Шхиян Сергей. Юродивый

   – Из Коровино? Не знаю, я не местная, – сказала женщина. – Тут в селе много всяких крестьян. Не знаю, кто из них здешний, кто какой. Коровино ведь казаки еще давно дотла сожгли!
   – А здесь ты что делаешь?
   – Я, что делаю? – удивилась она. – Водицу тебе подаю. Не хочешь?...
   – Нет!
   В голове у меня уже достаточно прояснилось.
   – Не хозяйка, говоришь, а кто?
   – Так, живу пока, за тобой присматриваю. Может что подать?
   – Пить я не хочу! – поспешил я предотвратить ее обычный вопрос. Сходи лучше позови кого-нибудь из бывших казачьих пленников.
   – Чего ходить? Я и есть пленница. Под их игом целый месяц жила. Не ведаю, как живой осталась! Видно Господь так захотел.
   – Постой, так ты тоже была в овраге?
   – Вестимо была. И в Коровино была, когда казаки его грабили и жгли. Они меня давно захватили, хотели за большие деньги в султанский гарем продать. Потому видно и берегли, не надругались.
   – Продать? В гарем султана? – переспросил я, не зная чему больше удивляться, тому, что она знает эти слова или считает себя такой ценностью, По мне тетка была не слишком молода и совсем непривлекательна, Однако у женщин часто существует собственная самооценка, не всегда соответствующая общей.
   – Султану, – подтвердила она, – на туретчину, или персидскому шаху.
   Я опять едва не переспросил, что она имеет в виду, но успел поймать себя за язык и пробормотал под нос:
   – Ну да, тогда конечно, если шаху, то и говорить не о чем...
   – А ты, случаем, еще не захотел водицы испить? – не слушая, спросила она. – Водица здесь целебная. Тебе старому человеку беречь себя нужно, неровен час, расхвораешься.
   – Старому человеку? – как попугай повторил я за рей. – Это, в каком смысле старому?
   – Ну, не старому старику, а просто старому, – пояснила она. – Тебе уже, поди, годков двадцать пять сравнялось?
   – Двадцать пять, – опять повторил я за ней и замолчал, догадался, что у бедолаги от тяжких испытаний поехала крыша. – Нет, мне уже тридцать...
   – Правда? – удивилась она. – А я бы тебе больше двадцати пяти не дала.
   – Выходит, для своих дряхлых лет я хорошо сохранился.
   – Выходит, – скорбно согласилась женщина.
   – Значит, ты не местная. А откуда?
   – Я то? Я сама из Калуги. Мой батюшка там воеводой.
   – Кем? – опять воскликнул я.
   – Воеводой, – не без гордости повторила она.
   Мне уже случалось сталкиваться с девушками из знатных семей, и ничего хорошего из этого не получалось. Потому, если все это не бред душевнобольной, то меня могли ожидать очередные неприятности. Однако разговор у нас еще не кончился, и я спросил, намереваясь выяснить правду:
   – Как же ты к казакам попала?
   – Очень просто, они меня на дороге остановили. Батюшкиных стрельцов поубивали, а меня с мамкой с собой увели.
   – И где эта мамка?
   – Померла, сердешная. Уже девятый день намедни прошел. Уж я так убивалась...
   – Пусть будет ей земля пухом, – сказал я.
   Женщина, кивнула, промокнула кончиком платка слезу и перекрестилась.
   – Так, выходит, ты уже давно в плену? – продолжил я допрос.
   – Давно, казаки, когда с Днепра сюда шли, нас с мамкой и захватили. Сначала хотели у батюшки выкуп требовать, а потом решил в гарем султану продать. Их атаман сказал, что так они больше червонцев получат.
   Похоже, что на султане и гареме ее крепко заклинило.
   – А кто такой султан и что такое гарем?
   Как ни странно, ответила она правильно.
   – Понятно, – задумчиво сказал я, уже не зная, что и думать. Женщина была так закутана, что разглядеть что-либо кроме носа и губ я не мог. – А звать то тебя как?
   – Марфой кличут, – ответила она, подумала и поправилась, – Марфой Ниловной.
