Страница:
– Да… А знаешь ли ты, мой честный Ниффт, что я был возведен в священническое достоинство лишь прошлой осенью?
– Мне доводилось слышать, что твое назначение на эту должность состоялось совсем недавно.
– Суть в том, что при обычном ходе вещей даже человек, занимающий тот пост, на котором нахожусь сейчас я, – то есть верховный жрец моей страны, – даже Первосвященник главного святилища… Но прости меня. Надеюсь, мой переход на личные темы не истощит преждевременно твоего терпения? Быть может, у тебя есть еще какие-нибудь дела, которым ты желал бы…
– Почту за честь быть посвященным в твои размышления, которые к тому же представляют для меня большой интерес, уверяю.
– Ну так вот, непосредственное общение с А-Раком – большая редкость даже для того, кто занимает мой пост. Во время Жребия Самой Короткой Ночи – до которого, кстати, осталось всего два дня – я ожидал впервые ощутить прикосновение мысли моего великого патрона, ибо во время этого торжественного события он говорит со всеми собравшимися без исключения; однако даже тогда непосредственное его ко мне обращение вовсе не является обязательным. Но сегодня я впервые осознал, что я и в самом деле Первосвященник: я хочу сказать, что сегодня с неведомой доселе ясностью ощутил весь груз ответственности, которую я принял на себя вместе с этим саном и о которой раньше мог лишь догадываться. Часа не прошло с тех пор, как я во время утреннего Славословия услышал голос бога, обращенный прямо ко мне из алтарных глубин. Он распорядился, чтобы сегодня с наступлением темноты я пришел на Стадион и встретился с ним один на один. В анналах нашей веры не зафиксировано упоминаний о подобном событии.
Я дал Пандагону понять, что его сообщение повергло меня в должный трепет, но ничего не произнес в ответ, чувствуя, что мое молчание скорее заставит его разговориться, поскольку для него сейчас главное – облечь в слова собственные мысли.
– В то мгновение, когда я почувствовал, что бог уходит, на меня вдруг нахлынули странные воспоминания, так давно похороненные в глубинах памяти, что их четкость потрясла меня. Я вспомнил празднество на берегу моря, в далеком детстве: что-то большое и черное вышло из волн, роняя на песок клочья пены, и я позвал других посмотреть, но родители схватили меня с необычайной поспешностью и, запихнув в середину круга, поближе к огню, велели глядеть на языки пламени, и больше никуда. Затем я вспомнил, как мальчиком постарше меня взяли на похороны кузена, но глядеть на покойника было нельзя, потому что его забрал бог, однако я пробрался-таки в комнату, где старшие женщины семейства обмывали его и облачали в погребальные пелены, и, прежде чем меня вытолкнули из комнаты и захлопнули перед моим носом дверь, успел заметить руку, торчавшую из-под покрывала: кости и сухожилия, обтянутые иссохшей, почерневшей кожей. Еще позже, когда юношей я катался с приятелями верхом, один из нас, обогнав остальных, въехал в лесистую ложбинку, откуда тут же донеслись пронзительное ржание его скакуна и его собственные душераздирающие вопли; мы все точно окаменели, а потом, когда способность двигаться вновь вернулась к нам, стыдливым шепотом произнесли имя бога и, повернув лошадей, опечаленные, поскакали домой, сообщить его родителям…
Первосвященник умолк, погрузившись в свои мысли, так что мне пришлось подтолкнуть его.
– Я не совсем понял, что произошло тогда на берегу.
– А-Рак и его отпрыски, хотя и не умеют как следует плавать, все-таки в состоянии охотиться на дне моря и рек. Они стараются не возлагать бремя своего аппетита на какой-то один вид живых существ.
Вопрос, который обычно задают все чужестранцы, – о размерах ежегодной дани человеческих жизней, взимаемой паучьим отродьем неофициально, – так и вертелся на языке, но у меня хватило ума промолчать. Омываемые многочисленными реками плодородные равнины Хагии кишат людьми. В любой другой стране, сравнимой с этим островом по численности населения, ежегодно, по той или иной причине исчезают тысячи людей.
Но даже невысказанный, этот вопрос – о цене Хагианского Договора в переводе на человеческое мясо – все равно продолжал висеть в воздухе. Теперь, когда Пандагон ощутил всю тяжесть ответственности, принятой вместе с высоким постом, в его размышлениях, подумал я, рано или поздно должен наступить момент, когда он поймет, что для нации пастухов Первосвященник и сам является верховным пастырем человеческого стада, хозяин которого – паучий бог.
Интуиция подсказывала мне, что отношение Первосвященника к занимаемому им высокому посту далеко от общепринятого. Он принадлежал, как я теперь припоминал, к угасавшей ветви благородного семейства, все еще игравшего заметную роль в олигархии Старых Денег Большой Гавани, и его назначение на эту должность стало непредвиденным результатом политических махинаций этих кругов. Как политическая фигура Пандагон не имел абсолютно никакого веса, и потому его избрание не наносило оскорбления ни одной из основных фракций, так что Мастер Городских Доков, который давно уже исполнял в Большой Гавани обязанности мэра и нуждался в поддержке большинства олигархов из старых семей, охотно на него согласился.
Как я успел заметить, Паанджу Пандагона отличало бескорыстное дружелюбие человека, чье детство и юность прошли в приятной, не омраченной нуждой обстановке, которую создают обычно деньги. Однако за фасадом благодушной уверенности чувствовалось пламя честолюбия, но честолюбия, как я понял, исключительно благородного характера, жажда доблестного, героического служения. И вот теперь в его доселе утонченно-бесцельной жизни наступил перелом, когда он внезапно осознал, что оружие страшной силы по чистой случайности оказалось в его руках. Вот он, Первый Служитель паучьего бога, главный среди его паствы. Конечно, он был просто оглушен, ошеломлен новым положением вещей, но насколько хорошо справлялся он со своей ролью! Как любезен был со мной, несмотря на двусмысленность моего поступка! Я обнаружил, что Паанджа Пандагон начинает мне нравиться.
– Буду говорить откровенно, – сказал я ему, – и, полагаю, ты не обидишься, хотя, боюсь, моя мысль может показаться тебе оскорбительной. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком неделикатно, если я спрошу: слухи о грозящей богу опасности, все эти баллады, вновь вошедшие в обращение, а теперь еще и очевидно необычайное приглашение Первосвященника на частную беседу… Короче: что-то затевается?
