Страница:
– И совсем это не больно, – сказала девушка. – Ну, только чуть-чуть. А еще мы так будем делать?
– Будем, только сначала постираем одежду, а то вода остынет. И нужно приготовить гусятину.
Марфа согласно кивнула, но осталась лежать. Посмотрела на меня и спросила:
– А тебе понравилось?
– Очень, – ответил я и поцеловал ее голое плечо.
– Правда! Мне тоже. Я так боялась, что умру и не разу не попробую...
– С чего это ты собралась умирать?
– Все равно меня убьют, – обреченно ответила она. – Мачеха рано или поздно изведет. Я знаю, почему нас хотели сжечь. И ты, бедненький, из-за меня чуть смерть не принял!
– Глупости, чего бы ей так тебя ненавидеть!
– Знать есть за что. У батюшки то моего одно воеводство, а все вотчины он за покойную матушку в приданное получил. Я выйду замуж, все мне отойдет. Вот мачеха и бесится. Она из знатного рода, но обедневшего...
Я удивленно смотрел на Марфу. Когда она заговорила о вотчинах, то перестала казаться наивной девочкой и рассуждала вполне по-деловому.
– Этот Кошкин, ее родственник? – перебил я.
– Да, она сама из Захарьевых, они в близком родстве.
О старинном роде Кошкиных-Захарьевых-Юрьевых я слышал. Они возвысились еще во времена Василия Темного и Дмитрия Донского. Однако сам ни с кем из потомков этих московских бояр не сталкивался. Враждовать с таким кланом мне совсем не хотелось, но после того, что только что случилось у нас с Марфой, другого выхода, как брать девушку под защиту не осталось, Все-таки, как порой не профанируется близость мужчины и женщины, на самом деле это таинство, крепче дружбы и кровного родства связывающее людей.
– Ладно, разберемся с твоими родственниками, – пообещал я. – Не получится справиться, спрячу тебя подальше, чтобы они не достали.
– От моей мачехи не спрячешься, – мрачно сказала девушка, – она за своих детей на костер пойдет. Ведь если меня не станет, то все имение им достанется.
– Не так страшен черт, как его малюют, у нас тоже есть порох в пороховницах, – успокоил я.
Забивать себе раньше времени голову неразрешимыми проблемами, самое последнее дело. Все нужно решать по этапам. Как сказано где-то в Библии: «Будет день, будет пища».
Больше эта тема не обсуждалась. Засосала, что называется, рутина. Мы дружно, в четыре руки стирали, готовили еду, в перерывах целовались и изучали друг друга. Удержаться от этого было совершенно невозможно. Я даже не уверен, что в этом доминировала эротика. Скорее всего, нас обоих так достало одиночество, что когда исчезли моральные препятствия, мы попросту искали во взаимной близости опору и поддержку. Что может в нашей тяжелой и беспросветной жизни быть лучше, чем тесные объятия, отгораживающие и защищающие, от жестокого и равнодушного мира! На поверку Марфа оказалась простой и ласковой девочкой. Убедившись, в неотразимости своих чар и удовлетворив естественное любопытство, успокоилась и принялась благоустраивать наше временное жилье. Я доделал подобие гусиного чучела и продолжил заниматься стрелами. Гривов пока не появился, и ничего заслуживающего внимания не случилось. Вечером я протопил хижину, после чего мы вновь помылись уже вместе и предались плотским радостям. На следующий день все повторилось. Утром охота, днем работа, вечером любовь.
Нет, не получается у русского человека жить легко и просто! То ли Господь нас испытывает, то ли природные условия вырабатывают определенный тип характера, но даже когда все хорошо, чего-то не хватает. Ну, что может быть лучше: покой, безопасность, юная возлюбленная, погожие деньки, наслаждайся жизнью и радуйся.
Однако ничего у меня с таким отдыхом не получилось. На четвертый день вынужденного затворничества, я начал изнывать от беспокойства. Хотя Гривов и не оговаривал срока своего появления, я надеялся, что он сумеет выкроить несколько часов, что бы прийти и рассказать, что делается в селе. Мужик он обязательный и коли, не появился, то это могло означать, что сам попал в беду.
Марфа заметила, что я маюсь, и пристала с расспросами.
Пришлось поделиться тревогой.
– Может быть, он еще и придет! – попыталась успокоить она. – Мало ли что могло случиться.
– Вот меня и беспокоит, что с ним случилось. Нас спас, а сам пропадает.
– Тогда давай сходим в село, и сами все узнаем, – без тени сомнения или тревоги предложила девушка.
Как всегда оказалось, что ларчик открывается элементарно просто. Я сам об этом просто не решался заговорить.
– Будет лучше всего, если ты останешься здесь с Полканом, а я ночью схожу туда и все разведаю!
– Остаться? Ни за что! Я тебя одного не отпущу! – категорично заявила она.
Я только вздохнул. Как у большинства женщин у Марфы оказался сильный материнский инстинкт, который она, за неимением детей, проецировала на меня. Ей казалось естественным отправиться со мной в опасный поход.
– Понимаешь, девочка, – вкрадчиво сказал я, – там может быть опасно. Вдруг в лесу или селе окажется засада, мне одному будет легче выкрутиться.
Она отрицательно покачала головой.
– А если мне придется вступить в бой? Мы же не знаем, что там происходит.
– Не останусь я одна, вдруг с тобой что-нибудь случится! – категорично заявила она.
В этом тоже был резон. Оставлять ее одну без защиты мне тоже не хотелось, как тащить за собой. В этом-то и была главная загвоздка.
– Ты не бойся, я тебе мешать не буду, может быть еще и помогу, – пообещала она.
– Помочь ты сможешь только одним, если останешься здесь или, в крайнем случае, в лесу. Как ты себе представляешь, бегать от барских холопов в своем сарафане? К тому же Кошкин только и мечтает тебя поймать и погубить!
Кажется, она поняла, что я имею в виду, и задумалась. Потом ей в голову пришла совершенно гениальная мысль, и лицо просияло.
– А если я оденусь в мужское платье, а сарафан оставлю в лесу? !
– Одевайся, только где ты его возьмешь?
– Ну, если ты дашь мне свои портки, – строя невинные глазки, сказала она.
Ох уж эти мои шелковые подштанники, никак они не дают женщинам покоя!
– В них тебе будет холодно, лучше я тебе их потом подарю, – пообещал я. – А пока сделаем так. Ты с лошадью останешься в лесу, а мы с Полканом разведаем, что делается в селе. Я бы и пса тебе оставил, но он все равно не послушается. Если я не вернусь, поедешь в Москву и попросишь от мачехи защиты у царя. Царь Дмитрий парень добрый и очень любит красивых женщин, думаю, что поможет.
