овец, спешно перегоняемых к Дону, завидев танки, в ужасе устремлялись в
степь, исчезали в ночи. И долго еще в темноте слышался дробный топот мелких
овечьих копыт, и, затихая, долго еще звучали плачущие голоса женщин и
подростков-гонщиков, пытавшихся остановить и успокоить ошалевших от страха
овец.
В одном месте, обходя остановившуюся на дороге автоколонну, Звягинцев
сорвал на краю поля уцелевший от пожара колос, поднес его к глазам. Это был
колос пшеницы "мелянопус", граненый и плотный, распираемый изнутри тяжелым
зерном. Черные усики его обгорели, рубашка на зерне полопалась под горячим
дыханием пламени, и весь он - обезображенный огнем и жалкий - насквозь
пропитался острым запахом дыма.
Звягинцев понюхал колос, невнятно прошептал: - Милый ты мой, до чего же
ты прокоптился! Дымом-то от тебя воняет, как от цыгана... Вот что с тобой
проклятый немец, окостенелая его душа, сделал!
Он бережно размял колос в ладонях, вышелушил зерно, провеял его,
пересыпая из руки в руку, и ссыпал в рот, стараясь не уронить ни одного
зернышка, а когда стал жевать, раза три тяжело и прерывисто вздохнул.
За долгие месяцы, проведенные на фронте, много видел Звягинцев смертей,
людского горя, страданий; видел разрушенные и дотла сожженные деревни,
взорванные заводы, бесформенные груды кирпича и щебня на месте, где недавно
красовались города, видел растоптанные танками и насмерть покалеченные
артиллерийским огнем фруктовые сады, но горящий спелый хлеб на огромном
степном просторе за все время войны довелось ему в этот день видеть впервые,
и душа его затосковала. Долго шел он, глотая невольные вздохи, сухими
глазами внимательно глядя в сумеречном свете ночи по сторонам на
угольно-черные, сожженные врагом поля, иногда срывая чудом уцелевший
где-либо возле обочины дороги колос пшеницы или ячменя, думая о том, как
много и понапрасну погибает сейчас народного добра и какую ко всему живому
без жалостную войну ведет немец.
Только иногда глаза его отдыхали на не тронутых огнем зеленых разливах
проса да на зарослях кукурузы и подсолнуха, а потом снова расстилалась по
обеим сторонам дороги выжженная земля, такая темная и страшная в своей
молчаливой печали, что временами Звягинцев не мог на нее смотреть.
Тело его смертельно устало и молило об отдыхе, но отягощенный виденным
ум продолжал бодрствовать, и Звягинцев, размышляя о войне и чтобы отогнать
от себя сон, чуть слышно заговорил:
- Ах, немец ты, немец, паразит ты несчастный! Привык ты, вредный гад,
всю жизнь на чужой земле топтаться и нахальничать, а вот как на твою землю
перейдем с войной, тогда что? Тут у нас развязно ты себя держишь, очень даже
развязно, и мирных баб с мирными детишками сничтожаешь, и вот, изволь
видеть, какую махину хлеба спалил, и деревни наши рушишь с легким сердцем...
Ну, а что же с тобой будет, когда война на твою фрицовскую землю
перехлестнется? Тогда запоешь ты, немец, окостенелая твоя душа, на другой
лад! Сейчас ты, в окопах сидя, на губных гармошках играешь, а тогда и про
гармошку забудешь, подымешь ты тогда морду кверху, будешь глядеть вот на
этот ясный месяц и выть дурным собачьим голосом, потому что погибель твоя
будет к этому времени у тебя на воротнике висеть, и ты это дело нюхом
почуешь! Столько ты нам, немец, беды наделал, столько посиротил детишек и
повдовил наших жен, что нам к тебе непременно надо идти расквитываться. И ни
один наш боец или командир не скажет тебе тогда милосердного слова, ни одна
душа не подымется на твое прощение, уж это точно! И я непременно доживу до
того дня, немец, когда по твоей поганой земле с дымом пройдемся, и погляжу я
тогда, гад ты ползучий и склизкий, каким рукавом ты будешь слезу у себя
вытирать. Должен я этого достигнуть потому, что невыносимо злой я на тебя и
охота мне тебя доконать и упокоить на веки вечные в твоем змеином гнезде, а
не тут, в какой-нибудь нашей губернии...
Так и шел он, тихо бормоча, обращаясь к неведомому немцу, в этот момент
олицетворявшему для него всю немецкую армию и все зло, содеянное этой армией
на русской земле, зло, которое во множестве видел Звягинцев за время войны,
зло, которое и сейчас светило ему в пути зловещими отсветами пожаров.
Мысли вслух помогали Звягинцеву бороться со сном, и как-то утешнее
становилось у него на сердце от сознания, что все равно, рано или поздно, но
не уйти врагу от расплаты, как бы ни рвался он сейчас вперед, как бы ни
пытался отсрочить свою неминучую гибель.
- Придем к тебе с разором, собачий сын, придем! Любишь в гости ходить -
люби и гостей принимать! - чуть погромче сказал взволнованный своими
рассуждениями Звягинцев.
И в это время устало топавший сзади Лопахин положил ему руку на плечо,
спросил:
- Что это ты, комбайнер, бормочешь, как тетерев на току? Подсчитываешь,
сколько хлеба сгорело? Брось, не мучайся, на эти убытки у тебя в голове цифр
не хватит. Тут профессора математики надо приглашать.
Звягинцев умолк, а потом уже другим, тихим и сонным голосом ответил:
- Это я сон от себя разговором прогоняю... А хлеб мне, как крестьянину,
конечно, жалко. Боже мой, какой хлеб-то пропал! Сто, а то и сто двадцать
пудов с гектара, это, брат, понимать надо. Вырастить такой хлебец - это тебе
не угля наковырять.
- Хлеб, он сам растет, а уголь добывать надо, ну, да это не твоего ума
дело, лучше объясни мне, почему ты, как сумасшедший, сам с собой
разговариваешь? Поговорил бы со мною, а то бормочешь что-то про себя, а я и
думаю: в уме он или последний за эту ночь выжил? Ты сам с собой не смей
больше разговаривать, я эти глупости строго воспрещаю.
- Ты мне не начальство, чтобы воспрещать, - с досадой сказал Звягинцев.
- Ошибаешься, дружок, именно я теперь и начальство над тобой.
Звягинцев на ходу повернулся лицом к Лопахину, угрюмо спросил:
- Это почему же такое ты оказался в начальниках?
Лопахин постучал обкуренным ногтем по каске Звягинцева, насмешливо
сказал:
- Головой надо думать, а не этой железкой! Почему я начальство над
тобой, говоришь? А вот почему: при наступлении командир находится впереди,
так? При отступлении - сзади, так? Когда высоту за хутором обороняли, мой
окоп был метров на двадцать вынесен впереди твоего, а сейчас вот я иду сзади
тебя. Теперь и пораскинь своим убогим умом, кто из нас начальник - ты или я?
И ты мне должен в настоящее время не грубить, а, наоборот, всячески
угождать.
