета.
– Я воду попрошу на кухне, мне дадут, – сказала Ордынцева, взглянув тяжелым, как будто остановившимся взглядом.
– Я могу и сам попросить, – отговорился я, но она, не слушая возражений, накинула кожанку и быстро вышла из комнаты.
Я намочил голову и начал намыливаться. Увы, мыло было революционное, темно-коричневое, вонючее и плохо мылилось. Однако, никакой альтернативы ему не было, разве что щелок, которым пользовались деревенские жители. Пока Ордынцевой не было, я успел намылить и ополоснуть голову остатками воды.
– Есть вода! Уговорила! – с довольным видом сказала она, внося в нашу каморку тяжелую, парящую бадью.
– Ну, зачем это вы, Даша! Женщинам нельзя носить такие тяжести.
– Ничего, я не кисейная барышня. Раздевайтесь!
Надо сказать, теперь уже я почувствовал себя барышней, с которой пытаются снять одежду. Осталось только гордо заявить: «Я не такая!»
«В конце концов, пусть смотрит, если ей так хочется», – подумал я, запер дверь и разделся. Даша села на топчан и наблюдала, как я моюсь. Мы не разговаривали. Мыться под таким пристальным наблюдением было довольно неловко, приходилось принимать соответствующие позы и думать не о «процессе», а о зрелищности.
– Все-таки тело у тебя буржуазное, – вдруг сказала она, опять переходя на «ты». – Но мне нравится. Можно, я помогу тебе помыть спину?
– Даша, ты знаешь, чем это может кончиться? – отрываясь от мытья, прямо спросил я.
– Чем? – смеясь глазами, провокаторским голосом спросила она.
– Тем, – буркнул я, отворачиваясь от нее.
– Ну, можно? – просительно сказала она. – Мне так хочется тебя помыть!
– Ради бога, только я ни за что не отвечаю!
Впрочем, это она уже могла понять и сама. Как я от нее ни отворачивался, комната была слишком мала, чтобы можно было что-то скрыть. Однако, судя по всему, мое уже несколько взвинченное состояние Ордынцеву не смутило. Она вскочила с топчана, подошла вплотную, так близко, что даже намочила на груди свою солдатскую нательную рубаху и забрала у меня из руки скользкий кусок мыла. На мгновения наши пальцы встретились. В этом не было ничего такого, но меня будто ударило током. Однако, Даша, как только завладела мылом, стразу же отстранилась от всего личного и, не дав мне времени что-нибудь предпринять, провела мягкой ладонью по спине.
– Мне так захотелось тебя помыть! – прошептала она, дыша мне в спину. Потом начала гладить тело, так, что было неясно, моет она меня или ласкает.
Я сколько мог, терпел, не поворачиваясь к ней и старался расслабиться. Получалось это довольно плохо, но я держал марку и кончил эту странную «помывку» только тогда, когда она легко и незаметно прикоснулась губами между лопатками к коже спины.
Я круто повернулся, поднял ее на руки и положил на наш топчан. Дашу била нервная дрожь, глаза были полузакрыты и затуманены. Она не возражала и не помогала, когда я снимал с нее сапоги и солдатское галифе. Лежала, напряженно выгнув спину. С ее рубахой я справился одним движением: взял с боков за край подола и вытряхнул из нее тело. Все эти наши игры так меня завели, что заниматься прелюдией у меня уже не было никакой возможности, и я как хищник набросился на сгорающую, плывущую революционерку. Стоил только прикоснуться к ней, как Даша забилась в оргазме. Это так меня завело, что все у нас кончилось в ту же секунду.
Позже, когда прошла первая острота близости, мне стало казаться, что в том, что произошло между нами, как это ни странно звучит, доминировало не половое влечение. Конечно, и в этом дедушка Фрейд полностью прав, в основе такого рода человеческих отношений всегда лежит сексуальность. Однако, не только это побудило нас совершить внезапный непродуманный поступок. Главная причина, толкнувшая нас друг к другу, находилась в иной плоскости – не сексуальной, а социальной. Заключая друг друга в объятия, мы как будто отгораживались и прятались во внезапно вспыхнувшей страсти от того страшного, что наваливалось своей серой тупостью и обыденной неизбежностью гибели.
Время и люди, живущие в нем, способные убить за малиновые штаны или бутылку водки, вызывали подсознательный страх. Наверное, нам обоим в тот момент нужна была какая-то опора, которой мы не находили не только в своих силах, но и в законе, и незыблемости порядка. Эту опору нужно было найти где угодно, хотя бы в другом человеке, в его любви, жалости, понимании, в конце концов, в живом теле.