– А ты думаешь, я красивая? – тотчас спросила она, невольно приосаниваясь.
– Ты очень красивая и должна это знать, – ответил я, стараясь поднять ее самооценку.
Конечно, мой план был не идеален, но ничего более толкового в голову не пришло. Брать Марфу с собой на разведку было бы просто безумием, оставлять одну на острове опасно. Если со мной что-нибудь случится, она просто пропадет. Приходилось идти на риск.
– А в лесу на меня никто не нападет? – подумав, спросила она. – Я ужасно боюсь покойников!
– Вот насчет покойников, можешь быть совершенно спокойна. Они к тебе и близко не подойдут.
– Почему?
– Я знаю против них заговор. Помогает против любой нечисти.
Глава 17
– Будем, только сначала постираем одежду, а то вода остынет. И нужно приготовить гусятину.
Марфа согласно кивнула, но осталась лежать. Посмотрела на меня и спросила:
– А тебе понравилось?
– Очень, – ответил я и поцеловал ее голое плечо.
– Правда! Мне тоже. Я так боялась, что умру и не разу не попробую...
– С чего это ты собралась умирать?
– Все равно меня убьют, – обреченно ответила она. – Мачеха рано или поздно изведет. Я знаю, почему нас хотели сжечь. И ты, бедненький, из-за меня чуть смерть не принял!
– Глупости, чего бы ей так тебя ненавидеть!
– Знать есть за что. У батюшки то моего одно воеводство, а все вотчины он за покойную матушку в приданное получил. Я выйду замуж, все мне отойдет. Вот мачеха и бесится. Она из знатного рода, но обедневшего...
Я удивленно смотрел на Марфу. Когда она заговорила о вотчинах, то перестала казаться наивной девочкой и рассуждала вполне по-деловому.
– Этот Кошкин, ее родственник? – перебил я.
– Да, она сама из Захарьевых, они в близком родстве.
О старинном роде Кошкиных-Захарьевых-Юрьевых я слышал. Они возвысились еще во времена Василия Темного и Дмитрия Донского. Однако сам ни с кем из потомков этих московских бояр не сталкивался. Враждовать с таким кланом мне совсем не хотелось, но после того, что только что случилось у нас с Марфой, другого выхода, как брать девушку под защиту не осталось, Все-таки, как порой не профанируется близость мужчины и женщины, на самом деле это таинство, крепче дружбы и кровного родства связывающее людей.
– Ладно, разберемся с твоими родственниками, – пообещал я. – Не получится справиться, спрячу тебя подальше, чтобы они не достали.
– От моей мачехи не спрячешься, – мрачно сказала девушка, – она за своих детей на костер пойдет. Ведь если меня не станет, то все имение им достанется.
– Не так страшен черт, как его малюют, у нас тоже есть порох в пороховницах, – успокоил я.
Забивать себе раньше времени голову неразрешимыми проблемами, самое последнее дело. Все нужно решать по этапам. Как сказано где-то в Библии: «Будет день, будет пища».
Больше эта тема не обсуждалась. Засосала, что называется, рутина. Мы дружно, в четыре руки стирали, готовили еду, в перерывах целовались и изучали друг друга. Удержаться от этого было совершенно невозможно. Я даже не уверен, что в этом доминировала эротика. Скорее всего, нас обоих так достало одиночество, что когда исчезли моральные препятствия, мы попросту искали во взаимной близости опору и поддержку. Что может в нашей тяжелой и беспросветной жизни быть лучше, чем тесные объятия, отгораживающие и защищающие, от жестокого и равнодушного мира! На поверку Марфа оказалась простой и ласковой девочкой. Убедившись, в неотразимости своих чар и удовлетворив естественное любопытство, успокоилась и принялась благоустраивать наше временное жилье. Я доделал подобие гусиного чучела и продолжил заниматься стрелами. Гривов пока не появился, и ничего заслуживающего внимания не случилось. Вечером я протопил хижину, после чего мы вновь помылись уже вместе и предались плотским радостям. На следующий день все повторилось. Утром охота, днем работа, вечером любовь.
Нет, не получается у русского человека жить легко и просто! То ли Господь нас испытывает, то ли природные условия вырабатывают определенный тип характера, но даже когда все хорошо, чего-то не хватает. Ну, что может быть лучше: покой, безопасность, юная возлюбленная, погожие деньки, наслаждайся жизнью и радуйся.
Однако ничего у меня с таким отдыхом не получилось. На четвертый день вынужденного затворничества, я начал изнывать от беспокойства. Хотя Гривов и не оговаривал срока своего появления, я надеялся, что он сумеет выкроить несколько часов, что бы прийти и рассказать, что делается в селе. Мужик он обязательный и коли, не появился, то это могло означать, что сам попал в беду.
Марфа заметила, что я маюсь, и пристала с расспросами.
Пришлось поделиться тревогой.
– Может быть, он еще и придет! – попыталась успокоить она. – Мало ли что могло случиться.
– Вот меня и беспокоит, что с ним случилось. Нас спас, а сам пропадает.
– Тогда давай сходим в село, и сами все узнаем, – без тени сомнения или тревоги предложила девушка.
Как всегда оказалось, что ларчик открывается элементарно просто. Я сам об этом просто не решался заговорить.
– Будет лучше всего, если ты останешься здесь с Полканом, а я ночью схожу туда и все разведаю!
– Остаться? Ни за что! Я тебя одного не отпущу! – категорично заявила она.
Я только вздохнул. Как у большинства женщин у Марфы оказался сильный материнский инстинкт, который она, за неимением детей, проецировала на меня. Ей казалось естественным отправиться со мной в опасный поход.
– Понимаешь, девочка, – вкрадчиво сказал я, – там может быть опасно. Вдруг в лесу или селе окажется засада, мне одному будет легче выкрутиться.
Она отрицательно покачала головой.
– А если мне придется вступить в бой? Мы же не знаем, что там происходит.
– Не останусь я одна, вдруг с тобой что-нибудь случится! – категорично заявила она.
В этом тоже был резон. Оставлять ее одну без защиты мне тоже не хотелось, как тащить за собой. В этом-то и была главная загвоздка.
– Ты не бойся, я тебе мешать не буду, может быть еще и помогу, – пообещала она.
– Помочь ты сможешь только одним, если останешься здесь или, в крайнем случае, в лесу. Как ты себе представляешь, бегать от барских холопов в своем сарафане? К тому же Кошкин только и мечтает тебя поймать и погубить!
Кажется, она поняла, что я имею в виду, и задумалась. Потом ей в голову пришла совершенно гениальная мысль, и лицо просияло.
– А если я оденусь в мужское платье, а сарафан оставлю в лесу? !
– Одевайся, только где ты его возьмешь?