- Это, то есть, почему же? - еще более раздраженно спросил Звягинцев,
плохо воспринимавший шутки и не переносивший балагурства Лопахина.
- А потому, еловая твоя голова, что от полка остались одни мелкие
осколки, и если еще малость повоевать с таким же усердием, как и раньше,
отстоять еще одну-две высотки, - то как раз останется нас в полку трое: ты
да я да повар Лисиченко. А раз трое нас останется, то окажусь я в должности
командира полка, а тебя, дурака, назначу начальником штаба. Так что на
всякий случай ты дружбу со мной не теряй.
Звягинцев сердито дернул плечом, поправляя винтовочный ремень, и, не
поворачиваясь, сдержанно сказал:
- Таких, как ты, командиров не бывает.
- Почему?
- Командир полка должен быть серьезный человек, самостоятельный на
слова...
- А я разве несерьезный, по-твоему?
- А ты балабон и трепло. Ты всю жизнь шутки шутишь и языком, как на
балалайке, играешь. Ну какой из тебя может быть командир? Грех один, а не
командир!
Лопахин слегка покашлял, и, когда заговорил снова, в голосе его
явственно зазвучали смешливые нотки:
- Эх, Звягинцев, Звягинцев, простота ты колхозная! Командиры бывают
разные по уму и по характеру, бывают среди них и серьезные, и веселые, и
умные, и с дурцой, а вот уж начальники штабов все на одну колодку деланные,
все они - праведные умницы. В прошедшие времена, доложу я тебе, были такие
случаи: командир глуп, как бутылочная пробка, но по характеру человек
отважный, напористый, на горло ближнему своему умеет наступить, кое-что в
военном деле смыслит, ну, и, конечно, грудь у него, как у старого воробья,
колесом, усы в струнку, голос для команды зычный, матерными словами он,
браток, владеет в совершенстве, словом, орел-командир, и больше ничего не
скажешь. Но в войне на одной бравой выправке далеко не уедешь, ты согласен с
этим?
Звягинцев охотно согласился, и Лопахин продолжал.
- Вот в таком случае и дают командиру умного начальника штаба. Глядишь,
куда лучше дела у нашего орла-командира пошли! Высшее начальство им
довольно, авторитет этого командира растет, будто на дрожжах, все командира
прославляют, все о нем говорят, а начальник штаба - умный такой, собака, но
замухрыжистый от скромности, - под командирской славой, как цветок под
лопухом, в тени прячется... Никто его до поры до времени не чествует, никто
Иван Ивановичем не зовет, а всему делу он голова, командир-то только вроде
вывески. Вот такие дела бывали при царе Фараоне.
Довольно улыбаясь, Звягинцев сказал:
- Иногда ты, Петя, толковые штуки говоришь, Конечно, если мне, скажем к
примеру, быть бы возле тебя вроде как бы начальником штаба, - то уж я не дал
бы тебе всякие глупости вытворять! Все-таки я человек серьезный, а ты, не в
обиду тебе будь сказано, с ветерком в голове. Понятно, что при мне у тебя
дела пошли бы лучше.
Лопахин огорченно покачал головой, с упреком сказал:
- Вот какой ты, Звягинцев, нехороший человек! Все слова мои повернул в
свою пользу...
- Как, то есть, я их повернул? - настороженно спросил Звягинцев.
- Повернул к своей выгоде, - вот и все. Неудобно так делать!
- Постой-ка, ты же сам говорил, что при умном начальнике штаба у
командира дела идут лучше, говорил ты так или нет?
С лицемерным смирением Лопахин ответил:
- Говорил, говорил, я от своих слов не отказываюсь. Это факт, что дела
идут лучше, когда у глуповатого командира умный начальник штаба, но у нас-то
с тобой будет как раз наоборот: из меня выйдет толковый командир, а ты, хоть
и без князька в голове, все же будешь у меня начальником штаба. Теперь тебе,
конечно, безумно интересно знать, почему я именно тебя, такого дурака, и
вдруг назначу начальником штаба? Сейчас все объясню, не волнуйся. Во-первых,
назначу я тебя только тогда, когда в полку из рядового состава останется в
целости только один повар, на веки вечные проклятый богом Петька Лисиченко.
Его я переведу в стрелки, им буду командовать, а ты будешь разрабатывать
всякие мои стратегические замыслы, попутно кашку будешь варить и тянуться
передо мной будешь, как сукин сын. Во-вторых, если, кроме Петьки Лисиченко,
в составе полка останется еще хоть несколько бойцов, - то не видать тебе
должности начштаба, как своих ушей! Тогда самое большее, на что ты можешь
рассчитывать, - это должность адъютанта при моей высокой особе. Будешь у
меня по совместительству адъютантом и ординарцем. Сапоги будешь мне чистить,
за обедом и за водкой на кухню бегать, ну и все такое прочее по хозяйству...
Разочарованно слушавший Звягинцев ожесточенно сплюнул и промолчал.
Шагавший рядом с Лопахиным красноармеец тихо засмеялся, и тогда Звягинцев,
как видно выведенный из терпения, сказал:
- Балалайка ты, Лопахин! Пустой человек. Не дай бог под твоим
командованием служить. От такой службы я бы на другой же день удавился. Ведь
ты за день набрешешь столько, что и в неделю не разберешь.
- А ну, поаккуратней выражайся, а не то и в ординарцы не возьму.
- Горе у тебя когда-нибудь было, Лопахин? - помолчав, спросил
Звягинцев.
Лопахин протяжно зевнул, сказал:
- Оно у меня и сейчас есть, а что?
- Что-то не видно по тебе.
- А я свое горе на выставку не выставляю.
- А какое же у тебя, к примеру, горе?
- Обыкновенное по нынешним временам: Белоруссию у меня немцы временно
оттяпали, Украину, Донбасс, а теперь и город мой небось заняли, а там у меня
жена, отец-старик, шахта, на какой я с детства работал... Товарищей многих
за войну я потерял навсегда... Понятно тебе?
- Вот видишь, какой ты человек! - воскликнул Звягинцев. - Этакое у тебя
горе, а ты все шутки шутишь. И после этого можно считать тебя серьезным
человеком? Нет, пустой ты человек, одна внешность в тебе, а больше ничего
нету. Удивляюсь я: как это тебя бронебойщиком поставили? Бронебойщик - это
дело серьезное, не по твоему характеру, а характер у тебя веселый, ветреный,
и, скажем, в духовом оркестре на какой-нибудь трубе играть, в медные тарелки
бить или в барабан деревянной колотушкой стукать было бы для тебя самое
подходящее дело.
- Звягинцев, опомнись! Скажи, что эти глупости ты спросонок наговорил,
иначе влетит тебе от меня, - с притворным гневом прорычал Лопахин.
Но Звягинцев уже окончательно поборол одолевавший его сон и продолжал
говорить с увлечением, иногда поворачиваясь лицом к Лопахину, заглядывая в
его сонные, но смеющиеся глаза.
