Страница:
И снова раздался голос бога:
– Вы хорошо поработали. А теперь уходите, все, кроме служителей моего храма. Возвращайтесь домой, в свои постели, а послезавтра утром приходите за моей золотой благодарностью.
И они побежали. Спасенные, бейлифы, наемники – все. Они неслись, как палая листва, гонимая ураганом, и скрылись из виду едва ли не быстрее, чем оброненные ими мечи и дубинки коснулись затоптанного песка опустевшей арены. Так же быстро исчезли и мелкий пауки: они прошмыгнули через Врата Бога и растворились среди темных утесов. Бог возвестил свою волю, и все испарились, кроме двух священников, замерших на церемониальном возвышении.
Когда бог, осторожно переставляя ноги, сошел на арену, которую он заполнил почти полностью, Паанджа и Фурстен оказались на уровне верхнего ряда его глаз; они видели отблески факельных огней, пляшущие в каждой крохотной фасетке этих черных драгоценностей.
– Благочестивые прелаты, только на вашу долю выпала обязанность увидеть своего бога в момент тяжкой нужды. Крепитесь, ибо вам предстоит стать свидетелями ужасного.
Паук-титан припал к земле и тут же взвился в воздух, перемахнул через стену стадиона и опустился рядом с раздутым панцирем, своим подобием, сотрясавшимся от беспрестанного шевеления пленников внутри. О, какие искаженные гримасами ужаса маски беззвучно двигали губами за обманчиво прозрачной оболочкой! А когда А-Рак, приподнявшись, занес над своей копией клыки, черные жала с дрожащей на конце каждого золотистой каплей яда, что за сдавленный вопль ужаса вырвался из колоссального чучела!
Раз опустились клыки. Еще! Еще и еще! В нескольких местах пронзил паук свое собственное изображение, и там, где клыки прорвали оболочку, потоки золотистого яда хлынули внутрь. Эта янтарная жидкость оказалась чрезвычайно едкой – ничто, кроме панциря, не могло уцелеть от соприкосновения с ней. Человеческое месиво под неподдающиеся описанию сдавленные вопли превратилось в бульон из тающей плоти, крошащихся костей и дымящихся обрывков ткани.
Слезы безостановочно текли из глаз двух священников, наблюдавших, как лица их соотечественников и соотечественниц вспухают и расползаются облаками малиновых волокон, как, взрываясь, вытекают белыми облачками глаза, как рвущиеся наружу руки и брыкающиеся ноги утрачивают плотность и растворяются в струйках розового дыма. Не прошло и нескольких секунд, как гигантский панцирь превратился в ужасный сосуд, наполненный человеческим варевом, к которому чудовище присосалось своей щетинистой пастью.
– Теперь, прелаты, поняли ли вы, каковы мои потребности, постигли, какую нужду терплю я постоянно? Первосвященник, на рассвете посети мой алтарь, но прежде объяви горожанам, что ни одно судно, стоящее на якорев гавани, не может уйти без моего разрешения, которого я не дам никому до тех пор, пока мой дар – чистейшее золото – не будет распределен между жителями. Как это осуществить, ты узнаешь завтра…
Этот поток нечеловеческих мыслей служил аккомпанементом зрелищу, для описания которого не существует слов: чужеземный колосс опорожнял свою собственную копию, наполненную похлебкой из человечины. Оба священника давно уже сообразили, что, заставив их стать свидетелями своего пира, бог хотел сказать этим больше, чем прозвучало в его мыслях, хотя следующее сообщение сделало скрытый смысл почти явным.
– Завтра доложишь о военных приготовлениях, предпринятых тобой для моей защиты, священник. Теперь вы знаете, на какую жестокость я способен в случае нужды, и понимаете, от чего вы будете избавлены до тех пор, пока останетесь моими верными слугами, прилежно исполняющими приказания. Полное освобождение от Жребия – вот ваша награда, а потом, когда грозящая мне опасность останется позади, я обещаю вам верховную власть и положение первых среди нации. А пока я отпускаю вас – идите с миром.
Оставив бога за трапезой, они спустились по опустевшей лестнице к подножию утеса. Онемевшие, дрожащие ноги кое-как несли их по безлюдным городским улицам. Тишина окутала ночные бульвары и переулки – тишина, в которой врезавшиеся в память обоих священников человеческие крики звучали еще громче, а пустота, через которую они шли, кипела и бурлила кошмарными видениями.
Но как только онемение всех чувств, вызванное ужасающими воспоминаниями, немного прошло, Паанджа и его спутник ощутили лихорадочную деятельность за окружавшей их пустотой, услышали отчаянный шепот, пронизывающий тишину. В домах не спали (в щелки между закрытыми ставнями нет – нет да проглядывал крохотный лучик света), втайне обсуждая известие об учиненной А-Раком бойне. Ужас царил в Большой Гавани.
Друзья понимали, что город замер на краю смертельной опасности: паника наверняка приведет к новым убийствам, но если найдется человек, способный повести за собой остальных, то ужас, который испытывают люди, еще можно превратить в боевой дух. Воспоминания о прежних обетах, которые они с надеждой в сердце давали друг другу, – о, каким тихим, осторожным шепотом! – вернулись к ним, и это помогло друзьям вновь обрести решимость. Они принялись тихонько совещаться.
Результатом их совещания стало то, что они направили свои стопы в совершенно неожиданном и невозможном при нормальном положении дел направлении. Путь их лежал к подъездным воротам одного из самых великолепных особняков Большой Гавани, где Фурстен Младший не бывал лет двадцать, несмотря на то что там обитал Фурстен Старший, его отец.
Хотя сын уже много лет не поддерживал с родителем никаких отношений, он не боялся застать старого развратника в постели, несмотря на поздний час. Точнее, если даже Фурстен Старший в постели, то наверняка не спит. И в самом деле, стоило только ночному привратнику передать их имена наверх, как двух прелатов немедленно проводили в покои старого пакостника. Их шаги эхом отдавались в анфиладах мраморных залов, переполненных безвкусными, хотя и дорогими, полотнами и скульптурами, тематика которых варьировалась от просто похотливой до откровенно порнографической. Всю дорогу Фурстен Младший шел сжав зубы и глядя прямо перед собой, а Паанджа стискивал его руку в знак безмолвной поддержки и симпатии.
