Шпанов Николай Николаевич. Заговорщики (книга 1)

   Когда эти сведения подтвердились, Макарчер серьёзно задумался: что делать с открытием? Он слишком хорошо знал постановку дела в американском военном ведомстве: стоит передать сообщение в Вашингтон, и через несколько недель им будут владеть все разведки мира, обладающие средствами, чтобы перекупить секрет у чиновников Пентагона. А было ли это в интересах Макарчера, в интересах дяди Сэма?.. Если взглянуть на вещи здраво, то местоположение института Исии показывало, что бактериологическое нападение японцев нацелено прежде всего на Китай и на Советский Союз. Значит, разоблачение военно-бактериологических замыслов японцев было бы сейчас равносильно усилению позиций русских на их восточной границе. А американские политики предпочитают, полагал Макарчер, чтобы тогда, когда перед Красной Армией появятся танки Гитлера, восточная граница Советов оказалась под непрерывной угрозой, а может быть, и просто-напросто подверглась бы нападению японцев.
   Но, с другой стороны, не была исключена угроза бактериологического нападения японцев на Соединённые Штаты. Где гарантия, что разведка Макарчера не прозевала сейчас или не прозевает в будущем перенесения филиалов господина Исии на острова Тихого океана с целью воздушной заброски этих прелестей в Штаты? А разве исключена возможность в одну неделю оборудовать любую авиаматку так, что она сумеет при помощи своих самолётов превратить все побережье Штатов в район повальной чумы или чего-нибудь в этом роде?.. Вообще, при коварстве японцев, от них можно ждать любой гадости.
   Если смотреть на вещи с этой невесёлой стороны, то едва ли можно найти оправдание тому, чтобы скрывать открытие от высшего командования американской армии…
   Так выглядело дело с позиций, которые можно назвать служебными. Но, кроме этих позиций, к размышлениям над которыми его обязывали погоны генерала американской армии, хотя временно и снятые, у Макарчера была и другая точка зрения. Она имела мало общего с его официальным положением американского генерала и филиппинского фельдмаршала. Источником этой частной точки зрения являлась прочная личная связь Макарчера с деловыми кругами Штатов, доставшаяся ему в наследство от покойной первой жены — Луизы Кромвель, падчерицы миллионера Стотсбери. Теперь, когда приподнялась завеса над страшной «тайной Исии», генерал Макарчер не мог не подумать о том, какое влияние её разоблачение могло бы оказать на дела коммерсанта Макарчера. Интересы этого дельца являлись интересами компаний, в которые были вложены его средства. Было совершенно естественно для такого человека, как Макарчер, что, служа на Филиппинах, он много средств вложил в филиппинские дела. А, в свою очередь, эти дела, как правило, были наполовину японскими делами.
   Если считать японо-американскую войну неизбежностью, то, пожалуй, разумно было теперь же открыть «дело Исии». Это нанесло бы удар военным приготовлениям японцев, способствовало бы оттяжке войны. У Макарчера было бы время вытащить хвост из филиппинских дел. Но… была ли предстоящая японо-американская война непременным условием гибели его капиталов, вложенных в японские дела? Разве война между генералом Макарчером и японскими генералами означала бы войну между дельцом Макарчером и японскими дельцами? Разве нельзя было бы и с японцами достичь такой же договорённости, какой достигли некоторые американские компании с немцами — о сохранении деловых связей на случай войны и о сбережении до послевоенных дней всех прибылей, причитающихся обеим сторонам от сделок военного времени? Японцы достаточно деловые люди. С ними можно договориться. Обладание «тайной Исии» намного повысило бы удельный вес Макарчера в сделках с ними. Пригрозив им разоблачением этой тайны, можно было бы добиться сговорчивости, о какой не может мечтать ни один другой американец…
   Все это Макарчер многократно и тщательно обдумывал ещё у себя, в апартаментах пятого этажа отеля «Манила». Оттуда открывается великолепная панорама на простор манильской бухты и на её «Гибралтар» — укреплённый Коррехидор. Любуясь ими, Макарчер имел время сопоставить все «за» и «против»: сказать или не сказать, разоблачить или скрыть?.. Или, быть может, только подождать, посмотреть, что будет?..
   Многие ли американцы держат в руках такие ключи, какие бог вложил ему: «тайна Исии» и пушки Коррехидора!.. «Тайна Исии» и капиталы Луизы Кромвель!..
   Зачем размахивать такими ключами на показ всем дурням, когда можно подержать их пока в кармане?..