   Влюбляться в Марфу Ниловну я не планировал. На романтические встречи и близкие отношения с красивыми женщинами мне последнее время везло, но как истинно русского человека после окончания каждого романа, мучила совесть. Обычная борьба духа с плотью. Как мужчину, сеятеля собственного генофонда, меня привлекает каждая подходящая женщина. Но когда плоть побеждает условности морали, душа мстит стыдом и раскаяньем. Правда и то, что стыд не дым, глаза не ест, но все равно, обойтись без психологических травм и самобичевания никак не получается.
   Скорее всего, это какой-то рудимент прошлого, оставшийся в мужской ментальности с тех пор, когда женщина в любви была слабее, уязвимее, и слишком многим рисковала. В новые времена, когда и женщины и мужчины принялись тасовать друг друга как карты в колоде, это выглядит старомодно, но что поделаешь, против натуры, как говорится, не попрешь.
   – Марфой, говоришь зовут? Это хорошо, – сказал я, непонятно для чего. – Марфа красивое имя...
   – Сама знаю, что красивое, как же иначе! Плохим бы меня родители не назвали! – подтвердила она.
   Разговор у нас с ней явно не получался. Нужно было менять тему, и я спросил, то, что меня интересовало:
   – Ты не заешь казака по имени Степан, который вас вместе со мной спасал?
   – Нет, не знаю, – не задумываясь, ответила она.
   – Ты вспомни, он высокий казак, с перевязанной головой.
   – Казак? – рассеяно переспросила она. – Ты хочешь?...
   – Хочу, – перебил я, – принеси ведро теплой воды и корыто.
   – Зачем?
   – Мне нужно помыть голову, она вся в крови!
   Было, похоже, что, вся моя голова опять превратилась в засохшую кровяную коросту. Я попробовал дотронуться до раны, но не смог до нее добраться. В таком виде девушке не понравишься, даже такой заторможенной.
   – А ты в баню сходи, – посоветовала она, не двигаясь с места.
   – Сходи бы, да встать не могу. Так принесешь или нет?
   Марфа задумалась, потом согласилась.
   – Ладно, пойду, скажу мужичке.
   Я остался один. В избе было сумеречно, свет проникал только через волоковое окошко в крыше, служащее для выхода дыма. Я уже привык к спартанской простоте русского жилища и давно перестал обращать внимание на интерьеры, вернее будет сказать, на их отсутствие.
   Только теперь, когда ничто не отвлекало внимание, я вспомнил о собаке и лошадях, которых мы с запорожцем оставили в лесу. Если Степан погиб, они так там и остались.
   Однако пока заниматься их судьбой я не мог. Нужно было сначала прийти в норму. О лошадях я не беспокоился, ручей протекал рядом с нашей тамошней стоянкой, а в лесу и на пустыре им было полно корма. Другое дело Полкан, не умеющий сам добывать еду, к тому же раненый.
   В избу вернулась Марфа со старой женщиной, которая с трудом несла большое деревянное ведро с водой.
   – Марфа, мне нужно срочно найти казака Степана! В лесу остались наши лошади и собака.
   Пока дочь воеводы обдумывала мои слова, в разговор вмешалась крестьянка:
   – В сарае твоя лошаденка, а Полкан во дворе. Строгий пес, мой хозяин хотел его привязать, так он так зубы оскалил, что к нему подойти побоялись!
   Я подумал, раз собаку знают по имени, значит, запорожец жив и попросил женщину:
   – Ты за ним пригляди, хозяюшка, и корми хорошо, а я в долгу не останусь.
   – Это уж как водится, – поклонилась она, – хоть Он и пес, а как никак, божья тварь.
   – И еще, принеси, пожалуйста, корыто, мне нужно рану промыть.
   Женщина согласно кивнула и, не медля, отправилась выполнять просьбу. Я же попытался сесть на лавке. С большим трудом удалось приподняться и опереться спиной о стену. Голова кружилась от слабости и потери крови, но я уже привык к постоянным ударам судьбы и научился их преодолевать.
   Понимание, что за все необходимо бороться и тебе никто кроме самого себя не поможет, сформировалось постепенно. Слишком мы привыкли к тому, что кто-то должен думать за нас, спасать, заботиться о тепле, пище и когда оказываемся в опасности, не пытаемся самостоятельно решить проблему, а первым делом ждем чьей-нибудь помощи. По этому поводу стоит вспомнить, трагедию с домами близнецами в Нью-Йорке, атакованными террористами. Лишь небольшая часть людей попавшихся в огненный капкан пыталась спастись самостоятельно, основная масса пассивно ждала помощи.