Фурстен Старший принадлежал к Старой Гвардии, Старым Деньгам. Помимо торговых складов, он владел контрольным пакетом акций одной из крупнейших монастий Хагии; всю жизнь рука его сжимала жезл власти и богатства, которыми наделил его нацию А-Рак. В каком-то смысле он был старым знакомцем бога, хотя самого А-Рака не видел ни разу в жизни, так как богатства его были столь велики, что он мог купить то, что практически не продается: замену, человека, который пойдет вместо него на церемонию Жребия, когда придет его очередь. В последнее время, когда ожирение и венерические болезни довели его чуть ли не до смерти, старый крез почти перестал спать, но проводил время в громадной постели, где его и застали Паанджа с Фурстеном. Миловидные наложники в атласных набедренных повязках обмахивали его опахалами, поднос с винами и наркотиками стоял у его вспухшего и покрытого гнилостными пятнами локтя, а перед ним нагие танцовщицы под аккомпанемент столь же обнаженных музыкантов усердно извивались в замедленном танце, целью которого было поддержать неугасимую – хотя и бессильную теперь – похоть старика.
– А, маленькие церковные мышки! Ну, подойдите, присядьте на мою постель! – Голос старого Фурстена звучал бодро и весело, точно принадлежал молодому и здоровому человеку. – Ведь это Паанджа, не так ли? Первый из церковных мышек? Племянник старого Куртла. А с ним мой зануда, дитя моих чресл! Он так и не простил меня за то, что я пару-тройку раз воспользовался его хорошенькой розовой попкой, когда он был еще маленьким и сладеньким, а не таким волосатым детиной, в которого превратился сейчас! Ну, будет, детка! Помирись же со своим любящим папочкой! В конце концов, разве отцовская любовь не почитается в свете? Подойди же, присядь на мою постельку!
Хотя Фурстен Младший готовился к чему-то подобному, его реакция удивила его самого: он набрал полный рот слюны и плюнул на атласное покрывало отцовской кровати. После этого посетители с улыбкой переглянулись и, не переставая улыбаться, отвесили хозяину холодный вежливый поклон.
Старый крокодил никогда не затруднял себя притворными приличиями, но гнев, который овладел им сейчас, ясно показывал, что возмутительное поведение он считал своим исключительным правом, не распространяющимся ни на кого другого. Крохотные черные глазки, затерявшиеся среди опухшей, покрытой мелкими бусинками нарывов плоти, в которую превратилось его лицо, опасно блеснули. Губы старика затряслись от злости (созвездие красных язвочек, свидетельств еще какой-то болезни, окружало его рот, наводя на мысли о кровавой трапезе), и он взревел, призывая телохранителей. Пара колодрианских борцов ввалилась в спальню, разбрасывая визжащих наложников. Друзья спокойно повернулись им навстречу, высвобождая из-под плащей мечи, и Паанджа с холодной наглостью привыкшего повелевать человека произнес:
– Мой господин А-Рак еще не насытился, и я послан на поиски пищи для него. А вы, кажется, добровольно хотите предложить свои услуги, молодцы?
Новость, еще не достигшая хозяйских покоев, уже, похоже, активно обсуждалась на половине слуг. Головорезы в ужасе рухнули на колени и взмолились о пощаде.
– Просветите вашего хозяина относительно нынешнего положения дел, – приказал им Фурстен Младший,– а потом убирайтесь. Эй, вы, там! Вон отсюда! Все вон, а не то скормлю вас богу! – Эта угроза немедленно очистила помещение от танцовщиц-акробаток и их аккомпаниаторов. Фурстен Младший взял с постели поднос со снадобьями и порошками и небрежно уронил его на пол. Когда телохранители, пятясь и приниженно кланяясь на каждом шагу, покинули покой, друзья снова обратились к престарелому магнату.
Хотя по глазам Фурстена-отца было видно, что он занят поиском новой стратегии в сложившейся ситуации, ни растерянности, ни испуга он явно не испытывал. Наконец он сделал выбор в пользу веселья, не вполне, однако, убедительного:
– Ах вы, детишки-несмышленыши! – прокукарекал он. – Что, не ждали такого поворота? Испугались? Удивляюсь, что этого не произошло раньше! А с кем, по-вашему, мы, хагианцы, связаны Договором последние двести с лишним лет? Сердце А-Рака пышет аппетитом, как раскаленный докрасна уголь – жаром. Лишь одно стремление есть у него – слить все жизни в одну, свою собственную; сколько бы отпрысков ни производил он на свет, он все равно остается бесплодным, ибо творит лишь точные копии самого себя, которые вырастают прямо из его плоти, падают наземь и разбегаются в поисках добычи. Они не продолжение его жизни, а всего лишь бесконечное умножение прожорливости, составляющей основу его существа, потому что, когда они нагуливают достаточно жира, он призывает их к себе и пожирает, присваивая все, что им когда-либо удалось раздобыть. Он – плотоядный водоворот, но души жертв нужны ему не меньше, чем тела. Его мозг – лабиринт плененных созданий, все, что они ощущали и видели при жизни, все, чему радовались и от чего страдали, продолжает существовать в многовековом саду его памяти. Паутину своей внутренней империи он ткет из убитых им сонмов.
Говорят, что есть такие громадные черные солнца, которые затягивают в себя другие светила, преумножая мощь своих мрачных горнил энергией убитых звезд, не прекращая медленного извечного роста. Таков А-Рак – таков он есть и таким останется, милостью богов, на веки вечные!
– Большое спасибо, – отозвался, холодно улыбаясь, Паанджа, – за информацию. Правда, мы об А-Раке знаем поболее твоего, да и пришли сюда не затем, чтобы беседовать об этом. Наша цель проще: взять у тебя пять тысяч мер звонкой золотой монеты.
Старый Фурстен так и вскинулся.
– Вы что, за младенца несмышленого меня принимаете? Думаете, потрясли своим божком у меня перед носом, точно жупелом, так я вам тут же и отрыгну денежки? Как бы ни был жаден А-Рак, с мозгами у него все в порядке. По-вашему, он возьмет да и поубивает всю Старую Гвардию, всех исконных держателей богатства? Мы его опора, мы регулируем движение денег по каналам коммерции, которая помогает держать остальное население в рабстве! Сколько бы он ни обжирался, не станет же он уничтожать пастухов вместе со стадом!
