- Я не знал, что ты такой любитель сметаны, а то бы, конечно, взял. Ну
да это дело поправимое: обратно ведро я не понесу, хватит с меня этого
удовольствия, ты отнесешь и, кстати, сметаны попросишь. Старушка такая
добрая, что и копейки с тебя не возьмет. Ты не вздумай предлагать ей денег,
а то обидишь ее. Она мне так и сказала: "До того мне жалко отступающих
бойцов, до того жалко, что готова все им отдать!" Ну, пошли, а то раки наши
подохнут к черту!
Николай доел кашу, вымыл и насухо вытер котелок. Лопахин не стал есть
свою порцию. Он на корточках сидел около костра, мешал палкой в ведре и с
вожделением смотрел на раков, вытянувших неподвижные клешни из окутанной
паром воды. Приторный запах разваренного укропа стоял возле костра, и
Лопахин время от времени шевелил ноздрями, вкусно причмокивал и говорил:
- Ну, просто совсем, как на Садовой в Ростове, в гостинице "Интурист":
укропчиком пахнет, свежими раками... Полдюжины пива бы сюда, ледяного,
"трехгорного", и больше ничего не надо. Ой, держите меня, товарищи! От этих
ароматов я в огонь могу свалиться!
По переулку, с интервалами, шли на восток автомашины медсанбата.
Последней прошла открытая американская машина, новенькая, тускло
отсвечивающая зеленой краской, но уже во многих местах продырявленная
пулями, с изуродованным осколками капотом. Прислонясь к бортам, в ней сидели
легкораненые; оттеняя их смуглые, загорелые лица, ослепительно белели свежие
бинты.
- Хоть бы брезентом накрыли машину, - с досадой сказал Николай. -
Испекутся ведь на такой жаре!
Высокий красноармеец проводил взглядом раненых, вздохнул.
- За каким лешим понесло их днем? Степь голая, налетят самолеты, ну и
наделают лапши. Соображения у людей нету!
- А может, они по необходимости тронулись, - возразил другой. - Вон
что-то и саперы перестали молотками стучать, одни мы прохлаждаемся.
Николай прислушался: в хуторе стояла нехорошая тишина, слышался только
удаляющийся шум автомашин да беззаботное воркование горлинки, но вскоре с
запада донесся знакомый, стонущий гул артиллерийской стрельбы.
- Улыбнулись нам раки! - с отчаянием в голосе воскликнул Лопахин и
замысловато, по-шахтерски выругался.
Раков действительно не удалось доварить. Через несколько минут полк
подняли по тревоге. Капитан Сумсков бегло оглядел построившихся
красноармейцев и, подергивая контуженной головой, слегка волнуясь, сказал:
- Товарищи! Получен приказ: занять оборону на высоте, находящейся за
хутором, на скрещении дорог. Оборонять высоту до подхода подкреплений.
Задача ясна? За последние дни мы много потеряли, но сохранили знамя полка,
надо сохранить и честь полка. Держаться будем до последнего!
Полк выступил из хутора. Звягинцев толкнул Николая локтем и, оживленно
блестя глазами, сказал:
- В бой идти со знаменем - это подходяще, а уж отступать с ним - просто
не дай бог! За эти дни так оно мне глаза намозолило, что я не раз думал:
"Хоть бы его Петьке Лисиченко отдали, чтобы он его с собой при кухне тайком
вез, а то идем к противнику спиной и со знаменем". Даже как-то конфузно
перед людьми было и за себя и за это знамя... - Он помолчал немного и
спросил: - Как предполагаешь, устоим?
Николай пожал плечами, уклончиво ответил:
- Надо бы устоять. - А про себя подумал: "Вот она, романтика войны! От
полка остались рожки да ножки, сохранили только знамя, несколько пулеметов и
противотанковых ружей да кухню, а теперь вот идем становиться заслоном... Ни
артиллерии, ни минометов, ни связи. Интересно, от кого капитан получил
приказ? От старшего по званию соседа? А где он, этот сосед? Хотя бы
зенитчики поддержали нас в случае танковой атаки, но они, наверное,
потянутся к Дону, прикрывать переправу. А чего, собственно, они
околачивались в этом хуторе? Все устремились к Дону, по степям бродят
какие-то дикие части, обстановки не знает, должно быть, и сам командующий
фронтом, и нет сильной руки, чтобы привести все это в порядок... И вот
всегда такая чертовщина творится при отступлении!"
На минуту Николай тревожно подумал: "А что если окружат, навалятся
большим количеством танков, а подкрепления при этой неразберихе не успеют
подойти?"
На настолько сильна была горечь перенесенного поражения, что даже эта
пагубная мысль не вызвала в его сознании страха, и, мысленно махнув на все
рукой, он с веселой злостью подумал: "Э, да черт с ним! Скорее к развязке!
Если успеем окопаться, - на фрицах сегодня отыграемся! Ох, и отыграемся же!
Лишь бы патронов хватило. Народ остался в полку бывалый, большинство -
коммунисты, и капитан хорош, - продержимся!"
Около ветряной мельницы босой белоголовый мальчик, лет семи, пас гусей,
он подбежал поближе к дороге, остановился, чуть шевеля румяными губами,
восхищенно рассматривая проходивших мимо красноармейцев. Николай пристально
посмотрел на него и в изумлении широко раскрыл глаза: до чего же похож!
Такие же, как у старшего сынишки, широко поставленные голубые глаза, такие
же льняные волосы... Неуловимое сходство было и в чертах лица и во всей
небольшой плотно сбитой фигурке. Где-то он теперь, его маленький, бесконечно
родной Николенька Стрельцов? Захотелось еще раз взглянуть на мальчика, так
разительно похожего на сына, но Николай сдержался: перед боем не нужны ему
воспоминания, от которых размякает сердце. Он вспомнит и подумает о своих
осиротелых детишках и об их плохой матери не в последнюю минуту, как принято
писать в романах, а после того, как отбросят немцев от безымянной высоты. А
сейчас автоматчику Николаю Стрельцову надо плотнее сжать губы и постараться
думать о чем-либо постороннем, так будет лучше...
Некоторое время взволнованный Николай шел, глядя прямо перед собой
невидящими глазами и тщетно стараясь восстановить в памяти, сколько осталось
у него в вещевом мешке патронов, но потом все же не выдержал искушения,
оглянулся: мальчик, пропустив колонну, все еще стоял у дороги, смотрел
красноармейцам вслед и робко, прощально, помахивал поднятой над головой
загорелой ручонкой. И снова, так же, как и утром, неожиданна и больно
сжалось у Николая сердце, а к горлу подкатил трепещущий горячий клубок.