- А находишься ты не на своем месте, Петя, потому, что некоторые
военные начальники по характеру вроде тебя: со сквозняком в голове. К
примеру, почему меня сунули в пехоту, если я комбайнер по специальности и
невыносимо люблю и уважаю всякие моторы? Вся статья мне бы в танкистах быть,
а я в пехоте землю, как крот, ковыряю. Или же взять тебя: тебе бы только на
барабане бить, людей музыкой веселить, а ты, изволь радоваться, бронебойщик,
да еще первым номером заправляешь. А то и еще лучше истории бывают. Наша
часть, в какую я сначала попал, формировалась на Волге в одном городке, там
же стоял казачий кавалерийский запасный полк. И вот прибыло пополнение с
Дона и из Ставропольской бывшей губернии. Казаков и ставропольцев определили
к нам в пехоту: в саперы пошли казаки, в телефонисты, черт те куда только их
не совали, а ремесленники из Ростова прибыли мобилизованные - их воткнули в
кавалерию, штаны на них надели казачьи с красными лампасами, синие мундиры и
так далее. И вот казаки топорами тюкают, мосты учатся ладить да вздыхают, на
лошадей глядя, а ростовские - все они мастеровые люди до войны были: то
столяры, то маляры, то разные и подобные тому переплетчики - возле лошадей
вертятся, боятся к ним приступать, потому что лошадей в мирное время они,
может, только во сне и видели. А лошадей в полк прислали с Сальских
калмыцких степей - трехлеток, неуков, совсем, то есть, необъезженных.
Понимаешь, что там было? И смех и слезы! Бедные столяры-маляры начнут
седлать иную необъезженную лошадь, соберутся вокруг нее несколько человек, а
она, проклятая, визжит, бьет передом и задом, кусается, а то упадет наземь и
катается по ней, как Некоторые непутевые женщины, которые в обмороки
падают... Это что, порядок? Один раз я возле железнодорожного склада на
посту стоял и видел, как маршевый эскадрон на фронт отправляли. Командир
эскадрона командует седловку, а из полтораста бойцов человек сорок вот таких
ростовских маляров да столяров по-настоящему седла накинуть лошади на спину
не умеют, ей-богу, не брешу! Эскадронный схватился за голову руками и
ругается так, что муха не пролетит, а чем эти столяры-маляры виноватые? Вот,
братец ты мой, какие дела бывают! А все это потому, что иногда командиры
такие попадаются, вроде тебя, с ветродуем в голове.
- Тронул я тебя на беду, - с нарочитым вздохом сказал Лопахин. -
Тронул, а ты теперь и несешь околесицу, все в одну кучу собрал, и за здравие
и за упокой читаешь, а все это для того, чтобы доказать, что командира из
меня не выйдет. Назло тебе командиром стану, вот уж тогда я из тебя дурь
выбью, вытяну тебя в ниточку и сквозь игольное ушко пропущу! Мне Коля
Стрельцов, перед тем как в госпиталь его отправили, поручил за тобою
присматривать. "Смотри, - говорит, - за этой полудурой, за Звягинцевым, а то
не ровен час еще убьют его по глупости". Ну, вот я оберегаю тебя. Дай,
думаю, заговорю с ним, отвлеку его от мрачных мыслей. А теперь и сам не рад,
что затронул тебя. Теперь я уже думаю, чем бы тебе рот заткнуть, чтобы ты
помолчал немного... Сухаря пожевать хочешь?
- Дай один.
- На два, только замолчи, не спорь со мной. Ужасно не люблю, когда
подчиненные мне противоречат.
Звягинцев фыркнул, но сухарь все же взял, с хрустом разжевывая его,
сонно заговорил:
- Вот Микола Стрельцов был настоящий, серьезный человек, не то что ты,
пустозвон. И это ты врешь, чтобы он меня полудурой назвал. Он меня
невыносимо уважал, и я его также. Мы с ним всегда и об семейной жизни
разговаривали, и обо всем вообще. Вот из него бы вышел командир, потому что
человек он самостоятельный на слова, шибко грамотный: агрономом до войны
работал. Его за серьезность характера даже жена бросила. А ты что есть
такое? Шахтер, угольная душа, ты только уголь ковырять и можешь да из
длинного своего ружья стреляешь кое-как, с грехом пополам...
Звягинцев долго еще говорил о достоинствах Стрельцова, а потом речь его
стала тише, несвязней, и он умолк. Некоторое время он шел, низко опустив
голову, спотыкаясь, и вдруг резко качнулся, вышел из рядов и направился в
сторону. Лопахин увидел, как ноги Звягинцева на ходу стали медленно
подгибаться в коленях, и понял, что Звягинцев уснул и вот-вот упадет. Бегом
догнав товарища, Лопахин крепко взял его за локоть, встряхнул.
- Давай задний ход, Аника-воин, нечего походный порядок ломать, -
ласково сказал он.
И так неожиданны были и необычайны эти теплые нотки в грубом голосе
Лопахина, что Звягинцев, очнувшись, внимательно посмотрел на него, хрипло
спросил:
- Я что-то вроде задремал, Петя?
- Не задремал, а уснул, как старый мерин в упряжке. Не поддержи я тебя
сейчас, ты бы на бровях прошелся. Ведь вот сила у тебя лошадиная, а на сон
ты слабый.
- Это верно, - согласился Звягинцев. - Я опять могу уснуть на ногах.
Ты, как только увидишь, что я голову опускаю, пожалуйста, стукни меня в
спину, да покрепче, а то не услышу.
- Вот уж это я с удовольствием сделаю, стукну на совесть прикладом
своей пушки промеж лопаток, - пообещал Лопахин и, обнимая Звягинцева за
широкое плечо, протянул кисет: - На, Ваня, сделай папироску, сон от тебя и
отвалит. Уж больно вид у тебя, у сонного, жалкий, прямо как у пленного
румына, даже еще хуже.
Покорно следуя за Лопахиным, Звягинцев нерешительно подержал кисет в
руке, со вздохом сожаления сказал:
- Тут всего на одну цигарку, бери обратно, не стану я тебя обижать. Вот
до чего мы табачком обнищали...
Лопахин отвел руку товарища, сурово проговорил:
- Закуривай, не рассуждай! - И, за напускной суровостью, тщетно
стараясь скрыть стыдливую мужскую нежность, закончил: - Для хорошего
товарища не то что последний табак не жалко отдать, иной раз и последней
кровинкой пожертвовать не жалко... А ты - товарищ подходящий и солдат ничего
себе, от танков не бегаешь, штыком работаешь исправно, воюешь со злостью и
до того, что с ног валишься на ходу. А я страсть уважаю таких неравнодушных,
какие воюют до упаду: с немецкой подлюгой воевать надо сдельно, подрядился и
дуй до победного конца, холоднокровной поденщиной тут не обойдешься. Так что
кури, Ваня, на доброе здоровье. А потом, знаешь что? Ты, пожалуйста, за
шутки мои не обижайся, может быть, мне с шуткой и жить и воевать легче, тебе
же это неизвестно?