– Не жадность, а угроза смертельной опасности движет богом на этот раз, смертный. – С этими словами Паанджа извлек из ножен меч и так бесцеремонно приставил его острие к горлу Фурстена Старшего, что брызнула кровь, и старый боров взвизгнул от боли. – Буду снисходителен, – продолжал Первосвященник, – и попытаюсь убедить тебя еще раз, достопочтенный и многоуважаемый мешок гноя и заразы, но если вновь не преуспею, то располосую тебе глотку до самого хребта и сам возьму в твоем золоченом свинарнике все, что мне надо. Но сначала выслушай вот что: ровно через день бог распределит между жителями города дар на сумму более ста миллионов золотых ликторов – в качестве воздаяния за сегодняшний Жребий, как ему угодно было выразиться. Об истинном значении этого жеста предоставляю тебе догадываться согласно твоему собственному циничному разумению… Ага. Так получим мы все-таки деньги?
Совсем другой огонек зажегся теперь в глазах старого Фурстена. Некоторое время он сидел молча, потрясено созерцая представшую его внутреннему взору новую реальность, нисколько не похожую на ту, к которой он привык. Но он всегда умел смотреть правде в глаза, и способность быстро приспосабливаться к обстоятельствам не оставила его и теперь.
– Да. Позвони вон в тот колокольчик: придет мой клерк, и вы получите деньги, а вместе с ними и мое проклятие. Что до меня, то пришло, как видно, время перебираться на островную виллу.
– Тогда поспеши, ибо к восходу солнца мы должны наложить запрет на вывод любых судов из гавани.
На этом они и расстались. Друзья унесли четыре мешка золотых монет, которые даже им, притом что они были люди сильные и тренированные, показались слишком тяжелыми.
Последние часы той эпохальной ночи выдались очень напряженными, нужно было переговорить с начальником порта и другими муниципальными чиновниками. Придя на восходе солнца на аудиенцию к А-Раку в его святилище, Первосвященник доложил богу, что движение судов из гавани закрыто. После этого он робко попросил разрешения отправить своего коллегу-прелата, Фурстена Младшего, в ту часть острова, где в лагерях, учрежденных специально для того, чтобы снабжать живой силой армии, задействованные в Шамнеанских войнах, можно было нанять дополнительное количество солдат для защиты бога. Так и получилось, что Фурстен Младший отплыл из Большой Гавани с благословения бога, но исключительно по своей и Пандагона надобности.
Фурстен вышел в море на быстроходной военной галере с отрядом вооруженных абордажными саблями солдат и готовыми к бою баллистами на борту, чтобы придать судну устрашающий вид: он знал, что прибрежные воды Хагии уже кишат дожидающимися своего часа пиратскими судами. Я и сам был в курсе того, что еще до моего прибытия на остров немало морских хищников легли в дрейф на некотором расстоянии от побережья и, навострив уши, стали ждать, а в последующие дни их число все прибывало. Стоит человеку услышать какую-нибудь сплетню, и он думает, что он первый, кому стало об этом известно, тогда как на самом деле в ту же самую минуту об этом шепчется полмира. Я, дорогой мой Шаг, был даже немного знаком с некоторыми из тех водоплавающих негодяев (краска стыда заливает мои щеки, когда я пишу об этом), именно потому мне и стало известно кое-что еще о передвижениях старого Фурстена уже после того, как его сын и Паанджа ушли из особняка, прихватив с собой золото.
Старый развратник, похоже, не терял времени: как только за сыном закрылась дверь, он поднял весь дом на ноги, собрал все свое движимое имущество, погрузил его на четыре объемистых подводы и кинулся в гавань, где за два часа до рассвета и, следовательно, прекращения морского сообщения перенес все их содержимое на яхту, которая стояла у пристани. Негодяй сразу сообразил, что подачка в сто миллионов золотых ликторов – это всего лишь подслащенная приманка, предназначенная для того, чтобы удержать стадо на месте и продолжить бойню.
К восходу солнца хагианский берег остался далеко за кормой яхты, которая несла Фурстена к крохотному островку в нескольких часах пути от Хагии, где находилась его вилла. Нежась среди подушек на кушетке, стоявшей на полуюте, он без приключений добрался до берега, а оттуда его со всем добром доставили на виллу. Однако первое, что сделали пыхтящие от натуги носильщики, когда высоченная каменная лестница резиденции магната осталась позади, это уронили его паланкин на пол и кинулись бежать. Правда, далеко уйти им не удалось, так как на веранде было полным-полно бездельничающих морских разбойников, которые отдыхали после утренней порции аквавиты.
Вообще-то это были каннибалы с островов Донда, что среди Ледяных Водоворотов. Их предводитель, некий Шалагастра (с которым мне довелось потом беседовать, – жизнерадостный парень, голос его звучал нисколько не тише оттого, что в то самое мгновение, когда мы с ним разговаривали, он истекал кровью), перекинулся со старым Фурстеном парой слов, после чего он и его команда зажарили старого негодяя живьем и съели.
Шалагастра подвел старого развратника к балюстраде и попросил со всем вниманием вглядеться в открытое море.
– Пойми, даже – если бы ты держал курс прямо в открытое море, конец все равно был бы один, – утешил он Фурстена Старшего. – Видишь вон те каравеллы на юго-юго-востоке? Гулагские флибустьеры. И вон там, дальше на восток, мелкие крапинки? Флотилия люлюмийских каперов. Остальные стоят на якоре еще дальше. Слух разошелся повсюду. Вашему богу-пауку грозит опасность… по крайней мере, мы на это надеемся. Говорят, скоро можно будет попасть в подвалы ваших монастий, и мои коллеги-предприниматели, как ты понимаешь, в высшей степени заинтересованы.
О, гляди-ка, твоя постелька из угольков уже готова! Ну, ну! Нечего распускать сопли, фу, как некрасиво, брось скулить! Мужественная сдержанность, вот что подойдет лучше всего! Помогите-ка, ребята, он наверняка тяжелый! Надо его как следует прожарить, а то мясо у него с гнильцой!
Примечание редактора:
Этот фрагмент повествования Ниффта требует скорее дополнения, нежели сокращения. Мой друг лишь вскользь упоминает обстоятельства, о которых, он был уверен, я осведомлен. Дело в том, что по дороге на Хагию Ниффт воспользовался возможностью и загодя распространил среди своих коллег и представителей родственных профессий информацию, которую он, собственно, и собирался продать хагианским жрецам. Непревзойденный стратег, он сразу понял, что, окажись слух правдой, ему проще всего будет набить карманы, если все силы острова будут брошены на защиту денежных подвалов от массированного нашествия.– Шаг Марголд.
ЛАГАДАМИЯ 7
– Вы хорошо поработали. А теперь уходите, все, кроме служителей моего храма. Возвращайтесь домой, в свои постели, а послезавтра утром приходите за моей золотой благодарностью.
