Идея объединения пространства мысли многих людей тоже казалась мне невозможной, и вызывала во мне безотчетный страх. Скорее всего, это была боязнь потерять индивидуальность своего мышления, так я как видел, что другие люди мыслят совсем по другому, чем я.
А вот идея объединения чувств нескольких людей меня не пугала нисколько, потому что все равно мои чувства очень редко доставляли мне удовольствие. Мне даже приходило в голову не раз и не два, что если бы я сумел подключить свое пространство чувств к таковому пространству издевавшихся надо мной сокурсников, то они, обнаружив в своем внутреннем мире мою заплеванную ими же душу, без сомнения узнали бы дело своих рук и ужаснулись бы тому, что они наделали, и постарались бы скорее ее отлизать от своих грешных следов.
Конечно, по зрелом размышлении я понял, что эта мысль являлась безусловным идеализмом. Скорее всего, отлизать мою душу пытались бы те, кто ее никогда не пачкал и вообще не любил пачкать чужие души. А те, кто любил поганить чужие души насмешками и издевательствами и умел от этого получать удовольствие, как получают его от посещения ресторана, те наверное бы почувствовали не жалость и не раскаяние, а отвращение, такое, какое чувствует насильник к использованной уже жертве, и попытались бы скорее избавиться от моей души как от ненужного тела этой жертвы, соскрести, смыть ее с себя, как грязь, которая вдвойне отвратительна, когда ты сотворил эту грязь сам, гнусно надругавшись над кем-то, и эта тайная, скрытая в тебе гнусность вдруг овеществляется в этой грязи, и ты видишь и понимаешь, что эта грязь есть твоя внутренняя, скрываемая тобой сущность, и это невольно заставляет тебя почувствовать отвращение к самому себе.
Надо сказать, такие довольно нелепые мысли занимали меня весьма часто. Я видел, что люди издевались не только надо мной, но вообще друг над другом. Однажды я был свидетелем, как на вокзале какой-то парень смачно плюнул прямо в лицо стоящей на платформе женщине из окна отходящей электрички. Я потом долго вспоминал эту гнусно осклабленную после плевка харю, сладко причмокивающую от удовольствия и от ощущения безнаказанности.
Видно было, что мерзавец обеспечил себе этим плевком хорошее настроение не только на всю дорогу, но и на весь вечер, и может быть, на весь завтрашний день. В голове пронеслось слово "хулиган", но как всегда, моей мысли было слишком тесно в рамках тех слов, которые приходят в голову первыми. Слова, которые первыми приходят в голову, никогда не объясняют сути вещей. Так и слово "хулиган" не объяснило причин плевка, а только квалифицировало поведение мерзкого подонка с точки зрения допустимости в обществе. Я задумался над сутью увиденного и пропустил свою электричку, на которой собрался ехать на дачу.
И вдруг неожиданно я понял, что этот самый плевок следует рассматривать как своего рода сакральный акт - то самое объединение человеческих душ, мира чувств, о котором я мечтал, да-да, того самого мистического, трансцендентного объединения внутренних миров, без слов, без жестов. Это и было такое объединение, правда, на очень короткое время, но все же объединение. И в момент этого объединения парень высвободил из своей души заранее подготовленную порцию дряни и вплюнул ее в чужую душу. Парень точно расчитал, что ответного плевка не последует - у женщины не будет времени вернуть вплюнутую в ее душу гадость обратно ни плевком, ни ударом, ни даже ругательством.
Вот от этого-то он и испытывал такую острую радость, такой мистический восторг, такое безудержное ликование паука, только что впрыснувшего в муху порцию яда. Но это было еще не все. Я также вспомнил, что сокурсники издевались надо мной не потому, что мое поведение было чересчур странным, а главным образом, потому что у меня напрочь отсутствовал инстинкт самозащиты от таких плевков в душу. Люди глядели на меня и инстинктивно видели, что при моем весе в девяносто три килограмма и силе, достаточной для того, чтобы расплющить обидчика, даже без всякого умения драться, я никогда не ударю в ответ на издевательство и даже не выругаюсь.
Таким образом, я понял очень простую вещь: душа человека каким-то образом должна самоочищаться, как и лимфа у жука, и один из возможных способов очистки души, имеющийся в природе - это собрать побольше грязи в своей душе и вплюнуть ее в душу того, кто слабее и не может противостоять этой агрессии. Конечно, не все умеют очищать свою душу подобным образом. Но я служил очень удобной плевательницей для тех из сокурсников, кто умел в нее плевать и находил в этом пользу и удовольствие.
Что касается меня, то я всегда предпочитал очищать свою душу, слушая классическую музыку в концертных залах.
Однажды мне по случаю подвернулись билеты в Большой зал консерватории, и я с огромным удовольствием прослушал сороковую симфонию Моцарта и Маленькую ночную серенаду. Как всегда я ушел с концерта в приподнятом настроении, и мне вдруг захотелось купить какого-нибудь хорошего вина, лучше всего муската, и выпить его вместе с родителями. Родители иногда позволяли мне такой маленький разврат, и сами с удовольствием принимали в нем участие. Бутылочка хорошего вина обычно выпивалась за вечер под душевную беседу, и всем нам было очень хорошо, и я тогда чувствовал себя почти как в детстве на даче, сидя с родителями у костра после длинного, теплого, солнечного дня.
Я зашел в винный магазин, встал в очередь, приготовил деньги и попросил бутылку муската "Лоел". Получив бутылку муската и расчитавшись, я вдруг заметил на витрине Бабаевский шоколад, который очень любила мама, и папа тоже всегда помогал ей его любить, когда дома был шоколад. Я сделал шаг назад, повернулся к прилавку и попросил отпустить мне пару плиток шоколада. Я не успел протянуть деньги, как неожиданно почувствовал толчок сбоку и, потеряв от неожиданности равновесие, больно ударился боком об острую железную стойку. А у прилавка уже стоял крепенький мужичок с массивным перстнем на среднем пальце правой руки и с нехорошими белыми глазами. Продавщица протягивала ему бутылку водки.
По виду мужика, эта бутылка явно была не первой, но на ногах он еще держался хорошо и, видимо, умел пить. Я ошарашенно посмотрел мужику в лицо, и он перехватил мой взгляд своими злобными белыми глазами:
- Чего смотришь, интеллигент блядь ебучий! - заревел он пропитым басом, поставив бутылку на прилавок - Вали отсюда на хуй, пидарас, а то тебе щас будет, блядь, шоколад!