   – Помоги мне сесть, – попросил я Марфу, безучастно наблюдавшую за моими усилиями спустить с лавки ноги.
   Она подошла, и начала неловко помогать, причиняя лишнюю боль. Раздражения против нее не появилось. Сам не раз битый, я мог понять состояние человека перенесшего испытания, выпавшие на ее долю.
   – Больно? – спросила она, заметив, гримасы на лице. – Дать водицы испить?
   – Давай, – наконец согласился я, ощущая противную дрожь во всем теле и сухость во рту.
   Девушка отправилась в сени и вернулась с деревянной кружкой. Я отпил несколько глотков действительно вкусной воды. Сразу стало легче.
   То, что я затеял, было необходимо, но слишком утомительно. Помыться самому мне сил не хватило. Хозяйка и Марфа в четыре руки размачивали и раздирали ссохшиеся волосы.
   – Ишь, как его огрели, – сетовала крестьянка, – поди, теперь след на всю жизнь останется.
   – Ничего, под волосами видно не будет, – успокоила Марфа.
   Я слушал в пол уха, с трудом удерживаясь от провала в забытье. Оказывается, преодолеть можно все, даже беспамятство. Когда женщины кончили возиться с моей головой, откинулся на лавку. Кто-то из них поднял мне ноги, и я смог вытянуться, испытывая своеобразное блаженство покоя.
   – Пусть поспит, – сказала хозяйка, – ишь, как побледнел.
   Как она в полутьме избы сумело это заметить, я не понял, но спросить сил не было.
   Я лежал с закрытыми глазами, пока не уснул. За исключением других снадобий, сон пока был моим единственным лекарством.
   Разбудил меня свет. Я приоткрыл глаза и, не поворачивая головы, осмотрелся. Вставленные в специальное устройство горели сразу три лучины. В избе было так тихо, что когда отгоревшие части падали в специальную противопожарную плошку с водой, было слышно шипение.
   Посередине избы стояла нагая женщина и расчесывала волосы. Я не сразу понял, что прекрасное видение мне не снится, и только спустя минуту догадался, кто это. В тусклом свете рассмотреть детали было невозможно, но и то, что я увидел, показалось неземным и прекрасным!
   Живой свет лучин придавал коже розоватый оттенок. Распущенные волосы будто светились. Полутьма скрывала детали, дополняемые воображением.
   Более прекрасного пробуждения трудно было пожелать. Боясь спугнуть это случайное чудо, я лежал, не шевелясь, наслаждаясь созерцанием.
   Теперь глядя на девушку, я понял мотивы покойного казацкого атамана Панаса, собиравшегося украсить таким совершенством гарем одного из восточных владык.
   Марфа причесывалась, медленно проводя гребнем от пробора до середины бедер, так длинны были волосы, Никакой эротики в ее обнаженном теле не было. Совершенство редко пробуждает платонические инстинкты. Такой красотой хочется только любоваться.
   Не знаю, как она почувствовала, что я уже не сплю, но спросила, не поворачивая головы:
   – Водицы не хочешь испить?
   – Хочу, – смущенно откашлявшись, ответил я.
   Девушка, ничуть не смущаясь своей наготы, вышла в темные сени и вернулась с той же деревянной кружкой, из которой я пил накануне. Поднесла мне воду. Я, стараясь не смотреть на нагое ее тело, принял кружку и жадно выпил до дна.
   – Спасибо, – тихо сказал я, дрожащей рукой отдавая, пустую посуду.
   – На здоровье, – равнодушно ответила она, тут же нарушая гармонию формы обыденностью содержания, и вернулась на старое место к лучинам и своему гребню.
   Я отвел от Марфы взгляд и теперь просто смотрел перед собой. Говорить нам с ней было не о чем. Время шло, а она все так же медленно расчесывала свои волосы, глядя на свет догорающих лучин. Наконец последняя из них надломилась, вспыхнула и, прочертив в воздухе огненный след, зашипела в воде и погасла. И опять наступила тишина.
   Я лежал в полной темноте, а перед глазами продолжал стоять идеальный женский образ. Скрипнула соседняя лавка. Я представил, как девушка лежит, закинув руку за голову, и так же как я, смотрит в чернильный мрак потолка.
   – Трудно тебе было в плену? – тихо спросил я.