– Ну, если ты дашь мне свои портки, – строя невинные глазки, сказала она.
Ох уж эти мои шелковые подштанники, никак они не дают женщинам покоя!
– В них тебе будет холодно, лучше я тебе их потом подарю, – пообещал я. – А пока сделаем так. Ты с лошадью останешься в лесу, а мы с Полканом разведаем, что делается в селе. Я бы и пса тебе оставил, но он все равно не послушается. Если я не вернусь, поедешь в Москву и попросишь от мачехи защиты у царя. Царь Дмитрий парень добрый и очень любит красивых женщин, думаю, что поможет.
– А ты думаешь, я красивая? – тотчас спросила она, невольно приосаниваясь.
– Ты очень красивая и должна это знать, – ответил я, стараясь поднять ее самооценку.
Конечно, мой план был не идеален, но ничего более толкового в голову не пришло. Брать Марфу с собой на разведку было бы просто безумием, оставлять одну на острове опасно. Если со мной что-нибудь случится, она просто пропадет. Приходилось идти на риск.
– А в лесу на меня никто не нападет? – подумав, спросила она. – Я ужасно боюсь покойников!
– Вот насчет покойников, можешь быть совершенно спокойна. Они к тебе и близко не подойдут.
– Почему?
– Я знаю против них заговор. Помогает против любой нечисти.
Глава 17
В селе то и дело лаяли собаки, видимо, чуяли чужого пса. Это немного напрягало. Лишняя огласка нам с Полканом была ни к чему. Местные жители давно спали. Где-то, наверное, в стороне помещичьего дома стучал сторож железом о железо и протяжно кричал:
– Слуша-а-ай!
Откуда у сторожей взялась мода предупреждать лихих людей о своем приближении, я не знал. Видимо осталась с древности, или так распугивали злых духов, или пугали таящихся за крепостными стенами врагов, предупреждая, что стража не спит.
Мне это было на руку. Встречаться с помещичьей охраной, пока было не с руки. Я, переходя от избы к избе, пытался найти хоть один не спящий дом, чтобы узнать о судьбе Коровинских крестьян. В этом селе я никогда не был, привезли меня сюда без сознания, убегал я ночью, так что все знание местности ограничивалось избой, в которой жил, и парой увиденных с ее двора соседских усадеб.
Обращаться за информацией к бывшей хозяйке, я не рискнул, не так хорошо мы с ней были знакомы, что бы подставлять ее под барский гнев. Оставалось рассчитывать, что случай, в конце концов, сведет с каким-нибудь бодрствующим мужиком.
Беда была в том, что в очень немногих избах были окна, и свет у лучин слишком тусклый, что бы заметить его в дверных щелях. Мы с Полканом уже второй раз шли по длинной сельской улице, когда на дороге, наконец, появился прохожий. Я отошел к изгороди и присел на корточки, чтобы он не заметил меня раньше времени. По мягкой лапотной походке, я опознал в нем крестьянина и окликнул. Человек остановился посередине дороги и попытался разглядеть, кто его зовет. Я, не спеша, чтобы не напугать, подошел и поздоровался:
– Здравствуй, добрый человек.
– Здравствуй, коли, не шутишь, – ответил он, всматриваясь в неожиданного встречного, хотя что-нибудь разглядеть в такой темноте было мудрено.
– Ты никак здешний? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – я тут гощу, а сам Коровинский. Слыхал, небось, про Коровино-то? Это недалеко, верст двадцать-тридцать отсюда. Нас еще недавно казаки сожгли.
Я обрадовался такому везению.
– Как же не слыхать, о вашей деревне по всей округе говорят.
– Ну, то-то, – не без гордости сказал он, потом грустно добавил. – Вот, горе то у нас какое.
Мы помолчали, отдавая долг памяти сгоревшей деревне, потом я спросил:
– А меня ты не признаешь?
Мужик приблизился, но рассмотреть все равно не смог:
– Нет, вроде, как и не признаю. Темно больно. Днем бы, наверное, признал.
– Помнишь двух казаков, что вас от плена спасали? – напомнил я.
– Как же не помнить, – немного замешкавшись с ответом, сказал он. – Спасибо вам, коли бы не вы, то нам и головы бы не сносить. Только вроде один из них мертвый, а второй в темной у барина сидит. Ты, который будешь?
Я хотел сознаться, что тот, что мертвый, но подумал, что мужик испугается разгуливающего покойника, и тогда от него ничего не добьешься, поэтому делано удивился:
– Кто это тебе сказал, что я мертвый. Разве дело живого человека покойником объявлять?! Это, братец, смертный грех!
– Прости, если обидел, – растеряно ответил он. – Сам то я не видел, а люди болтали, что тот казак, ну, ты, то есть, в избе сгорел.
– Нежели наша изба сгорела! – с театральным ужасом, воскликнул я. – А я в лес на охоту ходил, только сейчас вернулся и ничего не знаю! Вот горе-то какое!
Кажется, мужик начал верить, что перед ним не восставший из пепла мертвец и немного успокоился. Во всяком случае, перестал испуганно крутить головой.
– Сгорела, одни головешки остались! И главное было бы ведро, а то в дождь занялась. Не иначе, как кто красного петуха пустил. Повезло тебе, что на охоту ушел. А девка Марфа, что там жила, значит, заживо сгорела. Не повезло. А девка-то хорошая была, тихая, ласковая.
Мужик снял шапку, и перекрестился, а так как я был простоволосый, то лишь опустил голову. Мы помолчали, поминая Марфу. Разговор вроде кончился, и нужно было расходиться, но у меня оставался еще один вопрос:
– А не скажешь, где сейчас Гришка Гривов живет?
– Григорий? – поправил он. – Да как тебе сказать...
– Как есть, так и говори, – подтолкнул я, замявшегося крестьянина.
– Так Григорий тоже в темной, как и твой друг казак. Барин то здешний, ужас как строг. Как чуть что, не по нему, ногами застучит и в морду. А кого и выпороть велит, а то и того хуже. Обычное дело, – мужик вздохнул, снял шапку и почесал затылок, – Без строгости с нашим братом, конечно нельзя, но и так тоже нехорошо. Давеча вот...
Он не договорил и обреченно махнул рукой.
– А ты знаешь, где темная?
– Ты это что такое придумал? – испугался он. – Никак выручать хочешь?
Я не стал врать, и прямо сказал:
– Хочу.
– Так ведь боязно, мало ли что... Вдруг поймают!
– Когда мы вас вдвоем из казачьего плена выручали, целой ватаги не испугались. Стану я какого-то Кошкина бояться!
Крестьянин задумался, надел шапку, потом снова снял.