И они побежали. Спасенные, бейлифы, наемники – все. Они неслись, как палая листва, гонимая ураганом, и скрылись из виду едва ли не быстрее, чем оброненные ими мечи и дубинки коснулись затоптанного песка опустевшей арены. Так же быстро исчезли и мелкий пауки: они прошмыгнули через Врата Бога и растворились среди темных утесов. Бог возвестил свою волю, и все испарились, кроме двух священников, замерших на церемониальном возвышении.
Когда бог, осторожно переставляя ноги, сошел на арену, которую он заполнил почти полностью, Паанджа и Фурстен оказались на уровне верхнего ряда его глаз; они видели отблески факельных огней, пляшущие в каждой крохотной фасетке этих черных драгоценностей.
– Благочестивые прелаты, только на вашу долю выпала обязанность увидеть своего бога в момент тяжкой нужды. Крепитесь, ибо вам предстоит стать свидетелями ужасного.
Паук-титан припал к земле и тут же взвился в воздух, перемахнул через стену стадиона и опустился рядом с раздутым панцирем, своим подобием, сотрясавшимся от беспрестанного шевеления пленников внутри. О, какие искаженные гримасами ужаса маски беззвучно двигали губами за обманчиво прозрачной оболочкой! А когда А-Рак, приподнявшись, занес над своей копией клыки, черные жала с дрожащей на конце каждого золотистой каплей яда, что за сдавленный вопль ужаса вырвался из колоссального чучела!
Раз опустились клыки. Еще! Еще и еще! В нескольких местах пронзил паук свое собственное изображение, и там, где клыки прорвали оболочку, потоки золотистого яда хлынули внутрь. Эта янтарная жидкость оказалась чрезвычайно едкой – ничто, кроме панциря, не могло уцелеть от соприкосновения с ней. Человеческое месиво под неподдающиеся описанию сдавленные вопли превратилось в бульон из тающей плоти, крошащихся костей и дымящихся обрывков ткани.
Слезы безостановочно текли из глаз двух священников, наблюдавших, как лица их соотечественников и соотечественниц вспухают и расползаются облаками малиновых волокон, как, взрываясь, вытекают белыми облачками глаза, как рвущиеся наружу руки и брыкающиеся ноги утрачивают плотность и растворяются в струйках розового дыма. Не прошло и нескольких секунд, как гигантский панцирь превратился в ужасный сосуд, наполненный человеческим варевом, к которому чудовище присосалось своей щетинистой пастью.
– Теперь, прелаты, поняли ли вы, каковы мои потребности, постигли, какую нужду терплю я постоянно? Первосвященник, на рассвете посети мой алтарь, но прежде объяви горожанам, что ни одно судно, стоящее на якорев гавани, не может уйти без моего разрешения, которого я не дам никому до тех пор, пока мой дар – чистейшее золото – не будет распределен между жителями. Как это осуществить, ты узнаешь завтра…
Этот поток нечеловеческих мыслей служил аккомпанементом зрелищу, для описания которого не существует слов: чужеземный колосс опорожнял свою собственную копию, наполненную похлебкой из человечины. Оба священника давно уже сообразили, что, заставив их стать свидетелями своего пира, бог хотел сказать этим больше, чем прозвучало в его мыслях, хотя следующее сообщение сделало скрытый смысл почти явным.
– Завтра доложишь о военных приготовлениях, предпринятых тобой для моей защиты, священник. Теперь вы знаете, на какую жестокость я способен в случае нужды, и понимаете, от чего вы будете избавлены до тех пор, пока останетесь моими верными слугами, прилежно исполняющими приказания. Полное освобождение от Жребия – вот ваша награда, а потом, когда грозящая мне опасность останется позади, я обещаю вам верховную власть и положение первых среди нации. А пока я отпускаю вас – идите с миром.
Оставив бога за трапезой, они спустились по опустевшей лестнице к подножию утеса. Онемевшие, дрожащие ноги кое-как несли их по безлюдным городским улицам. Тишина окутала ночные бульвары и переулки – тишина, в которой врезавшиеся в память обоих священников человеческие крики звучали еще громче, а пустота, через которую они шли, кипела и бурлила кошмарными видениями.
Но как только онемение всех чувств, вызванное ужасающими воспоминаниями, немного прошло, Паанджа и его спутник ощутили лихорадочную деятельность за окружавшей их пустотой, услышали отчаянный шепот, пронизывающий тишину. В домах не спали (в щелки между закрытыми ставнями нет – нет да проглядывал крохотный лучик света), втайне обсуждая известие об учиненной А-Раком бойне. Ужас царил в Большой Гавани.
Друзья понимали, что город замер на краю смертельной опасности: паника наверняка приведет к новым убийствам, но если найдется человек, способный повести за собой остальных, то ужас, который испытывают люди, еще можно превратить в боевой дух. Воспоминания о прежних обетах, которые они с надеждой в сердце давали друг другу, – о, каким тихим, осторожным шепотом! – вернулись к ним, и это помогло друзьям вновь обрести решимость. Они принялись тихонько совещаться.
Результатом их совещания стало то, что они направили свои стопы в совершенно неожиданном и невозможном при нормальном положении дел направлении. Путь их лежал к подъездным воротам одного из самых великолепных особняков Большой Гавани, где Фурстен Младший не бывал лет двадцать, несмотря на то что там обитал Фурстен Старший, его отец.
Хотя сын уже много лет не поддерживал с родителем никаких отношений, он не боялся застать старого развратника в постели, несмотря на поздний час. Точнее, если даже Фурстен Старший в постели, то наверняка не спит. И в самом деле, стоило только ночному привратнику передать их имена наверх, как двух прелатов немедленно проводили в покои старого пакостника. Их шаги эхом отдавались в анфиладах мраморных залов, переполненных безвкусными, хотя и дорогими, полотнами и скульптурами, тематика которых варьировалась от просто похотливой до откровенно порнографической. Всю дорогу Фурстен Младший шел сжав зубы и глядя прямо перед собой, а Паанджа стискивал его руку в знак безмолвной поддержки и симпатии.