– Я нисколько не оскорблен и, напротив, благодарен тебе за искренность. Я и сам думал об этом, а теперь, когда ты спросил, чувствую себя не таким глупцом, как раньше. Ты, совершенно очевидно, повидал мир, Ниффт. Твой взгляд на все, что тут у нас творится… взгляд со стороны, я чрезвычайно рад с ним познакомиться. Однако послушай, что я тебе предложу: пойдем купаться. Что скажешь? Пойдем купаться со мной и моим служкой… это великолепно освежает, клянусь! Там и поговорим. Я хочу, чтобы служка тоже услышал, что ты принес. А что до твоего вознаграждения, г-мм, как думаешь, двадцати мер золотых окталов хватит в качестве платы за принесенную тобой информацию жизненно важного характера?
Я просиял – как и любой, кто оказался бы на моем месте.
– Княжеская сумма! – был мой восторженный ответ. – Спасибо! А насчет купания – что ж, прекрасная идея!
Он оставил меня в кабинете за завтраком из фруктов и утреннего вина, но скоро вернулся, и мы вновь зашагали по жреческим покоям Храма.
– Это, – сообщил он мне в порядке представления, – Хранитель Храмового Кадила Фурстен Младший, мой добрый старый друг.
Человек, которого он таким образом отрекомендовал, сидел на козлах экипажа с высокими колесами, запряженного тройкой костлявок, – вид у этого транспортного средства был по-настоящему стремительный. Владельца его я заметил еще в храме, он помогал Первосвященнику во время богослужения, держа кадильницу в форме чаши. Не слезая с козел, он протянул мне руку, вожжи были зажаты в свободной ладони, – невысокий, плотный, смуглый, короткие черные волосы покрывали голову плотно, как мех. Он был безукоризненно вежлив и, совершенно очевидно, не испытывал ко мне ни малейшей симпатии. А когда я увидел предостерегающий взгляд, который он метнул на Паанджу Пандагона, то сразу понял, что за человек передо мной. Честный и невзрачный на вид, он был безоговорочно предан более одаренному другу. Как хороший сторожевой пес, Фурстен зорко охранял его интересы и в своем здравомыслии был уверен, что единственный недостаток Паанджи – его безоглядная щедрость и неразборчивая доверчивость, которой он неосторожно дарил всех подряд.
Несмотря на то что Фурстен, Старший Хранитель Кадила (в обладании властью уступающий лишь самому Первосвященнику), мрачно следил за тем, как я забираюсь в коляску, наверняка переживая из-за того, что мое появление омрачило приятную перспективу дневного купания (я не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как он отреагировал на небрежное сообщение Паанджи об уплаченных мне двадцати мерах золота), – в общем, несмотря на хмурое настроение бедняги, я решил, что он мне тоже нравится. Что, в конце концов, может быть прекраснее бескорыстной преданности?
Хмурый или нет, но прекрасным дорогим экипажем Фурстен Младший правил превосходно. Мы летели, почти не касаясь колесами земли, и коготки нашей упряжки не однажды дробно цокали по стенам домов, когда мы срезали крутые углы. Монументальная Большая Гавань, переполненная помпезными сооружениями, изобилует также и крошечными улочками и переулками, по которым к задним фасадам роскошных строений доставляют предметы повседневной необходимости и приносят различные сообщения. Наша упряжка, слушаясь твердой руки Форстена, промчалась по лабиринту полупустых улочек, так что только искры летели из-под железных ободьев колес, и принесла нас, разгоряченных скоростью, на окраину Большой Гавани, которая спускалась к реке. Здесь сгрудившиеся за спиной у города отвесные утесы почти вплотную подходили к воде, стачивая его южную оконечность до острого клина. Вниз по течению от этой точки тянулась береговая полоса, ширины которой только-только хватало для Южной Тропы – петляющей насыпной дороги, пригодной лишь для совсем легких экипажей. Здесь возничий заставил упряжку перейти на шаг, и я вместе с ним и Паанджей радостно отдался созерцанию реки, катившей свои воды совсем близко от нас, вдоль узкой прибрежной полосы, покрытой крупными валунами, меж которыми росли деревья.
– Как часто мы, Фурстен и я, бывало, опаздывали к алтарю на полчаса, – воскликнул Первосвященник, – мы вместе были в Академии, два молодых шалопая, и опаздывали на службу, прокрадываясь на свои места со все еще мокрыми после купания волосами. Что, скажешь, неправда?
– Правда, – серьезно ответил Хранитель Кадила.
В Академии, о которой они говорили, как и во многих подобных рассадниках богатства и власти, положение в обществе решало все. Фурстен Младший происходил из влиятельной, даже могущественной семьи, но был дурен собой и начисто лишен какой бы то ни было представительности. Врожденные героические задатки, которые уже тогда проявлял юный Пандагон, не вызывали у его окружения ничего, кроме презрительных насмешек, по причине пусть благородной, но бедности его семейства. Таким образом, оба с самого начала стали изгоями, но их общность окончательно скрепило одно происшествие, когда Паанджа, слоняясь без всякого дела по городу, неожиданно увидел, как двое будущих олигархов тузят Фурстена. Не раздумывая, кинулся он в драку и молотил обидчиков до тех пор, пока они, утирая кровавые сопли, не убрались восвояси. Из этого благородного поступка и родилась дружба двух названых братьев.
Думаю, что в той стычке страстный Паанджа и обрел впервые свое настоящее «я» и свое истинное призвание: бескорыстно творить Добро, возможно даже с риском для жизни! Трудно было не испытать симпатии к ним обоим, и мысль о том, что в ходе последующих событий эти двое, возможно, и впрямь окажутся в серьезной опасности, сильно печалила меня.
Мы свернули с тропы и по теплому, прогретому солнцем песку направились к группе больших камней. Пока мы раздевались, я обратил внимание на мускулистое, подтянутое тело Паанджи и понял, что правильно разгадал этого человека: безупречная форма, в которой он себя держал, выдавала его амбиции. Фурстен вопросительно поглядел на меня, когда я подошел к воде, по-прежнему не снимая со спины короткого меча.
– Стоит ли брать с собой оружие?