Последняя ли щепотка табаку, полученная от товарища в трудную минуту,
ласковые ли нотки дружеского сочувствия, проскользнувшие в голосе Лопахина,
а быть может, и острое чувство одиночества, которое испытывал Звягинцев,
после того как Николая Стрельцова увезла в медсанбат попутная двуколка, но
что-то толкнуло Звягинцева на сближение с Лопахиным.
На заре, когда остатки полка влились в соединение, занявшее оборону на
подступах к переправе, Звягинцев уже иначе, чем прежде, посматривал на
ладившего запасную позицию Лопахина. Сам он, как всегда, кряхтя и ругая
твердый грунт и горькую свою солдатскую жизнь, быстро отрыл окоп, а потом
подошел к Лопахину, улыбаясь краешками губ, сказал:
- Давай пособлю, а то предбудущему командиру полка как-то вроде
неудобно в земле ковыряться... - И, поплевав на руки, взялся за лопатку.
Лопахин с молчаливой признательностью принял услуги Звягинцева, но
через несколько минут уже начальственно покрикивал на него, донимая
непристойными шутками, и, похлопывая ладонью по горячей и мокрой от пота
спине нового приятеля, говорил:
- Рой глубже, богомолец Иван!..
Сухой, жилистый Лопахин работал с профессиональной горняцкой
сноровистостью и быстротой, почти не отдыхая, не тратя времени на перекурки.
На смуглом лице его, с въевшейся в поры синеватой угольной пылью, слезинками
блестели капельки пота, тонкие злые губы были плотно сжаты. Он ловко
выворачивал лопаткой попадавшиеся в, суглинке камни, а когда крупный камень
не поддавался его усилиям, сквозь стиснутые зубы цедил такие фигурные,
замысловатые ругательства, что даже Звягинцев, большой знаток по этой части,
на минуту удивленно выпрямлялся, качал головой и, облизывая пересыхающие
губы, укоризненно говорил:
- Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд! Да ты
бы как-нибудь пореже ругался и не так уж заковыристо. Ругаешься-то не
по-людски, будто по лестнице вверх идешь, - ждешь и не дождешься, когда ты
на последнюю ступеньку ступишь...
Лопахин скупо обнажал в улыбке белые зубы и, блестя озорными светлыми
глазами, говорил:
- Это, браток, кто кого привык чаще вспоминать. У тебя вон за каждым
словом - "господи боже мой", у меня - другая поговорка. А потом ты ведь -
деревенщина, на комбайне катался да чистым кислородом дышал, у тебя от
физического труда нервы в порядке, с чего бы ты приучился ругаться? А я
шахтер, до войны в забое по триста с лишним процентов суточной нормы
выгонял. Триста процентов выполнить без ума. на одной грубой силе, не
выполнишь - стало быть, труд мой уже надо считать умственным трудом. Ну, и
как у всякого человека умственного труда, интеллигентные нервы мои
расшатались, а потому иногда для собственного успокоения и ругнешься со
звоном, как полагается. А ты, если твое благородное воспитание не позволяет
выслушивать мои облегчительные слова, заткни уши хлопьями; артиллеристы в
мирное время, чтобы не оглохнуть от стрельбы, так делали, говорят, помогало.
Приготовив запасную позицию, Лопахин вздумал соединить оба окопа ходом
сообщения, но уставший Звягинцев решительно запротестовал:
- Ты что, зимовать тут собираешься? Не буду рыть.
- Зимовать не зимовать, а упереться здесь я должен, пока остальные не
переправятся. Видал, сколько техники к переправе ночью шло? То-то и оно. Не
могу я все это добро немцам оставить, хозяйская совесть моя не позволяет.
Понятно? - с необычайной серьезностью сказал Лопахин.
- Да ты одурел, Петя! Когда же мы канаву в сорок метров отроем?
Упирайся без канавы сколько хочешь, и на черта она тебе нужна? При нужде,
когда приспичит, переползешь и так, переползешь, как миленький! Ну, что ты
мне лопатку в зубы тычешь? Сказал, не буду рыть больше - и не буду. Что я
тебе - сапер, что ли? Дураков нет силу зря класть. Хочешь - тяни сам свой
ход сообщения, хоть на километр длиной, а я, шалишь, брат, не стану!
- А что же я, меняя позицию, по этой плешине должен ползти? - Лопахин
величественным жестом указал на голую землю, едва покрытую чахлой травкой. -
Меня первой же очередью, как гвоздь по самую шляпку, в землю вобьют,
отбивную котлету из меня сделают. Вот какая людская благодарность бывает: ты
его грудью защищаешь от танков, а он лишний раз лопаткой ковырнуть
ленится... Ступай к черту, без тебя выроем, только предупреждаю заранее:
стану командиром, и представления к ордену тогда не жди от меня, как ты ни
прыгай, как ни старайся отличиться, хоть живьем тогда кушай фрицев, а все
равно ни шиша не получишь!
- Нашел чем напугать, - устало улыбаясь, сказал Звягинцев, но все же,
хотя и с видимой неохотой взялся за лопатку.
Пока он и второй номер расчета, Александр Копытовский - молодой,
неповоротливый парень, с широким, как печной заслон, лицом и свисавшей
из-под пилотки курчавой челкой, - очищали лопаты от прилипшей глины, Лопахин
вылез из окопа, осмотрелся.
Сизая роса плотно лежала на траве, тяжело пригибая к земле стебельки,
оперенные подсохшими листьями. Солнце только что взошло, и там, где за
дальними тополями виднелась белесая излучина Дона, низко над водою стлался
туман, и прибрежный лес, до подножия окутанный туманом, казалось, омывается
вскипающими струями, словно весною, в половодье.
Линия обороны проходила по окраине населенного пункта. Сведенные в роту
остатки полка занимали участок неподалеку от длинного, крытого красной
черепицей здания с примыкавшим к нему большим разгороженным садом.
Лопахин долго смотрел по сторонам, прикидывая расстояние до гребня
находившейся впереди высотки, намечал ориентиры, а потом удовлетворенно
сказал:
- До чего же обзорец у меня роскошный! Это не позиция, а прелесть.
Отсюда бить буду этих дейчпанцирей так, что только стружки будут лететь с
танков, а с танкистов - мясо пополам с паленой шерстью.
- Нынче ты храбрый, - ехидно сказал Сашка Копытовский, выпрямляясь. -
Храбрый ты стал и веселый, когда знаешь, что, кроме нашего ружья, тут их еще
черт те сколько, и противотанковые пушки есть, а вчера, когда пошли танки на
нас, ты с лица сбледнел...
- Я всегда бледнею, когда они на меня идут, - просто признался Лопахин.
- А заорал-то на меня, ну натурально козлиным голосом: "Патроны
готовь!". Как будто я без тебя не знаю, что мне надо делать. Тоже с дамскими
нервами оказался...