И вдруг, возможно под влиянием ощущений, полученных на концерте, что-то неожиданное произошло в моем внутреннем мире. Я подошел вплотную к мужику и сказал то, что сам от себя не ожидал:
- Если ты, подонок, сейчас не извинишься, то я тебя покалечу! Мужик широко улыбнулся и примиряюще развел руками, а в следующий момент я качнулся на ногах и голова моя больно мотнулась на шее. Само ухо, в которое пришелся удар, как ни странно, не болело, но неприятно звенело.
- Еще въебать? - услышал я вторым ухом. Мужик все также широко улыбался уверенной и злобной улыбкой.
И вдруг неожиданно все те плевки, которыми меня наградили товарищи за долгие годы, собрались в один большой плевок, и этот плевок привел в неистовое движение мое большое неуклюжее тело.Я резко схватил мужика за уши, рванул на себя и изо всех сил мотнул головой вперед, целясь лбом в его подлую улыбку. Попал я в переносицу. Удар получился сильный, больно было даже мне. На лице у мужика вместо улыбки появилась хорошо знакомая мне как врачу гримаса острой боли, и из обеих его ноздрей обильно хлынула кровь. Моя бешеная злоба не ослабевала. Я не ударил, а скорее даже изо всех сил толкнул своего противника ногой в живот. От толчка он пролетел несколько шагов, с глухим стуком ударился спиной и головой о бугристую стену, покрашенную темно-синей масляной краской, сполз по ней вниз и затих, сидя и свесив голову вперед и несколько набок. Из носа его бежала струйка крови и капала на рубаху и на пол.
От очереди отделились трое и стали неторопливо подходить ко мне. В руке у одного я заметил нож, который он держал, прикрывая рукой, лезвием к себе, не очень длинный ножичек, но вредной бандитской формы, явно не из тех, которые носят с собой, чтобы резать хлеб и колбасу. Видимо то, что случилось в моем внутреннем мире, было очень серьезно, потому что я, вместо того, чтобы испугаться и убежать, схватил бутылку с мускатом, которая все еще стояла рядом на прилавке, и двинул ей об металлический угол прилавка, почувствовав резкий запах вытекшего вина. В моей руке оказалось грозное оружие. Я развернул его навстречу подходившим ко мне людям со злобными багрово-серыми лицами и сказал чужим хриплым голосом:
- Учтите, подонки, я врачом работаю, знаю откуда кровь пускать. Подойдете ближе - порежу как свиней! Трое качнулись и встали, прячась один за спину другого, а затем, злобно ворча, отошли назад и присоединились к толпе.
И тут внезапно я впервые в своей заплеванной жизни почувствовал вкус победы, я ощущал совершенно определенно, что я в этот раз не только вернул то, что в меня только что вплюнули, но и щедро поделился с подонками тем, что у меня было из старых запасов. Дерьмо вернулось к дерьму. Но при этом моя злоба все еще не ослабевала.
- Червяки! Мразь! Огрызки человечьи! - рявкнул я вслед ретировавшимся товарищам побитого мною подонка, а затем неожиданно сам для себя я вынул из кармана десятку и сказал продавщице:
- Мне, пожалуйста, бутылку "Лоела" взамен разбитой и две Бабаевских шоколадки. Получив требуемое, я спрятал в пакет покупки и сдачу, собрал осколки, повернулся к стоящей рядом урне, бросил в нее разбитую бутылку и звучно плюнул в урну, глядя на очередь и вложив в оскорбительный звук плевка все свое презрение. Очередь промолчала, проглотив плевок.
- У вас кровь из уха идет, гражданин - сообщила мне продавщица и деловито спросила - Милицию будем вызывать?
- Спасибо, я вроде сам справился - ответил я, понемногу приходя в себя, доставая носовой платок и прижимая его к саднящему уху, покарябанному перстнем моего недавнего противника.
Сам он, с оскаленным и залитым кровью лицом и рубахой, безуспешно пытался встать на четвереньки.У меня вдруг возникло неожиданное и безотчетное желание подойти и ударить его со всей силы острым носком ботинка по голове. Но тут я уже совсем пришел в себя и, извинившись перед продавщицей, вышел из магазина с пакетом, в котором лежали вино и шоколад, и с платком, прижатым к окровавленному уху.
Дома родители поохали, повозмущались грубостью нравов, мама смазала зеленкой на моем распухшем ухе большую ссадину, которая все еще слегка кровоточила, и мы уселись пить мускат и закусывать шоколадом. Об инциденте в магазине больше не вспоминали. Говорили о разном, смеялись, и все было хорошо. И тут мне как всегда что-то подумалось, и я вдруг сказал:
- Папа, а признайся, ты все-таки был неправ, когда сравнивал жизнь с конфетой "Белочкой"! Как-то мало она мне ее напоминает.
- Папа, нимало не смутившись, ответил:
- Сынок, ты забываешь, что я не только ученый, но еще и педагог, студентов учу. Разве педагогично было бы, если бы я тебе маленькому сказал, например, что смысл твоей жизни состоит в том, чтобы ты вырос, и тебе дали в ухо в винном магазине?
- Нет, не педагогично - согласился я - А врать педагогично?
Мама внезапно застыла как соляной столб, с недожеванной долькой шоколада во рту: я никогда раньше не говорил родителям таких слов.
- Что я тебе могу сказать, Алексей Валерьевич - ответил папа с мрачной миной на лице - Ей богу, не знаю! Я сделал, как считал лучше. Когда у тебя будут свои дети, ты им все будешь объяснять по-своему. Только ты, сынок, врач, и тебе лучше знать, когда лучше сделать больно, если делать больно все равно когда-нибудь надо.
Я накрыл папину руку своей рукой и крепко ее сжал, а потом осторожно взял папу за уши и потерся лбом об его нос и лоб. Мы когда-то так с ним в детстве бодались. Папа похлопал меня по плечу, а мама тем временем налила всем по полной рюмке. Хорошие все же у меня родители!
Я выбросил пустую бутылку в мусорный бак и стоял минут пять, глядя на него и вспоминая детство, и все никак не мог понять, почему люди предпочитают использовать души других людей как мусорный бак для отходов из своей души.