– О, с ним ничего не случится, уверяю. Ножны покрыты воском и сканксовым маслом.
– Я хочу сказать, с мечом неудобно.
– О, вовсе нет. Неудобство совсем небольшое – в сравнении с преимуществом иметь оружие под рукой.
– Уверяю тебя, там, где мы купаемся, река достаточно глубока и широка, так что никакого риска нет. Немногие опасные для жизни представители флоры и фауны этой реки сосредоточены дальше, в эстуарии…
– Прости меня, Фурстен. Откровенно говоря, я сам связал себя клятвой никогда не оставаться без оружия там, где в этом может возникнуть нужда. Я вовсе не хочу нанести оскорбления вашей реке. Позволь осторожному путешественнику найти утешение в причудливых заклинаниях и ритуалах.
– Фурстен, отстань от нашего друга! – воскликнул Пандагон. – Не забывай о хороших манерах! В воду, ребята! Пошли!
Какой он все-таки еще школьник, этот Первосвященник Северной Хагии! Но река и впрямь манила великолепием. В ее широкий поток цвета шлифованного олова солнечные лучи то и дело вплетали серебряные и сапфировые пряди, и, когда я наконец окунулся в мощные струи ласковой прохлады, мне показалось, будто десять лет жизни тут же слетели с меня, словно шелуха. Освеженные, мы резво, словно дельфины, устремились к солнечному свету.
– Обычно мы сначала плывем вниз по течению, – объяснил мне Паанджа, – потом некоторое время просто держимся в воде на одном месте, а под конец, когда почувствуем, что дыхание восстановилось, а руки и ноги отдохнули, плывем назад, против течения.
Как ни крути, а купаться голышом в мутной воде главной реки королевства паучьего бога было не слишком приятно. Опасные неожиданности подстерегали на каждом шагу, о чем не давал забыть тревожный зуд в подошвах ног.
Но в конце концов я забыл и об этом. Роскошные зеленые берега обступили серебристый поток – несмотря ни на что, Хагия была прекрасна!
Вряд ли еще когда-либо доведется мне увидеть, чтобы столь потрясающей красоты местность служила сценой для такой уродливой и безобразной трагедии, которую совсем скоро суждено было разыграть здесь Смерти.
Непрерывное, упорное движение против течения оказалось непревзойденным средством не только тренировки тела, но и восстановления хорошего настроения и бодрости духа. Мы изо всех сил боролись с сопротивлением воды, расположившись на порядочном расстоянии друг от друга и втайне наслаждаясь своей задачей, как вдруг, к моему несказанному удивлению, Хранитель с выражением, подлаживая ритм стиха к своим движениям, продекламировал четверостишие из того самого листка, который я только что продал Паандже.
– Так ты… знал его раньше, добрый Фурстен?!
– Нет, хорошая память… но что это значит?.. Это вообще что-нибудь значит?.. Только не обижайся.
– Да нет, что ты!… Вполне понятно, что ты сомневаешься! Ведь я пришел, чтобы на этом заработать!.. Но я это не писал!… Я не знаю, что это значит… Но звучит, как угроза…
Дальше мы плыли в молчании. Никогда бы не поверил, что можно получать такое наслаждение от купания в водах реки, текущей по земле, которая, точно сырная голова дырками, изрыта норами ужасных созданий, завладевших прекрасной страной и ставших ее проклятием! Когда мы наконец выбрались на берег, то хохотали, словно зеленые юнцы, над какими-то идиотскими остротами, радуясь собственной силе, свежести и солнечным бликам на зеленых холмах. Каждый из нас нашел себе большой, гладкий, прогретый валун и устроился на нем. Солнце дождем золотых монет изливало на нас свет. И мне показалось, что это мгновение счастья содержит в себе некое предзнаменование. Если я выживу, то затеянное мною предприятие принесет мне много золота.
Но постепенно шутки стихли, молчание наше становилось все более напряженным, – начинал сказываться груз невысказанных вопросов. Наконец Паанджа произнес:
– Прочти нам его еще раз, дружище. Давайте послушаем эти строки снова.
И Фурстен снова прочел все стихотворение по памяти. Поначалу казалось, будто он стремится заставить его звучать с бурлескной торжественностью, спародировать полные угрозы строки, но голос его скоро посерьезнел.
– Было бы чистым безумием, – напрямик объявил Хранитель, – рассказывать об этих стихах божеству сегодня ночью и вообще демонстрировать какую бы то ни было связь между собой и этими явно угрожающими виршами.
– Не буду притворяться, старина, будто я знаю, как намерен поступить. Все зависит от того, зачем он призывает меня сегодня на Стадион. Если слухи уже распространились за границей и бог каким-то образом узнал о них, то тогда может оказаться опасной попытка скрыть их от него. Нужно все как следует взвесить.
Без сомнения, взвесить следовало. Что до меня, то пора было позаботиться о ночлеге и вообще осмотреться. Я встал и принялся натягивать куртку.
– Вы оказали мне такое гостеприимство, – обратился я к ним. – Купание было чистым наслаждением, и с моей стороны невежливо покидать вас так рано. Но вам двоим необходимо многое обсудить, а я хочу побродить немного по вашей очаровательной стране. Могу ли я снова навестить вас через два-три дня – узнать, что вам к тому времени станет известно о намерениях божества, – если, конечно, это удобно?
– Разумеется, Ниффт, мы будем рады снова увидеть тебя, – просиял Паанджа Пандагон. Фурстен Младший поклонился, как и подобает воспитанному человеку, однако взгляд его был куда более сдержанным. Первосвященник протянул мне крохотный лепесток пергамента. – Возьми мою карточку… если ты пойдешь с ней к Вескитту и Фоббу, в элегантную гостиницу недалеко от Биржевой улицы, тебя примут и обслужат как моего гостя.
Рукопожатие Хранителя было твердым, но вежливым. Недоверие все еще проглядывало в его взгляде, хотя уверенности, что меня есть в чем подозревать, поубавилось.
Короче, я отправился восвояси, довольный новым знакомством, чувствуя, что положил хорошее начало своему предприятию. Время близилось к полудню. Пора идти к Вескитту и Фоббу, принять ванну и пообедать, а завтра посетить с ознакомительным визитом близлежащую монастию, прославленную архитектуру которой мне не терпелось увидеть.