– Это правда, казаки пострашней барина будут. Я бы сам тебе помог, да потом куда деваться? Изба сгорела, придется тут зимовать. А барин строг, – повторил он, – чистый зверь!
Я обрадовался, помощник знающий местность, мне бы очень пригодился. Видно было, что мужик сам ненавидит помещика и с удовольствием ему навредит, оставалось его капельку подтолкнуть.
– Что тебе здешний барин? На новую избу я могу тебе денег дать, найдешь хорошего помещика у него и отстроишься. А то здесь дадут рубль в долг, а потом не то, что сам, внуки не откупятся.
– Это так, – согласился он. – Только изба больших деньжищ стоит, ее за медную московку не поставишь. Тут целый рупь нужен, а то и все два!
– Я тебе не то, что рубль, я тебе золотой червонец дам! Можешь себе хоть дворец построить.
– Ты правду говоришь, или шутишь? – дрогнувшим голосом, спросил он. – Откуда у тебя червонец?
– У татарина отобрал, и зарок дал бедному человеку помочь, – ответил я, вытаскивая из-за пазухи мешочек с деньгами. – Вот тебе и помогаю, а ты мне поможешь?
– А можно, хоть одним глазком глянуть? – не отвечая на вопрос, жалким голосом сказал он. – Я отродясь таких денег ни то, что в руках не держал, в глаза не видел!
Я вытащил из мешочка золотой цехин и положил его мужику в руку. Рассмотреть он его в темноте не мог, но зато понюхал и попробовал на вкус.
– А правду дашь или потом обманешь?
– Не обману, можешь сразу оставить его у себя. Ну, что пошли?
– Пошли, – тихо согласился он и махнул рукой вдоль дороги. – Темная там.
Мы двинулись туда, куда он указал и к нам присоединился Полкан. Крестьянин сначала испугался, но, разглядев, что это собака, засмеялся:
– Узнал я твоего пса! Вот теперь верю, что ты живой! Не станет собака с упырем ходить!
– Звать то тебя как, погорелец? – спросил я.
– С утра Иваном. У нас в семье все, кто не Иван, тот Степан, Проще будет сказать, Иван Степанович. А упырей я с детства не обожаю, – продолжил он, – помню, как-то мальчишкой иду мимо кладбища. Ночь как сейчас была темная, ни зги не видать, Смотрю, кто-то навстречу движется. Да не идет, а будто, над землей плывет. Я затаился, а оно все ближе и ближе...
Он замолчал, сбавил шаг. Потом и спросил:
– Ты не против, если я червонец, что ты дал, жене оставлю? Мы как раз, – он указал рукой в темноту, – в этой избе стоим. Мало ли что со мной случится, а как им тогда одним придется! У меня детей, что пальцев на руке.
Мне эта просьба не понравилось. Кто знает, что у Ивана Степановича на уме, сбежит и вся недолга. Однако и отказать было бы неправильно. Пришлось согласиться.
– Ладно, оставь. Только постарайся быстрее.
– Да, ты что, я мигом, одна нога здесь, другая там! Ты и соскучиться не успеешь.
Он исчез. Полкан подошел и ткнулся мордой в колени. Я его погладил. Невдалеке зашлась лаем собачонка. Вслед забрехали и соседские псы.
– Не любят тебя, Полкан, собаки, – сказал я, всматриваясь в темноту, не идет ли назад крестьянин. Собачонка уже не просто лаяла, а хрипела и задыхалась в ошейнике. Встревоженные окрестные собаки активно ей вторили, того и гляди, перебудят всю округу, а Иван Степанович все не возвращался. – Похоже, что нас с тобой кинули, – сообщил я псу, как бы перекладывая и на него часть ответственности на свой глупый поступок. Полкан заскулил и потребовал новой порции ласки.
– А вот и я, – послышался из-за спины, а не оттуда откуда я ждал, голос мужика. – Прости, что долго ходил, пока бабу разбудил, да дело ей растолковал...
– Собаки сильно лают, нужно быстрее уходить, – сказал я.
– Они всегда так брешут, что им еще делать, – успокоил Иван Степанович, однако шаг ускорил.
– Расскажи, что здесь за темная, – попросил я.
Мужик минуты две думал, потом ответил, словно пожимая плечами:
– Так что говорить, темная как темная, обыкновенная изба, только со стражем. Ты, лучше слушай, что дальше со мной было. Иду я, значит, еще мальцом мимо кладбища, смотрю, а оно как бы в воздухе плывет, что, почему, непонятно! Меня такой страх обуял!
Впереди возник какой-то темный движущийся предмет, и он замолчал. Я тронул его за плечо и показал жестом, что нужно отойти с дороги, и мы отступили на обочину.
Мимо молча прошли два человека. Мы подождали, пока они отдалятся на безопасное расстояние и двинулись дальше.
– Иду я, значит, ночью мимо кладбища, – в третий раз начал рассказывать Иван Степанович. – А ходил я тогда в деревню Пешково к своей родной бабке, Марье Ивановне. Мать то у меня Пешковской будет, батя ее оттуда засватал. Она то к нам в Коровино в замужество и перебралась, а родители ее так доселе в Пешково и живут. Бабка у меня хорошая старуха, ласковая, до сих пор живая...
Забыв о кладбищенском видении, он продолжил рассказывать о бабке. Я рассеяно слушал. Ну, что нормальная у него бабушка с жизнью, которая укладывается в несколько слов. С малолетства работала, вышла за деда, рожала детей, всех жалеет...
– Так что там было с видением? – перебил я, когда с бабкой все стало ясно.
– С каким видением? – он не сразу вернулся из реальной жизни в мистическую.
– Ну, то, что ты увидел возле кладбища.
– А... Ничего я тогда так не разглядел, постоял на месте, и побежал домой. Тише, ты, уже пришли!
Мы оказались возле высокого глухого забора сплоченного из близко стоящих жердей. Высота его была метра три. Иван Степанович попробовал раздвинуть жерди.
– Где-то здесь был лаз, – растеряно объяснил он, – точно помню, был. Неужто забили. Вот вроде то самое место. Ты постой на месте, а я пойду, поищу.
Понять, как он ориентируется, я не смог, все скрывала темень. Попробовал сам и тут же нашел сдвинутую жердь. Позвал проводника, и мы пролезли через щель во двор.
– Там, темная, – указал он, – ты постой на месте, а пойду, посмотрю, кто сторожит.
– Ладно, иди, – согласился я, прислоняясь плечом к забору, – только осторожнее.
Теперь возле цели, мне очень не хотелось, чтобы все сорвалось. На всякий случай я вытащил из ножен саблю. Крестьянин, неслышно ступая ногами, обутыми в лапти, исчез. Я ждал, вслушиваясь в ночные звуки. Ивана Степановича не было минут десять. Пока все было как обычно. Наконец он появился и сказал, не снижая голоса:
– Пошли, считай, тебе повезло, темную сторожит наш мужик коровинский, я с ним договорился.
