себе. Все эти рассуждения и воспоминания о погибшем Кочетыгове были явно не
к месту и не ко времени, Копытовский был в этом твердо убежден. И он поборол
волнение, решительно и резко сказал:
- Хватит тебе причитать! Ты сейчас вроде как плохая баба... Ну, убили
парня, да мало ли их нынче побили? Всех не оплачешь, и вовсе не наше с тобой
это дело, и вовсе ни к чему сейчас этот разговор. Давай, трогайся, а то
ребята уже далеко ушли, как бы не отбиться нам.
Лопахин круто повернулся, не сказав ни слова больше, пошел вперед. В
молчании они прошли мимо тонувших в лиловом сумраке развалин МТФ,
размеренным пехотным шагом протопали по хрустевшим под ногами обломкам
черепицы, и только в лесу, когда присели на минуту отдохнуть, Лопахин
прервал долгое молчание:
- А Звягинцев тоже... убит?
- А я откуда же знаю?
- Ты же сказал, что видел, как он упал.
- Ну, видел, а убит он или ранен - не знаю. Я его за пульс не щупал.
- Может, это не он? Может, не он падал-то? Ты ведь мог в суматохе не
разобрать... - с робко прозвучавшей в голосе надеждой снова спросил Лопахин.
И опять в дрогнувшем голосе Лопахина проскользнула жалкая, незнакомая
Копытовскому нотка, и Копытовский невольно смягчился, уже иным тоном сказал:
- Нет, он падал - Звягинцев, это я видел точно Мина сзади него рванула,
ну, он и с ног долой, а насмерть или как, не знаю.
- Что ты знаешь? Что ты только знаешь? Ни черта ты ничего не знаешь!
Тебе и знать-то нечем, аппарата у тебя такого нет, - раздраженно, желчно
сказал Лопахин. - Вставай, пошли. Расселся, как на курорте, тоже мне -
фигура...
Это говорил уже прежний, обычный Лопахин, и голос у него теперь звучал
по-старому: грубовато, с хриплым надсадцем... Копытовский хотя и обиделся,
но смолчал: с прежним-то Лопахиным жить было попроще...
Снова они молча шли в кромешной тьме, спотыкаясь об оголенные корни
дубков, цепляясь за разлатые ветви кустарника, только по звуку шагов
определяя направление, взятое идущими впереди. В лощине около перекрестка
дорог их накрыла огнем минометная батарея противника. Несколько минут они
лежали, прижимаясь к похолодевшей песчаной земле, а потом по команде
старшины поднялись, бегом пересекли дорогу. Огонь был слепой, и потерь они
не понесли. И еще раз, когда подходили к полуразрушенной дамбе, по которой
немцы пристрелялись еще засветло, попали под обстрел и на этот раз пролежали
в кустарнике почти полчаса.
Непроглядная темнота озарялась вспышками разрывов, насквозь прошивалась
светящимися нитями трассирующих пуль. Иногда далеко на высотах, где были
немцы, загорался белый, ослепительный свет ракет, отблеск его ложился на
верхушки деревьев, причудливо скользил по ветвям и медленно, как бы нехотя,
угасал. Ночью в лесу особенно гулко, раскатисто звучали разрывы снарядов, и
каждый раз Копытовский удивленно восклицал:
- Ну и зву-у-ук тут, как в железной бочке!
За дамбой их окликнули; тускло мигнул и погас луч карманного фонарика,
прикрытого полой шинели: чей-то преисполненный мягкого добродушия басок
прогудел:
- Ну, куда прешь, пехота? Куда прешь? Топаете, как овцы, без разбору, а
тут минировано. Держи левее дамбы, на сотенник левее... Как это не
обозначено? Очень даже обозначено, видишь, столбики забиты и люди
расставлены. Где граница? А там, возле лощины, там вас встретят и укажут
дорогу, там вас проводят братья-саперы. Саперы, они все могут: и на тот свет
проводят и даже дальше... это что же у вас, раненый? Лейтенант? Эх,
бедолага! Растрясете вы его по такой дороге. Вам надо бы еще левее брать,
там местность поровнее будет.
Отрывки услышанного разговора настроили Копытовского на мрачный лад.
- Слыхал, Лопахин, какие у этих кошкодавов порядки? - возмущенно
заговорил он. - Про нас говорят - пехота, дескать, а сами чего стоят? Тоже
кавалерия! Всю жизнь на топорах верхом ездят и лопатами погоняют, а туда же,
куда и люди, - с насмешками... Минируют и какими-то столбиками огораживают.
Да что это - опытное поле, что ли? Черт тут, в такой темноте, рассмотрит
ихние столбики. Тут на телеграфный столб напорешься и, пока не стукнешься об
него лбом, ничего не разберешь. Вот несчастные куроеды, лопатошники,
кротовое племя! В упор ничего не видно, а они столбики забивают... Задремал
бы этот саперный жеребец с басом, какой дорогу указывал, и за милую душу
могли бы мы забрести на минное поле. Веселое дело! От немца ушли, а на своих
минах начали бы подрываться... Ведь нам только через этот проклятый Дон
перебраться, а там считай себя спасенным, и вот тебе, здравствуйте, чуть не
напоролись на свое же родное минное поле. А такие случаи бывают, сколько
хочешь! Кажется, вот уже достиг человек своей цели, и, пожалуйста, все идет
к чертовой бабушке! У нас в колхозе - это еще до войны дело было - колхозный
счетовод три года сватал одну девушку; она телефонисткой при сельсовете
работала. Он ее сватает, а она не идет за него, потому что он ей совершенно
не нравился и никакой к нему любви она не питала. Но он, собачий сын,
все-таки своего добился: согласилась она выходить за него от отчаяния - до
того надоел он ей своим приставанием. Вода, говорят, камень долбит, так и
он: долбил три года и своего достиг. А она, эта девушка, заплакала и
подругам так и сказала: "Выхожу за него, милые подружки, потому, - говорит,
- что никакого покою от него не имею, а вовсе не по горячей любви". Ну,
одним словом, пришло дело к концу, записались они в загсе. Вечером счетовод
гостей созвал. Сидит за столом, сияет, как блин, намазанный маслом,
довольный, невозможно гордый собой: как же, три года сватал и на своем
все-таки поставил! И вот он гордился, гордился, а через полчаса тут же, за
столом, ноги протянул. И знаешь, по какой причине? Вареником подавился, гад!
От радости или от жадности, этого я не могу сказать, но только глотнул он
его целиком, не жевавши, а вареник и попади ему в дыхательное горло. Ну, и
готов! Его уж, этого неудачного молодого, и кверх ногами ставили, и по спине
кулаками и стульями били, били, надо прямо сказать, с усердием и чем попадя,
и квачем в горло ему лазили, чего только с ним не делали! Не помогло. Так,
за столом сидя, и овдовела, к своему удовольствию, наша телефонистка. А еще
у нас в колхозе был такой случай...
- Закройся со своими случаями! - строго приказал Лопахин.
Копытовский покорно умолк. Минуту спустя он споткнулся о пень и, гремя
котелком, растянулся во весь рост.
