Быть может, самая трагическая фигура наших дней - американский президент, когда-то бывший историком. Тогда его задачей было твердить нам, как после великой войны в Америке (а она определенней, чем какая-либо другая война нашего времени, была войной за идею) победители повернули вспять, столкнувшись с героической задачей перестройки, и целых пятнадцать лет во зло использовали свою победу под тем предлогом, будто хотят завершить дело, которое сами же изо всех сил старались сделать невозможным. Увы! Гегель был прав, говоря, что история учит нас тому, что люди никогда ничему не учатся у истории. И когда мы - новые победители, - забывая все, за что, по нашим уверениям, мы воевали, садимся сейчас, облизываясь, за сытный обед и собираемся десять лет насыщаться своей местью над поверженным врагом и его унижением, угадать, с какой болью наблюдает это президент, могут только те, кто, подобно ему самому, знает, как безнадежны увещания и как повезло Линкольну, исчезнувшему с лица земли прежде, чем его пламенные воззвания стали клочком бумаги. Американский президент отлично знает, что, как он ни старайся, от мирной конференции ему не дождаться эдикта, который он мог бы назвать "разумным суждением человечества и всеблагой милостью господа бога". Он повел свой народ, чтобы уничтожить милитаризм в Саверне; а армия, которую спасли американцы, сейчас в Кельне занимается тем, что сажает в тюрьму всякого немца, который не отдаст честь британскому офицеру. Правительство у себя в Англии на вопрос, одобряет ли оно это, отвечает, что этот "савернизм" не предполагается упразднять даже после заключения мира; на самом же деле оно надеется заставить немцев салютовать британским офицерам до скончания века. Вот что война делает с мужчинами и женщинами. Она забудется. И худшее, чем она грозит, уже оказывается практически невыполнимым. Но прежде чем униженные и сокрушающиеся души перестанут подвергаться унижению, президент и я- ведь мы одних лет - выживем из ума от старости. Между тем ему придется писать другую историю, мне же - ставить другую комедию. Может быть, для этого, в конце концов, и ведутся войны, для этого и существуют историки и драматурги. Раз люди не хотят учиться иначе, чем на уроках, писанных кровью, что ж, кровь они и получат, свою собственную преимущественно.
ПРИЗРАЧНЫЕ ТРОНЫ И ВЕЧНЫЙ ТЕАТР
Для театра это не будет иметь значения. Падут любые Бастилии, но театр устоит. Апостольский Габсбург обрушился. Высочайший Гогенцоллерн томится в Голландии под угрозой суда по обвинению в том, что воевал за свою страну с Англией; Имперский Романов погиб, говорят, жалкой смертью; он, возможно, и жив, а быть может и нет, о нем не вспоминают, как если б то был простой крестьянин; повелитель эллинов уравнялся со своей челядью в Швейцарии; после короткой славы премьер-министры и главнокомандующие пали, как Солоны и Цезари, и уходят во тьму, наступая друг другу на пятки, словно потомки Банка. Но Еврипид и Аристофан, Шекспир и Мольер, Гете и Ибсен прочно занимают свои вечные троны.
КАК ВОЙНА ЗАСТАВЛЯЕТ МОЛЧАТЬ ДРАМАТУРГА
Что до меня, можно было бы спросить, пожалуй, разве я не написал двух пьес о войне, вместо двух памфлетов о ней? Ответ будет многозначен. Вы не можете вести войну с войной и со своим соседом одновременно. Война не терпит яростного бича комедии, не терпит безжалостного света смеха, ослепительно сверкающего со сцены. Когда люди геройски умирают за свою родину, не время показывать их возлюбленным и женам, отцам и матерям, что они падают жертвою промахов, совершаемых болванами, жертвою жадности капиталистов, честолюбия завоевателей, выборной лихорадки демагогов, фарисейства патриотов, жертвою Похоти и Лжи, Злобы и Кровожадности, всегда потворствующих войне, потому что она отпирает двери их тюрем и усаживает их на троны власти и популярности. А если всех их безжалостно не разоблачать, они и на сцене будут укрываться под плащом идеалов, так же, как укрываются в реальной жизни.
И хотя для показа найдутся предметы и получше, для войны нецелесообразно было показывать все это, пока исход ее не определился. Говорить правду несовместимо с защитой государства. Мы сейчас читаем "откровения" наших генералов и адмиралов, с которых перемирие сняло наконец обет молчания. Генерал А во время войны в своих взволнованных донесениях с фронта рассказывал, как в таком-то и таком-то бою генерал Б покрыл себя бессмертной славой. Теперь генерал А рассказывает нам, как из-за генерала Б мы чуть не проиграли войну, так как он не выполнил в том случае приказов генерала А и сражался, а не отступил, как ему следовало. Прекрасный сюжет для комедии, вне всякого сомнения,- теперь, когда война окончена. Но если бы генерал А выболтал все это в свое время, как бы это подействовало на солдат генерала Б? И если бы со сцены стало известно, что премьер-министр и военный министр, под началом которых состоял генерал А, думали о нем, как бы это сказалось на судьбе Англии? Вот почему, несмотря на острейшие искушения, из соображений лояльности комедии следовало тогда молчать. Ведь искусство драматурга не ведает патриотизма; не признает иных обязательств, кроме верности подлинной истории; ему нет дела, погибнет ли Германия или Англия; оно готово скорее крикнуть вместе с Брунгильдой: "Lass'uns verderben, lachend zu grunde geh'n", [Пусть мы падем, и, смеясь, погибнем (нем.)] чем обманывать или быть обманутым. И таким образом, во время войны искусство драматурга становится большей опасностью, чем яд, клинок или тринитротолуол. Вот почему я не должен был выпускать на сцену "Дом, где разбиваются сердца" во время войны: немцы в любой момент могли последний акт спектакля превратить из вымысла в реальность и не стали бы, пожалуй, дожидаться подсказки из будки суфлера.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж
северного Сусекса открывается из окон дома, построенного
наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг
которой идет галерея. Окна в виде иллюминаторов,
обшитые досками, идут вдоль всей стены настолько часто,
насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков
под окнами образует ничем не обшитый выступ,
прерывающийся примерно не середине, между ахтерштевнем
и бортами, двухстворчатой стеклянной дверью. Вторая
дверь несколько нарушает иллюзию, она приходится как бы
по левому борту корабля, но ведет не в открытое море,
как ей подобало бы, а в переднюю. Между этой дверью и
галереей стоят книжные полки. У двери, ведущей в
переднюю, и у стеклянной двери, которая выходит на
галерею, - электрические выключатели. У стены,
изображающей правый борт, - столярный верстак, в
тисках его закреплена доска. Пол усеян стружками, ими же
доверху наполнена корзина для бумаги. На верстаке лежат
два рубанка и коловорот. В этой же стене, между
верстаком и окнами, узкий проход с низенькой дверцей, за
которой видна кладовая с полками; на полках бутылки и
кухонная посуда.