– О чем договорился? – уточнил я.
– Он тебя пустит к арестантам, я ему за то со своего червонца половину посулил.
Это действительно было везением, всегда лучше решить дело миром или деньгами, чем устраивать резню. Однако саблю я на всякий случай, в ножны не убрал, Мы подошли к темному строению, действительно, напоминавшему обычную избу. Нам навстречу вышел человек в армяке крестьянского покроя.
– Вот, Севастьян, тот казак, о котором я тебе сказывал, – представил меня Иван Степанович.
Мы поздоровались. Разглядеть лицо сторожа, чтобы сориентироваться, можно ли ему доверять, я не смог. Приходилось верить на слово провожатому.
– Темная заперта? – спросил я.
– А то, как же, мы все как боярин приказал, мало Ли что случится!
– А у тебя есть ключ?
– Какой это еще ключ? – не понял он.
– А как же мы замок без ключа откроем!
– Так откуда замку-то взяться? – удивился Севастьян.
– Ты же сам сказал, что дверь заперта! – в свою очередь, удивился я.
– Как же ей быть не запертой, когда боярин...
– Понятно, – перебил я, подозревая, что как всегда мы говорим на разных языках, – иди, открывай.
Однако Севастьян, несмотря на договоренность, остался стоять на месте.
– Оно, конечно, открыть можно, что же не открыть... Там и дела то, полено от двери убрать, только как бы что не приключилось... Боярин строг, он за самовольство по головке не погладит, так под батоги подведет, что любо, дорого... Если, конечно, меня силком заставить, то другое дело, против силы не попрешь...
Терять время на наивного хитреца я не хотел, потому прямо спросил:
– Тебя связать или оглушить?
– Оно, конечно, и то и другое можно, только как бы...
– Знаешь что, это мы потом решим, что с тобой сделать, чтобы боярин тебя не заругал, а ты пока покажи где дверь и где полено.
– Так что показывать, вон дверь то, иди сюда, – потянул он меня за рукав. – Вот она дверь, а вот полено, убери и входи. Мое дело маленькое, я свой интерес знаю, мне как боярин велел...
– Есть у тебя, чем посветить? – спросил я верного холопа, отшвыривая полено и распахивая дверь темной избы. Такой мелочи как свеча, я не предусмотрел, да ее и негде было взять.
– Огниво есть, только, как же я тебе его дам, если боярин...
– Огниво у меня есть свое, мне факел нужен!
– Если только сделать из соломы, – подсказал Иван Степанович. – Лучины тут есть, Севастьян?
– Как не быть, в избе при входе.
Он заглянул в дверной проем, пошарил впотьмах и протянул мне пачку лучин.
– Вот и лучинки тебе, казачок.
Отстраняясь от дверей, из которых несло невыносимой вонью, я высек искру, раздул трут и затеплил лучину. Иван Степанович к этому времени уже связал несколько жгутов из соломы.
Стараясь не дышать, я вошел в темную, и подпалил один из них. Солома ярко вспыхнула, освещая узилище. Прямо на земляном полу ничком лежали связанные по рукам и ногам люди. Разобрать, кто есть кто, кто наш, кто не наш было невозможно. Я просто подошел к крайнему и пока не догорел факел, саблей перерезал веревки. После него перешел к следующему.
– Давай посвечу, – предложил, появляясь вслед за мной, Иван Степанович.
Он поджег очередной жгут соломы, и я начал быстро, одного за другим, освобождать заключенных. Люди были в таком состоянии, что признаки жизни подали всего три человека. Один из них перевернулся на бок и щурил глаза на нежданный свет, Я этого человека не знал и, опознав по платью запорожца, к первому, подошел к нему.
– Степан, ты живой? – спросил я, поворачивая боевого товарища на спину.
Запорожец никак на это не отреагировал.
– Пить ему дай, его жаждой морили, – подсказал оживший первым узник. Он четвертый день без воды. Вон там бадья, – указал он на вход.
Я бросился к бадье и, зачерпнув воду ладонями, вылил ее Степану на лицо. Он зашевелился и облизал языком намокшие губы. Я вернулся к бадье, нашел на полу берестяную кружку и наполнил ее до краев.
– Подними ему голову, – попросил я Ивана Степановича. Тот опустился на колени и помог запорожцу приподняться. Я поднес к его губам край кружки, и он, захлебываясь, начал всасывать в себя воду.
– Григорий ты где? – окликнул я Гривова. Никто не отозвался. – Гривов здесь? – спросил я начавших подниматься арестантов.
– Его сегодня вечером к боярину в избу уволокли, – сказал все тот же человек. – Видно пытать собрались.
– Где боярская изба? – спросил я Ивана Степановича.
– Тут неподалеку, – ответил он. – Только там холопов видимо невидимо, тебе одному с ними не справиться.
Степан оторвался от кружки и прохрипел:
– Ничего, как встану, так и справимся! Не таких, – он не договорил и опять припал к живительной влаге.
Люди постепенно оживали. Пока еще никто не смог подняться с пола, но многие уже сидели и разминали затекшие руки и ноги. Кошкин явно умел ломать людей. Мало того, что держал взаперти в зловонной избе, еще лишил движения и возможности шевелиться. Вопросов к нему становилось все больше и больше.
– Еще воды, – потребовал запорожец, опорожнив внушительного размера кружку.
Я вновь наполнил ее, и подал ему. Те, кто уже мог передвигаться, сползались к бадье и черпали воду руками.
– Вон тому дай, – потребовал Степан, указав на последнего, еще не пришедшего в себя пленника.
Я подошел и попытался перевернуть того на спину. Ему вода больше не требовалось. Он был мертв. Между тем, догорел последний соломенный жгут, и в арестантской опять стало темно.
– Сейчас еще принесу, – послышался голос моего провожатого.
В избе стало тихо, оставшись без света, люди как будто чего-то испугались и притаились.
– Севастьян, – позвал Иван Степанович, – чего-то дверь закрылась!
Снаружи раздался глухой смешок, хихикали долго, с ехидцей и придыханиями. Все мы молча слушали отзвуки чужой радости. Потом, сторож все-таки откликнулся:
– Попались голубчики! Посидите, посидите!
– Севастьян, ты это что? – испугано, позвал крестьянин. – Мы же с тобой условились! Хочешь, весь червонец отдам?
– Ишь, посулами накормить решил! – послышалось снаружи. – Знаю я тебя выжигу! Мне боярин за веру и радение новую избу велит поставить, к себе в услужение возьмет!