- Тобою только сваи на мосту забивать! - злобно зашипел Лопахин.
- Да ведь темнота-то какая, - потирая ушибленное колено, виновато
оправдывался Копытовский.
Молчать - после всего пережитого днем - он был, видимо, не в состоянии
и, пройдя немного, спросил:
- Не знаешь, Лопахин, куда нас старшина ведет?
- К Дону.
- Я не про то: к маету он ведет или куда?
- Левее.
- А на чем же мы там переправляться будем? - испуганно спросил
Копытовский.
- На соплях, - отрезал Лопахин. Несколько минут Копытовский брел молча,
а потом примирительно сказал:
- А ты не злись, Лопахин! И вот ты все злишься, все злишься... И чего
ты, спрашивается, злишься? Одному тебе несладко, что ли? Всем так же.
- Того и злюсь, что ты глупости одни болтаешь.
- Какие же глупости? Как будто ничего такого особенного не сказал.
- Ничего? Хорошенькое ничего! Видишь ты, что немец по мосту кроет?
- Ну, вижу.
- Видишь, а спрашиваешь: к мосту идем или куда Ты, с твоим телячьим
рассудком, ясное дело, повел бы людей к разбитому мосту, огня хватать... И
вообще отвяжись от меня со своими дурацкими вопросами, без тебя тошно. И на
пятки мне не наступай, а то я могу локтем кровь у тебя из носа вынуть.
- Ты на свои пятки фонари навесь, а то их не видно в потемках. Тоже, с
дамскими пятками оказался... - огрызнулся Копытовский.
- Фонарей, в случае чего, я могу тебе навешать, а пока ты ко мне не
жмись, я тебе не корова, и ты мне не теленок, понятно?
- Я к тебе и не жмусь.
- Держи дистанцию, понятно?
- Я и так держу дистанцию.
- Какая же это дистанция, если ты все время мне на пятки наступаешь?
Что ты возле меня трешься?
- Да не трусь я возле тебя, на черта ты мне сдался!
- Нет, трешься! Что ты, потеряться боишься, что ли?
- И вот опять ты злишься, - удрученно проговорил Копытовский. -
Потеряться я не боюсь, а переправляться без моста, как бы тебе сказать...
ну, опасаюсь, что ли! Тебе хорошо рассуждать, ты плавать умеешь, а я не умею
плавать, совершенно не умею, да и только! Идем мы левее моста, лодок там не
будет, это я точно знаю. А раз лодок не будет, то переправляться придется на
подручных средствах, а я уже ученый: переправлялся через Донец на подручных
средствах и знаю, что это за штука...
- Может, ты на время закроешься со своими разговорчиками? - сдержанно,
со зловещей вежливостью вопросил из темноты голос Лопахина.
И унылый, но преисполненный упрямой решимости тенорок Копытовского
откуда-то сзади, из-за темной шапки куста, ему отозвался:
- Нет, я не закроюсь, мне жить осталось - самые пустяки, только до
Дона, а потому я должен перед смертью высказаться... Даже закон есть такой,
чтобы перед смертью высказываться. Подручные средства - вот что такое:
умеешь плавать - плыви, а не умеешь - затыкай пальцами ноздри покрепче и
ступай на дно раков пасти... Получили мы приказ форсировать Донец, ну, наш
командир роты и дает команду: "Используй подручные средства, за мной,
ребята, бегом!" Скатил я в воду порожний немецкий бочонок из-под бензина,
ухватился за него и болтаю ногами, форсирую водную преграду в лице этого
несчастного Донца. До середины кое-как добрался, не иначе течением или
ветром меня отнесло, а потом, как только одежда на мне намокла, так и начал
я от бочонка отрываться. Он, проклятый, вертится на воде, и я вместе с ним:
то голова у меня сверху, а то внизу, под водой. Один раз открою глаза - мать
честная! - красота, да и только: солнце, небо синее, деревья на берегу, в
другой раз открою - батюшки светы! - зеленая вода кругом, дна не видно,
какие-то светлые пузыри мимо меня вверх летят. Ну, и, как полагается,
оторвался я от этого бочонка, пешком пошел ко дну... Спасибо, товарищ один
нырнул и вытащил меня.
- Напрасно сделал. Не надо было вытаскивать! - сожалеюще сказал
Лопахин.
- Напрасно не напрасно, а вытащили. Ты бы, конечно, не вытащил, от тебя
жди добра! Только потому я теперь и норовлю подальше от этих подручных
средств держаться. Лучше уж под огнем, да по мосту. Потому и подпирает мне
под дыхало, как только вспомню, сколько я тогда донецкой водички
нахлебался... Ведра два выпил за один прием, насилу опорожнился тогда от
этой воды...
- Не скули, Сашка, помолчи хоть немного, как-нибудь на этот раз
переправишься, - обнадежил Лопахин.
- Как же я переправлюсь? - в отчаянии воскликнул Копытовский. - Оглох
ты, что ли? Все время тебе толкую, что плавать вовсе не могу, ну, как я
переправлюсь? А тут еще ты этих чертей, патронов, насовал мне в мешок пуда
два, да еще ружье Борзых у меня, да скатка, да автомат с дисками, да
шанцевый инструмент в лице лопатки, да сапоги на мне... Умеючи плавать и то
с таким имуществом надо тонуть, а не умеючи, как я, просто за милую душу;
заброди по колено в воду, ложись и помирай на сухом берегу. Нет, мне тонуть
надо непременно, уж это я знаю! Вот только за каким я чертом патроны и всю
остальную муру несу, мучаюсь напоследок перед смертью - не понимаю! Подойдем
к Дону - брошу все это к черту, сыму штаны и буду утопать голый. Голому все
как-то приятней...
- Замолчи, пожалуйста, не утонешь ты! Навоз не тонет, - яростным
шепотом сказал Лопахин. Но Копытовский тотчас же отозвался:
- Ясное дело, что навоз не тонет, и ты, Лопахин, переплывешь в первую
очередь, а мне - каюк!.. Как только дойдем до Дона - безопасную бритву
подарю тебе на память... Я не такой перец, как ты, я зла не помню... Брейся
моей бритвой на здоровье и вспоминай геройски утопшего Александра
Копытовского.
- Уродится же такая ягодка на свете! - сквозь зубы пробормотал Лопахин
и прибавил шагу.
Переругиваясь вполголоса, по щиколотку увязая в песке, они спустились с
песчаного холма, увидели в просветах между кустами тускло блеснувшую
свинцово-серую полосу Дона, причаленные к берегу темные плоты и большую
группу людей на песчаной косе.
- Дари бритву, Сашка! Слышишь ты, утопленник? - сурово сказал Лопахин.
Но Копытовский счастливо и глухо захохотал.
- Нет, миленький, теперь она мне самому сгодится! Теперь я опять живой!
Плот увидал - на свет народился!
- Ты, Лопахин? - окликнул их из темноты старшина Поприщенко.
- Я, - нехотя отозвался Лопахин.
Старшина отделился от стоявшей возле плота группы, пошел навстречу, с
хрустом дробя сапогами мелкие речные ракушки. Он подошел к Лопахину в упор,
сказал дрогнувшим голосом:
- Не донесли... умер лейтенант.