   – Да, – просто ответила она, – я все время боялась. Особенно когда умерла мамка.
   – Скоро вернешься к родителям, и все у тебя станет хорошо, – пообещал я, не умея правильно утешить. – Найдут тебе жениха, выйдешь замуж...
   – Нет, я замуж не пойду, – неожиданно горячо заговорила она, – умолю батюшку, чтобы он отправил меня в монастырь... Мужчины такие... Я в плену видела...
   Я понял, что она имеет в виду. Я сам, когда увидел, что вытворяют похотливые сторожа, оказался в шоке. Что же говорить о юной девушке оказавшейся свидетельницей грязного насилия. Впрочем, людское скотство не имеет ни пола, ни социальной принадлежности.
   – Ты, Марфа, постарайся забыть то, что там видела. Таких скотов как те казаки немного. Хороших людей больше чем плохих. А любовь это... – я замялся, не зная как объяснить, что бы она поняла, но ничего вразумительного не придумал. – Любовь это хорошо. Вот твои, батюшка с матушкой любят друг друга? И у тебя так будет.
   Марфа долго не отвечала, и я решил, что она заснула. Потом вдруг тихо сказала:
   – Моя матушка давно умерла, я ее совсем не помню, у меня мачеха...
   – Мачеха, – повторил я следом за ней, понимая, что у такой красивой девушки с женой отца должны быть очень не простые отношения, Женщины редко прощают подобное совершенство. – Молодая?
   – Нет, уже старая, ей двадцать семь годов...
   Я чуть не засмеялся. Что-то у Марфы все кругом старики.
   – Она тебя обижает?
   Девушка на вопрос не ответила и, неожиданно для меня спросила:
   – А почему когда я к тебе подошла, ты меня не тронул? Сил нет?
   – Почему я тебя должен был трогать? – удивился я. – Тебе же этого не хотелось!
   – Не знаю, меня все почему-то хотят потрогать. Я в монастырь уйду, там тихо, благолепно, все Господу молятся... Умолю батюшку, он меня и отпустит...
   По поводу монастырского благолепия у меня существовали определенные сомнения. Люди и за глухими стенами остаются людьми, со всеми страстями, честолюбием и нереализованным желаниями. В закрытом пространстве это протекает еще сильнее, чем в обыденной обстановке.
   Однако объяснять ей такую точку зрения было совершенно бессмысленно. Мне стало почему-то жалко что такая красота зачахнет в келье, не оставив после себя на земле потомство.
   – Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, поговорим об всем завтра.
   Марфа не ответила. Я уже начал засыпать, когда она тихо произнесла:
   – Я не могу спать, мне страшно...
   – Здесь тебя никто не тронет, – сонно отозвался, – я же рядом.
   – Нет, мне все равно страшно! – прошептала она.
   Я окончательно проснулся. Девушка лежала тихо, но мне показалось, что она плачет.
   – Если хочешь, иди, ложись со мной, – предложил я, не зная, как и чем ее утешить.
   – А можно? – почему-то обрадовалась она.
   – Конечно, лавка у меня широкая, места хватит, – опрометчиво ответил я, и представил, что она сейчас голой ляжет рядом, и что я тогда стану делать.
   По полу протопали босые ноги, и ко мне прижалось что-то мягкое и теплое. Слава богу, Марфа оказалась одетой!
   – Мне так страшно одной! – виновато прошептала она, обдавая лицо теплым дыханием. – А ты Можешь меня потрогать?
   – Могу, – ответил я, кажется, правильно поняв, что она имеет в виду, и погладил ее по голове. – Спи, уже поздно.

Глава 14

   Весь следующий день я лечился. Постепенно силы возвращались, и к вечеру я уже вышел на улицу. Погода за те дни, что я пролежал, испортилась. Осень чувствовалась все сильнее. Моросил мелкий, холодный дождь, сырой, порывистый ветер рвал с деревьев первую желтую листву. Не успел я выйти за дверь избы, ко мне подошел Полкан. В отличие от большинства собак, бурно выражающих радость при встрече, сделал он это степенно, с чувством собственного достоинства. Выглядел он вполне здоровым и сытым.
   – Здорово, пес, – сказал, – дай лапу!
   Полкан заглянул мне в глаза и протянул лапу. Он все продолжал удивлять своими талантами.