На правом борту, ближе к середине, дубовый чертежный
стол с доской, на которой лежат рейсшина, линейки,
угольники, вычислительные приборы; тут же блюдечки с
акварелью, стакан с водой, мутной от красок, тушь,
карандаши и кисти. Доска положена так, что окно
приходится с левой стороны от стула чертежника. На полу,
справа от стола, корабельное кожаное пожарное ведро. На
левом борту, рядом с книжными полками, спинкой к окнам,
стоит диван; это довольно массивное сооружение из
красного дерева престранно покрыто вместе с изголовьем
брезентом, на спинке дивана висят два одеяла. Между
диваном и чертежным столом, спинкой к свету, большое
плетеное кресло с широкими подлокотниками и низкой
покатой спинкой; у левой стены, между дверью и книжной
полкой, - небольшой, но добротный столик тикового
дерева, круглый, с откидной крышкой. Это единственный
предмет убранства в комнате, который - впрочем, отнюдь
не убедительно - позволяет допустить, что здесь
участвовала и женская рука. Голый, из узких досок. ничем
не покрытый пол проконопачен и начищен пемзой, как
палуба.
Сад, куда ведет стеклянная дверь, спускается на южную
сторону, а за ним уже виднеются склоны холмов. В глубине
сада возвышается купол обсерватории. Между обсерваторией
и домом - маленькая эспланада, на ней флагшток; на
восточной стороне эспланады висит гамак, на западной
стоит длинная садовая скамья.
Молодая девушка, в шляпе, перчатках и плаще, сидит на
подоконнике, повернувшись всем телом, чтобы видеть
расстилающийся за окном пейзаж. Она сидит, опершись
подбородком на руку, свесив небрежно другую руку, в
которой она держит томик Шекспира, заложив палец на той
странице, где она читала. Часы бьют шесть.
Молодая девушка поворачивается и смотрит на свои часы.
Она встает с видом человека, который давно ждет и уже
выведен из терпения. Это хорошенькая девушка, стройная,
белокурая, с вдумчивым лицом, она одета очень мило, но
скромно, - по всей видимости, это не праздная модница.
Со вздохом усталой покорности она подходит к стулу у
чертежного стола, садится, начинает читать Шекспира.
Постепенно книга опускается на колени, глаза девушки
закрываются, и она засыпает.
Пожилая служанка входит из передней с тремя
неоткупоренными бутылками рома на подносе. Она проходит
через комнату в кладовую, не замечая молодой девушки, и
ставит на полку бутылки с ромом, а с полки снимает и
ставит на поднос пустые бутылки. Когда она идет обратно,
книга падает с колен гостьи, девушка просыпается, а
служанка от неожиданности так вздрагивает, что чуть не
роняет поднос.
Служанка. Господи помилуй!
Молодая девушка поднимает книгу и кладет на стол.
Простите, что я разбудила вас, мисс. Только я что-то вас не знаю. Вы
кого же здесь ждете? Девушка. Я жду кого-нибудь, кто бы дал мне понять, что в этом доме знают о
том, что меня сюда пригласили. Служанка. Как, вы приглашены? И никого нет? Ах ты господи! Девушка. Какой-то сердитый старик подошел и посмотрел в окно. И я слышала,
как он крикнул: "Няня, тут у нас на корме молоденькая хорошенькая
женщина, подите-ка узнайте, что ей нужно". Это вы няня? Служанка. Да, мисс. Я няня Гинеc. А это, значит, был старый капитан Шотовер,
отец миссис Хэшебай. Я слышала, как он кричал, но я подумала, что он
насчет чего-нибудь другого. Верно, это миссис Хэшебай вас и пригласила,
деточка моя? Девушка. По крайней мере, я так поняла. Но, пожалуй, мне, право, лучше уйти. Няня. Нет, что вы, бросьте и думать об этом, мисс. Если даже миссис Хэшебай
и забыла, так это будет для нее приятный сюрприз. Девушка. Признаться, для меня это был довольно неприятный сюрприз, когда я
увидела, что меня здесь не ждут. Няня. Вы к этому привыкнете, мисс. Наш дом полон всяческих сюрпризов для
того, кто не знает наших порядков.
Капитан Шотовер неожиданно заглядывает из передней; это
еще вполне крепкий старик с громадной белой бородой; он
в бушлате, на шее висит свисток.
Капитан Шотовер. Няня, там прямо на лестнице валяются портплед и саквояж;
по-видимому, брошены нарочно для того, чтобы каждый о них спотыкался. И
еще теннисная ракетка. Что за дьявол все это набросал? Девушка. Боюсь, что это мои вещи. Капитан Шотовер (подходит к чертежному столу). Няня, кто эта заблудившаяся
юная особа? Няня. Они говорят, мисс Гэсси пригласила их, сэр. Капитан Шотовер. И нет у нее, бедняжки, ни родных, ни друзей, которые могли
бы ее предостеречь от приглашения моей дочери? Хорошенький у нас дом,
нечего сказать! Приглашают юную привлекательную леди, вещи ее полдня
валяются на лестнице, а она здесь, на корме, предоставлена самой себе
усталая, голодная, заброшенная. Это у нас называется гостеприимством!