Фурстен Старший принадлежал к Старой Гвардии, Старым Деньгам. Помимо торговых складов, он владел контрольным пакетом акций одной из крупнейших монастий Хагии; всю жизнь рука его сжимала жезл власти и богатства, которыми наделил его нацию А-Рак. В каком-то смысле он был старым знакомцем бога, хотя самого А-Рака не видел ни разу в жизни, так как богатства его были столь велики, что он мог купить то, что практически не продается: замену, человека, который пойдет вместо него на церемонию Жребия, когда придет его очередь. В последнее время, когда ожирение и венерические болезни довели его чуть ли не до смерти, старый крез почти перестал спать, но проводил время в громадной постели, где его и застали Паанджа с Фурстеном. Миловидные наложники в атласных набедренных повязках обмахивали его опахалами, поднос с винами и наркотиками стоял у его вспухшего и покрытого гнилостными пятнами локтя, а перед ним нагие танцовщицы под аккомпанемент столь же обнаженных музыкантов усердно извивались в замедленном танце, целью которого было поддержать неугасимую – хотя и бессильную теперь – похоть старика.
– А, маленькие церковные мышки! Ну, подойдите, присядьте на мою постель! – Голос старого Фурстена звучал бодро и весело, точно принадлежал молодому и здоровому человеку. – Ведь это Паанджа, не так ли? Первый из церковных мышек? Племянник старого Куртла. А с ним мой зануда, дитя моих чресл! Он так и не простил меня за то, что я пару-тройку раз воспользовался его хорошенькой розовой попкой, когда он был еще маленьким и сладеньким, а не таким волосатым детиной, в которого превратился сейчас! Ну, будет, детка! Помирись же со своим любящим папочкой! В конце концов, разве отцовская любовь не почитается в свете? Подойди же, присядь на мою постельку!
Хотя Фурстен Младший готовился к чему-то подобному, его реакция удивила его самого: он набрал полный рот слюны и плюнул на атласное покрывало отцовской кровати. После этого посетители с улыбкой переглянулись и, не переставая улыбаться, отвесили хозяину холодный вежливый поклон.
Старый крокодил никогда не затруднял себя притворными приличиями, но гнев, который овладел им сейчас, ясно показывал, что возмутительное поведение он считал своим исключительным правом, не распространяющимся ни на кого другого. Крохотные черные глазки, затерявшиеся среди опухшей, покрытой мелкими бусинками нарывов плоти, в которую превратилось его лицо, опасно блеснули. Губы старика затряслись от злости (созвездие красных язвочек, свидетельств еще какой-то болезни, окружало его рот, наводя на мысли о кровавой трапезе), и он взревел, призывая телохранителей. Пара колодрианских борцов ввалилась в спальню, разбрасывая визжащих наложников. Друзья спокойно повернулись им навстречу, высвобождая из-под плащей мечи, и Паанджа с холодной наглостью привыкшего повелевать человека произнес:
– Мой господин А-Рак еще не насытился, и я послан на поиски пищи для него. А вы, кажется, добровольно хотите предложить свои услуги, молодцы?
Новость, еще не достигшая хозяйских покоев, уже, похоже, активно обсуждалась на половине слуг. Головорезы в ужасе рухнули на колени и взмолились о пощаде.
– Просветите вашего хозяина относительно нынешнего положения дел, – приказал им Фурстен Младший,– а потом убирайтесь. Эй, вы, там! Вон отсюда! Все вон, а не то скормлю вас богу! – Эта угроза немедленно очистила помещение от танцовщиц-акробаток и их аккомпаниаторов. Фурстен Младший взял с постели поднос со снадобьями и порошками и небрежно уронил его на пол. Когда телохранители, пятясь и приниженно кланяясь на каждом шагу, покинули покой, друзья снова обратились к престарелому магнату.
Хотя по глазам Фурстена-отца было видно, что он занят поиском новой стратегии в сложившейся ситуации, ни растерянности, ни испуга он явно не испытывал. Наконец он сделал выбор в пользу веселья, не вполне, однако, убедительного:
– Ах вы, детишки-несмышленыши! – прокукарекал он. – Что, не ждали такого поворота? Испугались? Удивляюсь, что этого не произошло раньше! А с кем, по-вашему, мы, хагианцы, связаны Договором последние двести с лишним лет? Сердце А-Рака пышет аппетитом, как раскаленный докрасна уголь – жаром. Лишь одно стремление есть у него – слить все жизни в одну, свою собственную; сколько бы отпрысков ни производил он на свет, он все равно остается бесплодным, ибо творит лишь точные копии самого себя, которые вырастают прямо из его плоти, падают наземь и разбегаются в поисках добычи. Они не продолжение его жизни, а всего лишь бесконечное умножение прожорливости, составляющей основу его существа, потому что, когда они нагуливают достаточно жира, он призывает их к себе и пожирает, присваивая все, что им когда-либо удалось раздобыть. Он – плотоядный водоворот, но души жертв нужны ему не меньше, чем тела. Его мозг – лабиринт плененных созданий, все, что они ощущали и видели при жизни, все, чему радовались и от чего страдали, продолжает существовать в многовековом саду его памяти. Паутину своей внутренней империи он ткет из убитых им сонмов.
Говорят, что есть такие громадные черные солнца, которые затягивают в себя другие светила, преумножая мощь своих мрачных горнил энергией убитых звезд, не прекращая медленного извечного роста. Таков А-Рак – таков он есть и таким останется, милостью богов, на веки вечные!
– Большое спасибо, – отозвался, холодно улыбаясь, Паанджа, – за информацию. Правда, мы об А-Раке знаем поболее твоего, да и пришли сюда не затем, чтобы беседовать об этом. Наша цель проще: взять у тебя пять тысяч мер звонкой золотой монеты.
Старый Фурстен так и вскинулся.
– Вы что, за младенца несмышленого меня принимаете? Думаете, потрясли своим божком у меня перед носом, точно жупелом, так я вам тут же и отрыгну денежки? Как бы ни был жаден А-Рак, с мозгами у него все в порядке. По-вашему, он возьмет да и поубивает всю Старую Гвардию, всех исконных держателей богатства? Мы его опора, мы регулируем движение денег по каналам коммерции, которая помогает держать остальное население в рабстве! Сколько бы он ни обжирался, не станет же он уничтожать пастухов вместе со стадом!