Когда кончился первый взрыв короткой страсти, я так и не вышел из Даши, остался в ней, и мы лежали, обнявшись насмерть, не шевелясь, как будто перетекая друг в друга. В этот момент было неважно, красива ли она, желанна, главное состояло в том, что и ей, и мне была нужна защита, возможность отгородиться от страшного и жестокого мира, в котором давно не было революционной романтики, возвышенного бескомпромиссного Овода, а осталось насилие, постоянный страх, голод и грязь.
– Обними меня крепче, – прошептала Ордынцева и прижалась сама, обхватив мою грудь сильными, тонкими руками, как бы компенсируя бережную нежность моих объятий.
– Тебе не тяжело? – тихо спросил я, пытаясь перенести свой вес с ее тела на локти.
– Нет, нет, останься, – испугавшись, что сейчас все может тотчас кончиться, попросила она. – Мне с тобой так хорошо!
– Тебе не больно?
– Нет, что ты! – ответила она не на мой вопрос, а на свое выстраданное. – Ты даже не представляешь, как мне последнее время было одиноко и страшно!
– Знаю, – ответил я, вспоминая ожесточенное лицо пламенной революционерки. – Да, заездила вас Великая Октябрьская социалистическая революция…
Даже теперь, в момент, когда нельзя было думать ни о чем, кроме того, что происходит, нас не отпускала политика.
– Прости меня, но я немного устала, – виновато сказала Даша.
– Да, конечно, – ответил я, перекатываясь на бок, но не отпуская ее. – Тебе хорошо со мной?
– Да, – коротко ответила она. – Только мне нужно вставать, в коммуне будет дискуссия.
– Господи, этого только не хватало! – воскликнул я, чувствуя, что наваждение близостью проходит. – О чем эти придурки собираются дискутировать?
– О платформах большевиков и эсеров в тактике текущего момента. Поверь мне, это действительно очень важно. От мнения низовых организаций зависит, как будет дальше развиваться революционное движение.
– Ты думаешь, от мнения именно этих коммунаров что-нибудь может зависеть? – искренне удивился я. – Они же не знают толком, кто такие Маркс и Ленин, а вы будете обсуждать свои мелкие партийные противоречия, в которых не разобраться даже профессионалу!
– Зависит, наши ЦК вынуждены считаться с мнениями рядовых партийцев. И чья резолюция пройдет в большинстве рабочих коллективов, у той партии больше шансов удержаться у власти.
Я не очень отчетливо представлял, как у нас в стране развивалось революционное движение, тем более, когда касалось таких незначительных для постороннего наблюдателя вопросов, как текущая партийная стратегия и тактика.
– Это коммуна эсерская? – спросил я.
– Нет, здесь сильная большевистская партячейка, и мне предстоит дать ей бой. Мои товарищи по партии очень на меня рассчитывают.
Даша встала, и я, наконец, смог ее толком рассмотреть «а-ля-натураль». Она была тоненькая, худощавая, с ладной фигуркой, округлыми грудями и вполне женственная, Чисто девичьим, гибким движением, Ордынцева наклонилась, подняла с пола свою серую солдатскую рубаху и надела ее через голову. Рубаха была длинная и широкая, почти как платье, и девушка тотчас потерялась в ней, опять став бесформенным «товарищем».
– Ты пойдешь на диспут? – спросила она, натягивая солдатские штаны. Диспут меня никак не волновал, к тому же я так и не успел помыться и отказался:
– Пока вы будете спорить, вода остынет. Так что отложу до другого раза.
– Мне кажется, что тебя совсем не интересует партийная жизнь.
– Давай обсудим мои партийные пристрастия в другой раз, – ответил я, больше интересуясь тем, что сейчас между нами произошло.
Ордынцева опять держала себя почти официально, не смотрела в мою сторону и делала вид, что ничего не случилось.
– Хорошо, – коротко сказал она и вышла из нашей комнатушки.
Я встал с топчана и стал домываться. Вода успела остыть, мыло отвратительно пахло, и вообще все получалось как-то наперекосяк. Никаких романов заводить я не собирался, все произошло спонтанно, на чистом эмоциональном порыве, и мне было непонятно, что делать дальше.
Истратив всю теплую воду, я вытерся полотенцем Ордынцевой, оделся и пошел посмотреть, чем кончится диспут. Эпохальное событие происходило в столовой. Коммунары сидели на своих обычных местах, только во главе стола сейчас расположились двое: Даша и собутыльник товарища Августа, мелкий мужик, в нагольном полушубке на голое тело. Товарищ Август называл его каким-то сугубо революционным именем, кажется, Францем Мерингом. Теперь же к нему коммунары обращались проще: товарищ Краснов. Был ли это его очередной революционный псевдоним или его природная фамилия, я так и не узнал. Краснов, несмотря на свой дремучий вид, говорил вполне связно и с увлечением клеймил ревизионизм эсеров.