Высушенная солнцем целинная земля на высоте была тверда, как камень.
Лопатка с трудом вонзалась в нее на несколько сантиметров, откалывая мелкие,
крошащиеся куски, оставляя на месте среза глянцевито-блестящий след.
Бойцы окапывались с лихорадочной поспешностью. Недавно пролетел
немецкий разведчик. Он сделал круг над высотой, не снижаясь, дал две
короткие пулеметные очереди и ушел на восток.
"Теперь вскорости жди гостей", - заговорили красноармейцы.
Николай вырыл обчин глубиною в колено, выпрямился, чтобы перевести дух.
Неподалеку окапывался Звягинцев. Гимнастерка на спине его стала влажной и
темной, по лицу бисером катился пот.
- Это не земля, а увечье для народа! - сказал он, бурно дыша, вытирая
рукавом багровое лицо. - Ее порохом рвать надо, а не лопаткой ковырять.
Спасибо хоть немец не нажимает, а то, под огнем лежа, в такую землю не сразу
зароешься.
Николай прислушивался к стихавшему вдали орудийному гулу, а потом,
отдохнув немного, снова взялся за лопатку.
В глаза и ноздри лезла едкая пыль, тяжко колотилось сердце, и трудно
было дышать. Он вырыл окоп глубиною почти в пояс, когда почувствовал вдруг,
что без передышки уже не в состоянии выбросить со дна ямы отрытую землю, и,
с остервенением сплюнув хрустевший на зубах песок, присел на край окопа.
- Ну, как, доходная работенка? - спросил Звягинцев.
- Вполне.
- Вот, Микола, война так война! Сколько этой землицы лопаткой
перепашешь, прямо страсть! Считаю так, что на фронте я один взрыл ее не
меньше, чем колесный трактор за сезон. Ни в какие трудодни нашу работу не
уложишь!
- А ну, кончай разговоры! - строго крикнул лейтенант Голощеков, и
Звягинцев с не присущей ему ловкостью нырнул в окоп.
Часам к трем пополудни окопы были отрыты в полный рост. Николай нарвал
охапку сизой мелкорослой полыни, тщательно замаскировал свою ячейку, в
выдолбленную в передней стенке нишу сложил диски и гранаты, в ногах поставил
развязанный вещевой мешок, где рядом с немудрым солдатским имуществом
россыпью лежали патроны, и только тогда внимательно осмотрелся по сторонам.
Западный склон высоты полого спускался к балке, заросшей редким молодым
дубняком. Кое-где по склону зеленели кусты дикого терна и боярышника. Два
глубоких оврага, начинаясь с обеих сторон высоты, соединялись с балкой, и
Николай успокоенно подумал, что с флангов танки не пройдут.
Жара еще не спала. Солнце по-прежнему нещадно калило землю. Горький
запах вянущей Польши будил неосознанную грусть. Устало привалившись спиной к
стенке окопа, Николай смотрел на бурую, выжженную степь, густо покрытую
холмиками старых сурчиных нор, на скользившего над верхушками ковыля такого
же белесого, как ковыль, степного луня. В просветах между стебельками полыни
виднелась непроглядно густая синева неба, а на дальней возвышенности в дымке
неясно намечались контуры перелесков, отсюда казавшихся голубыми и словно бы
парящими над землей.
Николая томила жажда, но он отпил из фляги только один глоток, зная по
опыту, как дорога во время боя каждая капля воды. Он посмотрел на часы. Было
без четверти четыре. В томительном ожидании прошло еще с полчаса. Николай
жадно докуривал вторую папиросу, когда послышался далекий гул моторов. Он
рос, ширился и звучал все отчетливее и грознее, этот перекатывающийся, низко
повисший над землею гром. По проселку, прихотливо извивавшемуся вдоль балки,
длинным серым шлейфом потянулась пыль. Шли танки. Николай насчитал их
четырнадцать. Они скрылись в балке, рассредоточиваясь, занимая исходное
положение перед атакой. Гул моторов не затихал. Теперь по проселку быстро
двигались автомашины с пехотой. Последним прополз и скрылся за откосом балки
приземистый бронированный бензозаправщик.
И вот наступили те предшествующие бою короткий и исполненные огромного
внутреннего напряжения минуты, когда учащенно и глухо бьются сердца и каждый
боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной
холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску. Николаю было знакомо и
это чувство и источники, порождающие его; когда однажды он заговорил об этом
с Лопахиным, тот с несвойственной ему серьезностью сказал: "Воюем-то мы
вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя,
собственная, вроде вещевого мешка с инициалами, написанными чернильным
карандашом... А потом, Коля, свидание со смертью - это штука серьезная.
Состоится оно, это свидание, или нет, а все равно сердце бьется, как у
влюбленного, и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только
двое на белом свете: ты и она... Каждый человек живой, чего же ты хочешь?"
Николай знал, что как только начнется бой, на смену этому чувству
придут другие: короткие, вспыхивающие, может быть, не всегда подвластные
разуму... Прерывисто вздохнув, он стал пристально всматриваться в тонкую
зеленую полоску, отделявшую балку от склона высоты. Там, за этой полоской,
все еще глухо и ровно гудели моторы. У Николая от напряжения заслезились
глаза, а все его большое, теперь уже не в полной мере принадлежащее ему тело
стало делать десятки мелких, ненужных движений: зачем-то руки ощупали
лежавшие в нише диски, как будто эти тяжелые и теплые от солнца диски могли
куда-то исчезнуть, потом он поправил складки гимнастерки и все так же, не
отрываясь взглядом от балки, немного подвинул автомат, а когда с бруствера
посыпались сухие комочки глины, носком сапога нащупал и растоптал их,
раздвинул веточки полыни, хотя обзор и без того был достаточно хорош,
пошевелил плечами... Это были непроизвольные движения, и Николай не замечал
их. Поглощенный наблюдением, он пристально, не отрываясь смотрел на запад и
не ответил на тихий оклик Звягинцева.
В балке взревели моторы, показались танки. Следом за ними, не
пригибаясь, во весь рост шла пехота.
"До чего же обнаглели проклятые! Идут, как на параде... Ну, мы вам
сейчас устроим встречу! Жаль только, что артиллерии нет, а то приняли бы ваш
парад по всем правилам", - думал Николай, с тяжелой, захватывающей дыхание
ненавистью глядя на уменьшенные расстоянием фигурки врагов.
Танки шли на малой скорости, не отрываясь от пехоты, осторожно минуя
бугорки сурчиных нор, прощупывая пулеметными очередями подозрительные места.
Николай видел, как, словно от ветра, колыхнулся росший метрах в двухстах
впереди куст боярышника и, срезанные пулями, с него посыпались листья и
ветки.