Лопахин положил на землю ружье, медленным движением снял каску. Они
стояли молча. Прямо в лицо им дул теплый, дышащий пресной влагой ветер.
Ночью шел дождь, порывами бил сырой, пронизывающий ветер, и глухо,
протяжно стонали высокие тополи левобережной, лесистой стороны Дона.
Насквозь промокший и продрогший, Лопахин жался к безмятежно храпевшему
Копытовскому, натягивал на голову тяжелую, пропитанную водой полу шинели,
сквозь сон прислушивался к раскатам грома, звучавшего в сравнении с
артиллерийской стрельбой по-домашнему мирно и необычайно добродушно.
С рассветом дождь прекратился. Пал густой туман. Лопахин забылся
тревожным и тяжелым сном, но вскоре его разбудили. Старшина поднял всех на
ноги, охрипшим от кашля голосом сказал:
- Лейтенанта надо похоронить как полагается и идти, нечего нам тут без
толку киселя месить.
На поляне возле дикой яблони с поникшими листьями, осыпанными
слезинками дождя, Лопахин и еще один красноармеец, по фамилии Майборода,
вырыли могилу. Когда сняли первые пласты земли, Майборода сказал:
- Смотри, какой дождь полоскал всю ночь, а земля и на четверть не
промокла.
- Да, - сказал Лопахин.
И больше до конца работы они не обмолвились ни одним словом. Последнюю
лопатку земли со дна готовой могилы выбросил Майборода. Он вытер ладонью
покрытый испариной лоб, вздохнул.
- Ну, вот и отрыли нашему лейтенанту последний окопчик...
- Да, - снова сказал Лопахин.
- Теперь закурим? - спросил Майборода.
Лопахин отрицательно качнул головой. Желтое, измятое бессонницей лицо
его вдруг сморщилось, и он отвернулся, но быстро овладел собой, твердым
голосом сказал:
- Пойду старшине доложу, а ты... ты покури пока.
Старшина любил поговорить, Лопахин это знал и больше всего боялся, что
у могилы лейтенанта, оскорбляя слух, кощунственно зазвучат пустые и
ненужные, казенные слова. Он с тревогой и недоверием смотрел на старое,
рыжеусое, с припухшими глазами лицо старшины, переводил взгляд на ремни и
потрепанную полевую сумку лейтенанта, которую старшина осторожно прижимал к
груди левой рукой.
Только вчера он, Лопахин, пил водку в окопе лейтенанта, всего лишь
несколько часов назад и эта сумка и пропотевшие ремни портупеи плотно
прилегали к горячему, ладному телу лейтенанта, сейчас лежит это же тело у
края могилы, неподвижное и как бы укороченное смертью, лежит мертвый
лейтенант Голощеков, завернутый в окровавленную плащ-палатку, и не тают, не
расползаются на бледном лице его капельки дождя; и вот уже подходит
последняя минута прощания...
Лопахин вздрогнул, когда старшина хрипло и тихо заговорил:
- Товарищи бойцы, сынки мои, солдаты! Мы сегодня хороним нашего
лейтенанта, последнего офицера, какой оставался у нас в полку. Он был тоже с
Украины, только области он был соседней со мной, Днепропетровской. У него
там, на Украине, мать-старуха осталась, жинка и трое мелких детишек, это я
точно знаю... Он был хороший командир и товарищ, вы сами знаете, и не об
этом я хочу сейчас сказать... Я хочу сказать возле этой дорогой могилы...
Старшина умолк, подыскивая нужные слова, и уже другим, чудесно окрепшим
и исполненным большой внутренней силы голосом сказал:
- Глядите, сыны, какой великий туман кругом! Видите? Вот таким же
туманом черное горе висит над народом, какой там, на Украине нашей, и в
других местах под немцем остался! Это горе люди и ночью спят - не заспят, и
днем через это горе белого света не видят... А мы об этом должны помнить
всегда: и сейчас, когда товарища похороняем, и потом, когда, может быть,
гармошка где-нибудь на привале будет возле нас играть. И мы всегда помним!
Мы на восток шли, а глаза наши глядели на запад. Давайте туда и будем
глядеть до тех пор, пока последний немец от наших рук не ляжет на нашей
земле... Мы, сынки, отступали, но бились как полагается, вон сколько нас
осталось - раз, два, и обчелся... Нам не стыдно добрым людям в глаза
глядеть. Не стыдно... только и радости, что не стыдно, но и не легко! От
земли в гору нам глаза подымать пока рано. Рано подымать! А я так хочу,
чтобы нам не стыдно было поглядеть в глаза сиротам нашего убитого товарища
лейтенанта, чтобы не стыдно было поглядеть в глаза его матери и жене и чтобы
могли мы им, когда свидимся, сказать честным голосом: "Мы идем кончать то,
что начали вместе с вашим сыном и отцом, за что он - ваш дорогой человек -
жизнь свою на Донщине отдал, - немца идем кончать, чтобы он выздох!" Нас
потрепали, тут уж ничего не скажешь, потрепали-таки добре. Но я старый среди
вас человек и солдат старый - слава богу, четвертую войну ломаю - и знаю,
что живая кость мясом всегда обрастет. Обрастем и мы! Пополнится наш полк
людями, и вскорости опять пойдем мы хоженой дорогой, назад, на заход солнца.
Тяжелыми шагами пойдем... Такими тяжелыми, что у немца под ногами земля
затрясется!
Старшина трудно, по-стариковски, преклонил одно колено и, нагнувшись
над телом лейтенанта, сказал так тихо, что взволнованный Лопахин еле
расслышал:
- Может, и вы, товарищ лейтенант, еще услышите нашу походку... Может, и
до вашей могилки долетит ветер с Украины...
Двое бойцов соскочили в могилу, бережно приняли на руки негнущееся тело
лейтенанта. Не подымаясь с колен, старшина бросил горсть песчаной земли и
поднял руку.
Быстро вырос над могилой маленький песчаный холмик, отгремел
троекратный ружейный салют, и, с удесятеренной и разгневанной силой
продолжая его. загрохотала расположенная неподалеку гаубичная батарея.
Никогда еще не было у Лопахина так тяжело и горько на сердце, как в эти
часы. Ища одиночества, он ушел в лес, лег под кустом. Мимо медленно прошли
Копытовский и еще один боец. Лопахин слышал, как, захлебываясь от восхищения
и зависти, Копытовский говорил:
- ...новенькая дивизия, она недавно подошла сюда. Видал, какие ребята?
Что штаны на них, что гимнастерки, что, шинельки - все с иголки, все
блестит! Нарядные, черти, ну, просто как женихи! А на себя глянул - батюшки
светы! - как, окажи, я на собачьей свадьбе побывал, как, скажи, меня
двадцать кобелей рвали! Одна штанина в трех местах располосованная, половина
срама на виду, а зашить нечем, нитки все кончились. Гимнастерка на спине вся
сопрела от пота, лентами ползет и уже на бредень стала похожа. Про обувку и
говорить нечего, - левый сапог рот раззявил, и неизвестно, чего он просит,
то ли телефонного провода на перевязку подошвы, то ли настоящей починки... А
кормятся они как? Точно в санатории! Рыбу, глушенную бомбами, ловят в Дону;
при мне в котел такого сазана завалили, что ахнешь! Живут, как на даче. Так,
конечно, можно воевать. А побывали бы в таком переплете, как мы вчера, -
сразу облиняли бы эти женихи!