– Он кто такой? – спросил я соседа по столу.
– Секретарь партячейки, – ответил он и с восхищением добавил, – ну, и чешет! Откуда что берется!
У Краснова оказались незаурядные артистические способности, и он разыгрывал перед товарищами моноспектакль. Оратор то распахивал свой нагольный полушубок, по-прежнему надетый на голое тело, и показывал свои чахлые формы, то бил себя в грудь и кричал, что предательство союзников по коалиции, эсеров, главная причина его физической немощи, то пророчествовал, что, когда большевики избавятся от балласта псевдореволюционных партий, все трудящиеся воспрянут и наступит новая эра.
Ордынцева сидела, напряженно повернув в его сторону лицо, всем своим видом демонстрируя презрительное сожаление. Однако, более простые и эмоциональные средства воздействия товарища Краснова коммунарам нравились больше ее гордого неодобрения, и они несколько раз прерывали выступление секретаря большевистской ячейки рукоплесканиями и подбадривающими криками.
Наконец, оратор кончил кривляться и сел на место. Коммунары дружно ему похлопали и обратились лицами к товарищу Августу Телегину-Бебелю, который со своего демократического места в середине стола руководил диспутом.
– Вы, товарищи, коммунары прослушали мнение наших дорогих товарищей, – сказал он. – Какая у вас будет на все эти разговоры резолюция?
– Даешь мировую революцию! – заорал парень с бандитской мордой.
– Мировая революция сегодня не по повестке дня, – одернул его Телегин.
– Хотим равноправия! – не сдался тот. – Почему сегодня и вчера каша была без масла?!
– Ты, товарищ Перетыкин, говори, да не заговаривайся! – возмутился председатель Бебель, – Мы в тебе давно замечаем политическую близорукость. Ты зачем вчера снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, как будто она тебе не товарищ по борьбе, а какая-нибудь контра!
– А пускай она своей жопой передо мной не вертит! – обиделся выступающий, товарищ Перетыкин.
– Это кто перед тобой жопой вертит! – вскочила со своего места женщина с фингалом под глазом и типовой кумачовой косынке. – Ты, пакостник, меня чем завлекал? Он говорил, – обратилась она ко всей аудитории, – пойдем, Надька, в сарай, я тебе товарища Карла Маркса покажу. А что показал, охальник? Я такого добра и без тебя сколько хочешь видела.
– Товарищи, прекратите базар! – закричал Телегин-Бебель. – Нечего уклоняться от повестки дня и линии партии. Кто еще выскажется по резолюции?
– Каша и вправду была без масла, это товарищ Перетыкин чистую правду сказал! – вступил в дискуссию еще один коммунар – Кто все масло на самогон променял? Пусть товарищи выскажутся!
Однако, председатель не дал воли народной инициативе снизу и жестко вернул диспут в повестку дня:
– Ежели кто еще будет тут самокритику разводить, то пусть зарубит себе на носу! Да! Мы еще сделаем оргвыводы! А теперь предлагаю проголосовать, кто за товарища Франца Меринга, поднимите руки.
– Товарищи, товарищи, подождите, – вскочила со своего места Ордынцева, – так сразу голосовать нельзя, нужно обсудить, чтобы всем была понятна суть дела!
– Ты, товарищ Ордынцева, у себя в губернии распоряжайся, – оборвал Дашу товарищ Август, – а только в нашей ячейке партейное единомыслие. Итак, товарищи, кто против товарища Ленина и товарища Троцкого! Против нет? Принято единоголосно.
– Но какой же это диспут! – с отчаяньем крикнула Даша. – Вы даже не слушали, что я говорила!
Однако, коммунары уже приготовили ложки и политикой больше не интересовались.
– Теперь, товарищи, я предлагаю спеть революционную песню, – предложил председатель собрания
– Даешь кашу с маслом! – завелась неуправляемая народная масса. – Долой кровопийц и эксплуататоров!
– Тихо, товарищи! – перекрыл общий гам товарищ Август. – Сегодня в кашу товарищ Ольга добавила четыре золотника лампадного масла! Ура, товарищи!
– Ура! Ура! – вяло откликнулись коммунары.
– Да здравствует мировая революция! – закричал теперь уже секретарь партячейки Краснов и, распахнув свой полушубок, запрокинул вдохновенную голову и запел!
Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода – вот наш девиз боевой!
Глава 6
Даша без красноармейской формы оказалась тоненькой, стройной девушкой с худенькой спиной. Лицо у нее было в мыльной пене, и она не увидела, кто вошел.
– Кто это? – испугано спросила она.