Хорошим тоном! Ни комнаты не приготовлено, ни горячей воды. Нет
хозяйки, которая бы встретила. Гостье, по-видимому, придется ночевать
под навесом и идти умываться на пруд. Няня. Хорошо, хорошо, капитан. Я сейчас принесу мисс чаю, и пока она будет
пить чай, комната будет готова. (Обращается к девушке.) Снимите,
душенька, шляпку. Будьте как дома. (Идет к двери в переднюю.) Капитан Шотовер (когда няня проходит мимо него). "Душенька"! Ты воображаешь,
женщина, что, если эта юная особа оскорблена и оставлена на произвол
судьбы, ты имеешь право обращаться к ней так, как ты обращаешься к моим
несчастным детям, которых ты вырастила в полнейшем пренебрежении к
приличиям? Няня. Не обращайте на него внимания, деточка. (С невозмутимым спокойствием
проходит в переднюю и направляется в кухню.) Капитан Шотовер. Окажите мне честь, сударыня, сообщите, как вас зовут?
(Усаживается в большое плетеное кресло.) Девушка. Меня зовут Элли Дэн. Капитан Шотовер. Дэн... Был у меня как-то давно боцман, который носил
фамилию Дэн. Он, в сущности, был китайским пиратом, потом открыл
лавочку, торговал всякой корабельной мелочью; и у меня есть полное
основание полагать, что все это он украл у меня. Можно не сомневаться,
что он разбогател. Так вы - его дочь? Элли (возмущенная). Нет. Конечно нет! Я с гордостью могу. сказать о своем
отце, что хотя он и не преуспел в жизни, зато ни одна душа не может
сказать про него ничего дурного. Я считаю, что мой отец - лучший из
людей. Капитан Шотовер. Должно быть, он очень переменился. Не достиг ли он седьмой
степени самосозерцания? Элли. Я вас не понимаю. Капитан Шотовер. Но как это ему удалось, если у него есть дочь? У меня,
видите ли, сударыня, две дочери. Одна из них Гесиона Хэшебай, которая
вас сюда пригласила. Я вот стараюсь поддерживать порядок в этом доме, а
она его переворачивает вверх дном. Я стремлюсь достигнуть седьмой
степени самосозерцания, а она приглашает гостей и предоставляет мне
занимать их.
Няня возвращается с чайным подносом и ставит его на
тиковый столик.
Есть у меня еще дочь, которая, слава богу, находится в весьма
отдаленной части нашей империи со своим чурбаном мужем. Когда она была
маленькой, она считала резную фигуру на носу моего корабля, который
назывался "Неустрашимый", самой прекрасной вещью на свете. Ну, а ее
жених несколько напоминал эту фигуру. У него было точь-в-точь такое же
выражение лица: деревянное, но в то же время предприимчивое. Вышла за
него замуж. И ноги ее больше не будет в этом доме. Няня (подвигает столик с чайным прибором к столу}. Вот уж, можно сказать, вы
маху дали. Как раз она сию минуту в Англии. Вам уже три раза на этой
неделе говорили, что она едет домой на целый год, для поправления
здоровья. И вы должны бы радоваться, что увидите свою родную дочь после
стольких лет разлуки. Капитан Шотовер. А я нисколько не радуюсь. Естественный срок привязанности
человеческого животного к своему детенышу - шесть лет. Моя дочь Ариадна
родилась, когда мне было сорок шесть, сейчас мне восемьдесят восемь.
Если она явится сюда, меня нет дома. Если ей что-нибудь нужно, пусть
берет. Если она будет спрашивать обо мне - внушите ей, что я дряхлый
старик и совершенно ее не помню. Няня. Ну что это за разговоры при молодой девушке! Нате, душечка, выпейте
чайку. И не слушайте его. (Наливает чашку чаю.) Капитан Шотовер (гневно поднимаясь). Силы небесные! Они поят невинного
ребенка индийским чаем, этим зельем, которым они дубят свои собственные
кишки. (Хватает чашку и чайник и выливает все в кожаное ведро.) Элли (чуть не плача}. Ах, прошу вас, я так устала. И мне так хотелось пить. Няня. Ну что же это вы делаете! Глядите, ведь бедняжка едва на ногах держится. Капитан Шотовер. Я вам дам моего чаю. И не прикасайтесь к этому обсиженному
мухами сухарю. Этим только собак кормить. (Исчезает в кладовой.) Няня. Ну что за человек! Недаром говорят, будто б он, перед тем как его
произвели в капитаны, продал душу черту там, на Занзибаре. И чем он
старше становится, тем я все больше этому верю.
Женский голос из передней: "Есть кто-нибудь дома?
Гесиона! Няня! Папа! Да пойдите же вы кто-нибудь сюда.
Возьмите мои веши". Слышен глухой стук, словно кто-то
бьет зонтиком по деревянной панели.
Няня. Господи ты боже мой! Это мисс Эдди. Леди Этеруорд, сестра мисс
Хэшебай. Та самая, о которой я говорила капитану. (Откликается.) Иду,
мисс, иду!
Она ставит столик обратно на место около двери и
поспешно идет к выходу, но сталкивается с леди Этеруорд,
которая врывается в комнату в страшном волнении. Леди
Этеруорд - очень красивая, прекрасно одетая блондинка. У
нее такие стремительные манеры и она так быстро говорит,
что с первого взгляда производит ошибочное впечатление
смешной и глуповатой.
Леди Этеруорд. Ах, это ты, няня. Как поживаешь? Ты ни чуточки не постарела.