Лопахин лежал, упершись локтями в рыхлую землю, устало думая о том, что
теперь, пожалуй, остатки полка отправят в тыл на переформирование или на
пополнение какой-либо новой части, что этак, чего доброго, придется надолго
проститься с фронтом, да еще в такое время, когда немец осатанело прет к
Волге и на фронте дорог каждый человек. Он представил себя с тощим "сидором"
за плечами, уныло бредущим куда-то в неведомый тыл, а затем воображение
подсказало ему и все остальное: скучная, лишенная боевых тревог и радостей
жизнь в провинциальном городке, пресная жизнь запасника, учения за городом в
выжженной солнцем степи, стрельбы по деревянным макетам танков и нудные
наставления какого-нибудь бывалого лейтенанта, который по долгу службы и на
него, Петра Лопахина, уже прошедшего все огни и воды и медные трубы, будет
смотреть, как на молодого лопоухого призывника... Лопахин с негодованием
повертел головой, заерзал на месте. Нет, черт возьми, не для него эта тихая
жизнь! Он предпочитает стрелять по настоящим немецким танкам, а не по
каким-то там глупым макетам, и идти на запад, а не на восток, и - лишь на
худой конец - постоять немного здесь, у Дона, перед новым наступлением. Да и
что его может удерживать в части, где не осталось ни одного старого
товарища? Стрельцова нет, и неизвестно, куда попадет он после госпиталя;
только за один вчерашний день погибли Звягинцев, повар Лисиченко, Кочетыгов,
сержант Никифоров, Борзых... Сколько их, боевых друзей, осталось навсегда
лежать на широких просторах от Харькова до Дона! Они лежат на родной,
поруганной врагом земле и безмолвно взывают об отмщении, а он, Лопахин,
пойдет в тыл стрелять по фанерным танкам и учиться тому, что давно уже
постиг на поле боя?!
Лопахин проворно вскочил на ноги, отряхнул с колен песок, пошел к
старой землянке, где расположился старшина.
"Буду просить, чтоб оставили меня в действующей части. Кончен бал,
никуда я отсюда не пойду!" - решил Лопахин, напрямик продираясь сквозь
густые кусты шиповника.
Он прошел не больше двадцати шагов, когда вдруг услышал знакомый голос
Стрельцова. Изумленный Лопахин, не веря самому себе, круто повернул в
сторону, вышел на небольшую полянку и увидел стоящего к нему спиной
Стрельцова и еще трех незнакомых красноармейцев.
- Николай! - крикнул Лопахин, не помня себя от радости.
Красноармейцы выжидающе взглянули на Лопахина, а Стрельцов по-прежнему
стоял, не оборачиваясь, и что-то громко говорил.
- Николай! Откуда ты, чертушка?! - снова крикнул Лопахин веселым,
дрожащим от радости голосом.
Руки Стрельцова коснулся один из стоявших рядом с ним красноармейцев, и
Стрельцов повернулся. На лице его разом вспыхнула горячая, просветленная
улыбка, и он пошел навстречу Лопахину.
- Дружище, откуда же ты взялся? - еще издали прокричал Лопахин.
Стрельцов молча улыбался и, размахивая длинными руками, крупно, но не
особенно уверенно шагал по поляне.
Они сошлись возле недавно отрытой щели с празднично желтыми отвалами
свежей песчаной земли, крепко обнялись. Лопахин близко увидел черные,
сияющие счастьем глаза Стрельцова, задыхаясь от волнения, сказал:
- Какого черта! Я тебе ору во всю глотку, а ты молчишь, в чем дело?
Говори же, откуда ты, как? Почему ты здесь очутился?
Стрельцов с неподвижной, как бы застывшей улыбкой внимательно и
напряженно смотрел на шевелящиеся губы Лопахина и наконец сказал, слегка
заикаясь и необычно растягивая слова:
- Петька! До чего я рад - ты просто не поймешь!.. Я уже отчаялся
разыскать кого-либо из вас... Тут столько нар-р-оду...
- Откуда же ты взялся? Тебя же в медсанбат отправили? - воскликнул
Лопахин.
- И вдруг смотрю - он! Лопахин! А где же остальные?
- Да ты что, приоглох немного? - удивленно спросил Лопахин.
- Я вас со вчерашнего вечера ищу, все части обошел! Хотел на ту сторону
переправиться, но один капитан-артиллерист сказал, что все оттуда отводится,
- еще сильнее заикаясь, сияя черными глазами, проговорил Стрельцов.
Лопахин, все еще не осознавая того, что произошло с его другом,
засмеялся, хлопнул Стрельцова по плечу.
- Э, братишечка, да ты основательно недослышишь! Вот у нас с тобой и
получается, как в присказке: "Здорово, кума!" - "На рынке была". - "Аль ты
глуха?" - "Купила петуха". Да ты что, на самом деле недослышишь? - уже
значительно громче спросил Лопахин. - И говоришь как-то неровно,
заикаешься... Постой... Так это же у тебя после контузии? Вон оно что!
Лопахин густо побагровел от досады на самого себя и с острой болью
взглянул в изменившееся, но по-прежнему улыбающееся лицо Стрельцова. А тот
положил на плечо Лопахина вздрагивающую руку, мучительно, тяжело заикаясь,
сказал:
- Давай присядем, Петя. Со мной трудно разговаривать, я после того
случая с бомбой ничего не слышу. И вот... видишь, заикаться стал... Ты пиши,
а я тебе буду отвечать.
Он присел возле щели, достал из нагрудного кармана засаленный блокнотик
и карандаш. Лопахин выхватил у него из рук карандаш, быстро написал:
"Понимаю, ты удрал из медсанбата?" Стрельцов заглянул ему через плечо,
сказал:
- Ну, как сказать - удрал... Ушел - это вернее. Я говорил врачу, что
уйду, как только мне станет полегче.
"За каким чертом? Тебе, дураку, лечиться надо!" - написал Лопахин и с
такой яростью нажал на восклицательный знак, что сердечко карандаша
сломалось.
Стрельцов прочитал и удивленно пожал плечами.
- Как же это - за каким чертом? Кровь из ушей у меня перестала идти,
тошноты почти прекратились. Чего ради я там валялся бы? - Он мягко взял из
рук Лопахина карандаш, достал перочинный ножик и, зачиняя карандаш, сдувая с
колена крохотные стружки, сказал: - А потом я просто не мог там оставаться.
Полк был в очень тяжелом положении, вас осталось немного... Как я мог не
прийти? Вот я и пришел. Драться рядом с товарищами ведь можно и глухому,
верно, Петя?
Гордость за человека, любовь и восхищение заполнили сердце Лопахина.