ЛАГАДАМИЯ 2
– Мне доводилось слышать, что твое назначение на эту должность состоялось совсем недавно.
– Суть в том, что при обычном ходе вещей даже человек, занимающий тот пост, на котором нахожусь сейчас я, – то есть верховный жрец моей страны, – даже Первосвященник главного святилища… Но прости меня. Надеюсь, мой переход на личные темы не истощит преждевременно твоего терпения? Быть может, у тебя есть еще какие-нибудь дела, которым ты желал бы…
– Почту за честь быть посвященным в твои размышления, которые к тому же представляют для меня большой интерес, уверяю.
– Ну так вот, непосредственное общение с А-Раком – большая редкость даже для того, кто занимает мой пост. Во время Жребия Самой Короткой Ночи – до которого, кстати, осталось всего два дня – я ожидал впервые ощутить прикосновение мысли моего великого патрона, ибо во время этого торжественного события он говорит со всеми собравшимися без исключения; однако даже тогда непосредственное его ко мне обращение вовсе не является обязательным. Но сегодня я впервые осознал, что я и в самом деле Первосвященник: я хочу сказать, что сегодня с неведомой доселе ясностью ощутил весь груз ответственности, которую я принял на себя вместе с этим саном и о которой раньше мог лишь догадываться. Часа не прошло с тех пор, как я во время утреннего Славословия услышал голос бога, обращенный прямо ко мне из алтарных глубин. Он распорядился, чтобы сегодня с наступлением темноты я пришел на Стадион и встретился с ним один на один. В анналах нашей веры не зафиксировано упоминаний о подобном событии.
Я дал Пандагону понять, что его сообщение повергло меня в должный трепет, но ничего не произнес в ответ, чувствуя, что мое молчание скорее заставит его разговориться, поскольку для него сейчас главное – облечь в слова собственные мысли.
– В то мгновение, когда я почувствовал, что бог уходит, на меня вдруг нахлынули странные воспоминания, так давно похороненные в глубинах памяти, что их четкость потрясла меня. Я вспомнил празднество на берегу моря, в далеком детстве: что-то большое и черное вышло из волн, роняя на песок клочья пены, и я позвал других посмотреть, но родители схватили меня с необычайной поспешностью и, запихнув в середину круга, поближе к огню, велели глядеть на языки пламени, и больше никуда. Затем я вспомнил, как мальчиком постарше меня взяли на похороны кузена, но глядеть на покойника было нельзя, потому что его забрал бог, однако я пробрался-таки в комнату, где старшие женщины семейства обмывали его и облачали в погребальные пелены, и, прежде чем меня вытолкнули из комнаты и захлопнули перед моим носом дверь, успел заметить руку, торчавшую из-под покрывала: кости и сухожилия, обтянутые иссохшей, почерневшей кожей. Еще позже, когда юношей я катался с приятелями верхом, один из нас, обогнав остальных, въехал в лесистую ложбинку, откуда тут же донеслись пронзительное ржание его скакуна и его собственные душераздирающие вопли; мы все точно окаменели, а потом, когда способность двигаться вновь вернулась к нам, стыдливым шепотом произнесли имя бога и, повернув лошадей, опечаленные, поскакали домой, сообщить его родителям…
Первосвященник умолк, погрузившись в свои мысли, так что мне пришлось подтолкнуть его.
– Я не совсем понял, что произошло тогда на берегу.
– А-Рак и его отпрыски, хотя и не умеют как следует плавать, все-таки в состоянии охотиться на дне моря и рек. Они стараются не возлагать бремя своего аппетита на какой-то один вид живых существ.
Вопрос, который обычно задают все чужестранцы, – о размерах ежегодной дани человеческих жизней, взимаемой паучьим отродьем неофициально, – так и вертелся на языке, но у меня хватило ума промолчать. Омываемые многочисленными реками плодородные равнины Хагии кишат людьми. В любой другой стране, сравнимой с этим островом по численности населения, ежегодно, по той или иной причине исчезают тысячи людей.
Но даже невысказанный, этот вопрос – о цене Хагианского Договора в переводе на человеческое мясо – все равно продолжал висеть в воздухе. Теперь, когда Пандагон ощутил всю тяжесть ответственности, принятой вместе с высоким постом, в его размышлениях, подумал я, рано или поздно должен наступить момент, когда он поймет, что для нации пастухов Первосвященник и сам является верховным пастырем человеческого стада, хозяин которого – паучий бог.
Интуиция подсказывала мне, что отношение Первосвященника к занимаемому им высокому посту далеко от общепринятого. Он принадлежал, как я теперь припоминал, к угасавшей ветви благородного семейства, все еще игравшего заметную роль в олигархии Старых Денег Большой Гавани, и его назначение на эту должность стало непредвиденным результатом политических махинаций этих кругов. Как политическая фигура Пандагон не имел абсолютно никакого веса, и потому его избрание не наносило оскорбления ни одной из основных фракций, так что Мастер Городских Доков, который давно уже исполнял в Большой Гавани обязанности мэра и нуждался в поддержке большинства олигархов из старых семей, охотно на него согласился.
Как я успел заметить, Паанджу Пандагона отличало бескорыстное дружелюбие человека, чье детство и юность прошли в приятной, не омраченной нуждой обстановке, которую создают обычно деньги. Однако за фасадом благодушной уверенности чувствовалось пламя честолюбия, но честолюбия, как я понял, исключительно благородного характера, жажда доблестного, героического служения. И вот теперь в его доселе утонченно-бесцельной жизни наступил перелом, когда он внезапно осознал, что оружие страшной силы по чистой случайности оказалось в его руках. Вот он, Первый Служитель паучьего бога, главный среди его паствы. Конечно, он был просто оглушен, ошеломлен новым положением вещей, но насколько хорошо справлялся он со своей ролью! Как любезен был со мной, несмотря на двусмысленность моего поступка! Я обнаружил, что Паанджа Пандагон начинает мне нравиться.
– Буду говорить откровенно, – сказал я ему, – и, полагаю, ты не обидишься, хотя, боюсь, моя мысль может показаться тебе оскорбительной. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком неделикатно, если я спрошу: слухи о грозящей богу опасности, все эти баллады, вновь вошедшие в обращение, а теперь еще и очевидно необычайное приглашение Первосвященника на частную беседу… Короче: что-то затевается?