– Это я, Алексей.
– Как, как вам не стыдно! – воскликнула она и присела на корточки, обхватив себя за плечи руками.
После своего вчерашнего переодевания у меня было, что ей сказать по этому поводу, но я решил не мелочиться и извинился:
– Я не знал, что вы моетесь, не стесняйтесь, я на вас не смотрю.
Почему-то мы оба непроизвольно перешли на «вы», может быть, потому, что в эту минуту перестали быть товарищами?
– Выйдите, пожалуйста, – жалобно сказала она, – и последите, чтобы сюда никто не вошел.
Мне ничего другого не осталось, как встать на страже дверей с наружной стороны. Минут через двадцать она кончила мыться и сказала, что я могу войти Даша была уже в нательной солдатской рубахе с замотанной полотняным полотенцем головой.
– Разве можно так пугать? – с упреком сказала она. – Я же невесть что подумала!
Начинать ерничать по поводу свободных революционных отношений полов мне не хотелось. Поэтому я еще раз извинился за то, что вошел без стука. Она на это только хмыкнула.
– А это еще что? – спросила Ордынцева, разглядывая валяющиеся на топчане сапоги.
– Сам не знаю, один человек ими очень интересовался, может быть, в них что-то спрятано. Почему-то они слишком тяжелые.
– Сокровище хотите найти?
– Кто знает, – ответил я, прощупывая толстые, двойной кожи голенища. – Сейчас распорю, тогда узнаю,
Я надрезал ножом прогнившие нитки и проверил сначала один, потом второй сапог. Никаких бумаг или чего-нибудь другого между лицевой стороной и подкладкой голенищ не оказалось. Кожаные подошвы тоже были так истерты, и я их отрывать не стал. Меня заинтересовали массивные, высокие каблуки, выглядевшие значительно новей самих сапог.
– Кажется, и вправду здесь что-то есть, – сказал я Ордынцевой, слой за слоем отрывая наборную кожу.
После очередного слоя, вскрылась емкость, почти на весь каблук, наполненная золотыми монетами царской чеканки. Я только присвистнул, высыпая деньги на стол, и так же распотрошил второй каблук. Там тоже оказались монеты.
– Кажется, мы разбогатели, – сказал я, глядя на внушительную горку золота.
– Деньги нужно отдать коммуне, – неожиданно для меня сказала Ордынцева.
– Зачем? – искренне удивился я.
– У них кончается еда, а на золото ее можно купить.
– Вот и прекрасно, пусть начинают работать. А деньги нам с вами самим пригодятся.
– Нам? Почему нам?
– Ну, – протянул я, – мы же уже как-то вместе, несмотря на разницу платформ.
– Вы поедете со мной в губернию?
– Поеду, если вы возьмете меня с собой. Правда, мне сначала нужно будет заехать в Троицк.
– Это по пути, – бесцветным голосом сказала Даша. – Вы не хотите помыться, у меня осталась теплая вода,
– С удовольствием, – ответил я. – Чего мне последнее время не хватает, это нормальных бытовых условий.
– Я уже к такой жизни привыкла. Когда впереди большая цель, подобные мелочи перестают раздражать.
– У меня нет такой большой цели как у вас, чтобы ради нее ходить грязным.
– Зачем вы меня все время дразните? – обиженно спросила она. – Как будто бы это я придумала мировую революцию!
С замотанной полотенцем головой, Ордынцева перестала быть похожей на кинематографического комиссара, и мне стало стыдно, что я, действительно, ее все время поддразниваю.
– Извините, больше не буду, но и вы не поминайте все время всуе пролетариат и фракционные разногласия.
– Хорошо, не буду, – просто ответила она.
Я ждал, что Ордынцева выйдет, чтобы дать мне помыться, но она начала сушить волосы и, было похоже, уходить не собиралась.
– Почему вы не моетесь? – спросила она, видя, что я маюсь без дела и не раздеваюсь. – Меня стесняетесь?
– Есть немного.
– Мне вчера было приятно смотреть на вас, я еще никогда не видела полностью обнаженного мужчину. Если можно, я останусь.
На такую откровенность я просто не знал как реагировать. Хотел спросить, почему, в таком случае она выставила меня, когда мылась сама, но не спросил. Сказал, снимая с себя сюртук:
– Эка невидаль. Если интересно, оставайтесь.
– Спасибо, – чинно поблагодарила она. – К тому же, одному здесь мыться неудобно, а я вам помогу.
Я разделся по пояс и взял в руку ковшик, плавающий в бадье с остатками горячей воды.
– А почему вы не разделись совсем? – вдруг спросила она.