Танки повели с ходу и пушечный огонь. Снаряды ложились, не долетая
высоты, по большей части около кустов, а потом черные фонтаны взрывов стали
перемещаться, придвигаясь к окопам, и Николай прижался к стенке грудью,
готовый в любую секунду стремительно пригнуться.
Когда танки прошли большую половину расстояния и, достигнув кустов,
увеличили скорость, Николай услышал протяжные слова команды. Почти
одновременно открыли огонь расчеты противотанковых ружей и пулеметчики, в
бубнящую дробь автоматов вплелись по-особому сухие и трескучие винтовочные
выстрелы.
Некоторое время отстававшая от танков немецкая пехота, неся потери, все
еще продвигалась вперед, потом залегла, прижатая к земле огнем.
Выстрелы бронебойщиков участились. Первый танк остановился, не дойдя до
группы терновых кустов, второй вспыхнул, повернул было обратно и стал,
протянув к небу дегтярно-черный, чуть колеблющийся дымный факел. На флангах
загорелись еще два танка. Бойцы усилили огонь, стреляя по пытавшейся
подняться пехоте, по щелям, по выскакивавшим из люков горевших машин
танкистам.
Пятый танк успел подойти к линии обороны метров на сто двадцать,
воспользовавшись тем, что прикрывавшее центр противотанковое ружье
бронебойщика Борзых умолкло. Но навстречу танку уже полз ефрейтор Кочетыгов.
Прижимаясь к земле, маленький, юркий Кочетыгов быстро скользил между бурыми
холмиками сурчиных нор, и только полоска слегка колеблющегося ковыля еле
приметно указывала его движение.
Николай видел, как, стремительно привстав, Кочетыгов взмахнул
отведенной в сторону рукой и тотчас же упал, а навстречу грохочущей
гусеницами стальной громадине, описывая тяжелую дугу, полетела
противотанковая граната.
С левой стороны танка поднялся прорезанный косым, бледным пламенем
широкий столб земли, словно неведомая огромная птица взмахнула вдруг черным
крылом, и танк, судорожно содрогнувшись, повернулся на одной гусенице и
застыл на месте, подставив под огонь отмеченный крестом борт.
Умолкшее за несколько минут до этого ружье бронебойщика Борзых снова
заговорило, расстреливая в упор подбитую, беспомощно завалившуюся набок
машину. После первого же выстрела из щелей танка показался дымок. Пулемет на
танке залился длинной, захлебывающейся очередью и смолк. Танкисты не
захотели или не смогли уже покинуть машину, спустя несколько минут там стали
рваться боеприпасы, и освобожденный дым хлынул из пробоин и безмолвной башни
густыми, пенистыми клубами.
Придавленная пулеметным огнем, пехота противника несколько раз пыталась
подняться и снова залегала. Наконец, она поднялась, короткими перебежками
пошла на сближение, но в это время танки круто развернулись, двинулись
назад, оставив на склоне шесть догорающих и подбитых машин.
Откуда-то, словно из-под земли, Николай услышал глухой, ликующий голос
Звягинцева:
- Микола! Умыли мы их!.. Они с ходу хотели взять, нахрапом, а мы их
умыли! Здорово мы их умыли! Пускай опять идут, мы их опять умоем!
Николай зарядил порожние диски, попил немного противно теплой воды из
фляги, посмотрел на часы. Ему казалось, что бой длился несколько минут, а на
самом деле с начала атаки прошло больше получаса, заметно склонилось на
запад солнце, и лучи его уже стали утрачивать недавнюю злую жгучесть.
Еще раз глотнув воды, Николай с сожалением отнял от пересохших губ
фляжку, осторожно выглянул из окопа. В ноздри его ударил тяжелый запах
горелого железа и бензина, смешанный с горьким, золистым духом жженой травы.
Около ближайшего танка выгорала трава, по верхушкам ковыля метались мелкие,
почти невидимые в дневном свете язычки пламени, на склоне дымились
обугленные, темные остовы неподвижных танков, и словно бы больше стало
холмиков возле сурчиных нор, только теперь не все они были однообразно
бурого цвета, многие из них отсюда, с высоты, казались более плоскими,
серо-зелеными, и Николай, всмотревшись, понял, что это трупы убитых немцев,
и в душе пожалел, что серо-зеленых холмиков не так-то уж много, как хотелось
бы ему...
Из балки застучали пулеметы. Николай спрятал за бруствером голову;
отдыхая, привалился потной спиной к стенке окопа, стал смотреть вверх.
Только там, в этой холодной, ко всему равнодушной синеве ничто не
изменилось: так же высоко и плавно кружил степной подорлик, изредка шевеля
освещенными снизу широкими крыльями; белое с лиловым подбоем облачко,
похожее на раковину и отливающее нежнейшим перламутром, по-прежнему стояло в
зените и словно совсем не двигалось; все так же откуда-то с вышины звучали
простые, но безошибочно находящие дорогу к сердцу трели жаворонков; лишь
слегка прозрачнее выглядела туманная дымка на дальней возвышенности, и
обрамлявшие ее перелески теперь уже не казались невесомыми и как бы парящими
над землей, а стали синее и приобрели осязаемую на взгляд, грубоватую
плотность...
Николай ждал, что вторая атака немцев начнется, когда танки и
автоматчики предпримут обходное движение, но немцы, видимо, торопились
прорваться к скрещению дорог и выйти на лежавший за высотою грейдер: танки и
сопровождавшая их пехота, как и в первый раз, с тупым упрямством пошли в лоб
по усеянному трупами склону.
И снова, отсеченная от танков огнем, залегла на голом склоне пехота, и
снова вырвавшиеся вперед танки на полной скорости устремились к линии
обороны. Двум из них на правом фланге на этот раз удалось достигнуть окопов.
Оба они были подорваны гранатами, но один успел проутюжить несколько ячеек
и, уже горящий, все еще пытался двигаться вперед, бессильно и яростно гремел
единственной уцелевшей гусеницей, вращая башней, вел огонь, а по
накалившейся броне его уже стремительно скользили иссиня-желтые светлячки, и
на бортах шелушилась от жары, сворачивалась в трубки зловеще-темная краска.
Косые солнечные лучи били под каску, было трудно смотреть и держать на
прицеле перебегающие и порою закрытые солнцем фигурки. Николай стрелял
короткими очередями, экономя патроны, бил только наверняка, но все же у него
очень устали ослепленные солнцем глаза, и, когда вторая атака была отбита,
он вздохнул и с наслаждением на короткий миг закрыл глаза.