– Я нисколько не оскорблен и, напротив, благодарен тебе за искренность. Я и сам думал об этом, а теперь, когда ты спросил, чувствую себя не таким глупцом, как раньше. Ты, совершенно очевидно, повидал мир, Ниффт. Твой взгляд на все, что тут у нас творится… взгляд со стороны, я чрезвычайно рад с ним познакомиться. Однако послушай, что я тебе предложу: пойдем купаться. Что скажешь? Пойдем купаться со мной и моим служкой… это великолепно освежает, клянусь! Там и поговорим. Я хочу, чтобы служка тоже услышал, что ты принес. А что до твоего вознаграждения, г-мм, как думаешь, двадцати мер золотых окталов хватит в качестве платы за принесенную тобой информацию жизненно важного характера?
Я просиял – как и любой, кто оказался бы на моем месте.
– Княжеская сумма! – был мой восторженный ответ. – Спасибо! А насчет купания – что ж, прекрасная идея!
Он оставил меня в кабинете за завтраком из фруктов и утреннего вина, но скоро вернулся, и мы вновь зашагали по жреческим покоям Храма.
– Это, – сообщил он мне в порядке представления, – Хранитель Храмового Кадила Фурстен Младший, мой добрый старый друг.
Человек, которого он таким образом отрекомендовал, сидел на козлах экипажа с высокими колесами, запряженного тройкой костлявок, – вид у этого транспортного средства был по-настоящему стремительный. Владельца его я заметил еще в храме, он помогал Первосвященнику во время богослужения, держа кадильницу в форме чаши. Не слезая с козел, он протянул мне руку, вожжи были зажаты в свободной ладони, – невысокий, плотный, смуглый, короткие черные волосы покрывали голову плотно, как мех. Он был безукоризненно вежлив и, совершенно очевидно, не испытывал ко мне ни малейшей симпатии. А когда я увидел предостерегающий взгляд, который он метнул на Паанджу Пандагона, то сразу понял, что за человек передо мной. Честный и невзрачный на вид, он был безоговорочно предан более одаренному другу. Как хороший сторожевой пес, Фурстен зорко охранял его интересы и в своем здравомыслии был уверен, что единственный недостаток Паанджи – его безоглядная щедрость и неразборчивая доверчивость, которой он неосторожно дарил всех подряд.
Несмотря на то что Фурстен, Старший Хранитель Кадила (в обладании властью уступающий лишь самому Первосвященнику), мрачно следил за тем, как я забираюсь в коляску, наверняка переживая из-за того, что мое появление омрачило приятную перспективу дневного купания (я не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как он отреагировал на небрежное сообщение Паанджи об уплаченных мне двадцати мерах золота), – в общем, несмотря на хмурое настроение бедняги, я решил, что он мне тоже нравится. Что, в конце концов, может быть прекраснее бескорыстной преданности?
Хмурый или нет, но прекрасным дорогим экипажем Фурстен Младший правил превосходно. Мы летели, почти не касаясь колесами земли, и коготки нашей упряжки не однажды дробно цокали по стенам домов, когда мы срезали крутые углы. Монументальная Большая Гавань, переполненная помпезными сооружениями, изобилует также и крошечными улочками и переулками, по которым к задним фасадам роскошных строений доставляют предметы повседневной необходимости и приносят различные сообщения. Наша упряжка, слушаясь твердой руки Форстена, промчалась по лабиринту полупустых улочек, так что только искры летели из-под железных ободьев колес, и принесла нас, разгоряченных скоростью, на окраину Большой Гавани, которая спускалась к реке. Здесь сгрудившиеся за спиной у города отвесные утесы почти вплотную подходили к воде, стачивая его южную оконечность до острого клина. Вниз по течению от этой точки тянулась береговая полоса, ширины которой только-только хватало для Южной Тропы – петляющей насыпной дороги, пригодной лишь для совсем легких экипажей. Здесь возничий заставил упряжку перейти на шаг, и я вместе с ним и Паанджей радостно отдался созерцанию реки, катившей свои воды совсем близко от нас, вдоль узкой прибрежной полосы, покрытой крупными валунами, меж которыми росли деревья.
– Как часто мы, Фурстен и я, бывало, опаздывали к алтарю на полчаса, – воскликнул Первосвященник, – мы вместе были в Академии, два молодых шалопая, и опаздывали на службу, прокрадываясь на свои места со все еще мокрыми после купания волосами. Что, скажешь, неправда?
– Правда, – серьезно ответил Хранитель Кадила.
В Академии, о которой они говорили, как и во многих подобных рассадниках богатства и власти, положение в обществе решало все. Фурстен Младший происходил из влиятельной, даже могущественной семьи, но был дурен собой и начисто лишен какой бы то ни было представительности. Врожденные героические задатки, которые уже тогда проявлял юный Пандагон, не вызывали у его окружения ничего, кроме презрительных насмешек, по причине пусть благородной, но бедности его семейства. Таким образом, оба с самого начала стали изгоями, но их общность окончательно скрепило одно происшествие, когда Паанджа, слоняясь без всякого дела по городу, неожиданно увидел, как двое будущих олигархов тузят Фурстена. Не раздумывая, кинулся он в драку и молотил обидчиков до тех пор, пока они, утирая кровавые сопли, не убрались восвояси. Из этого благородного поступка и родилась дружба двух названых братьев.
Думаю, что в той стычке страстный Паанджа и обрел впервые свое настоящее «я» и свое истинное призвание: бескорыстно творить Добро, возможно даже с риском для жизни! Трудно было не испытать симпатии к ним обоим, и мысль о том, что в ходе последующих событий эти двое, возможно, и впрямь окажутся в серьезной опасности, сильно печалила меня.
Мы свернули с тропы и по теплому, прогретому солнцем песку направились к группе больших камней. Пока мы раздевались, я обратил внимание на мускулистое, подтянутое тело Паанджи и понял, что правильно разгадал этого человека: безупречная форма, в которой он себя держал, выдавала его амбиции. Фурстен вопросительно поглядел на меня, когда я подошел к воде, по-прежнему не снимая со спины короткого меча.
– Стоит ли брать с собой оружие?
– О, с ним ничего не случится, уверяю. Ножны покрыты воском и сканксовым маслом.
– Я хочу сказать, с мечом неудобно.