– Здесь мало воды, на все тело не хватит, – отговорился я, не зная, как реагировать на такие заявы. Сколько я помнил, до сих пор ни у кого и мысли такой не было разглядывать меня, как античного атлета.
– Я воду попрошу на кухне, мне дадут, – сказала Ордынцева, взглянув тяжелым, как будто остановившимся взглядом.
– Я могу и сам попросить, – отговорился я, но она, не слушая возражений, накинула кожанку и быстро вышла из комнаты.
Я намочил голову и начал намыливаться. Увы, мыло было революционное, темно-коричневое, вонючее и плохо мылилось. Однако, никакой альтернативы ему не было, разве что щелок, которым пользовались деревенские жители. Пока Ордынцевой не было, я успел намылить и ополоснуть голову остатками воды.
– Есть вода! Уговорила! – с довольным видом сказала она, внося в нашу каморку тяжелую, парящую бадью.
– Ну, зачем это вы, Даша! Женщинам нельзя носить такие тяжести.
– Ничего, я не кисейная барышня. Раздевайтесь!
Надо сказать, теперь уже я почувствовал себя барышней, с которой пытаются снять одежду. Осталось только гордо заявить: «Я не такая!»
«В конце концов, пусть смотрит, если ей так хочется», – подумал я, запер дверь и разделся. Даша села на топчан и наблюдала, как я моюсь. Мы не разговаривали. Мыться под таким пристальным наблюдением было довольно неловко, приходилось принимать соответствующие позы и думать не о «процессе», а о зрелищности.
– Все-таки тело у тебя буржуазное, – вдруг сказала она, опять переходя на «ты». – Но мне нравится. Можно, я помогу тебе помыть спину?
– Даша, ты знаешь, чем это может кончиться? – отрываясь от мытья, прямо спросил я.
– Чем? – смеясь глазами, провокаторским голосом спросила она.
– Тем, – буркнул я, отворачиваясь от нее.
– Ну, можно? – просительно сказала она. – Мне так хочется тебя помыть!
– Ради бога, только я ни за что не отвечаю!
Впрочем, это она уже могла понять и сама. Как я от нее ни отворачивался, комната была слишком мала, чтобы можно было что-то скрыть. Однако, судя по всему, мое уже несколько взвинченное состояние Ордынцеву не смутило. Она вскочила с топчана, подошла вплотную, так близко, что даже намочила на груди свою солдатскую нательную рубаху и забрала у меня из руки скользкий кусок мыла. На мгновения наши пальцы встретились. В этом не было ничего такого, но меня будто ударило током. Однако, Даша, как только завладела мылом, стразу же отстранилась от всего личного и, не дав мне времени что-нибудь предпринять, провела мягкой ладонью по спине.
– Мне так захотелось тебя помыть! – прошептала она, дыша мне в спину. Потом начала гладить тело, так, что было неясно, моет она меня или ласкает.
Я сколько мог, терпел, не поворачиваясь к ней и старался расслабиться. Получалось это довольно плохо, но я держал марку и кончил эту странную «помывку» только тогда, когда она легко и незаметно прикоснулась губами между лопатками к коже спины.
Я круто повернулся, поднял ее на руки и положил на наш топчан. Дашу била нервная дрожь, глаза были полузакрыты и затуманены. Она не возражала и не помогала, когда я снимал с нее сапоги и солдатское галифе. Лежала, напряженно выгнув спину. С ее рубахой я справился одним движением: взял с боков за край подола и вытряхнул из нее тело. Все эти наши игры так меня завели, что заниматься прелюдией у меня уже не было никакой возможности, и я как хищник набросился на сгорающую, плывущую революционерку. Стоил только прикоснуться к ней, как Даша забилась в оргазме. Это так меня завело, что все у нас кончилось в ту же секунду.
Позже, когда прошла первая острота близости, мне стало казаться, что в том, что произошло между нами, как это ни странно звучит, доминировало не половое влечение. Конечно, и в этом дедушка Фрейд полностью прав, в основе такого рода человеческих отношений всегда лежит сексуальность. Однако, не только это побудило нас совершить внезапный непродуманный поступок. Главная причина, толкнувшая нас друг к другу, находилась в иной плоскости – не сексуальной, а социальной. Заключая друг друга в объятия, мы как будто отгораживались и прятались во внезапно вспыхнувшей страсти от того страшного, что наваливалось своей серой тупостью и обыденной неизбежностью гибели.
Время и люди, живущие в нем, способные убить за малиновые штаны или бутылку водки, вызывали подсознательный страх. Наверное, нам обоим в тот момент нужна была какая-то опора, которой мы не находили не только в своих силах, но и в законе, и незыблемости порядка. Эту опору нужно было найти где угодно, хотя бы в другом человеке, в его любви, жалости, понимании, в конце концов, в живом теле.