   – Любит тебя? – спросила, подойдя Марфа. До этого она наблюдала за нашей встречей стоя в дверях избы.
   – Не знаю, это у него нужно спросить, – ответил я, невольно вкладывая в слова, какой-то двойной смысл. После неожиданной ночной близости, наши отношения остались на вчерашнем уровне. Утром девушка была так же рассеяна и подавлена, как и вчера и, теперь, пожалуй, впервые прямо обратилась ко мне.
   – Ты меня любишь, Полкан? – шутливо спросил я у собаки.
   Пес посмотрел своими умными собачьими глазами, широко зевнул, показывая великолепные клыки и розовый язык, и помахал хвостом.
   – Любит, – почему-то грустно констатировала Марфа, потом добавила, – у батюшки много собак, он медвежью охоту жалует.
   На этом наш разговор прервался. Девушка опять ушла в себя, отгораживаясь от всего внешнего бледной, слепой улыбкой.
   После того, как я увидел ее без одежды, теперь даже под мешковатым сарафаном и глухим черным платком, невольно видел ее такой, какой она есть на самом деле, и отнесся к ее странностям без прежнего раздражительного равнодушия.
   Делать на улице больше мне было нечего. Разыскивать знакомых крестьян я собирался завтрашним утром. Пока на это просто не было сил. Голова кружиться перестала, но слабость не проходила. Почему-то меня до сих пор никто не навестил. Хозяйка коровенских мужиков не знала, равно как и того, почему обо мне позабыли.
   – Тебе не холодно? – спросил я, заметив, как Марфа ежится на холодном ветру. – Пошли в избу.
   – Пошли, – послушно согласилась она. – Скоро снег пойдет...
   – Ну, не так уж и скоро, разве что через месяц.
   Мы вернулись под закопченные своды крестьянского жилища, неизвестно за какие заслуги предоставленные нам во временное единоличное пользование. Еще ночью я опасался, что наши теперешние «неформальные» отношения днем вызовут определенную неловкость. Однако пока все обстояло, так же как и прежде. Марфа о своих слезах не вспоминала, как и том, что всю ночь проспала в моих объятиях. Утром, когда хозяйка принесла нам хлеб и молоко, она уже находилась во всеоружии своей то ли монашеской, то ли вдовьей одежды.
   На улице уже темнело, и пора было зажигать свет. Я вставил лучину в держалку и занялся добычей огня. Марфа стояла рядом и наблюдала, как я высекаю стальной поковкой из куска кварца искры и раздуваю трут. Когда лучина загорелась, пошла к лавке, на которой мы спали и села, сложив руки на коленях. Я примостился рядом. Какое-то время мы молчали, но я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это мне только показалось или я так трансформировал свои желания, но кончилось это тем, что я взял Марфины руки в свои ладони. Они показались мне ледяными. Она вздрогнула, даже попыталась их убрать, но слишком нерешительно. Я их не отпустил, она смирилась и даже в какой-то момент, ответила мне слабым пожатием.
   – Расскажи о себе, – попросил я, – Как ты жила у отца.
   Видит Бог, никаких корыстных или низменных целей этими поступками и словами я не преследовал. Пока никакие иные, кроме как дружеские, отношения между нами были просто немыслимы. Дело было даже не в том, что после ранения, я не представлял для женщин реально опасности, сама Марфа все еще продолжала оставаться в прострации и могла только покоряться чужой воле, никак не участвуя в развитие отношений. Ближе всего то, что происходило, напоминало психологическую реабилитацию.
   Согласен, окажись девушка некрасивой, тем паче, уродливой, я вряд ли оказался способен на такое горячее участие, но она таковой не была и этим все сказано.
   – Что мне рассказывать, – грустно сказала Марфа, – жизнь у меня была самая обычная. Матушка моя померла когда я была во младенчестве, смотрела за мной мамка. Я тебе о ней уже рассказывала. Батюшка долго не женился, жил с дворовыми девушками... Потом привел мачеху. Девушек, с детишками которых они прижили от батюшки, отослали в деревни. Матушка родила батюшке двух братиков, Ванечку и Глебушку. Что со мной потом случилось, ты сам знаешь...