И вдруг меня озарила догадка: если люди пытаются очистить свою душу как жировое тело, то нужно что-то, в чем можно растворить накопившуюся грязь, а растворить эту грязь, видимо, можно только в другом "жировом теле" - в душе другого человека. Для того, чтобы избавиться от разрушающей душу грязи, нужно перебросить ее в чужую душу. Разрушающей, разрушение… Так ведь разрушение есть смерть, это очевидно. И тогда выходит, что каждый человек носит смерть в своей душе и стремится избавиться от этой смерти, отдав ее соседу.
Так вот в чем был сакральный смысл плевка в лицо! Вот в чем был смысл площадных ругательств и удара в ухо! Помимо своей видимой и общеизвестной агрессивной и оскорбительной функции, все эти действия представляют собой не что иное как страшные ритуалы передачи смерти из души в душу. Я остолбенел от этой мысли. Как жутко и скверно устроены люди! Гораздо ужаснее, чем жуки. Я, конечно, до этого читал и про смерть вуду, и про астральное карате, и про карате по чакрам, когда боец передает противнику импульс смерти, не касаясь его тела. Но все это мне казалось оторванной от реальной жизни экзотикой.
И вдруг я неожиданно для себя выяснил, что ритуал передачи смерти гораздо более распространен, обыден и обычен среди нас, вот только никто этого не видит и не замечает. Все так, к сожалению все именно так. Плевок в душу - это не что иное как порция смерти. Каждый полученный плевок убивает в душе часть желания жить, и согласно принципу жирового тела, совершенно очевидно, что должна существовать критическая масса полученных плевков, после которой желание жить пропадает совершенно и должна наступить смерть, не важно в какой именно форме она придет. В литературе и в жизни полно примеров, когда общество сообща заплевывало человека до смерти.
Меня ни мало не заботило, что представляет из себя то поле, или особого рода эфир или эманация, в котором соприкасаются души людей в момент передачи смерти из души в душу, потому что я всегда чувствовал это поле, эту эманацию непосредственно, внутренним зрением своей души. Смерть, исходящую от того подонка в винном магазине, я почувствовал внутри себя едва ли не раньше, чем увидел его белые глаза, источающие смертельную, ледяную злобу. Я знал, что теперь не успокоюсь, пока не найду ответа на вопрос, откуда берется смерть в живой душе, и что заставляет эту душу передавать ее дальше по этой страшной эстафете смерти.
8. Загадки и парадоксы бессмертия.
А вот идея объединения чувств нескольких людей меня не пугала нисколько, потому что все равно мои чувства очень редко доставляли мне удовольствие. Мне даже приходило в голову не раз и не два, что если бы я сумел подключить свое пространство чувств к таковому пространству издевавшихся надо мной сокурсников, то они, обнаружив в своем внутреннем мире мою заплеванную ими же душу, без сомнения узнали бы дело своих рук и ужаснулись бы тому, что они наделали, и постарались бы скорее ее отлизать от своих грешных следов.
Конечно, по зрелом размышлении я понял, что эта мысль являлась безусловным идеализмом. Скорее всего, отлизать мою душу пытались бы те, кто ее никогда не пачкал и вообще не любил пачкать чужие души. А те, кто любил поганить чужие души насмешками и издевательствами и умел от этого получать удовольствие, как получают его от посещения ресторана, те наверное бы почувствовали не жалость и не раскаяние, а отвращение, такое, какое чувствует насильник к использованной уже жертве, и попытались бы скорее избавиться от моей души как от ненужного тела этой жертвы, соскрести, смыть ее с себя, как грязь, которая вдвойне отвратительна, когда ты сотворил эту грязь сам, гнусно надругавшись над кем-то, и эта тайная, скрытая в тебе гнусность вдруг овеществляется в этой грязи, и ты видишь и понимаешь, что эта грязь есть твоя внутренняя, скрываемая тобой сущность, и это невольно заставляет тебя почувствовать отвращение к самому себе.
Надо сказать, такие довольно нелепые мысли занимали меня весьма часто. Я видел, что люди издевались не только надо мной, но вообще друг над другом. Однажды я был свидетелем, как на вокзале какой-то парень смачно плюнул прямо в лицо стоящей на платформе женщине из окна отходящей электрички. Я потом долго вспоминал эту гнусно осклабленную после плевка харю, сладко причмокивающую от удовольствия и от ощущения безнаказанности.
Видно было, что мерзавец обеспечил себе этим плевком хорошее настроение не только на всю дорогу, но и на весь вечер, и может быть, на весь завтрашний день. В голове пронеслось слово "хулиган", но как всегда, моей мысли было слишком тесно в рамках тех слов, которые приходят в голову первыми. Слова, которые первыми приходят в голову, никогда не объясняют сути вещей. Так и слово "хулиган" не объяснило причин плевка, а только квалифицировало поведение мерзкого подонка с точки зрения допустимости в обществе. Я задумался над сутью увиденного и пропустил свою электричку, на которой собрался ехать на дачу.
И вдруг неожиданно я понял, что этот самый плевок следует рассматривать как своего рода сакральный акт - то самое объединение человеческих душ, мира чувств, о котором я мечтал, да-да, того самого мистического, трансцендентного объединения внутренних миров, без слов, без жестов. Это и было такое объединение, правда, на очень короткое время, но все же объединение. И в момент этого объединения парень высвободил из своей души заранее подготовленную порцию дряни и вплюнул ее в чужую душу. Парень точно расчитал, что ответного плевка не последует - у женщины не будет времени вернуть вплюнутую в ее душу гадость обратно ни плевком, ни ударом, ни даже ругательством.
Вот от этого-то он и испытывал такую острую радость, такой мистический восторг, такое безудержное ликование паука, только что впрыснувшего в муху порцию яда. Но это было еще не все. Я также вспомнил, что сокурсники издевались надо мной не потому, что мое поведение было чересчур странным, а главным образом, потому что у меня напрочь отсутствовал инстинкт самозащиты от таких плевков в душу. Люди глядели на меня и инстинктивно видели, что при моем весе в девяносто три килограмма и силе, достаточной для того, чтобы расплющить обидчика, даже без всякого умения драться, я никогда не ударю в ответ на издевательство и даже не выругаюсь.