– Это что же такое делается, – чуть не плача воскликнул Иван Степанович. – Как же так, мы же с тобой с малолетства знакомые, я твоему сынишки крестный отец! Севастьянушка, отопри нас родимый!
Пока они разговаривали, я от тлеющей, недогоревшей соломы запалил лучину. Слабый огонек осветил сидящих и стоящих людей. Все смотрели на закрытую дверь, за которой была так недолго тешившая их свобода.
Дверь была мощная из грубо отесанных толстых плах и висела на кованных петлях. Такую просто так, плечом не вышибешь.
– Эй, ты! – крикнул я. – Слышишь меня?
– Как не слышать, слышу! Ты, сволочь казацкая, теперь не соловьем петь будешь, а... – мужик замялся, придумывая с какой птицей уничижительней будет меня сравнить, и почему-то решил, что с дятлом, – ... дятлом!
– Слуша-а-ай!
Откуда у сторожей взялась мода предупреждать лихих людей о своем приближении, я не знал. Видимо осталась с древности, или так распугивали злых духов, или пугали таящихся за крепостными стенами врагов, предупреждая, что стража не спит.
Мне это было на руку. Встречаться с помещичьей охраной, пока было не с руки. Я, переходя от избы к избе, пытался найти хоть один не спящий дом, чтобы узнать о судьбе Коровинских крестьян. В этом селе я никогда не был, привезли меня сюда без сознания, убегал я ночью, так что все знание местности ограничивалось избой, в которой жил, и парой увиденных с ее двора соседских усадеб.
Обращаться за информацией к бывшей хозяйке, я не рискнул, не так хорошо мы с ней были знакомы, что бы подставлять ее под барский гнев. Оставалось рассчитывать, что случай, в конце концов, сведет с каким-нибудь бодрствующим мужиком.
Беда была в том, что в очень немногих избах были окна, и свет у лучин слишком тусклый, что бы заметить его в дверных щелях. Мы с Полканом уже второй раз шли по длинной сельской улице, когда на дороге, наконец, появился прохожий. Я отошел к изгороди и присел на корточки, чтобы он не заметил меня раньше времени. По мягкой лапотной походке, я опознал в нем крестьянина и окликнул. Человек остановился посередине дороги и попытался разглядеть, кто его зовет. Я, не спеша, чтобы не напугать, подошел и поздоровался:
– Здравствуй, добрый человек.
– Здравствуй, коли, не шутишь, – ответил он, всматриваясь в неожиданного встречного, хотя что-нибудь разглядеть в такой темноте было мудрено.
– Ты никак здешний? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – я тут гощу, а сам Коровинский. Слыхал, небось, про Коровино-то? Это недалеко, верст двадцать-тридцать отсюда. Нас еще недавно казаки сожгли.
Я обрадовался такому везению.
– Как же не слыхать, о вашей деревне по всей округе говорят.
– Ну, то-то, – не без гордости сказал он, потом грустно добавил. – Вот, горе то у нас какое.
Мы помолчали, отдавая долг памяти сгоревшей деревне, потом я спросил:
– А меня ты не признаешь?
Мужик приблизился, но рассмотреть все равно не смог:
– Нет, вроде, как и не признаю. Темно больно. Днем бы, наверное, признал.
– Помнишь двух казаков, что вас от плена спасали? – напомнил я.
– Как же не помнить, – немного замешкавшись с ответом, сказал он. – Спасибо вам, коли бы не вы, то нам и головы бы не сносить. Только вроде один из них мертвый, а второй в темной у барина сидит. Ты, который будешь?
Я хотел сознаться, что тот, что мертвый, но подумал, что мужик испугается разгуливающего покойника, и тогда от него ничего не добьешься, поэтому делано удивился:
– Кто это тебе сказал, что я мертвый. Разве дело живого человека покойником объявлять?! Это, братец, смертный грех!
– Прости, если обидел, – растеряно ответил он. – Сам то я не видел, а люди болтали, что тот казак, ну, ты, то есть, в избе сгорел.
– Нежели наша изба сгорела! – с театральным ужасом, воскликнул я. – А я в лес на охоту ходил, только сейчас вернулся и ничего не знаю! Вот горе-то какое!
Кажется, мужик начал верить, что перед ним не восставший из пепла мертвец и немного успокоился. Во всяком случае, перестал испуганно крутить головой.
– Сгорела, одни головешки остались! И главное было бы ведро, а то в дождь занялась. Не иначе, как кто красного петуха пустил. Повезло тебе, что на охоту ушел. А девка Марфа, что там жила, значит, заживо сгорела. Не повезло. А девка-то хорошая была, тихая, ласковая.
Мужик снял шапку, и перекрестился, а так как я был простоволосый, то лишь опустил голову. Мы помолчали, поминая Марфу. Разговор вроде кончился, и нужно было расходиться, но у меня оставался еще один вопрос:
– А не скажешь, где сейчас Гришка Гривов живет?
– Григорий? – поправил он. – Да как тебе сказать...
– Как есть, так и говори, – подтолкнул я, замявшегося крестьянина.
– Так Григорий тоже в темной, как и твой друг казак. Барин то здешний, ужас как строг. Как чуть что, не по нему, ногами застучит и в морду. А кого и выпороть велит, а то и того хуже. Обычное дело, – мужик вздохнул, снял шапку и почесал затылок, – Без строгости с нашим братом, конечно нельзя, но и так тоже нехорошо. Давеча вот...
Он не договорил и обреченно махнул рукой.
– А ты знаешь, где темная?
– Ты это что такое придумал? – испугался он. – Никак выручать хочешь?
Я не стал врать, и прямо сказал:
– Хочу.
– Так ведь боязно, мало ли что... Вдруг поймают!
– Когда мы вас вдвоем из казачьего плена выручали, целой ватаги не испугались. Стану я какого-то Кошкина бояться!
Крестьянин задумался, надел шапку, потом снова снял.
– Это правда, казаки пострашней барина будут. Я бы сам тебе помог, да потом куда деваться? Изба сгорела, придется тут зимовать. А барин строг, – повторил он, – чистый зверь!
Я обрадовался, помощник знающий местность, мне бы очень пригодился. Видно было, что мужик сам ненавидит помещика и с удовольствием ему навредит, оставалось его капельку подтолкнуть.
– Что тебе здешний барин? На новую избу я могу тебе денег дать, найдешь хорошего помещика у него и отстроишься. А то здесь дадут рубль в долг, а потом не то, что сам, внуки не откупятся.
– Это так, – согласился он. – Только изба больших деньжищ стоит, ее за медную московку не поставишь. Тут целый рупь нужен, а то и все два!
– Я тебе не то, что рубль, я тебе золотой червонец дам! Можешь себе хоть дворец построить.