- Опять их умыли... - зазвучал в стороне глухой, на этот раз более
сдержанный голос Звягинцева. - Ты живой, Микола? Живой? Ну и хорошо. Хватит
ли у нас припасу умывать их до конца, вот в чем беда... Ты их бьешь, а они
лезут, как вредная черепашка на хлеб... Он еще что-то бормотал приглушенно и
невнятно, но Николай уже не слушал его: низкий, прерывистый, басовитый гул
летевших где-то немецких самолетов приковал к себе все его внимание.
"Только этого и недоставало..." - подумал он, тщетно шаря по небу
глазами, проклиная в душе мешавшее смотреть солнце.
Двенадцать "юнкерсов" шли северо-западнее высоты, направляясь,
очевидно, к Дону. В первый момент Николай, определив направление их полета,
так и порешил, что самолеты идут бомбить переправу. Он даже облегченно
вздохнул, мельком подумав: "Пронесло!" Но почти тотчас же увидел, как
четверка самолетов откололась от строя и, развернувшись, пошла прямо на
высоту.
Николай опустился в окоп поглубже, изготовился к стрельбе, но успел
дать всего лишь единственную очередь навстречу стремительно и косо падавшему
на него самолету. К ревущему вою мотора присоединился короткий, нарастающий
визг бомбы.
Николай не слышал потрясшего землю, обвального грохота взрыва, не видел
тяжко вздыбившейся рядом с ним большой массы земли. Сжатая, тугая волна
горячего воздуха! смахнула в окоп насыпь переднего бруствера, с силой
откинула голову Николая. Он ударился тыльной стороной каски о стенку так,
что лопнул под подбородком ремень, и потерял сознание, полузадушенный,
оглушенный...
Очнулся Николай, когда самолеты, с двух заходов ссыпав свой груз, давно
уже удалились и немецкая пехота, начав третью по счету атаку, приблизилась к
линии обороны почти вплотную, готовясь к решающему броску.
Вокруг Николая гремел ожесточенный бой. Из последних сил держались
считанные бойцы полка; слабел их огонь: мало оставалось способных к защите
людей; уже на левом фланге пошли в ход ручные гранаты; оставшиеся в живых
уже готовились встречать немцев последним штыковым ударом. А Николай,
полузасыпанный землей, все еще мешковато лежал на дне окопа и, судорожно
всхлипывая, втягивал в себя воздух, при каждом выдохе касаясь щекой
наваленной в окопе земли... Из носа у него шла кровь, щекочущая и теплая.
Она шла, наверное, давно, так как успела наростами засохнуть на усах и
склеить губы. Николай провел рукою по лицу, приподнялся. Жестокий приступ
рвоты снова уложил его. Потом прошло и это. Николай привстал, осмотрелся
помутневшими глазами и понял все: немцы были близко.
Слабыми руками долго, мучительно долго вставлял Николай новый диск,
долго приподнимался, пытаясь встать на колени. У него кружилась голова,
кислый запах извергнутой пищи порождал новые приступы тошноты. Но он
преодолел и тошноту, и головокружение, и отвратительную, обезволившую все
его тело слабость, И он стал стрелять, глухой и равнодушный ко всему, что
творилось вокруг него, властно движимый двумя самыми могучими желаниями:
жить и биться до последнего!
Так проходили минуты, измеряемые для него часами. Он не видел, как с
юга по той стороне балки на немецкие автомашины обрушились три "KB",
сопровождаемые пехотой мотострелковой бригады, и до его помраченного
сознания не сразу дошло, почему немцы, лежавшие цепью в каких-нибудь ста
метрах от его окопа, вдруг ослабили огонь, стали поспешно отползать, а потом
поднялись и беспорядочно побежали, но не назад, к балке, а на северо-запад,
к глубокому оврагу.
Они катились наискось по склону, как серо-зеленые листья, сорванные и
гонимые сильным ветром, и многие из них так же, как листья, падали,
сливались с травой и больше уже не подымались...
Только когда мимо Николая, прыгая через воронки, пробежали Звягинцев,
лейтенант Голощеков и еще несколько бойцов с бледными от злобы и
торжествующей радости лицами, он понял, что произошло. В горле у него хрипло
заклокотало, и он тоже, как и бежавшие мимо него красноармейцы, что-то
закричал, не слыша собственного голоса; он тоже хотел, как бывало прежде,
вскочить и бежать рядом с товарищами, но руки его в бесплодных попытках
упереться старчески бессильно, жалко заскользили, заметались по шероховатому
краю окопа. Выбраться из окопа он не смог... Николай навалился грудью на
разбитый бруствер и застонал, а потом заплакал от ярости и досады на
собственное бессилие и от счастья, что вот оно - сбылось! - высоту отстояли,
и вовремя подошла подмога, и бежит трижды проклятый, ненавистный враг!..
Он не видел, как, настигнув у самого оврага бежавших немцев, начали
работать штыками Звягинцев и остальные; не видел, как, далеко отстав от
устремившихся вперед красноармейцев, тяжело припадая на раненую ногу, шел
сержант Любченко, держа в одной руке неразвернутое знамя, другой прижимая к
боку выставленный вперед автомат; не видел и того, как выполз из разбитого
снарядом окопа капитан Сумсков... Опираясь на левую руку, капитан полз вниз
с высоты, следом за своими бойцами; правая рука его, оторванная осколками у
самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним, поддерживаемая мокрым
от крови лоскутом гимнастерки; иногда капитан ложился на левое плечо, а
потом опять полз. Ни кровинки, не было в его известково-белом лице, но он
все же двигался вперед и, запрокидывая голову, кричал ребячески тонким,
срывающимся голоском:
- Орелики! Родные мои, вперед!.. Дайте им жизни!
Николай ничего этого не видел и не слышал. На мягком вечернем небе
только что зажглась первая, трепетно мерцающая звездочка, а для него уже
наступила черная ночь - спасительное и долгое беспамятство.
Подожженные немецкими авиабомбами, всю ночь горели на корню огромные
массивы созревших хлебов. Всю ночь в полнеба стояло багровое, немеркнущее,
трепетное зарево, и в этом освещавшем степь жестоком сиянии войны голубой и
призрачный свет ущербленного месяца казался чрезмерно мягким и, пожалуй,
даже совсем ненужным.
Запах гари вместе с ветром перемещался на восток, неотступно
сопровождая отходивших к Дону бойцов, преследуя их, как тягостное
воспоминание. И с каждым километром пройденного пути все мрачнее становилось
на душе у Звягинцева, словно горький, отравленный воздух пожарища оседал у
него не только на легких, но и на сердце...