Таким образом, я понял очень простую вещь: душа человека каким-то образом должна самоочищаться, как и лимфа у жука, и один из возможных способов очистки души, имеющийся в природе - это собрать побольше грязи в своей душе и вплюнуть ее в душу того, кто слабее и не может противостоять этой агрессии. Конечно, не все умеют очищать свою душу подобным образом. Но я служил очень удобной плевательницей для тех из сокурсников, кто умел в нее плевать и находил в этом пользу и удовольствие.
Что касается меня, то я всегда предпочитал очищать свою душу, слушая классическую музыку в концертных залах.
Однажды мне по случаю подвернулись билеты в Большой зал консерватории, и я с огромным удовольствием прослушал сороковую симфонию Моцарта и Маленькую ночную серенаду. Как всегда я ушел с концерта в приподнятом настроении, и мне вдруг захотелось купить какого-нибудь хорошего вина, лучше всего муската, и выпить его вместе с родителями. Родители иногда позволяли мне такой маленький разврат, и сами с удовольствием принимали в нем участие. Бутылочка хорошего вина обычно выпивалась за вечер под душевную беседу, и всем нам было очень хорошо, и я тогда чувствовал себя почти как в детстве на даче, сидя с родителями у костра после длинного, теплого, солнечного дня.
Я зашел в винный магазин, встал в очередь, приготовил деньги и попросил бутылку муската "Лоел". Получив бутылку муската и расчитавшись, я вдруг заметил на витрине Бабаевский шоколад, который очень любила мама, и папа тоже всегда помогал ей его любить, когда дома был шоколад. Я сделал шаг назад, повернулся к прилавку и попросил отпустить мне пару плиток шоколада. Я не успел протянуть деньги, как неожиданно почувствовал толчок сбоку и, потеряв от неожиданности равновесие, больно ударился боком об острую железную стойку. А у прилавка уже стоял крепенький мужичок с массивным перстнем на среднем пальце правой руки и с нехорошими белыми глазами. Продавщица протягивала ему бутылку водки.
По виду мужика, эта бутылка явно была не первой, но на ногах он еще держался хорошо и, видимо, умел пить. Я ошарашенно посмотрел мужику в лицо, и он перехватил мой взгляд своими злобными белыми глазами:
- Чего смотришь, интеллигент блядь ебучий! - заревел он пропитым басом, поставив бутылку на прилавок - Вали отсюда на хуй, пидарас, а то тебе щас будет, блядь, шоколад!
И вдруг, возможно под влиянием ощущений, полученных на концерте, что-то неожиданное произошло в моем внутреннем мире. Я подошел вплотную к мужику и сказал то, что сам от себя не ожидал:
- Если ты, подонок, сейчас не извинишься, то я тебя покалечу! Мужик широко улыбнулся и примиряюще развел руками, а в следующий момент я качнулся на ногах и голова моя больно мотнулась на шее. Само ухо, в которое пришелся удар, как ни странно, не болело, но неприятно звенело.
- Еще въебать? - услышал я вторым ухом. Мужик все также широко улыбался уверенной и злобной улыбкой.
И вдруг неожиданно все те плевки, которыми меня наградили товарищи за долгие годы, собрались в один большой плевок, и этот плевок привел в неистовое движение мое большое неуклюжее тело.Я резко схватил мужика за уши, рванул на себя и изо всех сил мотнул головой вперед, целясь лбом в его подлую улыбку. Попал я в переносицу. Удар получился сильный, больно было даже мне. На лице у мужика вместо улыбки появилась хорошо знакомая мне как врачу гримаса острой боли, и из обеих его ноздрей обильно хлынула кровь. Моя бешеная злоба не ослабевала. Я не ударил, а скорее даже изо всех сил толкнул своего противника ногой в живот. От толчка он пролетел несколько шагов, с глухим стуком ударился спиной и головой о бугристую стену, покрашенную темно-синей масляной краской, сполз по ней вниз и затих, сидя и свесив голову вперед и несколько набок. Из носа его бежала струйка крови и капала на рубаху и на пол.
От очереди отделились трое и стали неторопливо подходить ко мне. В руке у одного я заметил нож, который он держал, прикрывая рукой, лезвием к себе, не очень длинный ножичек, но вредной бандитской формы, явно не из тех, которые носят с собой, чтобы резать хлеб и колбасу. Видимо то, что случилось в моем внутреннем мире, было очень серьезно, потому что я, вместо того, чтобы испугаться и убежать, схватил бутылку с мускатом, которая все еще стояла рядом на прилавке, и двинул ей об металлический угол прилавка, почувствовав резкий запах вытекшего вина. В моей руке оказалось грозное оружие. Я развернул его навстречу подходившим ко мне людям со злобными багрово-серыми лицами и сказал чужим хриплым голосом:
- Учтите, подонки, я врачом работаю, знаю откуда кровь пускать. Подойдете ближе - порежу как свиней! Трое качнулись и встали, прячась один за спину другого, а затем, злобно ворча, отошли назад и присоединились к толпе.
И тут внезапно я впервые в своей заплеванной жизни почувствовал вкус победы, я ощущал совершенно определенно, что я в этот раз не только вернул то, что в меня только что вплюнули, но и щедро поделился с подонками тем, что у меня было из старых запасов. Дерьмо вернулось к дерьму. Но при этом моя злоба все еще не ослабевала.
- Червяки! Мразь! Огрызки человечьи! - рявкнул я вслед ретировавшимся товарищам побитого мною подонка, а затем неожиданно сам для себя я вынул из кармана десятку и сказал продавщице:
- Мне, пожалуйста, бутылку "Лоела" взамен разбитой и две Бабаевских шоколадки. Получив требуемое, я спрятал в пакет покупки и сдачу, собрал осколки, повернулся к стоящей рядом урне, бросил в нее разбитую бутылку и звучно плюнул в урну, глядя на очередь и вложив в оскорбительный звук плевка все свое презрение. Очередь промолчала, проглотив плевок.
- У вас кровь из уха идет, гражданин - сообщила мне продавщица и деловито спросила - Милицию будем вызывать?
- Спасибо, я вроде сам справился - ответил я, понемногу приходя в себя, доставая носовой платок и прижимая его к саднящему уху, покарябанному перстнем моего недавнего противника.