Ему хотелось обнять и расцеловать Стрельцова, но горло внезапно сжала
горячая спазма, и он, стыдясь своих слез, отвернулся, торопливо достал
к месту и не ко времени, Копытовский был в этом твердо убежден. И он поборол
волнение, решительно и резко сказал:
- Хватит тебе причитать! Ты сейчас вроде как плохая баба... Ну, убили
парня, да мало ли их нынче побили? Всех не оплачешь, и вовсе не наше с тобой
это дело, и вовсе ни к чему сейчас этот разговор. Давай, трогайся, а то
ребята уже далеко ушли, как бы не отбиться нам.
Лопахин круто повернулся, не сказав ни слова больше, пошел вперед. В
молчании они прошли мимо тонувших в лиловом сумраке развалин МТФ,
размеренным пехотным шагом протопали по хрустевшим под ногами обломкам
черепицы, и только в лесу, когда присели на минуту отдохнуть, Лопахин
прервал долгое молчание:
- А Звягинцев тоже... убит?
- А я откуда же знаю?
- Ты же сказал, что видел, как он упал.
- Ну, видел, а убит он или ранен - не знаю. Я его за пульс не щупал.
- Может, это не он? Может, не он падал-то? Ты ведь мог в суматохе не
разобрать... - с робко прозвучавшей в голосе надеждой снова спросил Лопахин.
И опять в дрогнувшем голосе Лопахина проскользнула жалкая, незнакомая
Копытовскому нотка, и Копытовский невольно смягчился, уже иным тоном сказал:
- Нет, он падал - Звягинцев, это я видел точно Мина сзади него рванула,
ну, он и с ног долой, а насмерть или как, не знаю.
- Что ты знаешь? Что ты только знаешь? Ни черта ты ничего не знаешь!
Тебе и знать-то нечем, аппарата у тебя такого нет, - раздраженно, желчно
сказал Лопахин. - Вставай, пошли. Расселся, как на курорте, тоже мне -
фигура...
Это говорил уже прежний, обычный Лопахин, и голос у него теперь звучал
по-старому: грубовато, с хриплым надсадцем... Копытовский хотя и обиделся,
но смолчал: с прежним-то Лопахиным жить было попроще...
Снова они молча шли в кромешной тьме, спотыкаясь об оголенные корни
дубков, цепляясь за разлатые ветви кустарника, только по звуку шагов
определяя направление, взятое идущими впереди. В лощине около перекрестка
дорог их накрыла огнем минометная батарея противника. Несколько минут они
лежали, прижимаясь к похолодевшей песчаной земле, а потом по команде
старшины поднялись, бегом пересекли дорогу. Огонь был слепой, и потерь они
не понесли. И еще раз, когда подходили к полуразрушенной дамбе, по которой
немцы пристрелялись еще засветло, попали под обстрел и на этот раз пролежали
в кустарнике почти полчаса.
Непроглядная темнота озарялась вспышками разрывов, насквозь прошивалась
светящимися нитями трассирующих пуль. Иногда далеко на высотах, где были
немцы, загорался белый, ослепительный свет ракет, отблеск его ложился на
верхушки деревьев, причудливо скользил по ветвям и медленно, как бы нехотя,
угасал. Ночью в лесу особенно гулко, раскатисто звучали разрывы снарядов, и
каждый раз Копытовский удивленно восклицал:
- Ну и зву-у-ук тут, как в железной бочке!
За дамбой их окликнули; тускло мигнул и погас луч карманного фонарика,
прикрытого полой шинели: чей-то преисполненный мягкого добродушия басок
прогудел:
- Ну, куда прешь, пехота? Куда прешь? Топаете, как овцы, без разбору, а
тут минировано. Держи левее дамбы, на сотенник левее... Как это не
обозначено? Очень даже обозначено, видишь, столбики забиты и люди
расставлены. Где граница? А там, возле лощины, там вас встретят и укажут
дорогу, там вас проводят братья-саперы. Саперы, они все могут: и на тот свет
проводят и даже дальше... это что же у вас, раненый? Лейтенант? Эх,
бедолага! Растрясете вы его по такой дороге. Вам надо бы еще левее брать,
там местность поровнее будет.
Отрывки услышанного разговора настроили Копытовского на мрачный лад.
- Слыхал, Лопахин, какие у этих кошкодавов порядки? - возмущенно
заговорил он. - Про нас говорят - пехота, дескать, а сами чего стоят? Тоже
кавалерия! Всю жизнь на топорах верхом ездят и лопатами погоняют, а туда же,
куда и люди, - с насмешками... Минируют и какими-то столбиками огораживают.
Да что это - опытное поле, что ли? Черт тут, в такой темноте, рассмотрит
ихние столбики. Тут на телеграфный столб напорешься и, пока не стукнешься об
него лбом, ничего не разберешь. Вот несчастные куроеды, лопатошники,
кротовое племя! В упор ничего не видно, а они столбики забивают... Задремал
бы этот саперный жеребец с басом, какой дорогу указывал, и за милую душу
могли бы мы забрести на минное поле. Веселое дело! От немца ушли, а на своих
минах начали бы подрываться... Ведь нам только через этот проклятый Дон
перебраться, а там считай себя спасенным, и вот тебе, здравствуйте, чуть не
напоролись на свое же родное минное поле. А такие случаи бывают, сколько
хочешь! Кажется, вот уже достиг человек своей цели, и, пожалуйста, все идет
к чертовой бабушке! У нас в колхозе - это еще до войны дело было - колхозный
счетовод три года сватал одну девушку; она телефонисткой при сельсовете
работала. Он ее сватает, а она не идет за него, потому что он ей совершенно
не нравился и никакой к нему любви она не питала. Но он, собачий сын,
все-таки своего добился: согласилась она выходить за него от отчаяния - до
того надоел он ей своим приставанием. Вода, говорят, камень долбит, так и
он: долбил три года и своего достиг. А она, эта девушка, заплакала и
подругам так и сказала: "Выхожу за него, милые подружки, потому, - говорит,
- что никакого покою от него не имею, а вовсе не по горячей любви". Ну,
одним словом, пришло дело к концу, записались они в загсе. Вечером счетовод
гостей созвал. Сидит за столом, сияет, как блин, намазанный маслом,
довольный, невозможно гордый собой: как же, три года сватал и на своем
все-таки поставил! И вот он гордился, гордился, а через полчаса тут же, за
столом, ноги протянул. И знаешь, по какой причине? Вареником подавился, гад!
От радости или от жадности, этого я не могу сказать, но только глотнул он
его целиком, не жевавши, а вареник и попади ему в дыхательное горло. Ну, и
готов! Его уж, этого неудачного молодого, и кверх ногами ставили, и по спине
кулаками и стульями били, били, надо прямо сказать, с усердием и чем попадя,
и квачем в горло ему лазили, чего только с ним не делали! Не помогло. Так,
за столом сидя, и овдовела, к своему удовольствию, наша телефонистка. А еще
у нас в колхозе был такой случай...
- Закройся со своими случаями! - строго приказал Лопахин.
Копытовский покорно умолк. Минуту спустя он споткнулся о пень и, гремя
котелком, растянулся во весь рост.
- Тобою только сваи на мосту забивать! - злобно зашипел Лопахин.