– Не жадность, а угроза смертельной опасности движет богом на этот раз, смертный. – С этими словами Паанджа извлек из ножен меч и так бесцеремонно приставил его острие к горлу Фурстена Старшего, что брызнула кровь, и старый боров взвизгнул от боли. – Буду снисходителен, – продолжал Первосвященник, – и попытаюсь убедить тебя еще раз, достопочтенный и многоуважаемый мешок гноя и заразы, но если вновь не преуспею, то располосую тебе глотку до самого хребта и сам возьму в твоем золоченом свинарнике все, что мне надо. Но сначала выслушай вот что: ровно через день бог распределит между жителями города дар на сумму более ста миллионов золотых ликторов – в качестве воздаяния за сегодняшний Жребий, как ему угодно было выразиться. Об истинном значении этого жеста предоставляю тебе догадываться согласно твоему собственному циничному разумению… Ага. Так получим мы все-таки деньги?
Совсем другой огонек зажегся теперь в глазах старого Фурстена. Некоторое время он сидел молча, потрясено созерцая представшую его внутреннему взору новую реальность, нисколько не похожую на ту, к которой он привык. Но он всегда умел смотреть правде в глаза, и способность быстро приспосабливаться к обстоятельствам не оставила его и теперь.
– Да. Позвони вон в тот колокольчик: придет мой клерк, и вы получите деньги, а вместе с ними и мое проклятие. Что до меня, то пришло, как видно, время перебираться на островную виллу.
– Тогда поспеши, ибо к восходу солнца мы должны наложить запрет на вывод любых судов из гавани.
На этом они и расстались. Друзья унесли четыре мешка золотых монет, которые даже им, притом что они были люди сильные и тренированные, показались слишком тяжелыми.
Последние часы той эпохальной ночи выдались очень напряженными, нужно было переговорить с начальником порта и другими муниципальными чиновниками. Придя на восходе солнца на аудиенцию к А-Раку в его святилище, Первосвященник доложил богу, что движение судов из гавани закрыто. После этого он робко попросил разрешения отправить своего коллегу-прелата, Фурстена Младшего, в ту часть острова, где в лагерях, учрежденных специально для того, чтобы снабжать живой силой армии, задействованные в Шамнеанских войнах, можно было нанять дополнительное количество солдат для защиты бога. Так и получилось, что Фурстен Младший отплыл из Большой Гавани с благословения бога, но исключительно по своей и Пандагона надобности.
Фурстен вышел в море на быстроходной военной галере с отрядом вооруженных абордажными саблями солдат и готовыми к бою баллистами на борту, чтобы придать судну устрашающий вид: он знал, что прибрежные воды Хагии уже кишат дожидающимися своего часа пиратскими судами. Я и сам был в курсе того, что еще до моего прибытия на остров немало морских хищников легли в дрейф на некотором расстоянии от побережья и, навострив уши, стали ждать, а в последующие дни их число все прибывало. Стоит человеку услышать какую-нибудь сплетню, и он думает, что он первый, кому стало об этом известно, тогда как на самом деле в ту же самую минуту об этом шепчется полмира. Я, дорогой мой Шаг, был даже немного знаком с некоторыми из тех водоплавающих негодяев (краска стыда заливает мои щеки, когда я пишу об этом), именно потому мне и стало известно кое-что еще о передвижениях старого Фурстена уже после того, как его сын и Паанджа ушли из особняка, прихватив с собой золото.
Старый развратник, похоже, не терял времени: как только за сыном закрылась дверь, он поднял весь дом на ноги, собрал все свое движимое имущество, погрузил его на четыре объемистых подводы и кинулся в гавань, где за два часа до рассвета и, следовательно, прекращения морского сообщения перенес все их содержимое на яхту, которая стояла у пристани. Негодяй сразу сообразил, что подачка в сто миллионов золотых ликторов – это всего лишь подслащенная приманка, предназначенная для того, чтобы удержать стадо на месте и продолжить бойню.
К восходу солнца хагианский берег остался далеко за кормой яхты, которая несла Фурстена к крохотному островку в нескольких часах пути от Хагии, где находилась его вилла. Нежась среди подушек на кушетке, стоявшей на полуюте, он без приключений добрался до берега, а оттуда его со всем добром доставили на виллу. Однако первое, что сделали пыхтящие от натуги носильщики, когда высоченная каменная лестница резиденции магната осталась позади, это уронили его паланкин на пол и кинулись бежать. Правда, далеко уйти им не удалось, так как на веранде было полным-полно бездельничающих морских разбойников, которые отдыхали после утренней порции аквавиты.
Вообще-то это были каннибалы с островов Донда, что среди Ледяных Водоворотов. Их предводитель, некий Шалагастра (с которым мне довелось потом беседовать, – жизнерадостный парень, голос его звучал нисколько не тише оттого, что в то самое мгновение, когда мы с ним разговаривали, он истекал кровью), перекинулся со старым Фурстеном парой слов, после чего он и его команда зажарили старого негодяя живьем и съели.
Шалагастра подвел старого развратника к балюстраде и попросил со всем вниманием вглядеться в открытое море.
– Пойми, даже – если бы ты держал курс прямо в открытое море, конец все равно был бы один, – утешил он Фурстена Старшего. – Видишь вон те каравеллы на юго-юго-востоке? Гулагские флибустьеры. И вон там, дальше на восток, мелкие крапинки? Флотилия люлюмийских каперов. Остальные стоят на якоре еще дальше. Слух разошелся повсюду. Вашему богу-пауку грозит опасность… по крайней мере, мы на это надеемся. Говорят, скоро можно будет попасть в подвалы ваших монастий, и мои коллеги-предприниматели, как ты понимаешь, в высшей степени заинтересованы.
О, гляди-ка, твоя постелька из угольков уже готова! Ну, ну! Нечего распускать сопли, фу, как некрасиво, брось скулить! Мужественная сдержанность, вот что подойдет лучше всего! Помогите-ка, ребята, он наверняка тяжелый! Надо его как следует прожарить, а то мясо у него с гнильцой!
Примечание редактора:
Этот фрагмент повествования Ниффта требует скорее дополнения, нежели сокращения. Мой друг лишь вскользь упоминает обстоятельства, о которых, он был уверен, я осведомлен. Дело в том, что по дороге на Хагию Ниффт воспользовался возможностью и загодя распространил среди своих коллег и представителей родственных профессий информацию, которую он, собственно, и собирался продать хагианским жрецам. Непревзойденный стратег, он сразу понял, что, окажись слух правдой, ему проще всего будет набить карманы, если все силы острова будут брошены на защиту денежных подвалов от массированного нашествия.– Шаг Марголд.