– Ты правду говоришь, или шутишь? – дрогнувшим голосом, спросил он. – Откуда у тебя червонец?
– У татарина отобрал, и зарок дал бедному человеку помочь, – ответил я, вытаскивая из-за пазухи мешочек с деньгами. – Вот тебе и помогаю, а ты мне поможешь?
– А можно, хоть одним глазком глянуть? – не отвечая на вопрос, жалким голосом сказал он. – Я отродясь таких денег ни то, что в руках не держал, в глаза не видел!
Я вытащил из мешочка золотой цехин и положил его мужику в руку. Рассмотреть он его в темноте не мог, но зато понюхал и попробовал на вкус.
– А правду дашь или потом обманешь?
– Не обману, можешь сразу оставить его у себя. Ну, что пошли?
– Пошли, – тихо согласился он и махнул рукой вдоль дороги. – Темная там.
Мы двинулись туда, куда он указал и к нам присоединился Полкан. Крестьянин сначала испугался, но, разглядев, что это собака, засмеялся:
– Узнал я твоего пса! Вот теперь верю, что ты живой! Не станет собака с упырем ходить!
– Звать то тебя как, погорелец? – спросил я.
– С утра Иваном. У нас в семье все, кто не Иван, тот Степан, Проще будет сказать, Иван Степанович. А упырей я с детства не обожаю, – продолжил он, – помню, как-то мальчишкой иду мимо кладбища. Ночь как сейчас была темная, ни зги не видать, Смотрю, кто-то навстречу движется. Да не идет, а будто, над землей плывет. Я затаился, а оно все ближе и ближе...
Он замолчал, сбавил шаг. Потом и спросил:
– Ты не против, если я червонец, что ты дал, жене оставлю? Мы как раз, – он указал рукой в темноту, – в этой избе стоим. Мало ли что со мной случится, а как им тогда одним придется! У меня детей, что пальцев на руке.
Мне эта просьба не понравилось. Кто знает, что у Ивана Степановича на уме, сбежит и вся недолга. Однако и отказать было бы неправильно. Пришлось согласиться.
– Ладно, оставь. Только постарайся быстрее.
– Да, ты что, я мигом, одна нога здесь, другая там! Ты и соскучиться не успеешь.
Он исчез. Полкан подошел и ткнулся мордой в колени. Я его погладил. Невдалеке зашлась лаем собачонка. Вслед забрехали и соседские псы.
– Не любят тебя, Полкан, собаки, – сказал я, всматриваясь в темноту, не идет ли назад крестьянин. Собачонка уже не просто лаяла, а хрипела и задыхалась в ошейнике. Встревоженные окрестные собаки активно ей вторили, того и гляди, перебудят всю округу, а Иван Степанович все не возвращался. – Похоже, что нас с тобой кинули, – сообщил я псу, как бы перекладывая и на него часть ответственности на свой глупый поступок. Полкан заскулил и потребовал новой порции ласки.
– А вот и я, – послышался из-за спины, а не оттуда откуда я ждал, голос мужика. – Прости, что долго ходил, пока бабу разбудил, да дело ей растолковал...
– Собаки сильно лают, нужно быстрее уходить, – сказал я.
– Они всегда так брешут, что им еще делать, – успокоил Иван Степанович, однако шаг ускорил.
– Расскажи, что здесь за темная, – попросил я.
Мужик минуты две думал, потом ответил, словно пожимая плечами:
– Так что говорить, темная как темная, обыкновенная изба, только со стражем. Ты, лучше слушай, что дальше со мной было. Иду я, значит, еще мальцом мимо кладбища, смотрю, а оно как бы в воздухе плывет, что, почему, непонятно! Меня такой страх обуял!
Впереди возник какой-то темный движущийся предмет, и он замолчал. Я тронул его за плечо и показал жестом, что нужно отойти с дороги, и мы отступили на обочину.
Мимо молча прошли два человека. Мы подождали, пока они отдалятся на безопасное расстояние и двинулись дальше.
– Иду я, значит, ночью мимо кладбища, – в третий раз начал рассказывать Иван Степанович. – А ходил я тогда в деревню Пешково к своей родной бабке, Марье Ивановне. Мать то у меня Пешковской будет, батя ее оттуда засватал. Она то к нам в Коровино в замужество и перебралась, а родители ее так доселе в Пешково и живут. Бабка у меня хорошая старуха, ласковая, до сих пор живая...
Забыв о кладбищенском видении, он продолжил рассказывать о бабке. Я рассеяно слушал. Ну, что нормальная у него бабушка с жизнью, которая укладывается в несколько слов. С малолетства работала, вышла за деда, рожала детей, всех жалеет...
– Так что там было с видением? – перебил я, когда с бабкой все стало ясно.
– С каким видением? – он не сразу вернулся из реальной жизни в мистическую.
– Ну, то, что ты увидел возле кладбища.
– А... Ничего я тогда так не разглядел, постоял на месте, и побежал домой. Тише, ты, уже пришли!
Мы оказались возле высокого глухого забора сплоченного из близко стоящих жердей. Высота его была метра три. Иван Степанович попробовал раздвинуть жерди.
– Где-то здесь был лаз, – растеряно объяснил он, – точно помню, был. Неужто забили. Вот вроде то самое место. Ты постой на месте, а я пойду, поищу.
Понять, как он ориентируется, я не смог, все скрывала темень. Попробовал сам и тут же нашел сдвинутую жердь. Позвал проводника, и мы пролезли через щель во двор.
– Там, темная, – указал он, – ты постой на месте, а пойду, посмотрю, кто сторожит.
– Ладно, иди, – согласился я, прислоняясь плечом к забору, – только осторожнее.
Теперь возле цели, мне очень не хотелось, чтобы все сорвалось. На всякий случай я вытащил из ножен саблю. Крестьянин, неслышно ступая ногами, обутыми в лапти, исчез. Я ждал, вслушиваясь в ночные звуки. Ивана Степановича не было минут десять. Пока все было как обычно. Наконец он появился и сказал, не снижая голоса:
– Пошли, считай, тебе повезло, темную сторожит наш мужик коровинский, я с ним договорился.
– О чем договорился? – уточнил я.
– Он тебя пустит к арестантам, я ему за то со своего червонца половину посулил.
Это действительно было везением, всегда лучше решить дело миром или деньгами, чем устраивать резню. Однако саблю я на всякий случай, в ножны не убрал, Мы подошли к темному строению, действительно, напоминавшему обычную избу. Нам навстречу вышел человек в армяке крестьянского покроя.
– Вот, Севастьян, тот казак, о котором я тебе сказывал, – представил меня Иван Степанович.
Мы поздоровались. Разглядеть лицо сторожа, чтобы сориентироваться, можно ли ему доверять, я не смог. Приходилось верить на слово провожатому.