Что, никого нет дома? А где Гесиона? Разве она меня не ждет? Где
прислуга? А чей это багаж там на лестнице? Где папа? Может быть, все
спать легли? (Замечает Элли.) Ах, простите, пожалуйста. Вы, верно, одна
из моих племянниц. (Подходит к ней с раскрытыми объятиями.) Поцелуйте
свою тетю, душечка. Элли. Я здесь только гостья. Это мои вещи на лестнице. Няня. Я сейчас пойду принесу вам, душенька, свежего чайку. (Берет поднос.) Элли. Но ведь старый джентльмен сказал, что он сам приготовит чай. Няня. Да бог с вами! Он уже и позабыл, за чем пошел. У него все в голове
мешается да с одного на другое перескакивает. Леди Этеруорд. Это о папе? Няня. Да, мисс. Леди Этеруорд (сердито). Не будь дурой, нянька, не смей называть меня мисс. Няня (спокойно). Хорошо, милочка. (Уходит с подносом.) Леди Этеруорд (стремительно и шумно опускается на диван). Представляю себе,
что вы должны испытывать. Ах этот дом! Я возвращаюсь сюда через
двадцать три года. И он все такой же: вещи валяются на лестнице;
невыносимо распущенная прислуга; никого дома; гостей принять некому;
для еды нет никаких установленных часов; и никто никогда и есть не
хочет, потому что вечно все жуют хлеб с маслом или грызут яблоки. Но
самое ужасное - это тот же хаос и в мыслях, и в чувствах, и в
разговорах. Когда я была маленькая, я по привычке не замечала этого
просто потому, что я ничего другого и не видела, - но я чувствовала
себя несчастной. Ах, мне уже и тогда хотелось, мне так хотелось быть
настоящей леди, жить как все другие, чтобы не приходилось обо всем
думать самой. В девятнадцать лет я вышла замуж, лишь бы вырваться
отсюда. Мой муж, сэр Гастингс Этеруорд, был губернатором всех колоний
британской короны по очереди. Я всегда была хозяйкой правительственной
резиденции. И я была счастлива. Я просто забыла, что люди могут жить
вот так. Но мне захотелось повидать отца, сестру, племянников и
племянниц - когда-то же это приходится делать, вы сами понимаете. Я
просто мечтала об этом. И вот в каком состоянии я нахожу родительский
дом! Как меня принимают! Невозмутимая наглость этой Гинес, нашей старой
няньки. И право же, Гесиона могла бы хоть дома-то быть; могли бы они
хоть что-нибудь для меня приготовить. Вы уж простите меня, что я так
разоткровенничалась, но я в самом деле ужасно расстроена, обижена и
разочарована. Если бы я только знала, что так будет, я бы не поехала
сюда. У меня большое искушение повернуться и уехать, не сказав им ни
слова. (Чуть не плачет.) Элли (тоже очень огорченная). Меня тоже никто не встретил. Мне тоже кажется,
что лучше уехать. Но как это сделать, леди Этеруорд! Вещи мои на
лестнице, дилижанс уже уехал.
Из кладовой появляется капитан Шотовер, у него в руках
лакированный китайский поднос с очень красивым чайным
прибором. Он ставит его сначала на край стола,
стаскивает чертежную доску на пол и прислоняет ее к
ножке стола, а затем подвигает поднос на середину. Элли
с жадностью наливает чай.
Капитан Шотовер. Вот вам чай, юная леди! Как? Еще одна дама? Надо еще чашку
принести. (Направляется к кладовой.) Леди Этеруорд (поднимается с дивана, задыхаясь от волнения). Папа, что же
ты, не узнаешь меня? Я твоя дочь. Капитан Шотовер. Глупости. Моя дочь спит наверху. (Исчезает в дверях.)
Леди Этеруорд отходит к окну, чтобы не видно было, что
она плачет.
Элли (подходит к ней с чашкой в руках). Не огорчайтесь так. Вот выпейте
чашку чаю. Он очень старый и ужасно странный. Вот так же он и меня
встретил. Я понимаю, что это ужасно. Мой отец для меня все на свете. Я
уверена, он это не нарочно.
Капитан Шотовер возвращается с чашкой.
Капитан Шотовер. Ну вот, теперь на всех хватит. (Ставит чашку на поднос.) Леди Этеруорд (истерическим голосом). Папа, но ты же не мог забыть меня. Я
Ариадна. Маленькая Пэдди Пэткинс. Что же ты даже не поцелуешь меня?
(Бросается к нему на шею.) Капитан Шотовер (стоически перенося ее объятия). Как это может статься,
чтобы вы были Ариадной? Вы, сударыня, женщина в летах. Прекрасно
сохранившаяся женщина, но уже немолодая. Леди Этеруорд. Да ты вспомни, сколько лет ты меня не видел, папа. Ведь я же
должна была стать старше, как и все люди на свете. Капитан Шотовер (высвобождаясь из объятий). Да, пора бы уж вам почувствовать
себя постарше и перестать бросаться на шею к незнакомым мужчинам. Может
быть, они стремятся достигнуть седьмой степени самосозерцания. Леди Этеруорд. Но я твоя дочь! Ты не видел меня столько лет! Капитан Шотовер. Тем более. Когда наши родственники дома, нам приходится
постоянно помнить об их хороших качествах,- иначе их невозможно было бы
выносить. Но когда их нет с нами, мы утешаем себя в разлуке тем, что
вспоминаем их пороки. Вот так-то я и привык считать мою отсутствующую
дочь Ариадну сущим дьяволом. Так что не пытайтесь снискать наше
расположение, выдавая себя за нее. (Решительным шагом уходит на другой
конец комнаты.) Леди Этеруорд. Снискать расположение... Нет, это уж в самом деле... (С
достоинством.) Прекрасно! (Садится к чертежному столу и наливает себе
чашку чаю.) Капитан Шотовер. Я, кажется, плохо выполняю свои хозяйские обязанности. Вы
помните Дэна? Вилли Дэна? Леди Этеруорд. Этого гнусного матроса, который ограбил тебя? Капитан Шотовер (представляя ей Элли). Его дочь. (Садится на диван.) Элли (протестуя). Да нет же!
Входит няня со свежим чаем.
Капитан Шотовер. Унесите вон это пойло. Слышите? Няня. А ведь действительно приготовил чай. (Элли.) Скажите, мисс, как это он
про вас не забыл? Видно, вы произвели на него впечатление. Капитан Шотовер (мрачно). Юность! Красота! Новизна! Вот чего недостает в
этом доме. Я глубокий старик. Гесиона весьма относительно молода. А
дети ее не похожи на детей. Леди Этеруорд. Как дети могут быть детьми в этом доме? Прежде чем мы
научились говорить, нас уже пичкали всякими идеями, которые, может
быть, очень хороши для языческих философов лет под пятьдесят, но отнюдь
не подобают благопристойным людям в каком бы то ни было возрасте. Няня. Помню, вы и раньше всегда говорили о благопристойности, мисс Эдди. Леди Этеруорд. Няня, потрудитесь запомнить, что я леди Этеруорд, а не мисс
Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка. Няня. Хорошо, душенька. Я скажу всем, чтобы они называли вас миледи. (С
невозмутимым спокойствием берет поднос и уходит.) Леди Этеруорд. И это называется удобство! Какой смысл держать в доме такую
неотесанную прислугу? Элли (встает, подходит к столу и ставит пустую чашку). Леди Этеруорд, как
вам кажется, миссис Хэшебай на самом деле ждет меня или нет? Леди Этеруорд. Ах, не спрашивайте. Вы ведь сами видите, я только что
приехала - единственная сестра, после двадцати трех лет разлуки, - и по
всему видно, что меня здесь не ждали. Капитан Шотовер. А какое это имеет значение, ждали эту юную леди или не
ждали? Ей здесь рады. Есть кровать, есть еда. И я сам приготовлю ей
комнату. (Направляется к двери.) Элли (идет за ним, пытаясь остановить его). Ах, пожалуйста, прошу вас...