ЛАГАДАМИЯ 7
Мы добрались до вершин холмов, что тянутся вдоль долины Петляющего Ручья на востоке, когда полная луна стояла в зените. Кости ломило от усталости – так бывает только от страха или после боя. Для привала я выбрала место на самой вершине, у поворота дороги, на обочине, укрытой от ветра каменным выступом, – там мои люди поставили повозку и сами улеглись спать рядом. Я, Ниффт и Мав остались сторожить: повернувшись спиной к спящим, мы смотрели в разные стороны – я в долину, Мав и Ниффт вверх и вниз вдоль дороги.
Я прямо-таки висела на своем копье, безжизненная и слабая, как засохшая виноградная лоза. Признаться, только злоба против нанятого нами вора, что жгла меня изнутри всю дорогу наверх, – а мы весь путь проделали бегом, не давая себе ни секунды передышки, – придавала мне сил. Но изнеможение взяло верх даже над гневом, задуло его живое пламя, оставив лишь воспоминания о злости. С мыслью о том, что вор запятнал своим присутствием возложенную на мой отряд миссию, я безвольно смирилась; да и как тут было не смириться, когда вся миссия оказалась игрой, которую затеяла ведьма и в которой мне отводилась роль круглой дуры? Сама судьба, верно, решила посмеяться надо мной. Как будто мало того, что я ринулась как оголтелая в самое сердце кишащей пауками-людоедами страны по первому слову лживой старой карги, так нет, надо было еще и нанять себе в копьеносцы вора, зная, что на них-то пауки и охотятся!
Час прошел в молчании, а потом я окликнула:
– Эфезионит. – Я старалась говорить как можно тише, ибо часовым нужны не только глаза, но и уши. – Эфезионит, вот мы и повстречались с богами. Одного этого довольно, чтобы два человека, сколь бы различны они ни были, почувствовали себя союзниками. Каждую секунду на этой земле нам обоим угрожает одна и та же опасность. Скажи же, что такое ты узнал об А-Раке, что священник заплатил тебе?
И тогда, без долгих предисловий, Ниффт прочел свой стих – непроницаемо загадочную угрозу А-Раку, вся суть которой сводилась к упоминанию о таинственном убийце по имени Пам-Пель.
– Эти слова впервые бросились мне в глаза, – пояснил он, – когда я перебирал пергаментные листки с грошовыми балладами на колодрианском базаре. Потом, во время странствий по Большому Мелководью, мне не раз доводилось слышать о каком-то перевороте, который вот-вот якобы произойдет на Хагии, в особенности много говорили о «неохраняемых подвалах»…
– «Неохраняемые подвалы», – прошептала Мав. – Ну конечно…
Внизу, на дне долины, которую мы совсем недавно оставили позади, люди вдруг стали подавать признаки жизни, совершенно, казалось бы, неуместные в эту ночь Жребия. Насколько мы могли разглядеть, вокруг трех деревень сразу заплясали крохотные дрожащие огоньки – наверное, факелы. Это были не процессии, в движении огней вообще не было ничего упорядоченного, они метались судорожно, как обезумевшие, наводя на мысль о перепуганных насмерть людях, вырванных из объятий сна вторжением чего-то ужасного. И вдруг самый крупный рой огненных мошек начал стремительно редеть, точно чья-то невидимая рука без разбора прихлопывала светящихся насекомых.
– Слушайте! О, слушайте, как стенают бедные души! – захлебнулась свистящим шепотом Мав, и я не столько увидела, сколько услышала ее слезы. Она была права: со дна наполненной лунным светом чаши между двумя грядами холмов то и дело доносились слабые, еле различимые отголоски предсмертных человеческих криков.
– Они не покидали своих домов, как и полагается законопослушным гражданам в такую ночь, – продолжила она через несколько минут, – но сегодня и этого мало. Никогда мне еще не доводилось слышать о такой свирепой, дикой охоте. Похоже, гнусный старый многоног и впрямь напуган, он так жрет, как будто хочет впрок набраться сил…
Вскоре и два других водоворота искр потухли, как не бывало. Некоторое время внизу, на дороге, по которой мы поднимались совсем недавно, еще виднелись отдельные огоньки, точно звенья разорванной цепи. Должно быть, люди, в чьих руках горели эти факелы, бежали, напрягая все силы, и сверху невозможно было без жалости глядеть на то, как медленно, ужасающе, безнадежно медленно ползут эти красные искорки в гору. Но вот первый огонек дрогнул, замер на мгновение и заскользил вниз по склону, остальные посыпались за ним, словно падающие звезды, и так же быстро, как те, растаяли в окружающей тьме.
Луна клонилась к закату, когда Оломбо и погонщики сменили нас на часах, а мы легли соснуть. Открыв глаза, я увидела над собой серое, как сталь, предрассветное небо.
Невыспавшиеся, с красными глазами, дрожа от предрассветного холода, мы уселись в кружок на корточки и принялись за сухой хлеб, макая его в разбавленное вино. Как только край солнечного диска поджег верхушки холмов на востоке и первые лучи позолотили море травы, Шинн и Бант-рил впряглись в оглобли повозки, копейщики выступили вперед, и тут прозвучал голос Мав:
– Подождите! Смотрите, кто-то торопится к нам, вон там, сейчас вынырнет из-за поворота!
И действительно, кто-то низкорослый поднимался по склону, меряя его шагами неутомимо и монотонно, как заведенный. Мы молча наблюдали, гадая, кто это может с таким неколебимым спокойствием пересекать долину, переполненную смертью. И тут я поняла, кто это был.
Недолгий сон и скудная еда подкрепили мои силы настолько, что я снова разозлилась, да еще как. Солнце лишь на две пяди поднялось над горизонтом, когда она одолела подъем и зашагала к нам по вершинам холмов, то скрываясь из виду в ложбине, то возникая на очередном пригорке. Привычной черной вуали не было, зато на голове красовалась целая башня из желтоватых, тронутых чернотой волос, заплетенных в многочисленные косички и подколотых дюжинами шпилек. Шагала она с такой же неумолимой решительностью, что и прежде. Замызганная, неуклюже перетянутая ремнем туника облегала мощный торс, подчеркивая, что мускулатуры в нем столько же, сколько и жира. Эта ее походочка меня больше всего и взбесила – я вспомнила, как мы покорно трусили за ней, пока она вот так же невозмутимо шагала по горам и долам до небезызвестной фермы, а потом обратно. К тому времени, когда она остановилась прямо передо мной, гневные обвинительные речи переполнили меня до такой степени, что я не могла вымолвить ни слова. К тому же кожа у нее оказалась лимонно-желтого оттенка, а глаза горели таким неприятным оранжевым огнем, что я от неожиданности, наверное, все равно забыла бы, что хотела сказать. Ведьма подняла пухлую ладонь, точно желая предупредить поток обвинений, которые я все равно не в силах была из себя выдавить.