Когда кончился первый взрыв короткой страсти, я так и не вышел из Даши, остался в ней, и мы лежали, обнявшись насмерть, не шевелясь, как будто перетекая друг в друга. В этот момент было неважно, красива ли она, желанна, главное состояло в том, что и ей, и мне была нужна защита, возможность отгородиться от страшного и жестокого мира, в котором давно не было революционной романтики, возвышенного бескомпромиссного Овода, а осталось насилие, постоянный страх, голод и грязь.
– Обними меня крепче, – прошептала Ордынцева и прижалась сама, обхватив мою грудь сильными, тонкими руками, как бы компенсируя бережную нежность моих объятий.
– Тебе не тяжело? – тихо спросил я, пытаясь перенести свой вес с ее тела на локти.
– Нет, нет, останься, – испугавшись, что сейчас все может тотчас кончиться, попросила она. – Мне с тобой так хорошо!
– Тебе не больно?
– Нет, что ты! – ответила она не на мой вопрос, а на свое выстраданное. – Ты даже не представляешь, как мне последнее время было одиноко и страшно!
– Знаю, – ответил я, вспоминая ожесточенное лицо пламенной революционерки. – Да, заездила вас Великая Октябрьская социалистическая революция…
Даже теперь, в момент, когда нельзя было думать ни о чем, кроме того, что происходит, нас не отпускала политика.
– Прости меня, но я немного устала, – виновато сказала Даша.
– Да, конечно, – ответил я, перекатываясь на бок, но не отпуская ее. – Тебе хорошо со мной?
– Да, – коротко ответила она. – Только мне нужно вставать, в коммуне будет дискуссия.
– Господи, этого только не хватало! – воскликнул я, чувствуя, что наваждение близостью проходит. – О чем эти придурки собираются дискутировать?
– О платформах большевиков и эсеров в тактике текущего момента. Поверь мне, это действительно очень важно. От мнения низовых организаций зависит, как будет дальше развиваться революционное движение.
– Ты думаешь, от мнения именно этих коммунаров что-нибудь может зависеть? – искренне удивился я. – Они же не знают толком, кто такие Маркс и Ленин, а вы будете обсуждать свои мелкие партийные противоречия, в которых не разобраться даже профессионалу!
– Зависит, наши ЦК вынуждены считаться с мнениями рядовых партийцев. И чья резолюция пройдет в большинстве рабочих коллективов, у той партии больше шансов удержаться у власти.
Я не очень отчетливо представлял, как у нас в стране развивалось революционное движение, тем более, когда касалось таких незначительных для постороннего наблюдателя вопросов, как текущая партийная стратегия и тактика.
– Это коммуна эсерская? – спросил я.
– Нет, здесь сильная большевистская партячейка, и мне предстоит дать ей бой. Мои товарищи по партии очень на меня рассчитывают.
Даша встала, и я, наконец, смог ее толком рассмотреть «а-ля-натураль». Она была тоненькая, худощавая, с ладной фигуркой, округлыми грудями и вполне женственная, Чисто девичьим, гибким движением, Ордынцева наклонилась, подняла с пола свою серую солдатскую рубаху и надела ее через голову. Рубаха была длинная и широкая, почти как платье, и девушка тотчас потерялась в ней, опять став бесформенным «товарищем».
– Ты пойдешь на диспут? – спросила она, натягивая солдатские штаны. Диспут меня никак не волновал, к тому же я так и не успел помыться и отказался:
– Пока вы будете спорить, вода остынет. Так что отложу до другого раза.
– Мне кажется, что тебя совсем не интересует партийная жизнь.
– Давай обсудим мои партийные пристрастия в другой раз, – ответил я, больше интересуясь тем, что сейчас между нами произошло.
Ордынцева опять держала себя почти официально, не смотрела в мою сторону и делала вид, что ничего не случилось.
– Хорошо, – коротко сказал она и вышла из нашей комнатушки.
Я встал с топчана и стал домываться. Вода успела остыть, мыло отвратительно пахло, и вообще все получалось как-то наперекосяк. Никаких романов заводить я не собирался, все произошло спонтанно, на чистом эмоциональном порыве, и мне было непонятно, что делать дальше.
Истратив всю теплую воду, я вытерся полотенцем Ордынцевой, оделся и пошел посмотреть, чем кончится диспут. Эпохальное событие происходило в столовой. Коммунары сидели на своих обычных местах, только во главе стола сейчас расположились двое: Даша и собутыльник товарища Августа, мелкий мужик, в нагольном полушубке на голое тело. Товарищ Август называл его каким-то сугубо революционным именем, кажется, Францем Мерингом. Теперь же к нему коммунары обращались проще: товарищ Краснов. Был ли это его очередной революционный псевдоним или его природная фамилия, я так и не узнал. Краснов, несмотря на свой дремучий вид, говорил вполне связно и с увлечением клеймил ревизионизм эсеров.