По дороге к переправе шли последние части прикрытия, тянулись
нагруженные домашним скарбом подводы беженцев, по обочинам проселка, лязгая
гусеницами, подымая золотистую пыль, грохотали танки, и отары колхозных
да это дело поправимое: обратно ведро я не понесу, хватит с меня этого
удовольствия, ты отнесешь и, кстати, сметаны попросишь. Старушка такая
добрая, что и копейки с тебя не возьмет. Ты не вздумай предлагать ей денег,
а то обидишь ее. Она мне так и сказала: "До того мне жалко отступающих
бойцов, до того жалко, что готова все им отдать!" Ну, пошли, а то раки наши
подохнут к черту!
Николай доел кашу, вымыл и насухо вытер котелок. Лопахин не стал есть
свою порцию. Он на корточках сидел около костра, мешал палкой в ведре и с
вожделением смотрел на раков, вытянувших неподвижные клешни из окутанной
паром воды. Приторный запах разваренного укропа стоял возле костра, и
Лопахин время от времени шевелил ноздрями, вкусно причмокивал и говорил:
- Ну, просто совсем, как на Садовой в Ростове, в гостинице "Интурист":
укропчиком пахнет, свежими раками... Полдюжины пива бы сюда, ледяного,
"трехгорного", и больше ничего не надо. Ой, держите меня, товарищи! От этих
ароматов я в огонь могу свалиться!
По переулку, с интервалами, шли на восток автомашины медсанбата.
Последней прошла открытая американская машина, новенькая, тускло
отсвечивающая зеленой краской, но уже во многих местах продырявленная
пулями, с изуродованным осколками капотом. Прислонясь к бортам, в ней сидели
легкораненые; оттеняя их смуглые, загорелые лица, ослепительно белели свежие
бинты.
- Хоть бы брезентом накрыли машину, - с досадой сказал Николай. -
Испекутся ведь на такой жаре!
Высокий красноармеец проводил взглядом раненых, вздохнул.
- За каким лешим понесло их днем? Степь голая, налетят самолеты, ну и
наделают лапши. Соображения у людей нету!
- А может, они по необходимости тронулись, - возразил другой. - Вон
что-то и саперы перестали молотками стучать, одни мы прохлаждаемся.
Николай прислушался: в хуторе стояла нехорошая тишина, слышался только
удаляющийся шум автомашин да беззаботное воркование горлинки, но вскоре с
запада донесся знакомый, стонущий гул артиллерийской стрельбы.
- Улыбнулись нам раки! - с отчаянием в голосе воскликнул Лопахин и
замысловато, по-шахтерски выругался.
Раков действительно не удалось доварить. Через несколько минут полк
подняли по тревоге. Капитан Сумсков бегло оглядел построившихся
красноармейцев и, подергивая контуженной головой, слегка волнуясь, сказал:
- Товарищи! Получен приказ: занять оборону на высоте, находящейся за
хутором, на скрещении дорог. Оборонять высоту до подхода подкреплений.
Задача ясна? За последние дни мы много потеряли, но сохранили знамя полка,
надо сохранить и честь полка. Держаться будем до последнего!
Полк выступил из хутора. Звягинцев толкнул Николая локтем и, оживленно
блестя глазами, сказал:
- В бой идти со знаменем - это подходяще, а уж отступать с ним - просто
не дай бог! За эти дни так оно мне глаза намозолило, что я не раз думал:
"Хоть бы его Петьке Лисиченко отдали, чтобы он его с собой при кухне тайком
вез, а то идем к противнику спиной и со знаменем". Даже как-то конфузно
перед людьми было и за себя и за это знамя... - Он помолчал немного и
спросил: - Как предполагаешь, устоим?
Николай пожал плечами, уклончиво ответил:
- Надо бы устоять. - А про себя подумал: "Вот она, романтика войны! От
полка остались рожки да ножки, сохранили только знамя, несколько пулеметов и
противотанковых ружей да кухню, а теперь вот идем становиться заслоном... Ни
артиллерии, ни минометов, ни связи. Интересно, от кого капитан получил
приказ? От старшего по званию соседа? А где он, этот сосед? Хотя бы
зенитчики поддержали нас в случае танковой атаки, но они, наверное,
потянутся к Дону, прикрывать переправу. А чего, собственно, они
околачивались в этом хуторе? Все устремились к Дону, по степям бродят
какие-то дикие части, обстановки не знает, должно быть, и сам командующий
фронтом, и нет сильной руки, чтобы привести все это в порядок... И вот
всегда такая чертовщина творится при отступлении!"
На минуту Николай тревожно подумал: "А что если окружат, навалятся
большим количеством танков, а подкрепления при этой неразберихе не успеют
подойти?"
На настолько сильна была горечь перенесенного поражения, что даже эта
пагубная мысль не вызвала в его сознании страха, и, мысленно махнув на все
рукой, он с веселой злостью подумал: "Э, да черт с ним! Скорее к развязке!
Если успеем окопаться, - на фрицах сегодня отыграемся! Ох, и отыграемся же!
Лишь бы патронов хватило. Народ остался в полку бывалый, большинство -
коммунисты, и капитан хорош, - продержимся!"
Около ветряной мельницы босой белоголовый мальчик, лет семи, пас гусей,
он подбежал поближе к дороге, остановился, чуть шевеля румяными губами,
восхищенно рассматривая проходивших мимо красноармейцев. Николай пристально
посмотрел на него и в изумлении широко раскрыл глаза: до чего же похож!
Такие же, как у старшего сынишки, широко поставленные голубые глаза, такие
же льняные волосы... Неуловимое сходство было и в чертах лица и во всей
небольшой плотно сбитой фигурке. Где-то он теперь, его маленький, бесконечно
родной Николенька Стрельцов? Захотелось еще раз взглянуть на мальчика, так
разительно похожего на сына, но Николай сдержался: перед боем не нужны ему
воспоминания, от которых размякает сердце. Он вспомнит и подумает о своих
осиротелых детишках и об их плохой матери не в последнюю минуту, как принято
писать в романах, а после того, как отбросят немцев от безымянной высоты. А
сейчас автоматчику Николаю Стрельцову надо плотнее сжать губы и постараться
думать о чем-либо постороннем, так будет лучше...
Некоторое время взволнованный Николай шел, глядя прямо перед собой
невидящими глазами и тщетно стараясь восстановить в памяти, сколько осталось
у него в вещевом мешке патронов, но потом все же не выдержал искушения,
оглянулся: мальчик, пропустив колонну, все еще стоял у дороги, смотрел
красноармейцам вслед и робко, прощально, помахивал поднятой над головой
загорелой ручонкой. И снова, так же, как и утром, неожиданна и больно
сжалось у Николая сердце, а к горлу подкатил трепещущий горячий клубок.
Высушенная солнцем целинная земля на высоте была тверда, как камень.