– О, вовсе нет. Неудобство совсем небольшое – в сравнении с преимуществом иметь оружие под рукой.
– Уверяю тебя, там, где мы купаемся, река достаточно глубока и широка, так что никакого риска нет. Немногие опасные для жизни представители флоры и фауны этой реки сосредоточены дальше, в эстуарии…
– Прости меня, Фурстен. Откровенно говоря, я сам связал себя клятвой никогда не оставаться без оружия там, где в этом может возникнуть нужда. Я вовсе не хочу нанести оскорбления вашей реке. Позволь осторожному путешественнику найти утешение в причудливых заклинаниях и ритуалах.
– Фурстен, отстань от нашего друга! – воскликнул Пандагон. – Не забывай о хороших манерах! В воду, ребята! Пошли!
Какой он все-таки еще школьник, этот Первосвященник Северной Хагии! Но река и впрямь манила великолепием. В ее широкий поток цвета шлифованного олова солнечные лучи то и дело вплетали серебряные и сапфировые пряди, и, когда я наконец окунулся в мощные струи ласковой прохлады, мне показалось, будто десять лет жизни тут же слетели с меня, словно шелуха. Освеженные, мы резво, словно дельфины, устремились к солнечному свету.
– Обычно мы сначала плывем вниз по течению, – объяснил мне Паанджа, – потом некоторое время просто держимся в воде на одном месте, а под конец, когда почувствуем, что дыхание восстановилось, а руки и ноги отдохнули, плывем назад, против течения.
Как ни крути, а купаться голышом в мутной воде главной реки королевства паучьего бога было не слишком приятно. Опасные неожиданности подстерегали на каждом шагу, о чем не давал забыть тревожный зуд в подошвах ног.
Но в конце концов я забыл и об этом. Роскошные зеленые берега обступили серебристый поток – несмотря ни на что, Хагия была прекрасна!
Вряд ли еще когда-либо доведется мне увидеть, чтобы столь потрясающей красоты местность служила сценой для такой уродливой и безобразной трагедии, которую совсем скоро суждено было разыграть здесь Смерти.
Непрерывное, упорное движение против течения оказалось непревзойденным средством не только тренировки тела, но и восстановления хорошего настроения и бодрости духа. Мы изо всех сил боролись с сопротивлением воды, расположившись на порядочном расстоянии друг от друга и втайне наслаждаясь своей задачей, как вдруг, к моему несказанному удивлению, Хранитель с выражением, подлаживая ритм стиха к своим движениям, продекламировал четверостишие из того самого листка, который я только что продал Паандже.
– Так ты… знал его раньше, добрый Фурстен?!
– Нет, хорошая память… но что это значит?.. Это вообще что-нибудь значит?.. Только не обижайся.
– Да нет, что ты!… Вполне понятно, что ты сомневаешься! Ведь я пришел, чтобы на этом заработать!.. Но я это не писал!… Я не знаю, что это значит… Но звучит, как угроза…
Дальше мы плыли в молчании. Никогда бы не поверил, что можно получать такое наслаждение от купания в водах реки, текущей по земле, которая, точно сырная голова дырками, изрыта норами ужасных созданий, завладевших прекрасной страной и ставших ее проклятием! Когда мы наконец выбрались на берег, то хохотали, словно зеленые юнцы, над какими-то идиотскими остротами, радуясь собственной силе, свежести и солнечным бликам на зеленых холмах. Каждый из нас нашел себе большой, гладкий, прогретый валун и устроился на нем. Солнце дождем золотых монет изливало на нас свет. И мне показалось, что это мгновение счастья содержит в себе некое предзнаменование. Если я выживу, то затеянное мною предприятие принесет мне много золота.
Но постепенно шутки стихли, молчание наше становилось все более напряженным, – начинал сказываться груз невысказанных вопросов. Наконец Паанджа произнес:
– Прочти нам его еще раз, дружище. Давайте послушаем эти строки снова.
И Фурстен снова прочел все стихотворение по памяти. Поначалу казалось, будто он стремится заставить его звучать с бурлескной торжественностью, спародировать полные угрозы строки, но голос его скоро посерьезнел.
Наступившее затем молчание звенело вопросом: одеянием для кого? Поэтический фрагмент был для меня столь же туманен, как и для них, какие бы отблески старинных легенд ни вызывал он у меня в памяти и какие бы предположения по поводу них я ни строил.
Пусть А-Рак свои ткет сети,
Похищая души всех,
Кто живет на этом свете,
Жизни их кладя предел.
Пусть он рвет, и пусть он мечет,
Разлучая дух и плоть,
Час расплаты недалече,
И его судьба найдет.
Тки, А-Рак! Сплетай покрепче
Душ украденных шатер, —
Все равно не будет легче,
На расправу враг твой скор!
В мрачной мантии Убийца,
Глянь-ка, чем не молодец?
Крепок шелк чужих мучений,
Кровь ярка людских сердец!
Но смотри, чтоб одеяньем
Самому тебе не стать…
– Было бы чистым безумием, – напрямик объявил Хранитель, – рассказывать об этих стихах божеству сегодня ночью и вообще демонстрировать какую бы то ни было связь между собой и этими явно угрожающими виршами.
– Не буду притворяться, старина, будто я знаю, как намерен поступить. Все зависит от того, зачем он призывает меня сегодня на Стадион. Если слухи уже распространились за границей и бог каким-то образом узнал о них, то тогда может оказаться опасной попытка скрыть их от него. Нужно все как следует взвесить.
Без сомнения, взвесить следовало. Что до меня, то пора было позаботиться о ночлеге и вообще осмотреться. Я встал и принялся натягивать куртку.
– Вы оказали мне такое гостеприимство, – обратился я к ним. – Купание было чистым наслаждением, и с моей стороны невежливо покидать вас так рано. Но вам двоим необходимо многое обсудить, а я хочу побродить немного по вашей очаровательной стране. Могу ли я снова навестить вас через два-три дня – узнать, что вам к тому времени станет известно о намерениях божества, – если, конечно, это удобно?
– Разумеется, Ниффт, мы будем рады снова увидеть тебя, – просиял Паанджа Пандагон. Фурстен Младший поклонился, как и подобает воспитанному человеку, однако взгляд его был куда более сдержанным. Первосвященник протянул мне крохотный лепесток пергамента. – Возьми мою карточку… если ты пойдешь с ней к Вескитту и Фоббу, в элегантную гостиницу недалеко от Биржевой улицы, тебя примут и обслужат как моего гостя.