– Он кто такой? – спросил я соседа по столу.
– Секретарь партячейки, – ответил он и с восхищением добавил, – ну, и чешет! Откуда что берется!
У Краснова оказались незаурядные артистические способности, и он разыгрывал перед товарищами моноспектакль. Оратор то распахивал свой нагольный полушубок, по-прежнему надетый на голое тело, и показывал свои чахлые формы, то бил себя в грудь и кричал, что предательство союзников по коалиции, эсеров, главная причина его физической немощи, то пророчествовал, что, когда большевики избавятся от балласта псевдореволюционных партий, все трудящиеся воспрянут и наступит новая эра.
Ордынцева сидела, напряженно повернув в его сторону лицо, всем своим видом демонстрируя презрительное сожаление. Однако, более простые и эмоциональные средства воздействия товарища Краснова коммунарам нравились больше ее гордого неодобрения, и они несколько раз прерывали выступление секретаря большевистской ячейки рукоплесканиями и подбадривающими криками.
Наконец, оратор кончил кривляться и сел на место. Коммунары дружно ему похлопали и обратились лицами к товарищу Августу Телегину-Бебелю, который со своего демократического места в середине стола руководил диспутом.
– Вы, товарищи, коммунары прослушали мнение наших дорогих товарищей, – сказал он. – Какая у вас будет на все эти разговоры резолюция?
– Даешь мировую революцию! – заорал парень с бандитской мордой.
– Мировая революция сегодня не по повестке дня, – одернул его Телегин.
– Хотим равноправия! – не сдался тот. – Почему сегодня и вчера каша была без масла?!
– Ты, товарищ Перетыкин, говори, да не заговаривайся! – возмутился председатель Бебель, – Мы в тебе давно замечаем политическую близорукость. Ты зачем вчера снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, как будто она тебе не товарищ по борьбе, а какая-нибудь контра!
– А пускай она своей жопой передо мной не вертит! – обиделся выступающий, товарищ Перетыкин.
– Это кто перед тобой жопой вертит! – вскочила со своего места женщина с фингалом под глазом и типовой кумачовой косынке. – Ты, пакостник, меня чем завлекал? Он говорил, – обратилась она ко всей аудитории, – пойдем, Надька, в сарай, я тебе товарища Карла Маркса покажу. А что показал, охальник? Я такого добра и без тебя сколько хочешь видела.
– Товарищи, прекратите базар! – закричал Телегин-Бебель. – Нечего уклоняться от повестки дня и линии партии. Кто еще выскажется по резолюции?
– Каша и вправду была без масла, это товарищ Перетыкин чистую правду сказал! – вступил в дискуссию еще один коммунар – Кто все масло на самогон променял? Пусть товарищи выскажутся!
Однако, председатель не дал воли народной инициативе снизу и жестко вернул диспут в повестку дня:
– Ежели кто еще будет тут самокритику разводить, то пусть зарубит себе на носу! Да! Мы еще сделаем оргвыводы! А теперь предлагаю проголосовать, кто за товарища Франца Меринга, поднимите руки.
– Товарищи, товарищи, подождите, – вскочила со своего места Ордынцева, – так сразу голосовать нельзя, нужно обсудить, чтобы всем была понятна суть дела!
– Ты, товарищ Ордынцева, у себя в губернии распоряжайся, – оборвал Дашу товарищ Август, – а только в нашей ячейке партейное единомыслие. Итак, товарищи, кто против товарища Ленина и товарища Троцкого! Против нет? Принято единоголосно.
– Но какой же это диспут! – с отчаяньем крикнула Даша. – Вы даже не слушали, что я говорила!
Однако, коммунары уже приготовили ложки и политикой больше не интересовались.
– Теперь, товарищи, я предлагаю спеть революционную песню, – предложил председатель собрания
– Даешь кашу с маслом! – завелась неуправляемая народная масса. – Долой кровопийц и эксплуататоров!
– Тихо, товарищи! – перекрыл общий гам товарищ Август. – Сегодня в кашу товарищ Ольга добавила четыре золотника лампадного масла! Ура, товарищи!
– Ура! Ура! – вяло откликнулись коммунары.
– Да здравствует мировая революция! – закричал теперь уже секретарь партячейки Краснов и, распахнув свой полушубок, запрокинул вдохновенную голову и запел!
Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода – вот наш девиз боевой!
Глава 6
– Всё, я немедленно уезжаю! – сказала Ордынцева, как только я вошел в нашу каморку.