Лопахин промолчал, прислушался. Откуда-то из-за сада донесся женский
возглас и звон стеклянной посуды. Рассеянно блуждавший взгляд Лопахина вдруг
ожил и прояснился, шея вытянулась, и сам он слегка наклонился вперед,
степь, исчезали в ночи. И долго еще в темноте слышался дробный топот мелких
овечьих копыт, и, затихая, долго еще звучали плачущие голоса женщин и
подростков-гонщиков, пытавшихся остановить и успокоить ошалевших от страха
овец.
В одном месте, обходя остановившуюся на дороге автоколонну, Звягинцев
сорвал на краю поля уцелевший от пожара колос, поднес его к глазам. Это был
колос пшеницы "мелянопус", граненый и плотный, распираемый изнутри тяжелым
зерном. Черные усики его обгорели, рубашка на зерне полопалась под горячим
дыханием пламени, и весь он - обезображенный огнем и жалкий - насквозь
пропитался острым запахом дыма.
Звягинцев понюхал колос, невнятно прошептал: - Милый ты мой, до чего же
ты прокоптился! Дымом-то от тебя воняет, как от цыгана... Вот что с тобой
проклятый немец, окостенелая его душа, сделал!
Он бережно размял колос в ладонях, вышелушил зерно, провеял его,
пересыпая из руки в руку, и ссыпал в рот, стараясь не уронить ни одного
зернышка, а когда стал жевать, раза три тяжело и прерывисто вздохнул.
За долгие месяцы, проведенные на фронте, много видел Звягинцев смертей,
людского горя, страданий; видел разрушенные и дотла сожженные деревни,
взорванные заводы, бесформенные груды кирпича и щебня на месте, где недавно
красовались города, видел растоптанные танками и насмерть покалеченные
артиллерийским огнем фруктовые сады, но горящий спелый хлеб на огромном
степном просторе за все время войны довелось ему в этот день видеть впервые,
и душа его затосковала. Долго шел он, глотая невольные вздохи, сухими
глазами внимательно глядя в сумеречном свете ночи по сторонам на
угольно-черные, сожженные врагом поля, иногда срывая чудом уцелевший
где-либо возле обочины дороги колос пшеницы или ячменя, думая о том, как
много и понапрасну погибает сейчас народного добра и какую ко всему живому
без жалостную войну ведет немец.
Только иногда глаза его отдыхали на не тронутых огнем зеленых разливах
проса да на зарослях кукурузы и подсолнуха, а потом снова расстилалась по
обеим сторонам дороги выжженная земля, такая темная и страшная в своей
молчаливой печали, что временами Звягинцев не мог на нее смотреть.
Тело его смертельно устало и молило об отдыхе, но отягощенный виденным
ум продолжал бодрствовать, и Звягинцев, размышляя о войне и чтобы отогнать
от себя сон, чуть слышно заговорил:
- Ах, немец ты, немец, паразит ты несчастный! Привык ты, вредный гад,
всю жизнь на чужой земле топтаться и нахальничать, а вот как на твою землю
перейдем с войной, тогда что? Тут у нас развязно ты себя держишь, очень даже
развязно, и мирных баб с мирными детишками сничтожаешь, и вот, изволь
видеть, какую махину хлеба спалил, и деревни наши рушишь с легким сердцем...
Ну, а что же с тобой будет, когда война на твою фрицовскую землю
перехлестнется? Тогда запоешь ты, немец, окостенелая твоя душа, на другой
лад! Сейчас ты, в окопах сидя, на губных гармошках играешь, а тогда и про
гармошку забудешь, подымешь ты тогда морду кверху, будешь глядеть вот на
этот ясный месяц и выть дурным собачьим голосом, потому что погибель твоя
будет к этому времени у тебя на воротнике висеть, и ты это дело нюхом
почуешь! Столько ты нам, немец, беды наделал, столько посиротил детишек и
повдовил наших жен, что нам к тебе непременно надо идти расквитываться. И ни
один наш боец или командир не скажет тебе тогда милосердного слова, ни одна
душа не подымется на твое прощение, уж это точно! И я непременно доживу до
того дня, немец, когда по твоей поганой земле с дымом пройдемся, и погляжу я
тогда, гад ты ползучий и склизкий, каким рукавом ты будешь слезу у себя
вытирать. Должен я этого достигнуть потому, что невыносимо злой я на тебя и
охота мне тебя доконать и упокоить на веки вечные в твоем змеином гнезде, а
не тут, в какой-нибудь нашей губернии...
Так и шел он, тихо бормоча, обращаясь к неведомому немцу, в этот момент
олицетворявшему для него всю немецкую армию и все зло, содеянное этой армией
на русской земле, зло, которое во множестве видел Звягинцев за время войны,
зло, которое и сейчас светило ему в пути зловещими отсветами пожаров.
Мысли вслух помогали Звягинцеву бороться со сном, и как-то утешнее
становилось у него на сердце от сознания, что все равно, рано или поздно, но
не уйти врагу от расплаты, как бы ни рвался он сейчас вперед, как бы ни
пытался отсрочить свою неминучую гибель.
- Придем к тебе с разором, собачий сын, придем! Любишь в гости ходить -
люби и гостей принимать! - чуть погромче сказал взволнованный своими
рассуждениями Звягинцев.
И в это время устало топавший сзади Лопахин положил ему руку на плечо,
спросил:
- Что это ты, комбайнер, бормочешь, как тетерев на току? Подсчитываешь,
сколько хлеба сгорело? Брось, не мучайся, на эти убытки у тебя в голове цифр
не хватит. Тут профессора математики надо приглашать.
Звягинцев умолк, а потом уже другим, тихим и сонным голосом ответил:
- Это я сон от себя разговором прогоняю... А хлеб мне, как крестьянину,
конечно, жалко. Боже мой, какой хлеб-то пропал! Сто, а то и сто двадцать
пудов с гектара, это, брат, понимать надо. Вырастить такой хлебец - это тебе
не угля наковырять.
- Хлеб, он сам растет, а уголь добывать надо, ну, да это не твоего ума
дело, лучше объясни мне, почему ты, как сумасшедший, сам с собой
разговариваешь? Поговорил бы со мною, а то бормочешь что-то про себя, а я и
думаю: в уме он или последний за эту ночь выжил? Ты сам с собой не смей
больше разговаривать, я эти глупости строго воспрещаю.
- Ты мне не начальство, чтобы воспрещать, - с досадой сказал Звягинцев.
- Ошибаешься, дружок, именно я теперь и начальство над тобой.
Звягинцев на ходу повернулся лицом к Лопахину, угрюмо спросил:
- Это почему же такое ты оказался в начальниках?
Лопахин постучал обкуренным ногтем по каске Звягинцева, насмешливо
сказал:
- Головой надо думать, а не этой железкой! Почему я начальство над
тобой, говоришь? А вот почему: при наступлении командир находится впереди,
так? При отступлении - сзади, так? Когда высоту за хутором обороняли, мой
окоп был метров на двадцать вынесен впереди твоего, а сейчас вот я иду сзади
тебя. Теперь и пораскинь своим убогим умом, кто из нас начальник - ты или я?
И ты мне должен в настоящее время не грубить, а, наоборот, всячески
угождать.