Рукопожатие Хранителя было твердым, но вежливым. Недоверие все еще проглядывало в его взгляде, хотя уверенности, что меня есть в чем подозревать, поубавилось.
Короче, я отправился восвояси, довольный новым знакомством, чувствуя, что положил хорошее начало своему предприятию. Время близилось к полудню. Пора идти к Вескитту и Фоббу, принять ванну и пообедать, а завтра посетить с ознакомительным визитом близлежащую монастию, прославленную архитектуру которой мне не терпелось увидеть.
ЛАГАДАМИЯ 2
Все еще размышляя о любопытном происшествии в храме А-Рака, я возвращалась на набережную к своей команде, то и дело отклоняясь от маршрута, которым вел меня Плект. Не знаю, что я ожидала увидеть, вглядываясь в лица прохожих, – скорее всего, какие-нибудь знаки отвращения и беспокойства сродни тем, что мучили меня. И как они ухитряются с таким безразличием ступать по земле, зная, что где-то под их ногами бродят ужасный бог и его многочисленные детища? Тогда я наивно полагала, что прохожие или лавочники, когда их никто не видит, поеживаются от омерзения, и надеялась подслушать, как двое-трое друзей шепотом, опасливо озираясь, делятся заговорщическими мыслями.
Но ни тени беспокойства не заметила я на лицах. Что ж, говорят, даже в городах, расположенных у самого входа в мир демонов, люди беззаботно живут своей жизнью. Во всяком случае, мой собственный долг ясен: соблюдать беспристрастность нунции. Укрепившись в этом решении, я вернулась на набережную против Морского Музея.
Погонщики с тележкой были на месте, а вот Оломбо скрылся. Бантрил, немного более разговорчивый, чем Шинн, сообщил:
– Вдова увела его в ту сторону, велела прийти с тобой.
И мы, волоча за собой тележку на высоких колесах, зашагали вниз по набережной, однако идти приходилось с оглядкой: здесь проскочишь между пустых фур, которые с грохотом несутся к причалу за новой партией груза; там уступишь дорогу паланкину какого-нибудь почтенного путешественника, с помпой направляющегося в Биржевой Ряд, чтобы увеличить свое и без того крупное состояние; тут сделаешь круг в обход шумной компании портовых грузчиков, которые, как всегда, устраиваются на отдых с таким расчетом, чтобы помешать наибольшему количеству прохожих; потом метнешься через поток увешанных корзинками и свертками горничных и домохозяек, возвращающихся с раннего утреннего базара.
– Опиши мне ее, нашу нанимательницу! – потребовала я у Бантрила, пока мы трусили по набережной. – Какая она?
– Маленькая. Под вуалью.
– Вуаль траурная?
– Черная вуаль, до земли.
Мы оказались в южной оконечности Гавани, на узкой длинной косе, где река встречается с утесами. Там кончается пристань и начинается захудалый, малолюдный район беспорядочно разбросанных торговых заведений, судя по всему, не особо преуспевающих: огороженные заборами бывшие лесные склады, куда давно уже сдают на хранение свое добро и корабельное имущество моряки между дальними рейсами; крохотные верфи, где разнообразные суденышки – ялы и ялики, баржи и шлюпки – скучают на приколе, дожидаясь случайного нанимателя; мелочные лавочки для моряков попроще, из тех, что не гнушаются покупать из вторых рук корабельные канаты и бочонки, престарелые галеты и солонину, ржавые цепи и такелаж, побывавший не в одном плавании; и, конечно же, крохотные забегаловки, где вам продадут полпинты пива с черствым соленым хлебцем в придачу, а каждая третья кружка грога идет за счет заведения.
Мои погонщики остановились у ворот корабельного двора. Сразу за ними начинался дощатый настил, вдоль которого покачивались на воде сдающиеся в аренду суда. Сами ворота оказались заперты, на них красовалось объявление:
За воротами, на дальнем конце причала, стоял Оломбо, а рядом с ним чрезвычайно малорослая дама в черной вуали до пят и тучный гигант в запачканной дегтем тунике – вышепоименованный Кламмок, как я догадалась.
Коротышка в черном, – вне всякого сомнения, это и была наша вдова, – проявляла все признаки сильнейшего возбуждения, заметные даже с большого расстояния. Обращаясь к хозяину корабельного двора, она то сворачивала, то разворачивала необъятных размеров черный носовой платок, который трепыхался у нее в руках, точно сигнальный флаг терпящего бедствие судна, да и беспрестанные колебания черной вуали, которая топорщилась и покрывалась складками на уровне рта, свидетельствовали о том, что наша нанимательница не то страстно молит, не то поносит тучною, неповоротливого Кламмока на чем свет стоит. Я закричала и махнула рукой раз, потом другой, пока наконец Оломбо не очнулся и не поспешил смущенно к воротам, чтобы впустить нас. Пока мы шагали по дощатому настилу, он шепнул:
– Шибко сердится вдова-то… Наш гроб уже здесь… вон на том плоту, что ли? Ни за что не хочет грузить его на тележку. Говорит, его обязательно надо отвезти вверх по реке на плоту, а дальше по дороге. А плот-то арендованный, похоже, на нем гроб прибыл от бальзамировщиков. Странно, почему нельзя было забальзамировать его здесь, в городе? Ну, ладно, короче, она хочет, чтобы этот Кламмок отдал ей плот сейчас, а заплатит она ему потом, похоже, с деньгами у нее туговато. Только ты с ней потише, Лаг, а то она опять заноет да завоет.
Улыбаясь, я подняла руку в приветственном жесте:
– Почтенная госпожа! Не беспокойся, дражайшая Пом…
– О небо! Нунция! О ужас! О, помоги мне! Спаси нас, найди выход из этого кошмарного тупика, поговори с ним, скажи ему, что только жестокий, черствый, невежественный человек станет так упираться из-за сущей ерунды.