- Да ведь темнота-то какая, - потирая ушибленное колено, виновато
оправдывался Копытовский.
Молчать - после всего пережитого днем - он был, видимо, не в состоянии
и, пройдя немного, спросил:
- Не знаешь, Лопахин, куда нас старшина ведет?
- К Дону.
- Я не про то: к маету он ведет или куда?
- Левее.
- А на чем же мы там переправляться будем? - испуганно спросил
Копытовский.
- На соплях, - отрезал Лопахин. Несколько минут Копытовский брел молча,
а потом примирительно сказал:
- А ты не злись, Лопахин! И вот ты все злишься, все злишься... И чего
ты, спрашивается, злишься? Одному тебе несладко, что ли? Всем так же.
- Того и злюсь, что ты глупости одни болтаешь.
- Какие же глупости? Как будто ничего такого особенного не сказал.
- Ничего? Хорошенькое ничего! Видишь ты, что немец по мосту кроет?
- Ну, вижу.
- Видишь, а спрашиваешь: к мосту идем или куда Ты, с твоим телячьим
рассудком, ясное дело, повел бы людей к разбитому мосту, огня хватать... И
вообще отвяжись от меня со своими дурацкими вопросами, без тебя тошно. И на
пятки мне не наступай, а то я могу локтем кровь у тебя из носа вынуть.
- Ты на свои пятки фонари навесь, а то их не видно в потемках. Тоже, с
дамскими пятками оказался... - огрызнулся Копытовский.
- Фонарей, в случае чего, я могу тебе навешать, а пока ты ко мне не
жмись, я тебе не корова, и ты мне не теленок, понятно?
- Я к тебе и не жмусь.
- Держи дистанцию, понятно?
- Я и так держу дистанцию.
- Какая же это дистанция, если ты все время мне на пятки наступаешь?
Что ты возле меня трешься?
- Да не трусь я возле тебя, на черта ты мне сдался!
- Нет, трешься! Что ты, потеряться боишься, что ли?
- И вот опять ты злишься, - удрученно проговорил Копытовский. -
Потеряться я не боюсь, а переправляться без моста, как бы тебе сказать...
ну, опасаюсь, что ли! Тебе хорошо рассуждать, ты плавать умеешь, а я не умею
плавать, совершенно не умею, да и только! Идем мы левее моста, лодок там не
будет, это я точно знаю. А раз лодок не будет, то переправляться придется на
подручных средствах, а я уже ученый: переправлялся через Донец на подручных
средствах и знаю, что это за штука...
- Может, ты на время закроешься со своими разговорчиками? - сдержанно,
со зловещей вежливостью вопросил из темноты голос Лопахина.
И унылый, но преисполненный упрямой решимости тенорок Копытовского
откуда-то сзади, из-за темной шапки куста, ему отозвался:
- Нет, я не закроюсь, мне жить осталось - самые пустяки, только до
Дона, а потому я должен перед смертью высказаться... Даже закон есть такой,
чтобы перед смертью высказываться. Подручные средства - вот что такое:
умеешь плавать - плыви, а не умеешь - затыкай пальцами ноздри покрепче и
ступай на дно раков пасти... Получили мы приказ форсировать Донец, ну, наш
командир роты и дает команду: "Используй подручные средства, за мной,
ребята, бегом!" Скатил я в воду порожний немецкий бочонок из-под бензина,
ухватился за него и болтаю ногами, форсирую водную преграду в лице этого
несчастного Донца. До середины кое-как добрался, не иначе течением или
ветром меня отнесло, а потом, как только одежда на мне намокла, так и начал
я от бочонка отрываться. Он, проклятый, вертится на воде, и я вместе с ним:
то голова у меня сверху, а то внизу, под водой. Один раз открою глаза - мать
честная! - красота, да и только: солнце, небо синее, деревья на берегу, в
другой раз открою - батюшки светы! - зеленая вода кругом, дна не видно,
какие-то светлые пузыри мимо меня вверх летят. Ну, и, как полагается,
оторвался я от этого бочонка, пешком пошел ко дну... Спасибо, товарищ один
нырнул и вытащил меня.
- Напрасно сделал. Не надо было вытаскивать! - сожалеюще сказал
Лопахин.
- Напрасно не напрасно, а вытащили. Ты бы, конечно, не вытащил, от тебя
жди добра! Только потому я теперь и норовлю подальше от этих подручных
средств держаться. Лучше уж под огнем, да по мосту. Потому и подпирает мне
под дыхало, как только вспомню, сколько я тогда донецкой водички
нахлебался... Ведра два выпил за один прием, насилу опорожнился тогда от
этой воды...
- Не скули, Сашка, помолчи хоть немного, как-нибудь на этот раз
переправишься, - обнадежил Лопахин.
- Как же я переправлюсь? - в отчаянии воскликнул Копытовский. - Оглох
ты, что ли? Все время тебе толкую, что плавать вовсе не могу, ну, как я
переправлюсь? А тут еще ты этих чертей, патронов, насовал мне в мешок пуда
два, да еще ружье Борзых у меня, да скатка, да автомат с дисками, да
шанцевый инструмент в лице лопатки, да сапоги на мне... Умеючи плавать и то
с таким имуществом надо тонуть, а не умеючи, как я, просто за милую душу;
заброди по колено в воду, ложись и помирай на сухом берегу. Нет, мне тонуть
надо непременно, уж это я знаю! Вот только за каким я чертом патроны и всю
остальную муру несу, мучаюсь напоследок перед смертью - не понимаю! Подойдем
к Дону - брошу все это к черту, сыму штаны и буду утопать голый. Голому все
как-то приятней...
- Замолчи, пожалуйста, не утонешь ты! Навоз не тонет, - яростным
шепотом сказал Лопахин. Но Копытовский тотчас же отозвался:
- Ясное дело, что навоз не тонет, и ты, Лопахин, переплывешь в первую
очередь, а мне - каюк!.. Как только дойдем до Дона - безопасную бритву
подарю тебе на память... Я не такой перец, как ты, я зла не помню... Брейся
моей бритвой на здоровье и вспоминай геройски утопшего Александра
Копытовского.
- Уродится же такая ягодка на свете! - сквозь зубы пробормотал Лопахин
и прибавил шагу.
Переругиваясь вполголоса, по щиколотку увязая в песке, они спустились с
песчаного холма, увидели в просветах между кустами тускло блеснувшую
свинцово-серую полосу Дона, причаленные к берегу темные плоты и большую
группу людей на песчаной косе.
- Дари бритву, Сашка! Слышишь ты, утопленник? - сурово сказал Лопахин.
Но Копытовский счастливо и глухо захохотал.
- Нет, миленький, теперь она мне самому сгодится! Теперь я опять живой!
Плот увидал - на свет народился!
- Ты, Лопахин? - окликнул их из темноты старшина Поприщенко.
- Я, - нехотя отозвался Лопахин.
Старшина отделился от стоявшей возле плота группы, пошел навстречу, с
хрустом дробя сапогами мелкие речные ракушки. Он подошел к Лопахину в упор,
сказал дрогнувшим голосом:
- Не донесли... умер лейтенант.