Сам он, с оскаленным и залитым кровью лицом и рубахой, безуспешно пытался встать на четвереньки.У меня вдруг возникло неожиданное и безотчетное желание подойти и ударить его со всей силы острым носком ботинка по голове. Но тут я уже совсем пришел в себя и, извинившись перед продавщицей, вышел из магазина с пакетом, в котором лежали вино и шоколад, и с платком, прижатым к окровавленному уху.
Дома родители поохали, повозмущались грубостью нравов, мама смазала зеленкой на моем распухшем ухе большую ссадину, которая все еще слегка кровоточила, и мы уселись пить мускат и закусывать шоколадом. Об инциденте в магазине больше не вспоминали. Говорили о разном, смеялись, и все было хорошо. И тут мне как всегда что-то подумалось, и я вдруг сказал:
- Папа, а признайся, ты все-таки был неправ, когда сравнивал жизнь с конфетой "Белочкой"! Как-то мало она мне ее напоминает.
- Папа, нимало не смутившись, ответил:
- Сынок, ты забываешь, что я не только ученый, но еще и педагог, студентов учу. Разве педагогично было бы, если бы я тебе маленькому сказал, например, что смысл твоей жизни состоит в том, чтобы ты вырос, и тебе дали в ухо в винном магазине?
- Нет, не педагогично - согласился я - А врать педагогично?
Мама внезапно застыла как соляной столб, с недожеванной долькой шоколада во рту: я никогда раньше не говорил родителям таких слов.
- Что я тебе могу сказать, Алексей Валерьевич - ответил папа с мрачной миной на лице - Ей богу, не знаю! Я сделал, как считал лучше. Когда у тебя будут свои дети, ты им все будешь объяснять по-своему. Только ты, сынок, врач, и тебе лучше знать, когда лучше сделать больно, если делать больно все равно когда-нибудь надо.
Я накрыл папину руку своей рукой и крепко ее сжал, а потом осторожно взял папу за уши и потерся лбом об его нос и лоб. Мы когда-то так с ним в детстве бодались. Папа похлопал меня по плечу, а мама тем временем налила всем по полной рюмке. Хорошие все же у меня родители!
Я выбросил пустую бутылку в мусорный бак и стоял минут пять, глядя на него и вспоминая детство, и все никак не мог понять, почему люди предпочитают использовать души других людей как мусорный бак для отходов из своей души.
И вдруг меня озарила догадка: если люди пытаются очистить свою душу как жировое тело, то нужно что-то, в чем можно растворить накопившуюся грязь, а растворить эту грязь, видимо, можно только в другом "жировом теле" - в душе другого человека. Для того, чтобы избавиться от разрушающей душу грязи, нужно перебросить ее в чужую душу. Разрушающей, разрушение… Так ведь разрушение есть смерть, это очевидно. И тогда выходит, что каждый человек носит смерть в своей душе и стремится избавиться от этой смерти, отдав ее соседу.
Так вот в чем был сакральный смысл плевка в лицо! Вот в чем был смысл площадных ругательств и удара в ухо! Помимо своей видимой и общеизвестной агрессивной и оскорбительной функции, все эти действия представляют собой не что иное как страшные ритуалы передачи смерти из души в душу. Я остолбенел от этой мысли. Как жутко и скверно устроены люди! Гораздо ужаснее, чем жуки. Я, конечно, до этого читал и про смерть вуду, и про астральное карате, и про карате по чакрам, когда боец передает противнику импульс смерти, не касаясь его тела. Но все это мне казалось оторванной от реальной жизни экзотикой.
И вдруг я неожиданно для себя выяснил, что ритуал передачи смерти гораздо более распространен, обыден и обычен среди нас, вот только никто этого не видит и не замечает. Все так, к сожалению все именно так. Плевок в душу - это не что иное как порция смерти. Каждый полученный плевок убивает в душе часть желания жить, и согласно принципу жирового тела, совершенно очевидно, что должна существовать критическая масса полученных плевков, после которой желание жить пропадает совершенно и должна наступить смерть, не важно в какой именно форме она придет. В литературе и в жизни полно примеров, когда общество сообща заплевывало человека до смерти.
Меня ни мало не заботило, что представляет из себя то поле, или особого рода эфир или эманация, в котором соприкасаются души людей в момент передачи смерти из души в душу, потому что я всегда чувствовал это поле, эту эманацию непосредственно, внутренним зрением своей души. Смерть, исходящую от того подонка в винном магазине, я почувствовал внутри себя едва ли не раньше, чем увидел его белые глаза, источающие смертельную, ледяную злобу. Я знал, что теперь не успокоюсь, пока не найду ответа на вопрос, откуда берется смерть в живой душе, и что заставляет эту душу передавать ее дальше по этой страшной эстафете смерти.
8. Загадки и парадоксы бессмертия.
Надо сказать, что я окончил мединститут так же быстро, неожиданно и буднично, как когда-то школу. Мне вручили диплом казенного темно-синего цвета, пахнущий типографской краской, и нагрудный академический знак, который военные фамильярно называют "поплавок". Я не ходил на выпускной вечер, который проходил в каком-то ресторане, потому что у меня не было ни малейшего желания иметь дело с пьяными сотоварищами- выпускниками. Несмотря на то, что последние года два между нами воцарился мир, относиться друг к другу мы лучше не стали.
Руководство института относилось ко мне не лучше чем мои товарищи, и поэтому меня, как молодого специалиста, направили в распоряжение Министерства социального обеспечения или попросту Собеса, где я должен был работать в доме-интернате для психохроников. В связи с этим меня отправили на годичную специализацию по психиатрии. Я залпом прочитал несколько учебников по психиатрии, выучил необходимые понятия, вспомнил терминологию, подзабытую со времен короткого учебного курса по психиатрии, и убедился к своему ужасу, что я полный невежда по части нормальной психологии человека.
Моим куратором в это время была Эсфирь Александровна Юдович, заведующая отделением 2 "А" одной из загородных психиатрических больниц, где я числился врачом-интерном. Когда я сказал ей, что мне кажется очень трудным, странным и нелогичным изучать патологию человеческой психики, не зная психической нормы, Эсфирь насмешливо ответила:
- Молодой человек, как это вы не знаете нормы?! Вы что, всю жизнь на Луне прожили?