- Это, то есть, почему же? - еще более раздраженно спросил Звягинцев,
плохо воспринимавший шутки и не переносивший балагурства Лопахина.
- А потому, еловая твоя голова, что от полка остались одни мелкие
осколки, и если еще малость повоевать с таким же усердием, как и раньше,
отстоять еще одну-две высотки, - то как раз останется нас в полку трое: ты
да я да повар Лисиченко. А раз трое нас останется, то окажусь я в должности
командира полка, а тебя, дурака, назначу начальником штаба. Так что на
всякий случай ты дружбу со мной не теряй.
Звягинцев сердито дернул плечом, поправляя винтовочный ремень, и, не
поворачиваясь, сдержанно сказал:
- Таких, как ты, командиров не бывает.
- Почему?
- Командир полка должен быть серьезный человек, самостоятельный на
слова...
- А я разве несерьезный, по-твоему?
- А ты балабон и трепло. Ты всю жизнь шутки шутишь и языком, как на
балалайке, играешь. Ну какой из тебя может быть командир? Грех один, а не
командир!
Лопахин слегка покашлял, и, когда заговорил снова, в голосе его
явственно зазвучали смешливые нотки:
- Эх, Звягинцев, Звягинцев, простота ты колхозная! Командиры бывают
разные по уму и по характеру, бывают среди них и серьезные, и веселые, и
умные, и с дурцой, а вот уж начальники штабов все на одну колодку деланные,
все они - праведные умницы. В прошедшие времена, доложу я тебе, были такие
случаи: командир глуп, как бутылочная пробка, но по характеру человек
отважный, напористый, на горло ближнему своему умеет наступить, кое-что в
военном деле смыслит, ну, и, конечно, грудь у него, как у старого воробья,
колесом, усы в струнку, голос для команды зычный, матерными словами он,
браток, владеет в совершенстве, словом, орел-командир, и больше ничего не
скажешь. Но в войне на одной бравой выправке далеко не уедешь, ты согласен с
этим?
Звягинцев охотно согласился, и Лопахин продолжал.
- Вот в таком случае и дают командиру умного начальника штаба. Глядишь,
куда лучше дела у нашего орла-командира пошли! Высшее начальство им
довольно, авторитет этого командира растет, будто на дрожжах, все командира
прославляют, все о нем говорят, а начальник штаба - умный такой, собака, но
замухрыжистый от скромности, - под командирской славой, как цветок под
лопухом, в тени прячется... Никто его до поры до времени не чествует, никто
Иван Ивановичем не зовет, а всему делу он голова, командир-то только вроде
вывески. Вот такие дела бывали при царе Фараоне.
Довольно улыбаясь, Звягинцев сказал:
- Иногда ты, Петя, толковые штуки говоришь, Конечно, если мне, скажем к
примеру, быть бы возле тебя вроде как бы начальником штаба, - то уж я не дал
бы тебе всякие глупости вытворять! Все-таки я человек серьезный, а ты, не в
обиду тебе будь сказано, с ветерком в голове. Понятно, что при мне у тебя
дела пошли бы лучше.
Лопахин огорченно покачал головой, с упреком сказал:
- Вот какой ты, Звягинцев, нехороший человек! Все слова мои повернул в
свою пользу...
- Как, то есть, я их повернул? - настороженно спросил Звягинцев.
- Повернул к своей выгоде, - вот и все. Неудобно так делать!
- Постой-ка, ты же сам говорил, что при умном начальнике штаба у
командира дела идут лучше, говорил ты так или нет?
С лицемерным смирением Лопахин ответил:
- Говорил, говорил, я от своих слов не отказываюсь. Это факт, что дела
идут лучше, когда у глуповатого командира умный начальник штаба, но у нас-то
с тобой будет как раз наоборот: из меня выйдет толковый командир, а ты, хоть
и без князька в голове, все же будешь у меня начальником штаба. Теперь тебе,
конечно, безумно интересно знать, почему я именно тебя, такого дурака, и
вдруг назначу начальником штаба? Сейчас все объясню, не волнуйся. Во-первых,
назначу я тебя только тогда, когда в полку из рядового состава останется в
целости только один повар, на веки вечные проклятый богом Петька Лисиченко.
Его я переведу в стрелки, им буду командовать, а ты будешь разрабатывать
всякие мои стратегические замыслы, попутно кашку будешь варить и тянуться
передо мной будешь, как сукин сын. Во-вторых, если, кроме Петьки Лисиченко,
в составе полка останется еще хоть несколько бойцов, - то не видать тебе
должности начштаба, как своих ушей! Тогда самое большее, на что ты можешь
рассчитывать, - это должность адъютанта при моей высокой особе. Будешь у
меня по совместительству адъютантом и ординарцем. Сапоги будешь мне чистить,
за обедом и за водкой на кухню бегать, ну и все такое прочее по хозяйству...
Разочарованно слушавший Звягинцев ожесточенно сплюнул и промолчал.
Шагавший рядом с Лопахиным красноармеец тихо засмеялся, и тогда Звягинцев,
как видно выведенный из терпения, сказал:
- Балалайка ты, Лопахин! Пустой человек. Не дай бог под твоим
командованием служить. От такой службы я бы на другой же день удавился. Ведь
ты за день набрешешь столько, что и в неделю не разберешь.
- А ну, поаккуратней выражайся, а не то и в ординарцы не возьму.
- Горе у тебя когда-нибудь было, Лопахин? - помолчав, спросил
Звягинцев.
Лопахин протяжно зевнул, сказал:
- Оно у меня и сейчас есть, а что?
- Что-то не видно по тебе.
- А я свое горе на выставку не выставляю.
- А какое же у тебя, к примеру, горе?
- Обыкновенное по нынешним временам: Белоруссию у меня немцы временно
оттяпали, Украину, Донбасс, а теперь и город мой небось заняли, а там у меня
жена, отец-старик, шахта, на какой я с детства работал... Товарищей многих
за войну я потерял навсегда... Понятно тебе?
- Вот видишь, какой ты человек! - воскликнул Звягинцев. - Этакое у тебя
горе, а ты все шутки шутишь. И после этого можно считать тебя серьезным
человеком? Нет, пустой ты человек, одна внешность в тебе, а больше ничего
нету. Удивляюсь я: как это тебя бронебойщиком поставили? Бронебойщик - это
дело серьезное, не по твоему характеру, а характер у тебя веселый, ветреный,
и, скажем, в духовом оркестре на какой-нибудь трубе играть, в медные тарелки
бить или в барабан деревянной колотушкой стукать было бы для тебя самое
подходящее дело.
- Звягинцев, опомнись! Скажи, что эти глупости ты спросонок наговорил,
иначе влетит тебе от меня, - с притворным гневом прорычал Лопахин.
Но Звягинцев уже окончательно поборол одолевавший его сон и продолжал
говорить с увлечением, иногда поворачиваясь лицом к Лопахину, заглядывая в
его сонные, но смеющиеся глаза.