Лопахин положил на землю ружье, медленным движением снял каску. Они
стояли молча. Прямо в лицо им дул теплый, дышащий пресной влагой ветер.
Ночью шел дождь, порывами бил сырой, пронизывающий ветер, и глухо,
протяжно стонали высокие тополи левобережной, лесистой стороны Дона.
Насквозь промокший и продрогший, Лопахин жался к безмятежно храпевшему
Копытовскому, натягивал на голову тяжелую, пропитанную водой полу шинели,
сквозь сон прислушивался к раскатам грома, звучавшего в сравнении с
артиллерийской стрельбой по-домашнему мирно и необычайно добродушно.
С рассветом дождь прекратился. Пал густой туман. Лопахин забылся
тревожным и тяжелым сном, но вскоре его разбудили. Старшина поднял всех на
ноги, охрипшим от кашля голосом сказал:
- Лейтенанта надо похоронить как полагается и идти, нечего нам тут без
толку киселя месить.
На поляне возле дикой яблони с поникшими листьями, осыпанными
слезинками дождя, Лопахин и еще один красноармеец, по фамилии Майборода,
вырыли могилу. Когда сняли первые пласты земли, Майборода сказал:
- Смотри, какой дождь полоскал всю ночь, а земля и на четверть не
промокла.
- Да, - сказал Лопахин.
И больше до конца работы они не обмолвились ни одним словом. Последнюю
лопатку земли со дна готовой могилы выбросил Майборода. Он вытер ладонью
покрытый испариной лоб, вздохнул.
- Ну, вот и отрыли нашему лейтенанту последний окопчик...
- Да, - снова сказал Лопахин.
- Теперь закурим? - спросил Майборода.
Лопахин отрицательно качнул головой. Желтое, измятое бессонницей лицо
его вдруг сморщилось, и он отвернулся, но быстро овладел собой, твердым
голосом сказал:
- Пойду старшине доложу, а ты... ты покури пока.
Старшина любил поговорить, Лопахин это знал и больше всего боялся, что
у могилы лейтенанта, оскорбляя слух, кощунственно зазвучат пустые и
ненужные, казенные слова. Он с тревогой и недоверием смотрел на старое,
рыжеусое, с припухшими глазами лицо старшины, переводил взгляд на ремни и
потрепанную полевую сумку лейтенанта, которую старшина осторожно прижимал к
груди левой рукой.
Только вчера он, Лопахин, пил водку в окопе лейтенанта, всего лишь
несколько часов назад и эта сумка и пропотевшие ремни портупеи плотно
прилегали к горячему, ладному телу лейтенанта, сейчас лежит это же тело у
края могилы, неподвижное и как бы укороченное смертью, лежит мертвый
лейтенант Голощеков, завернутый в окровавленную плащ-палатку, и не тают, не
расползаются на бледном лице его капельки дождя; и вот уже подходит
последняя минута прощания...
Лопахин вздрогнул, когда старшина хрипло и тихо заговорил:
- Товарищи бойцы, сынки мои, солдаты! Мы сегодня хороним нашего
лейтенанта, последнего офицера, какой оставался у нас в полку. Он был тоже с
Украины, только области он был соседней со мной, Днепропетровской. У него
там, на Украине, мать-старуха осталась, жинка и трое мелких детишек, это я
точно знаю... Он был хороший командир и товарищ, вы сами знаете, и не об
этом я хочу сейчас сказать... Я хочу сказать возле этой дорогой могилы...
Старшина умолк, подыскивая нужные слова, и уже другим, чудесно окрепшим
и исполненным большой внутренней силы голосом сказал:
- Глядите, сыны, какой великий туман кругом! Видите? Вот таким же
туманом черное горе висит над народом, какой там, на Украине нашей, и в
других местах под немцем остался! Это горе люди и ночью спят - не заспят, и
днем через это горе белого света не видят... А мы об этом должны помнить
всегда: и сейчас, когда товарища похороняем, и потом, когда, может быть,
гармошка где-нибудь на привале будет возле нас играть. И мы всегда помним!
Мы на восток шли, а глаза наши глядели на запад. Давайте туда и будем
глядеть до тех пор, пока последний немец от наших рук не ляжет на нашей
земле... Мы, сынки, отступали, но бились как полагается, вон сколько нас
осталось - раз, два, и обчелся... Нам не стыдно добрым людям в глаза
глядеть. Не стыдно... только и радости, что не стыдно, но и не легко! От
земли в гору нам глаза подымать пока рано. Рано подымать! А я так хочу,
чтобы нам не стыдно было поглядеть в глаза сиротам нашего убитого товарища
лейтенанта, чтобы не стыдно было поглядеть в глаза его матери и жене и чтобы
могли мы им, когда свидимся, сказать честным голосом: "Мы идем кончать то,
что начали вместе с вашим сыном и отцом, за что он - ваш дорогой человек -
жизнь свою на Донщине отдал, - немца идем кончать, чтобы он выздох!" Нас
потрепали, тут уж ничего не скажешь, потрепали-таки добре. Но я старый среди
вас человек и солдат старый - слава богу, четвертую войну ломаю - и знаю,
что живая кость мясом всегда обрастет. Обрастем и мы! Пополнится наш полк
людями, и вскорости опять пойдем мы хоженой дорогой, назад, на заход солнца.
Тяжелыми шагами пойдем... Такими тяжелыми, что у немца под ногами земля
затрясется!
Старшина трудно, по-стариковски, преклонил одно колено и, нагнувшись
над телом лейтенанта, сказал так тихо, что взволнованный Лопахин еле
расслышал:
- Может, и вы, товарищ лейтенант, еще услышите нашу походку... Может, и
до вашей могилки долетит ветер с Украины...
Двое бойцов соскочили в могилу, бережно приняли на руки негнущееся тело
лейтенанта. Не подымаясь с колен, старшина бросил горсть песчаной земли и
поднял руку.
Быстро вырос над могилой маленький песчаный холмик, отгремел
троекратный ружейный салют, и, с удесятеренной и разгневанной силой
продолжая его. загрохотала расположенная неподалеку гаубичная батарея.
Никогда еще не было у Лопахина так тяжело и горько на сердце, как в эти
часы. Ища одиночества, он ушел в лес, лег под кустом. Мимо медленно прошли
Копытовский и еще один боец. Лопахин слышал, как, захлебываясь от восхищения
и зависти, Копытовский говорил:
- ...новенькая дивизия, она недавно подошла сюда. Видал, какие ребята?
Что штаны на них, что гимнастерки, что, шинельки - все с иголки, все
блестит! Нарядные, черти, ну, просто как женихи! А на себя глянул - батюшки
светы! - как, окажи, я на собачьей свадьбе побывал, как, скажи, меня
двадцать кобелей рвали! Одна штанина в трех местах располосованная, половина
срама на виду, а зашить нечем, нитки все кончились. Гимнастерка на спине вся
сопрела от пота, лентами ползет и уже на бредень стала похожа. Про обувку и
говорить нечего, - левый сапог рот раззявил, и неизвестно, чего он просит,
то ли телефонного провода на перевязку подошвы, то ли настоящей починки... А
кормятся они как? Точно в санатории! Рыбу, глушенную бомбами, ловят в Дону;
при мне в котел такого сазана завалили, что ахнешь! Живут, как на даче. Так,
конечно, можно воевать. А побывали бы в таком переплете, как мы вчера, -
сразу облиняли бы эти женихи!