Капитан уходит.
Леди Этеруорд, я просто не знаю, что мне делать. Ваш отец, по-видимому,
твердо убежден, что мой отец - это тот самый матрос, который его
ограбил. Леди Этеруорд. Лучше всего сделать вид, что вы этого не замечаете. Мой отец
очень умный человек, но он вечно все забывает. А теперь, когда он так
ПРИЗРАЧНЫЕ ТРОНЫ И ВЕЧНЫЙ ТЕАТР
Для театра это не будет иметь значения. Падут любые Бастилии, но театр устоит. Апостольский Габсбург обрушился. Высочайший Гогенцоллерн томится в Голландии под угрозой суда по обвинению в том, что воевал за свою страну с Англией; Имперский Романов погиб, говорят, жалкой смертью; он, возможно, и жив, а быть может и нет, о нем не вспоминают, как если б то был простой крестьянин; повелитель эллинов уравнялся со своей челядью в Швейцарии; после короткой славы премьер-министры и главнокомандующие пали, как Солоны и Цезари, и уходят во тьму, наступая друг другу на пятки, словно потомки Банка. Но Еврипид и Аристофан, Шекспир и Мольер, Гете и Ибсен прочно занимают свои вечные троны.
КАК ВОЙНА ЗАСТАВЛЯЕТ МОЛЧАТЬ ДРАМАТУРГА
Что до меня, можно было бы спросить, пожалуй, разве я не написал двух пьес о войне, вместо двух памфлетов о ней? Ответ будет многозначен. Вы не можете вести войну с войной и со своим соседом одновременно. Война не терпит яростного бича комедии, не терпит безжалостного света смеха, ослепительно сверкающего со сцены. Когда люди геройски умирают за свою родину, не время показывать их возлюбленным и женам, отцам и матерям, что они падают жертвою промахов, совершаемых болванами, жертвою жадности капиталистов, честолюбия завоевателей, выборной лихорадки демагогов, фарисейства патриотов, жертвою Похоти и Лжи, Злобы и Кровожадности, всегда потворствующих войне, потому что она отпирает двери их тюрем и усаживает их на троны власти и популярности. А если всех их безжалостно не разоблачать, они и на сцене будут укрываться под плащом идеалов, так же, как укрываются в реальной жизни.
И хотя для показа найдутся предметы и получше, для войны нецелесообразно было показывать все это, пока исход ее не определился. Говорить правду несовместимо с защитой государства. Мы сейчас читаем "откровения" наших генералов и адмиралов, с которых перемирие сняло наконец обет молчания. Генерал А во время войны в своих взволнованных донесениях с фронта рассказывал, как в таком-то и таком-то бою генерал Б покрыл себя бессмертной славой. Теперь генерал А рассказывает нам, как из-за генерала Б мы чуть не проиграли войну, так как он не выполнил в том случае приказов генерала А и сражался, а не отступил, как ему следовало. Прекрасный сюжет для комедии, вне всякого сомнения,- теперь, когда война окончена. Но если бы генерал А выболтал все это в свое время, как бы это подействовало на солдат генерала Б? И если бы со сцены стало известно, что премьер-министр и военный министр, под началом которых состоял генерал А, думали о нем, как бы это сказалось на судьбе Англии? Вот почему, несмотря на острейшие искушения, из соображений лояльности комедии следовало тогда молчать. Ведь искусство драматурга не ведает патриотизма; не признает иных обязательств, кроме верности подлинной истории; ему нет дела, погибнет ли Германия или Англия; оно готово скорее крикнуть вместе с Брунгильдой: "Lass'uns verderben, lachend zu grunde geh'n", [Пусть мы падем, и, смеясь, погибнем (нем.)] чем обманывать или быть обманутым. И таким образом, во время войны искусство драматурга становится большей опасностью, чем яд, клинок или тринитротолуол. Вот почему я не должен был выпускать на сцену "Дом, где разбиваются сердца" во время войны: немцы в любой момент могли последний акт спектакля превратить из вымысла в реальность и не стали бы, пожалуй, дожидаться подсказки из будки суфлера.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж
северного Сусекса открывается из окон дома, построенного
наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг
которой идет галерея. Окна в виде иллюминаторов,
обшитые досками, идут вдоль всей стены настолько часто,
насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков
под окнами образует ничем не обшитый выступ,
прерывающийся примерно не середине, между ахтерштевнем
и бортами, двухстворчатой стеклянной дверью. Вторая
дверь несколько нарушает иллюзию, она приходится как бы
по левому борту корабля, но ведет не в открытое море,
как ей подобало бы, а в переднюю. Между этой дверью и
галереей стоят книжные полки. У двери, ведущей в
переднюю, и у стеклянной двери, которая выходит на
галерею, - электрические выключатели. У стены,
изображающей правый борт, - столярный верстак, в
тисках его закреплена доска. Пол усеян стружками, ими же
доверху наполнена корзина для бумаги. На верстаке лежат
два рубанка и коловорот. В этой же стене, между
верстаком и окнами, узкий проход с низенькой дверцей, за
которой видна кладовая с полками; на полках бутылки и
кухонная посуда.