Лопатка с трудом вонзалась в нее на несколько сантиметров, откалывая мелкие,
крошащиеся куски, оставляя на месте среза глянцевито-блестящий след.
Бойцы окапывались с лихорадочной поспешностью. Недавно пролетел
немецкий разведчик. Он сделал круг над высотой, не снижаясь, дал две
короткие пулеметные очереди и ушел на восток.
"Теперь вскорости жди гостей", - заговорили красноармейцы.
Николай вырыл обчин глубиною в колено, выпрямился, чтобы перевести дух.
Неподалеку окапывался Звягинцев. Гимнастерка на спине его стала влажной и
темной, по лицу бисером катился пот.
- Это не земля, а увечье для народа! - сказал он, бурно дыша, вытирая
рукавом багровое лицо. - Ее порохом рвать надо, а не лопаткой ковырять.
Спасибо хоть немец не нажимает, а то, под огнем лежа, в такую землю не сразу
зароешься.
Николай прислушивался к стихавшему вдали орудийному гулу, а потом,
отдохнув немного, снова взялся за лопатку.
В глаза и ноздри лезла едкая пыль, тяжко колотилось сердце, и трудно
было дышать. Он вырыл окоп глубиною почти в пояс, когда почувствовал вдруг,
что без передышки уже не в состоянии выбросить со дна ямы отрытую землю, и,
с остервенением сплюнув хрустевший на зубах песок, присел на край окопа.
- Ну, как, доходная работенка? - спросил Звягинцев.
- Вполне.
- Вот, Микола, война так война! Сколько этой землицы лопаткой
перепашешь, прямо страсть! Считаю так, что на фронте я один взрыл ее не
меньше, чем колесный трактор за сезон. Ни в какие трудодни нашу работу не
уложишь!
- А ну, кончай разговоры! - строго крикнул лейтенант Голощеков, и
Звягинцев с не присущей ему ловкостью нырнул в окоп.
Часам к трем пополудни окопы были отрыты в полный рост. Николай нарвал
охапку сизой мелкорослой полыни, тщательно замаскировал свою ячейку, в
выдолбленную в передней стенке нишу сложил диски и гранаты, в ногах поставил
развязанный вещевой мешок, где рядом с немудрым солдатским имуществом
россыпью лежали патроны, и только тогда внимательно осмотрелся по сторонам.
Западный склон высоты полого спускался к балке, заросшей редким молодым
дубняком. Кое-где по склону зеленели кусты дикого терна и боярышника. Два
глубоких оврага, начинаясь с обеих сторон высоты, соединялись с балкой, и
Николай успокоенно подумал, что с флангов танки не пройдут.
Жара еще не спала. Солнце по-прежнему нещадно калило землю. Горький
запах вянущей Польши будил неосознанную грусть. Устало привалившись спиной к
стенке окопа, Николай смотрел на бурую, выжженную степь, густо покрытую
холмиками старых сурчиных нор, на скользившего над верхушками ковыля такого
же белесого, как ковыль, степного луня. В просветах между стебельками полыни
виднелась непроглядно густая синева неба, а на дальней возвышенности в дымке
неясно намечались контуры перелесков, отсюда казавшихся голубыми и словно бы
парящими над землей.
Николая томила жажда, но он отпил из фляги только один глоток, зная по
опыту, как дорога во время боя каждая капля воды. Он посмотрел на часы. Было
без четверти четыре. В томительном ожидании прошло еще с полчаса. Николай
жадно докуривал вторую папиросу, когда послышался далекий гул моторов. Он
рос, ширился и звучал все отчетливее и грознее, этот перекатывающийся, низко
повисший над землею гром. По проселку, прихотливо извивавшемуся вдоль балки,
длинным серым шлейфом потянулась пыль. Шли танки. Николай насчитал их
четырнадцать. Они скрылись в балке, рассредоточиваясь, занимая исходное
положение перед атакой. Гул моторов не затихал. Теперь по проселку быстро
двигались автомашины с пехотой. Последним прополз и скрылся за откосом балки
приземистый бронированный бензозаправщик.
И вот наступили те предшествующие бою короткий и исполненные огромного
внутреннего напряжения минуты, когда учащенно и глухо бьются сердца и каждый
боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной
холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску. Николаю было знакомо и
это чувство и источники, порождающие его; когда однажды он заговорил об этом
с Лопахиным, тот с несвойственной ему серьезностью сказал: "Воюем-то мы
вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя,
собственная, вроде вещевого мешка с инициалами, написанными чернильным
карандашом... А потом, Коля, свидание со смертью - это штука серьезная.
Состоится оно, это свидание, или нет, а все равно сердце бьется, как у
влюбленного, и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только
двое на белом свете: ты и она... Каждый человек живой, чего же ты хочешь?"
Николай знал, что как только начнется бой, на смену этому чувству
придут другие: короткие, вспыхивающие, может быть, не всегда подвластные
разуму... Прерывисто вздохнув, он стал пристально всматриваться в тонкую
зеленую полоску, отделявшую балку от склона высоты. Там, за этой полоской,
все еще глухо и ровно гудели моторы. У Николая от напряжения заслезились
глаза, а все его большое, теперь уже не в полной мере принадлежащее ему тело
стало делать десятки мелких, ненужных движений: зачем-то руки ощупали
лежавшие в нише диски, как будто эти тяжелые и теплые от солнца диски могли
куда-то исчезнуть, потом он поправил складки гимнастерки и все так же, не
отрываясь взглядом от балки, немного подвинул автомат, а когда с бруствера
посыпались сухие комочки глины, носком сапога нащупал и растоптал их,
раздвинул веточки полыни, хотя обзор и без того был достаточно хорош,
пошевелил плечами... Это были непроизвольные движения, и Николай не замечал
их. Поглощенный наблюдением, он пристально, не отрываясь смотрел на запад и
не ответил на тихий оклик Звягинцева.
В балке взревели моторы, показались танки. Следом за ними, не
пригибаясь, во весь рост шла пехота.
"До чего же обнаглели проклятые! Идут, как на параде... Ну, мы вам
сейчас устроим встречу! Жаль только, что артиллерии нет, а то приняли бы ваш
парад по всем правилам", - думал Николай, с тяжелой, захватывающей дыхание
ненавистью глядя на уменьшенные расстоянием фигурки врагов.
Танки шли на малой скорости, не отрываясь от пехоты, осторожно минуя
бугорки сурчиных нор, прощупывая пулеметными очередями подозрительные места.
Николай видел, как, словно от ветра, колыхнулся росший метрах в двухстах
впереди куст боярышника и, срезанные пулями, с него посыпались листья и
ветки.