Я вздохнул и ничего не ответил. Не мог же я сказать, что я наверное действительно жил на Луне, потому что до сих пор, например, не знал, норма это или патология, когда один человек намеренно и гадко плюет в душу другого человека, чтобы облегчить свою собственную душу. Впрочем, я не стал спрашивать об этом у Эсфири, памятуя давний инцидент на кафедре философии. Я решил, что если человек, отвечая на вопрос о земных делах, упоминает в ответе Луну, то лучше ничего больше не спрашивать и выяснить все самому. Апелляции к Луне я невзлюбил с детства.
С тех пор, как я неожиданно для себя попал в психиатрию, проблема смысла человеческой жизни, проблема духовного бытия и принципов, лежащих в основе душевных движений, переросла для меня из внутреннего интереса в чисто практическую проблему. Я не чувствовал никакой уверенности, более того, не чувствовал за собой права лечить душевные болезни, не разобравшись в структуре и движущих принципах этого тонкого аппарата. Поэтому мое внимание привлекало все, что могло так или иначе направить мои мысли к пониманию этих процессов.
Сколько я себя помню, моя странная память расставляла реперные точки в моей непонятной мне самому жизни не по формальным событиям, а по каким-то мелким фактам, которые приводили меня к пониманию новых вещей, проблем, давали мне новые идеи, и эти факты потом вспоминались непропорционально большими. А действительно серьезные формальные события, такие как окончание института, поступление на работу, даже юбилей отца, как-то быстро мельчали, обесцвечивались и забывались, как в детстве забывалось вечером, что я ел утром на завтрак.
Вот и из событий тех дней мне почему-то запомнился больше всего обрывок фильма, который я посмотрел на телеэкране. Фильм был по мотивам рассказа или повести братьев Стругацких, про странную компанию бессмертных людей, хранивших секрет источника, из которого они пили воду, которая и делала их бессмертными, бесконечно продлевая их жизнь. Трагедия лирического героя в этом фильме заключалась в ужасном открытии бесполезности бессмертия. Бессмертный человек, оказывается, не мог ничего более, как вечно пожирать бутерброды, лакать шампанское, волочиться за женщинами, юлить и подличать, и нисколько не развивался духовно за все долгие годы своего существования. Это настолько потрясло героя, что он со страхом и отвращением отказался от предложенного ему бессмертия.
Меня тоже потрясла эта мысль. Я только-только прочитал старинный учебник по психиатрии, где чуть подробнее говорилось о стадиях развития человеческой души, о веселой легкомысленной юности, о сосредоточенной зрелости, о мрачной, скупой и рассудительной старости. Я прочитал несколько книг советских психологов - Выготского и Рубинштейна, где также говорилось о стадиальности развития психического мира человека в связи с возрастом, накоплением опыта, сменой глобального миропонимания. Выходило так, что ежесекундно, ежечасно человек должен был двигаться вперед, изменяться, накапливать опыт. Ну, положим, я это понимал и без Выготского и Рубинштейна. Человек обречен большую часть своей жизни стоять на распутье, и при этом на "распутном камне", лежащем у развилки дорог, как правило, ничего не написано о том, где что обретешь или потеряешь, да и о существовании самого камня и дорог тоже можно было только догадываться.
Вероятно, человека толкает вперед ограниченность срока жизни: вперед, вперед, надо успеть! А что надо успеть? Вперед, вперед, неважно, что успеть - время покажет! И вот - бессмертие… Можно не торопиться! Можно вообще никогда не торопиться. Можно все отложить на потом. На вечное потом! Ура! Да здравствует спасительное бессмертие! Но зачем тогда жить?
Примерно в то же время мне попался на глаза литературный журнальчик, в котором страницах на пяти подряд были собраны перлы - высказывания великих людей. По какому-то наитию я взял журнал, открыл его наугад и прочитал: "Человека, лелеющего большую мечту, подстерегают две большие неприятности: первая - не осуществить свою мечту, и вторая - осуществить свою мечту". Оскар Уайльд. Итак, папа был прав, человек обязательно должен испытать боль в этом мире, при любом развитии событий, и уберечь кого-либо от этой первородной, экзистенциальной боли никак нельзя, можно только ее отсрочить.
Я захлопнул журнал, и мне почему-то захотелось выкинуть его в мусорный бак. Не каждый день мне приходилось делать такие мгновенные и мрачные открытия. Идеализм никак не хотел выходить из моей неправильной головы, и подобного рода моментальный умственный массаж иногда был для меня подобен сотрясению мозга. Я все еще слишком буквально подходил к папиному опыту с конфетой "Белочкой". Кроме того, я был еще слишком молод и не знал, как относиться к подобного рода черному юмору, воспринимая его чересчур серьезно. Так или иначе, но мне пришлось передумывать многие вещи заново. И как всегда, мне помог испытанный принцип жирового тела.
Несмотря на свой идеализм и молодость, я в те годы уже хорошо понимал двойственность человеческого опыта, то есть то, что помимо опыта практического, помимо умения решать жизненные проблемы, помимо растущего теоретического багажа и практических умений, вообще всего того, что составляет умственный и житейский опыт, существует еще и опыт духовный, который безусловно, в большой степени зависит также и от умственного опыта, но обладает своим собственным бытием и подчиняется своим определенным законам.
С некоторых пор я стал понимать, что эмоциональный, чувственный опыт накапливается в определенном замкнутом пространстве человеческой души. Попав туда один раз, чувство уже никогда не могло покинуть это пространство, разве что могло только измениться со временем, и поэтому я с некоторых пор начал сравнивать это пространство с жировым телом. Весь отработанный душевный материал, хороший или плохой, приятный или неприятный, со временем оседал в этом не видимом никакими научными приборами, но несомненно существующем пространстве, в этом неуловимом "жировом теле" чувственной памяти, и в конечном итоге, духовного опыта.
Мне неожиданно пришло в голову, что с точки зрения принципа жирового тела весьма легко можно объяснить такую плохо объясняемую вещь как смысл жизни. Так вот, смысл жизни состоял в том, чтобы наполнить жировое тело индивидуальной чувственной памяти различными вещами, так чтобы со временем чувство его наполненности проявилось в самоощущении, и наконец, в какой-то момент исчезла потребность в его дальнейшем наполнении, как исчезает чувство жажды, когда жаждущий вдоволь напился. В этом смысле жизнь действительно можно было уподобить конфете Белочка, причем каждый имел возможность съесть только одну конфету. После того, как конфета съедена, должно остаться ощущение насыщения, достаточности и субъективной удовлетворенности, окончательности и законченности полученных ощущений.