Тут она всхлипнула, и голос ее прервался. Ее лицо – бледное расплывчатое пятно за вуалью – показалось мне мокрым от слез. Я закрыла рот и только кивала и бормотала сочувственно, пока вдова продолжала в том же духе, – по всей видимости, она принадлежала к той породе женщин, которые на любую неприятность отвечают взрывом слов, потоком слез, бурей чувств, короче, женщин, которых всегда кажется слишком много, пусть они столь же малы ростом, как наша клиентка, и даже чрезмерно терпкий запах ее духов – нелопиллия и лилориш – напомнил мне о тех слабонервных бестолковых дамочках, которым всю жизнь потакают мужья, не прислушиваясь, впрочем, особенно к их словам. Правда, наша дамочка благоухала как-то уж слишком сильно, у меня даже голова закружилась, пока я стояла с ней рядом.
Но ни тени беспокойства не заметила я на лицах. Что ж, говорят, даже в городах, расположенных у самого входа в мир демонов, люди беззаботно живут своей жизнью. Во всяком случае, мой собственный долг ясен: соблюдать беспристрастность нунции. Укрепившись в этом решении, я вернулась на набережную против Морского Музея.
Погонщики с тележкой были на месте, а вот Оломбо скрылся. Бантрил, немного более разговорчивый, чем Шинн, сообщил:
– Вдова увела его в ту сторону, велела прийти с тобой.
И мы, волоча за собой тележку на высоких колесах, зашагали вниз по набережной, однако идти приходилось с оглядкой: здесь проскочишь между пустых фур, которые с грохотом несутся к причалу за новой партией груза; там уступишь дорогу паланкину какого-нибудь почтенного путешественника, с помпой направляющегося в Биржевой Ряд, чтобы увеличить свое и без того крупное состояние; тут сделаешь круг в обход шумной компании портовых грузчиков, которые, как всегда, устраиваются на отдых с таким расчетом, чтобы помешать наибольшему количеству прохожих; потом метнешься через поток увешанных корзинками и свертками горничных и домохозяек, возвращающихся с раннего утреннего базара.
– Опиши мне ее, нашу нанимательницу! – потребовала я у Бантрила, пока мы трусили по набережной. – Какая она?
– Маленькая. Под вуалью.
– Вуаль траурная?
– Черная вуаль, до земли.
Мы оказались в южной оконечности Гавани, на узкой длинной косе, где река встречается с утесами. Там кончается пристань и начинается захудалый, малолюдный район беспорядочно разбросанных торговых заведений, судя по всему, не особо преуспевающих: огороженные заборами бывшие лесные склады, куда давно уже сдают на хранение свое добро и корабельное имущество моряки между дальними рейсами; крохотные верфи, где разнообразные суденышки – ялы и ялики, баржи и шлюпки – скучают на приколе, дожидаясь случайного нанимателя; мелочные лавочки для моряков попроще, из тех, что не гнушаются покупать из вторых рук корабельные канаты и бочонки, престарелые галеты и солонину, ржавые цепи и такелаж, побывавший не в одном плавании; и, конечно же, крохотные забегаловки, где вам продадут полпинты пива с черствым соленым хлебцем в придачу, а каждая третья кружка грога идет за счет заведения.
Мои погонщики остановились у ворот корабельного двора. Сразу за ними начинался дощатый настил, вдоль которого покачивались на воде сдающиеся в аренду суда. Сами ворота оказались заперты, на них красовалось объявление:
КАРАБЕЛЬНЫЙ ДВОР КЛАММОКА
ПРИЧАЛ И АРЕНДА СУДОВ
ПОЧАСАВАЯ И ПОНИДЕЛЬНАЯ ОПЛАТА
За воротами, на дальнем конце причала, стоял Оломбо, а рядом с ним чрезвычайно малорослая дама в черной вуали до пят и тучный гигант в запачканной дегтем тунике – вышепоименованный Кламмок, как я догадалась.
Коротышка в черном, – вне всякого сомнения, это и была наша вдова, – проявляла все признаки сильнейшего возбуждения, заметные даже с большого расстояния. Обращаясь к хозяину корабельного двора, она то сворачивала, то разворачивала необъятных размеров черный носовой платок, который трепыхался у нее в руках, точно сигнальный флаг терпящего бедствие судна, да и беспрестанные колебания черной вуали, которая топорщилась и покрывалась складками на уровне рта, свидетельствовали о том, что наша нанимательница не то страстно молит, не то поносит тучною, неповоротливого Кламмока на чем свет стоит. Я закричала и махнула рукой раз, потом другой, пока наконец Оломбо не очнулся и не поспешил смущенно к воротам, чтобы впустить нас. Пока мы шагали по дощатому настилу, он шепнул:
– Шибко сердится вдова-то… Наш гроб уже здесь… вон на том плоту, что ли? Ни за что не хочет грузить его на тележку. Говорит, его обязательно надо отвезти вверх по реке на плоту, а дальше по дороге. А плот-то арендованный, похоже, на нем гроб прибыл от бальзамировщиков. Странно, почему нельзя было забальзамировать его здесь, в городе? Ну, ладно, короче, она хочет, чтобы этот Кламмок отдал ей плот сейчас, а заплатит она ему потом, похоже, с деньгами у нее туговато. Только ты с ней потише, Лаг, а то она опять заноет да завоет.
Улыбаясь, я подняла руку в приветственном жесте:
– Почтенная госпожа! Не беспокойся, дражайшая Пом…
– О небо! Нунция! О ужас! О, помоги мне! Спаси нас, найди выход из этого кошмарного тупика, поговори с ним, скажи ему, что только жестокий, черствый, невежественный человек станет так упираться из-за сущей ерунды.
Тут она всхлипнула, и голос ее прервался. Ее лицо – бледное расплывчатое пятно за вуалью – показалось мне мокрым от слез. Я закрыла рот и только кивала и бормотала сочувственно, пока вдова продолжала в том же духе, – по всей видимости, она принадлежала к той породе женщин, которые на любую неприятность отвечают взрывом слов, потоком слез, бурей чувств, короче, женщин, которых всегда кажется слишком много, пусть они столь же малы ростом, как наша клиентка, и даже чрезмерно терпкий запах ее духов – нелопиллия и лилориш – напомнил мне о тех слабонервных бестолковых дамочках, которым всю жизнь потакают мужья, не прислушиваясь, впрочем, особенно к их словам. Правда, наша дамочка благоухала как-то уж слишком сильно, у меня даже голова закружилась, пока я стояла с ней рядом.