Танки повели с ходу и пушечный огонь. Снаряды ложились, не долетая
высоты, по большей части около кустов, а потом черные фонтаны взрывов стали
перемещаться, придвигаясь к окопам, и Николай прижался к стенке грудью,
готовый в любую секунду стремительно пригнуться.
Когда танки прошли большую половину расстояния и, достигнув кустов,
увеличили скорость, Николай услышал протяжные слова команды. Почти
одновременно открыли огонь расчеты противотанковых ружей и пулеметчики, в
бубнящую дробь автоматов вплелись по-особому сухие и трескучие винтовочные
выстрелы.
Некоторое время отстававшая от танков немецкая пехота, неся потери, все
еще продвигалась вперед, потом залегла, прижатая к земле огнем.
Выстрелы бронебойщиков участились. Первый танк остановился, не дойдя до
группы терновых кустов, второй вспыхнул, повернул было обратно и стал,
протянув к небу дегтярно-черный, чуть колеблющийся дымный факел. На флангах
загорелись еще два танка. Бойцы усилили огонь, стреляя по пытавшейся
подняться пехоте, по щелям, по выскакивавшим из люков горевших машин
танкистам.
Пятый танк успел подойти к линии обороны метров на сто двадцать,
воспользовавшись тем, что прикрывавшее центр противотанковое ружье
бронебойщика Борзых умолкло. Но навстречу танку уже полз ефрейтор Кочетыгов.
Прижимаясь к земле, маленький, юркий Кочетыгов быстро скользил между бурыми
холмиками сурчиных нор, и только полоска слегка колеблющегося ковыля еле
приметно указывала его движение.
Николай видел, как, стремительно привстав, Кочетыгов взмахнул
отведенной в сторону рукой и тотчас же упал, а навстречу грохочущей
гусеницами стальной громадине, описывая тяжелую дугу, полетела
противотанковая граната.
С левой стороны танка поднялся прорезанный косым, бледным пламенем
широкий столб земли, словно неведомая огромная птица взмахнула вдруг черным
крылом, и танк, судорожно содрогнувшись, повернулся на одной гусенице и
застыл на месте, подставив под огонь отмеченный крестом борт.
Умолкшее за несколько минут до этого ружье бронебойщика Борзых снова
заговорило, расстреливая в упор подбитую, беспомощно завалившуюся набок
машину. После первого же выстрела из щелей танка показался дымок. Пулемет на
танке залился длинной, захлебывающейся очередью и смолк. Танкисты не
захотели или не смогли уже покинуть машину, спустя несколько минут там стали
рваться боеприпасы, и освобожденный дым хлынул из пробоин и безмолвной башни
густыми, пенистыми клубами.
Придавленная пулеметным огнем, пехота противника несколько раз пыталась
подняться и снова залегала. Наконец, она поднялась, короткими перебежками
пошла на сближение, но в это время танки круто развернулись, двинулись
назад, оставив на склоне шесть догорающих и подбитых машин.
Откуда-то, словно из-под земли, Николай услышал глухой, ликующий голос
Звягинцева:
- Микола! Умыли мы их!.. Они с ходу хотели взять, нахрапом, а мы их
умыли! Здорово мы их умыли! Пускай опять идут, мы их опять умоем!
Николай зарядил порожние диски, попил немного противно теплой воды из
фляги, посмотрел на часы. Ему казалось, что бой длился несколько минут, а на
самом деле с начала атаки прошло больше получаса, заметно склонилось на
запад солнце, и лучи его уже стали утрачивать недавнюю злую жгучесть.
Еще раз глотнув воды, Николай с сожалением отнял от пересохших губ
фляжку, осторожно выглянул из окопа. В ноздри его ударил тяжелый запах
горелого железа и бензина, смешанный с горьким, золистым духом жженой травы.
Около ближайшего танка выгорала трава, по верхушкам ковыля метались мелкие,
почти невидимые в дневном свете язычки пламени, на склоне дымились
обугленные, темные остовы неподвижных танков, и словно бы больше стало
холмиков возле сурчиных нор, только теперь не все они были однообразно
бурого цвета, многие из них отсюда, с высоты, казались более плоскими,
серо-зелеными, и Николай, всмотревшись, понял, что это трупы убитых немцев,
и в душе пожалел, что серо-зеленых холмиков не так-то уж много, как хотелось
бы ему...
Из балки застучали пулеметы. Николай спрятал за бруствером голову;
отдыхая, привалился потной спиной к стенке окопа, стал смотреть вверх.
Только там, в этой холодной, ко всему равнодушной синеве ничто не
изменилось: так же высоко и плавно кружил степной подорлик, изредка шевеля
освещенными снизу широкими крыльями; белое с лиловым подбоем облачко,
похожее на раковину и отливающее нежнейшим перламутром, по-прежнему стояло в
зените и словно совсем не двигалось; все так же откуда-то с вышины звучали
простые, но безошибочно находящие дорогу к сердцу трели жаворонков; лишь
слегка прозрачнее выглядела туманная дымка на дальней возвышенности, и
обрамлявшие ее перелески теперь уже не казались невесомыми и как бы парящими
над землей, а стали синее и приобрели осязаемую на взгляд, грубоватую
плотность...
Николай ждал, что вторая атака немцев начнется, когда танки и
автоматчики предпримут обходное движение, но немцы, видимо, торопились
прорваться к скрещению дорог и выйти на лежавший за высотою грейдер: танки и
сопровождавшая их пехота, как и в первый раз, с тупым упрямством пошли в лоб
по усеянному трупами склону.
И снова, отсеченная от танков огнем, залегла на голом склоне пехота, и
снова вырвавшиеся вперед танки на полной скорости устремились к линии
обороны. Двум из них на правом фланге на этот раз удалось достигнуть окопов.
Оба они были подорваны гранатами, но один успел проутюжить несколько ячеек
и, уже горящий, все еще пытался двигаться вперед, бессильно и яростно гремел
единственной уцелевшей гусеницей, вращая башней, вел огонь, а по
накалившейся броне его уже стремительно скользили иссиня-желтые светлячки, и
на бортах шелушилась от жары, сворачивалась в трубки зловеще-темная краска.
Косые солнечные лучи били под каску, было трудно смотреть и держать на
прицеле перебегающие и порою закрытые солнцем фигурки. Николай стрелял
короткими очередями, экономя патроны, бил только наверняка, но все же у него
очень устали ослепленные солнцем глаза, и, когда вторая атака была отбита,
он вздохнул и с наслаждением на короткий миг закрыл глаза.