Конечно, при условии, что конфета была съедена правильно. После этого можно облизнуться, закрыть глаза и подготовить свой рот к долгому полосканию в прозрачной струе вечности, без вкуса и без времени. А если конфета была съедена неправильно? Поскольку другой конфеты получить нельзя, а процесс насыщения не был закончен, он вынужден был прекратиться по внешним причинам, и этот вариант завершения жизни должно трактовать не иначе как насильственную смерть. Итак, в случае, если жировое тело успеет наполниться до конца, жизнь станет излишней, и смерть милостиво заберет ее в свои владения. Здесь также существовали варианты. Ведь жизнь не была конфетой, и горького в ней было значительно больше, чем сладкого.
По моей теории, должно было существовать как минимум два полярно противоположных варианта чувства "сделанности", окончательности жизни, субъективного отрицания жизни, потери необходимости в ее продолжении.
Первым вариантом была сладкая форма отрицания жизни, то есть, сознание того, что жизнь удалась, и все было замечательно, и больше уже ничего не надо, потому что новые чувства в любом случае будут только мешать старым, а продолжать жить только воспоминаниями тоже не имеет смысла.
Вторым вариантом была горькая форма отрицания жизни, то есть, понимание того, что жизнь категорически не задалась, внутреннего согласия не наблюдается, а налицо беспрерывная пытка, и эта личная трагедия окончательна и непоправима, и жить с этим ощущением дальше не представляется возможным. Реальные варианты окончания жизненного пути должны были находиться в континууме между этими двумя полюсами: что-то в жизни удалось, что-то нет…
Но существовала еще одна, крайне важная вещь. По моим ощущениям, наиболее тягостным состоянием в жизни было не осуществить свою мечту и не не осуществить свою мечту, а третья, самая ужасная возможность, о которой не подумал Оскар Уайльд - не иметь своей мечты вовсе и страдать от этого. А потом наконец понять, что это именно отсутствие мечты всей жизни приносит боль, страстно хотеть найти свою мечту, искать ее и не находить. Я до сих пор не знаю толком, как правильно описать это ужасное "третье состояние", эту неустойчивость, непонимание смысла того, что внутри и вовне тебя, эту рвущуюся в душе страсть, которая не имеет возможности слиться с объектом этой страсти, потому что этого объекта еще не существует, потому что нет понятия о собственном предназначении…
Руководство института относилось ко мне не лучше чем мои товарищи, и поэтому меня, как молодого специалиста, направили в распоряжение Министерства социального обеспечения или попросту Собеса, где я должен был работать в доме-интернате для психохроников. В связи с этим меня отправили на годичную специализацию по психиатрии. Я залпом прочитал несколько учебников по психиатрии, выучил необходимые понятия, вспомнил терминологию, подзабытую со времен короткого учебного курса по психиатрии, и убедился к своему ужасу, что я полный невежда по части нормальной психологии человека.
Моим куратором в это время была Эсфирь Александровна Юдович, заведующая отделением 2 "А" одной из загородных психиатрических больниц, где я числился врачом-интерном. Когда я сказал ей, что мне кажется очень трудным, странным и нелогичным изучать патологию человеческой психики, не зная психической нормы, Эсфирь насмешливо ответила:
- Молодой человек, как это вы не знаете нормы?! Вы что, всю жизнь на Луне прожили?
Я вздохнул и ничего не ответил. Не мог же я сказать, что я наверное действительно жил на Луне, потому что до сих пор, например, не знал, норма это или патология, когда один человек намеренно и гадко плюет в душу другого человека, чтобы облегчить свою собственную душу. Впрочем, я не стал спрашивать об этом у Эсфири, памятуя давний инцидент на кафедре философии. Я решил, что если человек, отвечая на вопрос о земных делах, упоминает в ответе Луну, то лучше ничего больше не спрашивать и выяснить все самому. Апелляции к Луне я невзлюбил с детства.
С тех пор, как я неожиданно для себя попал в психиатрию, проблема смысла человеческой жизни, проблема духовного бытия и принципов, лежащих в основе душевных движений, переросла для меня из внутреннего интереса в чисто практическую проблему. Я не чувствовал никакой уверенности, более того, не чувствовал за собой права лечить душевные болезни, не разобравшись в структуре и движущих принципах этого тонкого аппарата. Поэтому мое внимание привлекало все, что могло так или иначе направить мои мысли к пониманию этих процессов.
Сколько я себя помню, моя странная память расставляла реперные точки в моей непонятной мне самому жизни не по формальным событиям, а по каким-то мелким фактам, которые приводили меня к пониманию новых вещей, проблем, давали мне новые идеи, и эти факты потом вспоминались непропорционально большими. А действительно серьезные формальные события, такие как окончание института, поступление на работу, даже юбилей отца, как-то быстро мельчали, обесцвечивались и забывались, как в детстве забывалось вечером, что я ел утром на завтрак.
Вот и из событий тех дней мне почему-то запомнился больше всего обрывок фильма, который я посмотрел на телеэкране. Фильм был по мотивам рассказа или повести братьев Стругацких, про странную компанию бессмертных людей, хранивших секрет источника, из которого они пили воду, которая и делала их бессмертными, бесконечно продлевая их жизнь. Трагедия лирического героя в этом фильме заключалась в ужасном открытии бесполезности бессмертия. Бессмертный человек, оказывается, не мог ничего более, как вечно пожирать бутерброды, лакать шампанское, волочиться за женщинами, юлить и подличать, и нисколько не развивался духовно за все долгие годы своего существования. Это настолько потрясло героя, что он со страхом и отвращением отказался от предложенного ему бессмертия.