Я прямо-таки висела на своем копье, безжизненная и слабая, как засохшая виноградная лоза. Признаться, только злоба против нанятого нами вора, что жгла меня изнутри всю дорогу наверх, – а мы весь путь проделали бегом, не давая себе ни секунды передышки, – придавала мне сил. Но изнеможение взяло верх даже над гневом, задуло его живое пламя, оставив лишь воспоминания о злости. С мыслью о том, что вор запятнал своим присутствием возложенную на мой отряд миссию, я безвольно смирилась; да и как тут было не смириться, когда вся миссия оказалась игрой, которую затеяла ведьма и в которой мне отводилась роль круглой дуры? Сама судьба, верно, решила посмеяться надо мной. Как будто мало того, что я ринулась как оголтелая в самое сердце кишащей пауками-людоедами страны по первому слову лживой старой карги, так нет, надо было еще и нанять себе в копьеносцы вора, зная, что на них-то пауки и охотятся!
Час прошел в молчании, а потом я окликнула:
– Эфезионит. – Я старалась говорить как можно тише, ибо часовым нужны не только глаза, но и уши. – Эфезионит, вот мы и повстречались с богами. Одного этого довольно, чтобы два человека, сколь бы различны они ни были, почувствовали себя союзниками. Каждую секунду на этой земле нам обоим угрожает одна и та же опасность. Скажи же, что такое ты узнал об А-Раке, что священник заплатил тебе?
И тогда, без долгих предисловий, Ниффт прочел свой стих – непроницаемо загадочную угрозу А-Раку, вся суть которой сводилась к упоминанию о таинственном убийце по имени Пам-Пель.
– Эти слова впервые бросились мне в глаза, – пояснил он, – когда я перебирал пергаментные листки с грошовыми балладами на колодрианском базаре. Потом, во время странствий по Большому Мелководью, мне не раз доводилось слышать о каком-то перевороте, который вот-вот якобы произойдет на Хагии, в особенности много говорили о «неохраняемых подвалах»…
– «Неохраняемые подвалы», – прошептала Мав. – Ну конечно…
Внизу, на дне долины, которую мы совсем недавно оставили позади, люди вдруг стали подавать признаки жизни, совершенно, казалось бы, неуместные в эту ночь Жребия. Насколько мы могли разглядеть, вокруг трех деревень сразу заплясали крохотные дрожащие огоньки – наверное, факелы. Это были не процессии, в движении огней вообще не было ничего упорядоченного, они метались судорожно, как обезумевшие, наводя на мысль о перепуганных насмерть людях, вырванных из объятий сна вторжением чего-то ужасного. И вдруг самый крупный рой огненных мошек начал стремительно редеть, точно чья-то невидимая рука без разбора прихлопывала светящихся насекомых.
– Слушайте! О, слушайте, как стенают бедные души! – захлебнулась свистящим шепотом Мав, и я не столько увидела, сколько услышала ее слезы. Она была права: со дна наполненной лунным светом чаши между двумя грядами холмов то и дело доносились слабые, еле различимые отголоски предсмертных человеческих криков.
– Они не покидали своих домов, как и полагается законопослушным гражданам в такую ночь, – продолжила она через несколько минут, – но сегодня и этого мало. Никогда мне еще не доводилось слышать о такой свирепой, дикой охоте. Похоже, гнусный старый многоног и впрямь напуган, он так жрет, как будто хочет впрок набраться сил…
Вскоре и два других водоворота искр потухли, как не бывало. Некоторое время внизу, на дороге, по которой мы поднимались совсем недавно, еще виднелись отдельные огоньки, точно звенья разорванной цепи. Должно быть, люди, в чьих руках горели эти факелы, бежали, напрягая все силы, и сверху невозможно было без жалости глядеть на то, как медленно, ужасающе, безнадежно медленно ползут эти красные искорки в гору. Но вот первый огонек дрогнул, замер на мгновение и заскользил вниз по склону, остальные посыпались за ним, словно падающие звезды, и так же быстро, как те, растаяли в окружающей тьме.
Луна клонилась к закату, когда Оломбо и погонщики сменили нас на часах, а мы легли соснуть. Открыв глаза, я увидела над собой серое, как сталь, предрассветное небо.
Невыспавшиеся, с красными глазами, дрожа от предрассветного холода, мы уселись в кружок на корточки и принялись за сухой хлеб, макая его в разбавленное вино. Как только край солнечного диска поджег верхушки холмов на востоке и первые лучи позолотили море травы, Шинн и Бант-рил впряглись в оглобли повозки, копейщики выступили вперед, и тут прозвучал голос Мав:
– Подождите! Смотрите, кто-то торопится к нам, вон там, сейчас вынырнет из-за поворота!
И действительно, кто-то низкорослый поднимался по склону, меряя его шагами неутомимо и монотонно, как заведенный. Мы молча наблюдали, гадая, кто это может с таким неколебимым спокойствием пересекать долину, переполненную смертью. И тут я поняла, кто это был.
Недолгий сон и скудная еда подкрепили мои силы настолько, что я снова разозлилась, да еще как. Солнце лишь на две пяди поднялось над горизонтом, когда она одолела подъем и зашагала к нам по вершинам холмов, то скрываясь из виду в ложбине, то возникая на очередном пригорке. Привычной черной вуали не было, зато на голове красовалась целая башня из желтоватых, тронутых чернотой волос, заплетенных в многочисленные косички и подколотых дюжинами шпилек. Шагала она с такой же неумолимой решительностью, что и прежде. Замызганная, неуклюже перетянутая ремнем туника облегала мощный торс, подчеркивая, что мускулатуры в нем столько же, сколько и жира. Эта ее походочка меня больше всего и взбесила – я вспомнила, как мы покорно трусили за ней, пока она вот так же невозмутимо шагала по горам и долам до небезызвестной фермы, а потом обратно. К тому времени, когда она остановилась прямо передо мной, гневные обвинительные речи переполнили меня до такой степени, что я не могла вымолвить ни слова. К тому же кожа у нее оказалась лимонно-желтого оттенка, а глаза горели таким неприятным оранжевым огнем, что я от неожиданности, наверное, все равно забыла бы, что хотела сказать. Ведьма подняла пухлую ладонь, точно желая предупредить поток обвинений, которые я все равно не в силах была из себя выдавить.