Лопахин лежал, упершись локтями в рыхлую землю, устало думая о том, что
теперь, пожалуй, остатки полка отправят в тыл на переформирование или на
пополнение какой-либо новой части, что этак, чего доброго, придется надолго
проститься с фронтом, да еще в такое время, когда немец осатанело прет к
Волге и на фронте дорог каждый человек. Он представил себя с тощим "сидором"
за плечами, уныло бредущим куда-то в неведомый тыл, а затем воображение
подсказало ему и все остальное: скучная, лишенная боевых тревог и радостей
жизнь в провинциальном городке, пресная жизнь запасника, учения за городом в
выжженной солнцем степи, стрельбы по деревянным макетам танков и нудные
наставления какого-нибудь бывалого лейтенанта, который по долгу службы и на
него, Петра Лопахина, уже прошедшего все огни и воды и медные трубы, будет
смотреть, как на молодого лопоухого призывника... Лопахин с негодованием
повертел головой, заерзал на месте. Нет, черт возьми, не для него эта тихая
жизнь! Он предпочитает стрелять по настоящим немецким танкам, а не по
каким-то там глупым макетам, и идти на запад, а не на восток, и - лишь на
худой конец - постоять немного здесь, у Дона, перед новым наступлением. Да и
что его может удерживать в части, где не осталось ни одного старого
товарища? Стрельцова нет, и неизвестно, куда попадет он после госпиталя;
только за один вчерашний день погибли Звягинцев, повар Лисиченко, Кочетыгов,
сержант Никифоров, Борзых... Сколько их, боевых друзей, осталось навсегда
лежать на широких просторах от Харькова до Дона! Они лежат на родной,
поруганной врагом земле и безмолвно взывают об отмщении, а он, Лопахин,
пойдет в тыл стрелять по фанерным танкам и учиться тому, что давно уже
постиг на поле боя?!
Лопахин проворно вскочил на ноги, отряхнул с колен песок, пошел к
старой землянке, где расположился старшина.
"Буду просить, чтоб оставили меня в действующей части. Кончен бал,
никуда я отсюда не пойду!" - решил Лопахин, напрямик продираясь сквозь
густые кусты шиповника.
Он прошел не больше двадцати шагов, когда вдруг услышал знакомый голос
Стрельцова. Изумленный Лопахин, не веря самому себе, круто повернул в
сторону, вышел на небольшую полянку и увидел стоящего к нему спиной
Стрельцова и еще трех незнакомых красноармейцев.
- Николай! - крикнул Лопахин, не помня себя от радости.
Красноармейцы выжидающе взглянули на Лопахина, а Стрельцов по-прежнему
стоял, не оборачиваясь, и что-то громко говорил.
- Николай! Откуда ты, чертушка?! - снова крикнул Лопахин веселым,
дрожащим от радости голосом.
Руки Стрельцова коснулся один из стоявших рядом с ним красноармейцев, и
Стрельцов повернулся. На лице его разом вспыхнула горячая, просветленная
улыбка, и он пошел навстречу Лопахину.
- Дружище, откуда же ты взялся? - еще издали прокричал Лопахин.
Стрельцов молча улыбался и, размахивая длинными руками, крупно, но не
особенно уверенно шагал по поляне.
Они сошлись возле недавно отрытой щели с празднично желтыми отвалами
свежей песчаной земли, крепко обнялись. Лопахин близко увидел черные,
сияющие счастьем глаза Стрельцова, задыхаясь от волнения, сказал:
- Какого черта! Я тебе ору во всю глотку, а ты молчишь, в чем дело?
Говори же, откуда ты, как? Почему ты здесь очутился?
Стрельцов с неподвижной, как бы застывшей улыбкой внимательно и
напряженно смотрел на шевелящиеся губы Лопахина и наконец сказал, слегка
заикаясь и необычно растягивая слова:
- Петька! До чего я рад - ты просто не поймешь!.. Я уже отчаялся
разыскать кого-либо из вас... Тут столько нар-р-оду...
- Откуда же ты взялся? Тебя же в медсанбат отправили? - воскликнул
Лопахин.
- И вдруг смотрю - он! Лопахин! А где же остальные?
- Да ты что, приоглох немного? - удивленно спросил Лопахин.
- Я вас со вчерашнего вечера ищу, все части обошел! Хотел на ту сторону
переправиться, но один капитан-артиллерист сказал, что все оттуда отводится,
- еще сильнее заикаясь, сияя черными глазами, проговорил Стрельцов.
Лопахин, все еще не осознавая того, что произошло с его другом,
засмеялся, хлопнул Стрельцова по плечу.
- Э, братишечка, да ты основательно недослышишь! Вот у нас с тобой и
получается, как в присказке: "Здорово, кума!" - "На рынке была". - "Аль ты
глуха?" - "Купила петуха". Да ты что, на самом деле недослышишь? - уже
значительно громче спросил Лопахин. - И говоришь как-то неровно,
заикаешься... Постой... Так это же у тебя после контузии? Вон оно что!
Лопахин густо побагровел от досады на самого себя и с острой болью
взглянул в изменившееся, но по-прежнему улыбающееся лицо Стрельцова. А тот
положил на плечо Лопахина вздрагивающую руку, мучительно, тяжело заикаясь,
сказал:
- Давай присядем, Петя. Со мной трудно разговаривать, я после того
случая с бомбой ничего не слышу. И вот... видишь, заикаться стал... Ты пиши,
а я тебе буду отвечать.
Он присел возле щели, достал из нагрудного кармана засаленный блокнотик
и карандаш. Лопахин выхватил у него из рук карандаш, быстро написал:
"Понимаю, ты удрал из медсанбата?" Стрельцов заглянул ему через плечо,
сказал:
- Ну, как сказать - удрал... Ушел - это вернее. Я говорил врачу, что
уйду, как только мне станет полегче.
"За каким чертом? Тебе, дураку, лечиться надо!" - написал Лопахин и с
такой яростью нажал на восклицательный знак, что сердечко карандаша
сломалось.
Стрельцов прочитал и удивленно пожал плечами.
- Как же это - за каким чертом? Кровь из ушей у меня перестала идти,
тошноты почти прекратились. Чего ради я там валялся бы? - Он мягко взял из
рук Лопахина карандаш, достал перочинный ножик и, зачиняя карандаш, сдувая с
колена крохотные стружки, сказал: - А потом я просто не мог там оставаться.
Полк был в очень тяжелом положении, вас осталось немного... Как я мог не
прийти? Вот я и пришел. Драться рядом с товарищами ведь можно и глухому,
верно, Петя?
Гордость за человека, любовь и восхищение заполнили сердце Лопахина.
Ему хотелось обнять и расцеловать Стрельцова, но горло внезапно сжала
горячая спазма, и он, стыдясь своих слез, отвернулся, торопливо достал