Меня тоже потрясла эта мысль. Я только-только прочитал старинный учебник по психиатрии, где чуть подробнее говорилось о стадиях развития человеческой души, о веселой легкомысленной юности, о сосредоточенной зрелости, о мрачной, скупой и рассудительной старости. Я прочитал несколько книг советских психологов - Выготского и Рубинштейна, где также говорилось о стадиальности развития психического мира человека в связи с возрастом, накоплением опыта, сменой глобального миропонимания. Выходило так, что ежесекундно, ежечасно человек должен был двигаться вперед, изменяться, накапливать опыт. Ну, положим, я это понимал и без Выготского и Рубинштейна. Человек обречен большую часть своей жизни стоять на распутье, и при этом на "распутном камне", лежащем у развилки дорог, как правило, ничего не написано о том, где что обретешь или потеряешь, да и о существовании самого камня и дорог тоже можно было только догадываться.
Вероятно, человека толкает вперед ограниченность срока жизни: вперед, вперед, надо успеть! А что надо успеть? Вперед, вперед, неважно, что успеть - время покажет! И вот - бессмертие… Можно не торопиться! Можно вообще никогда не торопиться. Можно все отложить на потом. На вечное потом! Ура! Да здравствует спасительное бессмертие! Но зачем тогда жить?
Примерно в то же время мне попался на глаза литературный журнальчик, в котором страницах на пяти подряд были собраны перлы - высказывания великих людей. По какому-то наитию я взял журнал, открыл его наугад и прочитал: "Человека, лелеющего большую мечту, подстерегают две большие неприятности: первая - не осуществить свою мечту, и вторая - осуществить свою мечту". Оскар Уайльд. Итак, папа был прав, человек обязательно должен испытать боль в этом мире, при любом развитии событий, и уберечь кого-либо от этой первородной, экзистенциальной боли никак нельзя, можно только ее отсрочить.
Я захлопнул журнал, и мне почему-то захотелось выкинуть его в мусорный бак. Не каждый день мне приходилось делать такие мгновенные и мрачные открытия. Идеализм никак не хотел выходить из моей неправильной головы, и подобного рода моментальный умственный массаж иногда был для меня подобен сотрясению мозга. Я все еще слишком буквально подходил к папиному опыту с конфетой "Белочкой". Кроме того, я был еще слишком молод и не знал, как относиться к подобного рода черному юмору, воспринимая его чересчур серьезно. Так или иначе, но мне пришлось передумывать многие вещи заново. И как всегда, мне помог испытанный принцип жирового тела.
Несмотря на свой идеализм и молодость, я в те годы уже хорошо понимал двойственность человеческого опыта, то есть то, что помимо опыта практического, помимо умения решать жизненные проблемы, помимо растущего теоретического багажа и практических умений, вообще всего того, что составляет умственный и житейский опыт, существует еще и опыт духовный, который безусловно, в большой степени зависит также и от умственного опыта, но обладает своим собственным бытием и подчиняется своим определенным законам.
С некоторых пор я стал понимать, что эмоциональный, чувственный опыт накапливается в определенном замкнутом пространстве человеческой души. Попав туда один раз, чувство уже никогда не могло покинуть это пространство, разве что могло только измениться со временем, и поэтому я с некоторых пор начал сравнивать это пространство с жировым телом. Весь отработанный душевный материал, хороший или плохой, приятный или неприятный, со временем оседал в этом не видимом никакими научными приборами, но несомненно существующем пространстве, в этом неуловимом "жировом теле" чувственной памяти, и в конечном итоге, духовного опыта.
Мне неожиданно пришло в голову, что с точки зрения принципа жирового тела весьма легко можно объяснить такую плохо объясняемую вещь как смысл жизни. Так вот, смысл жизни состоял в том, чтобы наполнить жировое тело индивидуальной чувственной памяти различными вещами, так чтобы со временем чувство его наполненности проявилось в самоощущении, и наконец, в какой-то момент исчезла потребность в его дальнейшем наполнении, как исчезает чувство жажды, когда жаждущий вдоволь напился. В этом смысле жизнь действительно можно было уподобить конфете Белочка, причем каждый имел возможность съесть только одну конфету. После того, как конфета съедена, должно остаться ощущение насыщения, достаточности и субъективной удовлетворенности, окончательности и законченности полученных ощущений.
Конечно, при условии, что конфета была съедена правильно. После этого можно облизнуться, закрыть глаза и подготовить свой рот к долгому полосканию в прозрачной струе вечности, без вкуса и без времени. А если конфета была съедена неправильно? Поскольку другой конфеты получить нельзя, а процесс насыщения не был закончен, он вынужден был прекратиться по внешним причинам, и этот вариант завершения жизни должно трактовать не иначе как насильственную смерть. Итак, в случае, если жировое тело успеет наполниться до конца, жизнь станет излишней, и смерть милостиво заберет ее в свои владения. Здесь также существовали варианты. Ведь жизнь не была конфетой, и горького в ней было значительно больше, чем сладкого.
По моей теории, должно было существовать как минимум два полярно противоположных варианта чувства "сделанности", окончательности жизни, субъективного отрицания жизни, потери необходимости в ее продолжении.
Первым вариантом была сладкая форма отрицания жизни, то есть, сознание того, что жизнь удалась, и все было замечательно, и больше уже ничего не надо, потому что новые чувства в любом случае будут только мешать старым, а продолжать жить только воспоминаниями тоже не имеет смысла.
Вторым вариантом была горькая форма отрицания жизни, то есть, понимание того, что жизнь категорически не задалась, внутреннего согласия не наблюдается, а налицо беспрерывная пытка, и эта личная трагедия окончательна и непоправима, и жить с этим ощущением дальше не представляется возможным. Реальные варианты окончания жизненного пути должны были находиться в континууме между этими двумя полюсами: что-то в жизни удалось, что-то нет…
Но существовала еще одна, крайне важная вещь. По моим ощущениям, наиболее тягостным состоянием в жизни было не осуществить свою мечту и не не осуществить свою мечту, а третья, самая ужасная возможность, о которой не подумал Оскар Уайльд - не иметь своей мечты вовсе и страдать от этого. А потом наконец понять, что это именно отсутствие мечты всей жизни приносит боль, страстно хотеть найти свою мечту, искать ее и не находить. Я до сих пор не знаю толком, как правильно описать это ужасное "третье состояние", эту неустойчивость, непонимание смысла того, что внутри и вовне тебя, эту рвущуюся в душе страсть, которая не имеет возможности слиться с объектом этой страсти, потому что этого объекта еще не существует, потому что нет понятия о собственном предназначении…