На правом борту, ближе к середине, дубовый чертежный
стол с доской, на которой лежат рейсшина, линейки,
угольники, вычислительные приборы; тут же блюдечки с
акварелью, стакан с водой, мутной от красок, тушь,
карандаши и кисти. Доска положена так, что окно
приходится с левой стороны от стула чертежника. На полу,
справа от стола, корабельное кожаное пожарное ведро. На
левом борту, рядом с книжными полками, спинкой к окнам,
стоит диван; это довольно массивное сооружение из
красного дерева престранно покрыто вместе с изголовьем
брезентом, на спинке дивана висят два одеяла. Между
диваном и чертежным столом, спинкой к свету, большое
плетеное кресло с широкими подлокотниками и низкой
покатой спинкой; у левой стены, между дверью и книжной
полкой, - небольшой, но добротный столик тикового
дерева, круглый, с откидной крышкой. Это единственный
предмет убранства в комнате, который - впрочем, отнюдь
не убедительно - позволяет допустить, что здесь
участвовала и женская рука. Голый, из узких досок. ничем
не покрытый пол проконопачен и начищен пемзой, как
палуба.
Сад, куда ведет стеклянная дверь, спускается на южную
сторону, а за ним уже виднеются склоны холмов. В глубине
сада возвышается купол обсерватории. Между обсерваторией
и домом - маленькая эспланада, на ней флагшток; на
восточной стороне эспланады висит гамак, на западной
стоит длинная садовая скамья.
Молодая девушка, в шляпе, перчатках и плаще, сидит на
подоконнике, повернувшись всем телом, чтобы видеть
расстилающийся за окном пейзаж. Она сидит, опершись
подбородком на руку, свесив небрежно другую руку, в
которой она держит томик Шекспира, заложив палец на той
странице, где она читала. Часы бьют шесть.
Молодая девушка поворачивается и смотрит на свои часы.
Она встает с видом человека, который давно ждет и уже
выведен из терпения. Это хорошенькая девушка, стройная,
белокурая, с вдумчивым лицом, она одета очень мило, но
скромно, - по всей видимости, это не праздная модница.
Со вздохом усталой покорности она подходит к стулу у
чертежного стола, садится, начинает читать Шекспира.
Постепенно книга опускается на колени, глаза девушки
закрываются, и она засыпает.
Пожилая служанка входит из передней с тремя
неоткупоренными бутылками рома на подносе. Она проходит
через комнату в кладовую, не замечая молодой девушки, и
ставит на полку бутылки с ромом, а с полки снимает и
ставит на поднос пустые бутылки. Когда она идет обратно,
книга падает с колен гостьи, девушка просыпается, а
служанка от неожиданности так вздрагивает, что чуть не
роняет поднос.
Служанка. Господи помилуй!
Молодая девушка поднимает книгу и кладет на стол.
Простите, что я разбудила вас, мисс. Только я что-то вас не знаю. Вы
кого же здесь ждете? Девушка. Я жду кого-нибудь, кто бы дал мне понять, что в этом доме знают о
том, что меня сюда пригласили. Служанка. Как, вы приглашены? И никого нет? Ах ты господи! Девушка. Какой-то сердитый старик подошел и посмотрел в окно. И я слышала,
как он крикнул: "Няня, тут у нас на корме молоденькая хорошенькая
женщина, подите-ка узнайте, что ей нужно". Это вы няня? Служанка. Да, мисс. Я няня Гинеc. А это, значит, был старый капитан Шотовер,
отец миссис Хэшебай. Я слышала, как он кричал, но я подумала, что он
насчет чего-нибудь другого. Верно, это миссис Хэшебай вас и пригласила,
деточка моя? Девушка. По крайней мере, я так поняла. Но, пожалуй, мне, право, лучше уйти. Няня. Нет, что вы, бросьте и думать об этом, мисс. Если даже миссис Хэшебай
и забыла, так это будет для нее приятный сюрприз. Девушка. Признаться, для меня это был довольно неприятный сюрприз, когда я
увидела, что меня здесь не ждут. Няня. Вы к этому привыкнете, мисс. Наш дом полон всяческих сюрпризов для
того, кто не знает наших порядков.
Капитан Шотовер неожиданно заглядывает из передней; это
еще вполне крепкий старик с громадной белой бородой; он
в бушлате, на шее висит свисток.
Капитан Шотовер. Няня, там прямо на лестнице валяются портплед и саквояж;
по-видимому, брошены нарочно для того, чтобы каждый о них спотыкался. И
еще теннисная ракетка. Что за дьявол все это набросал? Девушка. Боюсь, что это мои вещи. Капитан Шотовер (подходит к чертежному столу). Няня, кто эта заблудившаяся
юная особа? Няня. Они говорят, мисс Гэсси пригласила их, сэр. Капитан Шотовер. И нет у нее, бедняжки, ни родных, ни друзей, которые могли
бы ее предостеречь от приглашения моей дочери? Хорошенький у нас дом,
нечего сказать! Приглашают юную привлекательную леди, вещи ее полдня
валяются на лестнице, а она здесь, на корме, предоставлена самой себе
усталая, голодная, заброшенная. Это у нас называется гостеприимством!
Хорошим тоном! Ни комнаты не приготовлено, ни горячей воды. Нет
хозяйки, которая бы встретила. Гостье, по-видимому, придется ночевать
под навесом и идти умываться на пруд. Няня. Хорошо, хорошо, капитан. Я сейчас принесу мисс чаю, и пока она будет
пить чай, комната будет готова. (Обращается к девушке.) Снимите,
душенька, шляпку. Будьте как дома. (Идет к двери в переднюю.) Капитан Шотовер (когда няня проходит мимо него). "Душенька"! Ты воображаешь,
женщина, что, если эта юная особа оскорблена и оставлена на произвол
судьбы, ты имеешь право обращаться к ней так, как ты обращаешься к моим
несчастным детям, которых ты вырастила в полнейшем пренебрежении к
приличиям? Няня. Не обращайте на него внимания, деточка. (С невозмутимым спокойствием
проходит в переднюю и направляется в кухню.) Капитан Шотовер. Окажите мне честь, сударыня, сообщите, как вас зовут?