– А что, собственно, случилось? – спросил я – Это ты из-за диспута?
– Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!
– Ну, ты даешь! – восхитился я. – А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.
Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:
– Что такое популизм?
– Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь «долой войну» и устраиваешь всеобщую мобилизацию.
– Но в этом была тактическая необходимость!
– Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.
Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:
– Без тактических хитростей в революции победить невозможно.
– Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.
– Но, – начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой – Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.
– Знаешь, что, – сказал я, прямо глядя ей в глаза, – у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.
Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.
– К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.
– Что за дельце? – спросила Даша, не возразив против остального.
– Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.
– Ты что, хочешь получить здесь новые документы?
– Именно.
– Я все сама организую, когда вернусь в Губком.
– Думаю, там мне светиться не стоит, – сказал я. – Тем более связываться с проигрывающей партией.
– Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!
Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:
– Что ты не поняла из того, что я сказал?
– Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.
– Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.
В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:
– Как ты собираешься получить новые документы?
– Коррумпируя партийных лидеров, – ответил я. – Это тоже тебе не понятно?
– Понятно, я кончила гимназию.
– Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.
Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.
Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.
Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.
– Меняю сапоги на два литра самогона!
Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.
– Хочешь, я тебе за них лучше дам, – предложила она без особого интереса к вопросу.
– Два литра, – твердо сказал я. – Не хочешь, как хочешь, понесу в село.
Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:
– Два.
– Согласен. Можно в одной бутылке.
– Чего в бутылке? – не поняла кладовщица.
– Как чего? Самогон, два литра.
– Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
– Мне нужен самогон.
– Три, – начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
– Четыре! – твердо сказала Ольга, – это моя последняя цена.
– Нет, – так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
– Пять, и два раза делай, что хочешь! – чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
– Полтора литра, меньше никак нельзя, – оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. – Только не разведенного, слабый не возьму!
– Чего-то я тебя не пойму, товарищ, – удивленно сказала кладовщица, – чего тебе еще нужно?
– Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
– Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
– Полтора литра! – упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
– Сапоги-то доброго слова не стоят!
– А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
– Подошвы то дырявые, а где новые взять? – возразила она, – Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
– Мне это без надобности, – окончательно прекратил я такое направление торга, – как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
– Куда ранетый?
– Туда и раненый
– Ишь ты! Покажи!
– Нечего показывать, все бомбой оторвало.
– А что, собственно, случилось? – спросил я – Это ты из-за диспута?
– Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!
– Ну, ты даешь! – восхитился я. – А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.
Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:
– Что такое популизм?
– Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь «долой войну» и устраиваешь всеобщую мобилизацию.
– Но в этом была тактическая необходимость!
– Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.
Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:
– Без тактических хитростей в революции победить невозможно.
– Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.
– Но, – начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой – Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.
– Знаешь, что, – сказал я, прямо глядя ей в глаза, – у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.
Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.
– К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.
– Что за дельце? – спросила Даша, не возразив против остального.
– Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.
– Ты что, хочешь получить здесь новые документы?
– Именно.
– Я все сама организую, когда вернусь в Губком.
– Думаю, там мне светиться не стоит, – сказал я. – Тем более связываться с проигрывающей партией.
– Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!
Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:
– Что ты не поняла из того, что я сказал?
– Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.
– Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.
В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:
– Как ты собираешься получить новые документы?
– Коррумпируя партийных лидеров, – ответил я. – Это тоже тебе не понятно?
– Понятно, я кончила гимназию.
– Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.
Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.
Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.
Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.
– Меняю сапоги на два литра самогона!
Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.
– Хочешь, я тебе за них лучше дам, – предложила она без особого интереса к вопросу.
– Два литра, – твердо сказал я. – Не хочешь, как хочешь, понесу в село.
Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:
– Два.
– Согласен. Можно в одной бутылке.
– Чего в бутылке? – не поняла кладовщица.
– Как чего? Самогон, два литра.
– Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
– Мне нужен самогон.
– Три, – начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
– Четыре! – твердо сказала Ольга, – это моя последняя цена.
– Нет, – так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
– Пять, и два раза делай, что хочешь! – чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
– Полтора литра, меньше никак нельзя, – оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. – Только не разведенного, слабый не возьму!
– Чего-то я тебя не пойму, товарищ, – удивленно сказала кладовщица, – чего тебе еще нужно?
– Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
– Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
– Полтора литра! – упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
– Сапоги-то доброго слова не стоят!
– А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
– Подошвы то дырявые, а где новые взять? – возразила она, – Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
– Мне это без надобности, – окончательно прекратил я такое направление торга, – как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
– Куда ранетый?
– Туда и раненый
– Ишь ты! Покажи!
– Нечего показывать, все бомбой оторвало.