– Темная заперта? – спросил я.
– А то, как же, мы все как боярин приказал, мало Ли что случится!
– А у тебя есть ключ?
– Какой это еще ключ? – не понял он.
– А как же мы замок без ключа откроем!
– Так откуда замку-то взяться? – удивился Севастьян.
– Ты же сам сказал, что дверь заперта! – в свою очередь, удивился я.
– Как же ей быть не запертой, когда боярин...
– Понятно, – перебил я, подозревая, что как всегда мы говорим на разных языках, – иди, открывай.
Однако Севастьян, несмотря на договоренность, остался стоять на месте.
– Оно, конечно, открыть можно, что же не открыть... Там и дела то, полено от двери убрать, только как бы что не приключилось... Боярин строг, он за самовольство по головке не погладит, так под батоги подведет, что любо, дорого... Если, конечно, меня силком заставить, то другое дело, против силы не попрешь...
Терять время на наивного хитреца я не хотел, потому прямо спросил:
– Тебя связать или оглушить?
– Оно, конечно, и то и другое можно, только как бы...
– Знаешь что, это мы потом решим, что с тобой сделать, чтобы боярин тебя не заругал, а ты пока покажи где дверь и где полено.
– Так что показывать, вон дверь то, иди сюда, – потянул он меня за рукав. – Вот она дверь, а вот полено, убери и входи. Мое дело маленькое, я свой интерес знаю, мне как боярин велел...
– Есть у тебя, чем посветить? – спросил я верного холопа, отшвыривая полено и распахивая дверь темной избы. Такой мелочи как свеча, я не предусмотрел, да ее и негде было взять.
– Огниво есть, только, как же я тебе его дам, если боярин...
– Огниво у меня есть свое, мне факел нужен!
– Если только сделать из соломы, – подсказал Иван Степанович. – Лучины тут есть, Севастьян?
– Как не быть, в избе при входе.
Он заглянул в дверной проем, пошарил впотьмах и протянул мне пачку лучин.
– Вот и лучинки тебе, казачок.
Отстраняясь от дверей, из которых несло невыносимой вонью, я высек искру, раздул трут и затеплил лучину. Иван Степанович к этому времени уже связал несколько жгутов из соломы.
Стараясь не дышать, я вошел в темную, и подпалил один из них. Солома ярко вспыхнула, освещая узилище. Прямо на земляном полу ничком лежали связанные по рукам и ногам люди. Разобрать, кто есть кто, кто наш, кто не наш было невозможно. Я просто подошел к крайнему и пока не догорел факел, саблей перерезал веревки. После него перешел к следующему.
– Давай посвечу, – предложил, появляясь вслед за мной, Иван Степанович.
Он поджег очередной жгут соломы, и я начал быстро, одного за другим, освобождать заключенных. Люди были в таком состоянии, что признаки жизни подали всего три человека. Один из них перевернулся на бок и щурил глаза на нежданный свет, Я этого человека не знал и, опознав по платью запорожца, к первому, подошел к нему.
– Степан, ты живой? – спросил я, поворачивая боевого товарища на спину.
Запорожец никак на это не отреагировал.
– Пить ему дай, его жаждой морили, – подсказал оживший первым узник. Он четвертый день без воды. Вон там бадья, – указал он на вход.
Я бросился к бадье и, зачерпнув воду ладонями, вылил ее Степану на лицо. Он зашевелился и облизал языком намокшие губы. Я вернулся к бадье, нашел на полу берестяную кружку и наполнил ее до краев.
– Подними ему голову, – попросил я Ивана Степановича. Тот опустился на колени и помог запорожцу приподняться. Я поднес к его губам край кружки, и он, захлебываясь, начал всасывать в себя воду.
– Григорий ты где? – окликнул я Гривова. Никто не отозвался. – Гривов здесь? – спросил я начавших подниматься арестантов.
– Его сегодня вечером к боярину в избу уволокли, – сказал все тот же человек. – Видно пытать собрались.
– Где боярская изба? – спросил я Ивана Степановича.
– Тут неподалеку, – ответил он. – Только там холопов видимо невидимо, тебе одному с ними не справиться.
Степан оторвался от кружки и прохрипел:
– Ничего, как встану, так и справимся! Не таких, – он не договорил и опять припал к живительной влаге.
Люди постепенно оживали. Пока еще никто не смог подняться с пола, но многие уже сидели и разминали затекшие руки и ноги. Кошкин явно умел ломать людей. Мало того, что держал взаперти в зловонной избе, еще лишил движения и возможности шевелиться. Вопросов к нему становилось все больше и больше.
– Еще воды, – потребовал запорожец, опорожнив внушительного размера кружку.
Я вновь наполнил ее, и подал ему. Те, кто уже мог передвигаться, сползались к бадье и черпали воду руками.
– Вон тому дай, – потребовал Степан, указав на последнего, еще не пришедшего в себя пленника.
Я подошел и попытался перевернуть того на спину. Ему вода больше не требовалось. Он был мертв. Между тем, догорел последний соломенный жгут, и в арестантской опять стало темно.
– Сейчас еще принесу, – послышался голос моего провожатого.
В избе стало тихо, оставшись без света, люди как будто чего-то испугались и притаились.
– Севастьян, – позвал Иван Степанович, – чего-то дверь закрылась!
Снаружи раздался глухой смешок, хихикали долго, с ехидцей и придыханиями. Все мы молча слушали отзвуки чужой радости. Потом, сторож все-таки откликнулся:
– Попались голубчики! Посидите, посидите!
– Севастьян, ты это что? – испугано, позвал крестьянин. – Мы же с тобой условились! Хочешь, весь червонец отдам?
– Ишь, посулами накормить решил! – послышалось снаружи. – Знаю я тебя выжигу! Мне боярин за веру и радение новую избу велит поставить, к себе в услужение возьмет!
– Это что же такое делается, – чуть не плача воскликнул Иван Степанович. – Как же так, мы же с тобой с малолетства знакомые, я твоему сынишки крестный отец! Севастьянушка, отопри нас родимый!
Пока они разговаривали, я от тлеющей, недогоревшей соломы запалил лучину. Слабый огонек осветил сидящих и стоящих людей. Все смотрели на закрытую дверь, за которой была так недолго тешившая их свобода.
Дверь была мощная из грубо отесанных толстых плах и висела на кованных петлях. Такую просто так, плечом не вышибешь.
– Эй, ты! – крикнул я. – Слышишь меня?
– Как не слышать, слышу! Ты, сволочь казацкая, теперь не соловьем петь будешь, а... – мужик замялся, придумывая с какой птицей уничижительней будет меня сравнить, и почему-то решил, что с дятлом, – ... дятлом!