(Усаживается в большое плетеное кресло.) Девушка. Меня зовут Элли Дэн. Капитан Шотовер. Дэн... Был у меня как-то давно боцман, который носил
фамилию Дэн. Он, в сущности, был китайским пиратом, потом открыл
лавочку, торговал всякой корабельной мелочью; и у меня есть полное
основание полагать, что все это он украл у меня. Можно не сомневаться,
что он разбогател. Так вы - его дочь? Элли (возмущенная). Нет. Конечно нет! Я с гордостью могу. сказать о своем
отце, что хотя он и не преуспел в жизни, зато ни одна душа не может
сказать про него ничего дурного. Я считаю, что мой отец - лучший из
людей. Капитан Шотовер. Должно быть, он очень переменился. Не достиг ли он седьмой
степени самосозерцания? Элли. Я вас не понимаю. Капитан Шотовер. Но как это ему удалось, если у него есть дочь? У меня,
видите ли, сударыня, две дочери. Одна из них Гесиона Хэшебай, которая
вас сюда пригласила. Я вот стараюсь поддерживать порядок в этом доме, а
она его переворачивает вверх дном. Я стремлюсь достигнуть седьмой
степени самосозерцания, а она приглашает гостей и предоставляет мне
занимать их.
Няня возвращается с чайным подносом и ставит его на
тиковый столик.
Есть у меня еще дочь, которая, слава богу, находится в весьма
отдаленной части нашей империи со своим чурбаном мужем. Когда она была
маленькой, она считала резную фигуру на носу моего корабля, который
назывался "Неустрашимый", самой прекрасной вещью на свете. Ну, а ее
жених несколько напоминал эту фигуру. У него было точь-в-точь такое же
выражение лица: деревянное, но в то же время предприимчивое. Вышла за
него замуж. И ноги ее больше не будет в этом доме. Няня (подвигает столик с чайным прибором к столу}. Вот уж, можно сказать, вы
маху дали. Как раз она сию минуту в Англии. Вам уже три раза на этой
неделе говорили, что она едет домой на целый год, для поправления
здоровья. И вы должны бы радоваться, что увидите свою родную дочь после
стольких лет разлуки. Капитан Шотовер. А я нисколько не радуюсь. Естественный срок привязанности
человеческого животного к своему детенышу - шесть лет. Моя дочь Ариадна
родилась, когда мне было сорок шесть, сейчас мне восемьдесят восемь.
Если она явится сюда, меня нет дома. Если ей что-нибудь нужно, пусть
берет. Если она будет спрашивать обо мне - внушите ей, что я дряхлый
старик и совершенно ее не помню. Няня. Ну что это за разговоры при молодой девушке! Нате, душечка, выпейте
чайку. И не слушайте его. (Наливает чашку чаю.) Капитан Шотовер (гневно поднимаясь). Силы небесные! Они поят невинного
ребенка индийским чаем, этим зельем, которым они дубят свои собственные
кишки. (Хватает чашку и чайник и выливает все в кожаное ведро.) Элли (чуть не плача}. Ах, прошу вас, я так устала. И мне так хотелось пить. Няня. Ну что же это вы делаете! Глядите, ведь бедняжка едва на ногах держится. Капитан Шотовер. Я вам дам моего чаю. И не прикасайтесь к этому обсиженному
мухами сухарю. Этим только собак кормить. (Исчезает в кладовой.) Няня. Ну что за человек! Недаром говорят, будто б он, перед тем как его
произвели в капитаны, продал душу черту там, на Занзибаре. И чем он
старше становится, тем я все больше этому верю.
Женский голос из передней: "Есть кто-нибудь дома?
Гесиона! Няня! Папа! Да пойдите же вы кто-нибудь сюда.
Возьмите мои веши". Слышен глухой стук, словно кто-то
бьет зонтиком по деревянной панели.
Няня. Господи ты боже мой! Это мисс Эдди. Леди Этеруорд, сестра мисс
Хэшебай. Та самая, о которой я говорила капитану. (Откликается.) Иду,
мисс, иду!
Она ставит столик обратно на место около двери и
поспешно идет к выходу, но сталкивается с леди Этеруорд,
которая врывается в комнату в страшном волнении. Леди
Этеруорд - очень красивая, прекрасно одетая блондинка. У
нее такие стремительные манеры и она так быстро говорит,
что с первого взгляда производит ошибочное впечатление
смешной и глуповатой.
Леди Этеруорд. Ах, это ты, няня. Как поживаешь? Ты ни чуточки не постарела.
Что, никого нет дома? А где Гесиона? Разве она меня не ждет? Где
прислуга? А чей это багаж там на лестнице? Где папа? Может быть, все
спать легли? (Замечает Элли.) Ах, простите, пожалуйста. Вы, верно, одна
из моих племянниц. (Подходит к ней с раскрытыми объятиями.) Поцелуйте
свою тетю, душечка. Элли. Я здесь только гостья. Это мои вещи на лестнице. Няня. Я сейчас пойду принесу вам, душенька, свежего чайку. (Берет поднос.) Элли. Но ведь старый джентльмен сказал, что он сам приготовит чай. Няня. Да бог с вами! Он уже и позабыл, за чем пошел. У него все в голове
мешается да с одного на другое перескакивает. Леди Этеруорд. Это о папе? Няня. Да, мисс. Леди Этеруорд (сердито). Не будь дурой, нянька, не смей называть меня мисс. Няня (спокойно). Хорошо, милочка. (Уходит с подносом.) Леди Этеруорд (стремительно и шумно опускается на диван). Представляю себе,
что вы должны испытывать. Ах этот дом! Я возвращаюсь сюда через
двадцать три года. И он все такой же: вещи валяются на лестнице;
невыносимо распущенная прислуга; никого дома; гостей принять некому;
для еды нет никаких установленных часов; и никто никогда и есть не
хочет, потому что вечно все жуют хлеб с маслом или грызут яблоки. Но
самое ужасное - это тот же хаос и в мыслях, и в чувствах, и в
разговорах. Когда я была маленькая, я по привычке не замечала этого
просто потому, что я ничего другого и не видела, - но я чувствовала
себя несчастной. Ах, мне уже и тогда хотелось, мне так хотелось быть
настоящей леди, жить как все другие, чтобы не приходилось обо всем
думать самой. В девятнадцать лет я вышла замуж, лишь бы вырваться
отсюда. Мой муж, сэр Гастингс Этеруорд, был губернатором всех колоний
британской короны по очереди. Я всегда была хозяйкой правительственной
резиденции. И я была счастлива. Я просто забыла, что люди могут жить
вот так. Но мне захотелось повидать отца, сестру, племянников и
племянниц - когда-то же это приходится делать, вы сами понимаете. Я
просто мечтала об этом. И вот в каком состоянии я нахожу родительский
дом! Как меня принимают! Невозмутимая наглость этой Гинес, нашей старой
няньки. И право же, Гесиона могла бы хоть дома-то быть; могли бы они
хоть что-нибудь для меня приготовить. Вы уж простите меня, что я так
разоткровенничалась, но я в самом деле ужасно расстроена, обижена и
разочарована. Если бы я только знала, что так будет, я бы не поехала
сюда. У меня большое искушение повернуться и уехать, не сказав им ни
слова. (Чуть не плачет.) Элли (тоже очень огорченная). Меня тоже никто не встретил. Мне тоже кажется,
что лучше уехать. Но как это сделать, леди Этеруорд! Вещи мои на
лестнице, дилижанс уже уехал.