- А находишься ты не на своем месте, Петя, потому, что некоторые
военные начальники по характеру вроде тебя: со сквозняком в голове. К
примеру, почему меня сунули в пехоту, если я комбайнер по специальности и
невыносимо люблю и уважаю всякие моторы? Вся статья мне бы в танкистах быть,
а я в пехоте землю, как крот, ковыряю. Или же взять тебя: тебе бы только на
барабане бить, людей музыкой веселить, а ты, изволь радоваться, бронебойщик,
да еще первым номером заправляешь. А то и еще лучше истории бывают. Наша
часть, в какую я сначала попал, формировалась на Волге в одном городке, там
же стоял казачий кавалерийский запасный полк. И вот прибыло пополнение с
Дона и из Ставропольской бывшей губернии. Казаков и ставропольцев определили
к нам в пехоту: в саперы пошли казаки, в телефонисты, черт те куда только их
не совали, а ремесленники из Ростова прибыли мобилизованные - их воткнули в
кавалерию, штаны на них надели казачьи с красными лампасами, синие мундиры и
так далее. И вот казаки топорами тюкают, мосты учатся ладить да вздыхают, на
лошадей глядя, а ростовские - все они мастеровые люди до войны были: то
столяры, то маляры, то разные и подобные тому переплетчики - возле лошадей
вертятся, боятся к ним приступать, потому что лошадей в мирное время они,
может, только во сне и видели. А лошадей в полк прислали с Сальских
калмыцких степей - трехлеток, неуков, совсем, то есть, необъезженных.
Понимаешь, что там было? И смех и слезы! Бедные столяры-маляры начнут
седлать иную необъезженную лошадь, соберутся вокруг нее несколько человек, а
она, проклятая, визжит, бьет передом и задом, кусается, а то упадет наземь и
катается по ней, как Некоторые непутевые женщины, которые в обмороки
падают... Это что, порядок? Один раз я возле железнодорожного склада на
посту стоял и видел, как маршевый эскадрон на фронт отправляли. Командир
эскадрона командует седловку, а из полтораста бойцов человек сорок вот таких
ростовских маляров да столяров по-настоящему седла накинуть лошади на спину
не умеют, ей-богу, не брешу! Эскадронный схватился за голову руками и
ругается так, что муха не пролетит, а чем эти столяры-маляры виноватые? Вот,
братец ты мой, какие дела бывают! А все это потому, что иногда командиры
такие попадаются, вроде тебя, с ветродуем в голове.
- Тронул я тебя на беду, - с нарочитым вздохом сказал Лопахин. -
Тронул, а ты теперь и несешь околесицу, все в одну кучу собрал, и за здравие
и за упокой читаешь, а все это для того, чтобы доказать, что командира из
меня не выйдет. Назло тебе командиром стану, вот уж тогда я из тебя дурь
выбью, вытяну тебя в ниточку и сквозь игольное ушко пропущу! Мне Коля
Стрельцов, перед тем как в госпиталь его отправили, поручил за тобою
присматривать. "Смотри, - говорит, - за этой полудурой, за Звягинцевым, а то
не ровен час еще убьют его по глупости". Ну, вот я оберегаю тебя. Дай,
думаю, заговорю с ним, отвлеку его от мрачных мыслей. А теперь и сам не рад,
что затронул тебя. Теперь я уже думаю, чем бы тебе рот заткнуть, чтобы ты
помолчал немного... Сухаря пожевать хочешь?
- Дай один.
- На два, только замолчи, не спорь со мной. Ужасно не люблю, когда
подчиненные мне противоречат.
Звягинцев фыркнул, но сухарь все же взял, с хрустом разжевывая его,
сонно заговорил:
- Вот Микола Стрельцов был настоящий, серьезный человек, не то что ты,
пустозвон. И это ты врешь, чтобы он меня полудурой назвал. Он меня
невыносимо уважал, и я его также. Мы с ним всегда и об семейной жизни
разговаривали, и обо всем вообще. Вот из него бы вышел командир, потому что
человек он самостоятельный на слова, шибко грамотный: агрономом до войны
работал. Его за серьезность характера даже жена бросила. А ты что есть
такое? Шахтер, угольная душа, ты только уголь ковырять и можешь да из
длинного своего ружья стреляешь кое-как, с грехом пополам...
Звягинцев долго еще говорил о достоинствах Стрельцова, а потом речь его
стала тише, несвязней, и он умолк. Некоторое время он шел, низко опустив
голову, спотыкаясь, и вдруг резко качнулся, вышел из рядов и направился в
сторону. Лопахин увидел, как ноги Звягинцева на ходу стали медленно
подгибаться в коленях, и понял, что Звягинцев уснул и вот-вот упадет. Бегом
догнав товарища, Лопахин крепко взял его за локоть, встряхнул.
- Давай задний ход, Аника-воин, нечего походный порядок ломать, -
ласково сказал он.
И так неожиданны были и необычайны эти теплые нотки в грубом голосе
Лопахина, что Звягинцев, очнувшись, внимательно посмотрел на него, хрипло
спросил:
- Я что-то вроде задремал, Петя?
- Не задремал, а уснул, как старый мерин в упряжке. Не поддержи я тебя
сейчас, ты бы на бровях прошелся. Ведь вот сила у тебя лошадиная, а на сон
ты слабый.
- Это верно, - согласился Звягинцев. - Я опять могу уснуть на ногах.
Ты, как только увидишь, что я голову опускаю, пожалуйста, стукни меня в
спину, да покрепче, а то не услышу.
- Вот уж это я с удовольствием сделаю, стукну на совесть прикладом
своей пушки промеж лопаток, - пообещал Лопахин и, обнимая Звягинцева за
широкое плечо, протянул кисет: - На, Ваня, сделай папироску, сон от тебя и
отвалит. Уж больно вид у тебя, у сонного, жалкий, прямо как у пленного
румына, даже еще хуже.
Покорно следуя за Лопахиным, Звягинцев нерешительно подержал кисет в
руке, со вздохом сожаления сказал:
- Тут всего на одну цигарку, бери обратно, не стану я тебя обижать. Вот
до чего мы табачком обнищали...
Лопахин отвел руку товарища, сурово проговорил:
- Закуривай, не рассуждай! - И, за напускной суровостью, тщетно
стараясь скрыть стыдливую мужскую нежность, закончил: - Для хорошего
товарища не то что последний табак не жалко отдать, иной раз и последней
кровинкой пожертвовать не жалко... А ты - товарищ подходящий и солдат ничего
себе, от танков не бегаешь, штыком работаешь исправно, воюешь со злостью и
до того, что с ног валишься на ходу. А я страсть уважаю таких неравнодушных,
какие воюют до упаду: с немецкой подлюгой воевать надо сдельно, подрядился и
дуй до победного конца, холоднокровной поденщиной тут не обойдешься. Так что
кури, Ваня, на доброе здоровье. А потом, знаешь что? Ты, пожалуйста, за
шутки мои не обижайся, может быть, мне с шуткой и жить и воевать легче, тебе
же это неизвестно?