   Она говорила и ее короткий, бесхитростный рассказ об изломанных, драматических судьбах неведомых мне людей, казался чудовищным в своей беспощадной банальности. Я представил этих плачущих крепостных девушек, с маленькими детьми, которых по приказу новой барыни сажают в крестьянские подводы и везут неведомо куда. Почти воочию увидел воеводу, грузного человека в дорогом кафтане, равнодушно наблюдающего в окно господского дома как его бывших подруг отправляют в незаслуженную ссылку. Я представлял маленькую Марфу, одинокого ребенка, оставленного на попечении дворни...
   – Ты очень не любишь свою мачеху? – спросил я, когда Марфа замолчала.
   – Нет, – уклончиво ответила она, – за что мне ее не любить? Она сама по себе, я сама по себе.
   – Отец тебя пытался отыскать?
   – Не знаю, наверное, велел слугам, только где же было найти. Казаки то шли все больше лесами.
   Я уже жалел, что затеял этот разговор. Девушка говорила о своей жизни и судьбе так безжизненно, почти равнодушно, что поневоле хотелось ее пожалеть, защитить. Только делать этого нельзя было ни в коем случае. Как бы она мне ни нравилась, у нас с ней не могло быть никакого общего будущего. Я твердо надеялся в ближайшие же дни окончить и так слишком затянувшуюся командировку.
   – Ты не грусти, все как-нибудь образуется, – сказал я обычные в таком случае утешительные слова. – Теперь ты, по крайней мере, свободна и не попадешь в гарем султана.
   – Да, конечно, – согласилась она, – жить с басурманином большой грех. Господь за такое отправит в ад на вечные муки!
   – Ну, я так не думаю. Бог знает, что такое невольный грех и за него не наказывает. К тому же Бог не злой, а добрый и любит своих детей.
   Не знаю, поверила ли мне Марфа. Пока я говорил, погасла лучина, и в избе сделалось совсем темно. Мы по-прежнему сидели рядом, и я держал ее пальцы в своих руках. Они отогрелись и теперь находились в моих ладонях как бы по праву дружбы.
   – Будем ложиться? – спросил я.
   – Мне еще нужно умыться и причесаться, – ответила она.
   – Да, да, конечно, я сейчас зажгу лучину. Можно я буду смотреть, как ты причесываешься? Ты знаешь, что очень красивая?
   – Смотри, если не противно, – пропустив комплимент мимо ушей, легко согласилась Марфа, – . думаю, в этом большого греха не будет.
   Волнуясь немного больше чем, стоило бы, я вновь раздул трут, и зажег сразу пять лучин. Было бы еще, чем дополнительно осветить избу, устроил бы и большую иллюминацию. Вчерашнее ночное видение прекрасного женского тела освещенного мягким живым светом все не исчезало у меня из памяти.
   Марфа сама принесла в ведре из сеней воду, вылила ее в корыто, оставшееся в избе после моей вчерашней помывки, и начала медленно раздеваться. Для ощущения стриптиза не хватало музыки, шеста и публики. Девушка, между тем аккуратно умывалась, не расплескивая воду и осторожно опуская руки в корыто. В какой-то момент мне вдруг стало стыдно вот так в упор ее разглядывать, и я отвернулся.
   В том, что и как она все делала, эротики не было и в помине. Может быть только немного кокетства. Кому же не приятно когда на него смотрят с нескрываемым восхищением. Мне показалось, что она еще так безгрешна, наивна и, несмотря на реальные знания разных сторон жизни и недавний негативный опыт, чужое вожделение с собой никак не соотносит. А вожделение в избе конечно присутствовало. Жаль, одностороннее.
   – Тебе нравится смотреть, как я причесываюсь? – вдруг спросила Марфа.
   Я опять посмотрел на девушку. Умываться она уже кончила и теперь причесывалась, склонив голову на бок, отчего ее и без того невероятно длинные волосы казались еще длиннее.
   – Нравится, – просто ответил я, думая о том, что если бы она сейчас направилась ко мне, нагая, с распущенными пушистыми волосами, так что бы оставшиеся сзади горящие лучины превратили их в светящийся нимб, то, то...
   Мечты, мечты, где ваша сладость!...
   Марфа закончила туалет, заплела волосы в косу, убрала гребень и оделась.
   – Будем спать? – полувопросительно, полуутвердительно сказала она и широко зевнула, прикрывая ладошкой рот.
   – Будем, – ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.
   – Ты спи, я только помолюсь на ночь, – сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.
   Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.
   Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел, Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.
   «Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» – думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.
   Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.
   Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.