- Опять их умыли... - зазвучал в стороне глухой, на этот раз более
сдержанный голос Звягинцева. - Ты живой, Микола? Живой? Ну и хорошо. Хватит
ли у нас припасу умывать их до конца, вот в чем беда... Ты их бьешь, а они
лезут, как вредная черепашка на хлеб... Он еще что-то бормотал приглушенно и
невнятно, но Николай уже не слушал его: низкий, прерывистый, басовитый гул
летевших где-то немецких самолетов приковал к себе все его внимание.
"Только этого и недоставало..." - подумал он, тщетно шаря по небу
глазами, проклиная в душе мешавшее смотреть солнце.
Двенадцать "юнкерсов" шли северо-западнее высоты, направляясь,
очевидно, к Дону. В первый момент Николай, определив направление их полета,
так и порешил, что самолеты идут бомбить переправу. Он даже облегченно
вздохнул, мельком подумав: "Пронесло!" Но почти тотчас же увидел, как
четверка самолетов откололась от строя и, развернувшись, пошла прямо на
высоту.
Николай опустился в окоп поглубже, изготовился к стрельбе, но успел
дать всего лишь единственную очередь навстречу стремительно и косо падавшему
на него самолету. К ревущему вою мотора присоединился короткий, нарастающий
визг бомбы.
Николай не слышал потрясшего землю, обвального грохота взрыва, не видел
тяжко вздыбившейся рядом с ним большой массы земли. Сжатая, тугая волна
горячего воздуха! смахнула в окоп насыпь переднего бруствера, с силой
откинула голову Николая. Он ударился тыльной стороной каски о стенку так,
что лопнул под подбородком ремень, и потерял сознание, полузадушенный,
оглушенный...
Очнулся Николай, когда самолеты, с двух заходов ссыпав свой груз, давно
уже удалились и немецкая пехота, начав третью по счету атаку, приблизилась к
линии обороны почти вплотную, готовясь к решающему броску.
Вокруг Николая гремел ожесточенный бой. Из последних сил держались
считанные бойцы полка; слабел их огонь: мало оставалось способных к защите
людей; уже на левом фланге пошли в ход ручные гранаты; оставшиеся в живых
уже готовились встречать немцев последним штыковым ударом. А Николай,
полузасыпанный землей, все еще мешковато лежал на дне окопа и, судорожно
всхлипывая, втягивал в себя воздух, при каждом выдохе касаясь щекой
наваленной в окопе земли... Из носа у него шла кровь, щекочущая и теплая.
Она шла, наверное, давно, так как успела наростами засохнуть на усах и
склеить губы. Николай провел рукою по лицу, приподнялся. Жестокий приступ
рвоты снова уложил его. Потом прошло и это. Николай привстал, осмотрелся
помутневшими глазами и понял все: немцы были близко.
Слабыми руками долго, мучительно долго вставлял Николай новый диск,
долго приподнимался, пытаясь встать на колени. У него кружилась голова,
кислый запах извергнутой пищи порождал новые приступы тошноты. Но он
преодолел и тошноту, и головокружение, и отвратительную, обезволившую все
его тело слабость, И он стал стрелять, глухой и равнодушный ко всему, что
творилось вокруг него, властно движимый двумя самыми могучими желаниями:
жить и биться до последнего!
Так проходили минуты, измеряемые для него часами. Он не видел, как с
юга по той стороне балки на немецкие автомашины обрушились три "KB",
сопровождаемые пехотой мотострелковой бригады, и до его помраченного
сознания не сразу дошло, почему немцы, лежавшие цепью в каких-нибудь ста
метрах от его окопа, вдруг ослабили огонь, стали поспешно отползать, а потом
поднялись и беспорядочно побежали, но не назад, к балке, а на северо-запад,
к глубокому оврагу.
Они катились наискось по склону, как серо-зеленые листья, сорванные и
гонимые сильным ветром, и многие из них так же, как листья, падали,
сливались с травой и больше уже не подымались...
Только когда мимо Николая, прыгая через воронки, пробежали Звягинцев,
лейтенант Голощеков и еще несколько бойцов с бледными от злобы и
торжествующей радости лицами, он понял, что произошло. В горле у него хрипло
заклокотало, и он тоже, как и бежавшие мимо него красноармейцы, что-то
закричал, не слыша собственного голоса; он тоже хотел, как бывало прежде,
вскочить и бежать рядом с товарищами, но руки его в бесплодных попытках
упереться старчески бессильно, жалко заскользили, заметались по шероховатому
краю окопа. Выбраться из окопа он не смог... Николай навалился грудью на
разбитый бруствер и застонал, а потом заплакал от ярости и досады на
собственное бессилие и от счастья, что вот оно - сбылось! - высоту отстояли,
и вовремя подошла подмога, и бежит трижды проклятый, ненавистный враг!..
Он не видел, как, настигнув у самого оврага бежавших немцев, начали
работать штыками Звягинцев и остальные; не видел, как, далеко отстав от
устремившихся вперед красноармейцев, тяжело припадая на раненую ногу, шел
сержант Любченко, держа в одной руке неразвернутое знамя, другой прижимая к
боку выставленный вперед автомат; не видел и того, как выполз из разбитого
снарядом окопа капитан Сумсков... Опираясь на левую руку, капитан полз вниз
с высоты, следом за своими бойцами; правая рука его, оторванная осколками у
самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним, поддерживаемая мокрым
от крови лоскутом гимнастерки; иногда капитан ложился на левое плечо, а
потом опять полз. Ни кровинки, не было в его известково-белом лице, но он
все же двигался вперед и, запрокидывая голову, кричал ребячески тонким,
срывающимся голоском:
- Орелики! Родные мои, вперед!.. Дайте им жизни!
Николай ничего этого не видел и не слышал. На мягком вечернем небе
только что зажглась первая, трепетно мерцающая звездочка, а для него уже
наступила черная ночь - спасительное и долгое беспамятство.
Подожженные немецкими авиабомбами, всю ночь горели на корню огромные
массивы созревших хлебов. Всю ночь в полнеба стояло багровое, немеркнущее,
трепетное зарево, и в этом освещавшем степь жестоком сиянии войны голубой и
призрачный свет ущербленного месяца казался чрезмерно мягким и, пожалуй,
даже совсем ненужным.
Запах гари вместе с ветром перемещался на восток, неотступно
сопровождая отходивших к Дону бойцов, преследуя их, как тягостное
воспоминание. И с каждым километром пройденного пути все мрачнее становилось
на душе у Звягинцева, словно горький, отравленный воздух пожарища оседал у
него не только на легких, но и на сердце...
По дороге к переправе шли последние части прикрытия, тянулись
нагруженные домашним скарбом подводы беженцев, по обочинам проселка, лязгая
гусеницами, подымая золотистую пыль, грохотали танки, и отары колхозных