Последняя ли щепотка табаку, полученная от товарища в трудную минуту,
ласковые ли нотки дружеского сочувствия, проскользнувшие в голосе Лопахина,
а быть может, и острое чувство одиночества, которое испытывал Звягинцев,
после того как Николая Стрельцова увезла в медсанбат попутная двуколка, но
что-то толкнуло Звягинцева на сближение с Лопахиным.
На заре, когда остатки полка влились в соединение, занявшее оборону на
подступах к переправе, Звягинцев уже иначе, чем прежде, посматривал на
ладившего запасную позицию Лопахина. Сам он, как всегда, кряхтя и ругая
твердый грунт и горькую свою солдатскую жизнь, быстро отрыл окоп, а потом
подошел к Лопахину, улыбаясь краешками губ, сказал:
- Давай пособлю, а то предбудущему командиру полка как-то вроде
неудобно в земле ковыряться... - И, поплевав на руки, взялся за лопатку.
Лопахин с молчаливой признательностью принял услуги Звягинцева, но
через несколько минут уже начальственно покрикивал на него, донимая
непристойными шутками, и, похлопывая ладонью по горячей и мокрой от пота
спине нового приятеля, говорил:
- Рой глубже, богомолец Иван!..
Сухой, жилистый Лопахин работал с профессиональной горняцкой
сноровистостью и быстротой, почти не отдыхая, не тратя времени на перекурки.
На смуглом лице его, с въевшейся в поры синеватой угольной пылью, слезинками
блестели капельки пота, тонкие злые губы были плотно сжаты. Он ловко
выворачивал лопаткой попадавшиеся в, суглинке камни, а когда крупный камень
не поддавался его усилиям, сквозь стиснутые зубы цедил такие фигурные,
замысловатые ругательства, что даже Звягинцев, большой знаток по этой части,
на минуту удивленно выпрямлялся, качал головой и, облизывая пересыхающие
губы, укоризненно говорил:
- Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд! Да ты
бы как-нибудь пореже ругался и не так уж заковыристо. Ругаешься-то не
по-людски, будто по лестнице вверх идешь, - ждешь и не дождешься, когда ты
на последнюю ступеньку ступишь...
Лопахин скупо обнажал в улыбке белые зубы и, блестя озорными светлыми
глазами, говорил:
- Это, браток, кто кого привык чаще вспоминать. У тебя вон за каждым
словом - "господи боже мой", у меня - другая поговорка. А потом ты ведь -
деревенщина, на комбайне катался да чистым кислородом дышал, у тебя от
физического труда нервы в порядке, с чего бы ты приучился ругаться? А я
шахтер, до войны в забое по триста с лишним процентов суточной нормы
выгонял. Триста процентов выполнить без ума. на одной грубой силе, не
выполнишь - стало быть, труд мой уже надо считать умственным трудом. Ну, и
как у всякого человека умственного труда, интеллигентные нервы мои
расшатались, а потому иногда для собственного успокоения и ругнешься со
звоном, как полагается. А ты, если твое благородное воспитание не позволяет
выслушивать мои облегчительные слова, заткни уши хлопьями; артиллеристы в
мирное время, чтобы не оглохнуть от стрельбы, так делали, говорят, помогало.
Приготовив запасную позицию, Лопахин вздумал соединить оба окопа ходом
сообщения, но уставший Звягинцев решительно запротестовал:
- Ты что, зимовать тут собираешься? Не буду рыть.
- Зимовать не зимовать, а упереться здесь я должен, пока остальные не
переправятся. Видал, сколько техники к переправе ночью шло? То-то и оно. Не
могу я все это добро немцам оставить, хозяйская совесть моя не позволяет.
Понятно? - с необычайной серьезностью сказал Лопахин.
- Да ты одурел, Петя! Когда же мы канаву в сорок метров отроем?
Упирайся без канавы сколько хочешь, и на черта она тебе нужна? При нужде,
когда приспичит, переползешь и так, переползешь, как миленький! Ну, что ты
мне лопатку в зубы тычешь? Сказал, не буду рыть больше - и не буду. Что я
тебе - сапер, что ли? Дураков нет силу зря класть. Хочешь - тяни сам свой
ход сообщения, хоть на километр длиной, а я, шалишь, брат, не стану!
- А что же я, меняя позицию, по этой плешине должен ползти? - Лопахин
величественным жестом указал на голую землю, едва покрытую чахлой травкой. -
Меня первой же очередью, как гвоздь по самую шляпку, в землю вобьют,
отбивную котлету из меня сделают. Вот какая людская благодарность бывает: ты
его грудью защищаешь от танков, а он лишний раз лопаткой ковырнуть
ленится... Ступай к черту, без тебя выроем, только предупреждаю заранее:
стану командиром, и представления к ордену тогда не жди от меня, как ты ни
прыгай, как ни старайся отличиться, хоть живьем тогда кушай фрицев, а все
равно ни шиша не получишь!
- Нашел чем напугать, - устало улыбаясь, сказал Звягинцев, но все же,
хотя и с видимой неохотой взялся за лопатку.
Пока он и второй номер расчета, Александр Копытовский - молодой,
неповоротливый парень, с широким, как печной заслон, лицом и свисавшей
из-под пилотки курчавой челкой, - очищали лопаты от прилипшей глины, Лопахин
вылез из окопа, осмотрелся.
Сизая роса плотно лежала на траве, тяжело пригибая к земле стебельки,
оперенные подсохшими листьями. Солнце только что взошло, и там, где за
дальними тополями виднелась белесая излучина Дона, низко над водою стлался
туман, и прибрежный лес, до подножия окутанный туманом, казалось, омывается
вскипающими струями, словно весною, в половодье.
Линия обороны проходила по окраине населенного пункта. Сведенные в роту
остатки полка занимали участок неподалеку от длинного, крытого красной
черепицей здания с примыкавшим к нему большим разгороженным садом.
Лопахин долго смотрел по сторонам, прикидывая расстояние до гребня
находившейся впереди высотки, намечал ориентиры, а потом удовлетворенно
сказал:
- До чего же обзорец у меня роскошный! Это не позиция, а прелесть.
Отсюда бить буду этих дейчпанцирей так, что только стружки будут лететь с
танков, а с танкистов - мясо пополам с паленой шерстью.
- Нынче ты храбрый, - ехидно сказал Сашка Копытовский, выпрямляясь. -
Храбрый ты стал и веселый, когда знаешь, что, кроме нашего ружья, тут их еще
черт те сколько, и противотанковые пушки есть, а вчера, когда пошли танки на
нас, ты с лица сбледнел...
- Я всегда бледнею, когда они на меня идут, - просто признался Лопахин.
- А заорал-то на меня, ну натурально козлиным голосом: "Патроны
готовь!". Как будто я без тебя не знаю, что мне надо делать. Тоже с дамскими
нервами оказался...
Лопахин промолчал, прислушался. Откуда-то из-за сада донесся женский
возглас и звон стеклянной посуды. Рассеянно блуждавший взгляд Лопахина вдруг
ожил и прояснился, шея вытянулась, и сам он слегка наклонился вперед,