Из кладовой появляется капитан Шотовер, у него в руках
лакированный китайский поднос с очень красивым чайным
прибором. Он ставит его сначала на край стола,
стаскивает чертежную доску на пол и прислоняет ее к
ножке стола, а затем подвигает поднос на середину. Элли
с жадностью наливает чай.
Капитан Шотовер. Вот вам чай, юная леди! Как? Еще одна дама? Надо еще чашку
принести. (Направляется к кладовой.) Леди Этеруорд (поднимается с дивана, задыхаясь от волнения). Папа, что же
ты, не узнаешь меня? Я твоя дочь. Капитан Шотовер. Глупости. Моя дочь спит наверху. (Исчезает в дверях.)
Леди Этеруорд отходит к окну, чтобы не видно было, что
она плачет.
Элли (подходит к ней с чашкой в руках). Не огорчайтесь так. Вот выпейте
чашку чаю. Он очень старый и ужасно странный. Вот так же он и меня
встретил. Я понимаю, что это ужасно. Мой отец для меня все на свете. Я
уверена, он это не нарочно.
Капитан Шотовер возвращается с чашкой.
Капитан Шотовер. Ну вот, теперь на всех хватит. (Ставит чашку на поднос.) Леди Этеруорд (истерическим голосом). Папа, но ты же не мог забыть меня. Я
Ариадна. Маленькая Пэдди Пэткинс. Что же ты даже не поцелуешь меня?
(Бросается к нему на шею.) Капитан Шотовер (стоически перенося ее объятия). Как это может статься,
чтобы вы были Ариадной? Вы, сударыня, женщина в летах. Прекрасно
сохранившаяся женщина, но уже немолодая. Леди Этеруорд. Да ты вспомни, сколько лет ты меня не видел, папа. Ведь я же
должна была стать старше, как и все люди на свете. Капитан Шотовер (высвобождаясь из объятий). Да, пора бы уж вам почувствовать
себя постарше и перестать бросаться на шею к незнакомым мужчинам. Может
быть, они стремятся достигнуть седьмой степени самосозерцания. Леди Этеруорд. Но я твоя дочь! Ты не видел меня столько лет! Капитан Шотовер. Тем более. Когда наши родственники дома, нам приходится
постоянно помнить об их хороших качествах,- иначе их невозможно было бы
выносить. Но когда их нет с нами, мы утешаем себя в разлуке тем, что
вспоминаем их пороки. Вот так-то я и привык считать мою отсутствующую
дочь Ариадну сущим дьяволом. Так что не пытайтесь снискать наше
расположение, выдавая себя за нее. (Решительным шагом уходит на другой
конец комнаты.) Леди Этеруорд. Снискать расположение... Нет, это уж в самом деле... (С
достоинством.) Прекрасно! (Садится к чертежному столу и наливает себе
чашку чаю.) Капитан Шотовер. Я, кажется, плохо выполняю свои хозяйские обязанности. Вы
помните Дэна? Вилли Дэна? Леди Этеруорд. Этого гнусного матроса, который ограбил тебя? Капитан Шотовер (представляя ей Элли). Его дочь. (Садится на диван.) Элли (протестуя). Да нет же!
Входит няня со свежим чаем.
Капитан Шотовер. Унесите вон это пойло. Слышите? Няня. А ведь действительно приготовил чай. (Элли.) Скажите, мисс, как это он
про вас не забыл? Видно, вы произвели на него впечатление. Капитан Шотовер (мрачно). Юность! Красота! Новизна! Вот чего недостает в
этом доме. Я глубокий старик. Гесиона весьма относительно молода. А
дети ее не похожи на детей. Леди Этеруорд. Как дети могут быть детьми в этом доме? Прежде чем мы
научились говорить, нас уже пичкали всякими идеями, которые, может
быть, очень хороши для языческих философов лет под пятьдесят, но отнюдь
не подобают благопристойным людям в каком бы то ни было возрасте. Няня. Помню, вы и раньше всегда говорили о благопристойности, мисс Эдди. Леди Этеруорд. Няня, потрудитесь запомнить, что я леди Этеруорд, а не мисс
Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка. Няня. Хорошо, душенька. Я скажу всем, чтобы они называли вас миледи. (С
невозмутимым спокойствием берет поднос и уходит.) Леди Этеруорд. И это называется удобство! Какой смысл держать в доме такую
неотесанную прислугу? Элли (встает, подходит к столу и ставит пустую чашку). Леди Этеруорд, как
вам кажется, миссис Хэшебай на самом деле ждет меня или нет? Леди Этеруорд. Ах, не спрашивайте. Вы ведь сами видите, я только что
приехала - единственная сестра, после двадцати трех лет разлуки, - и по
всему видно, что меня здесь не ждали. Капитан Шотовер. А какое это имеет значение, ждали эту юную леди или не
ждали? Ей здесь рады. Есть кровать, есть еда. И я сам приготовлю ей
комнату. (Направляется к двери.) Элли (идет за ним, пытаясь остановить его). Ах, пожалуйста, прошу вас...
Капитан уходит.
Леди Этеруорд, я просто не знаю, что мне делать. Ваш отец, по-видимому,
твердо убежден, что мой отец - это тот самый матрос, который его
ограбил. Леди Этеруорд. Лучше всего сделать вид, что вы этого не замечаете. Мой отец
очень умный человек, но он вечно все забывает. А теперь, когда он так