   Вылетая из Манилы, Макарчер решил ничего не говорить никому, пока не побеседует с президентом. Рузвельт должен сам решить этот вопрос. Но по мере того, как время от времени, под ровный гул моторов, к Макарчеру возвращалась мысль об этом деле, уверенность в том, что президент примет правильное решение, делалась все меньше. Что, если Рузвельт возьмёт да и использует это открытие для какого-нибудь широкого политического жеста, хотя бы для утверждения своей репутации сторонника мира? Нельзя ведь не считаться с тем, что Штаты накануне президентских выборов. Рузвельту придётся бросить на чашу выборных весов очень многое. Не так-то легко ему одержать верх над шайкой чересчур жадных дельцов, которым Тридцать второй стоит поперёк горла… И разумно ли с точки зрения Макарчера-политика давать лишний козырь в руки президента, связанного с Морганом, когда сам генерал тесно связан деловыми нитями с Рокфеллером? Ведь Тихий океан и его острова — это прежде всего нефть, недра… Быть может, правильнее будет сказать об этом деле президенту после выборов?.. А если президентом будет тогда уже не Рузвельт?.. Ну, что же, все зависит от того, кто займёт его место. Быть может, создастся такая ситуация, что Макарчеру придётся и промолчать… А время?.. Кому дано знать, когда и в каком направлении джапы нанесут свой первый удар?..
   Так на кого же работает время?.. Имеет ли Макарчер право молчать?..
   Положительно ему осточертели эти японские блохи. Пусть будет как будет. Сегодня он увидит президента и…
   Макарчер ударил себя журналом по колену, потому что не мог сказать, что же последует за этим "и": «он скажет Рузвельту» или «он не скажет»?..
   При появлении Гопкинса Макарчер отбросил журнал и вопросительно посмотрел на вошедшего.
   — Он скоро примет вас, — негромко проговорил Гопкинс и с болезненной гримасой опустился в кресло.
   Бывая у Рузвельта, Гопкинс всегда крепился, разыгрывал если не вполне здорового человека, то во всяком случае не настолько больного, чтобы каждое лишнее движение доставляло ему страдание. Но, оставаясь без свидетелей или с людьми, которых не считал нужным стесняться, он переставал скрывать боли, непрестанно терзавшие его желудок.
   По звонку Гопкинса вошёл слуга, неся уже приготовленный резиновый мешок со льдом. Гопкинс откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. После довольно долгого молчания, Гопкинс, не поднимая век, спросил:
   — Слушайте, Мак… ведь это вы разогнали ветеранов в Вашингтоне, и я слышал, вам удалось купить их вожака… Кажется, его звали Уотерс?
   — Это было несложно, — без смущения ответил Макарчер. — Они подыхали от голода. За возможность кормить своих щенят этот Уотерс дал покончить с пресловутым походом ветеранов ценою некоторых потерь с их стороны.
   — А с вашей?
   — Не помню.
   — Трудно себе представить, чтобы вы, Мак, могли что-нибудь забыть, — с недоверием сказал Гопкинс. — При вашей слоновой памяти.
   — Я могу наизусть повторить вам любую главу Цезаря или свой доклад министерству, сделанный десять лет назад, но расходовать память на чужие дела… — Макарчер пренебрежительно пожал плечами.
   — Разве дело с Уотерсом не было вашим делом?
   — Финансовой стороной его ведала секретная служба.
   Гопкинс лениво поднял руку в протестующем жесте:
   — Я имел в виду потери в людях.
   — О, я думал, вас интересуют доллары!.. Нет, людей я не потерял. Кажется, нескольким солдатам набили шишки камнями — вот и всё.
   — Кто навёл вас тогда на мысль сговориться с их предводителем? Ведь раньше вы никогда не занимались усмирением голодных.
   — Лично я — никогда. Но первыми звуками, какие я запомнил в моей жизни, были сигналы горна. Вы забыли; я родился в форте Литл-Рок. Лучший военно-политический урок для меня заключался в том, что некий капитан филиппинской армии повстанцев по имени Мануэль Квесон отдал свою саблю не кому-либо иному, а моему отцу генералу Артуру Макарчеру. А теперь этот самый мистер Квесон — президент Филиппин.
   — Вы полагаете, что Уотерс тоже сделал карьеру, после того как продал вам ветеранов?
   — Чорт его знает! Возможно, что и он председательствует в каком-нибудь профсоюзе, не знаю. Это меня не занимает.
   — Расскажите-ка, что творится у вас там, на островах? — спросил Гопкинс с интересом, который на этот раз был неподдельным. — У каждого государства есть своя ахиллесова пята, и стоит мне задуматься о Филиппинах, как начинает казаться, что наша ахиллесова пята именно там, на этих островах.
   — У себя в Маниле я этого не ощущаю, — с уверенностью заявил Макарчер.
   — Забыли, как происходило их присоединение к Штатам?
   — Я знаю об этом не столько по учебнику истории, сколько по рассказам отца, — тоном, в котором звучало откровенное презрение к официальной американской версии, произнёс Макарчер.
   Это не смутило Гопкинса.
   — Я говорю именно об этой — не канонической, а фактической стороне дела. Мне всегда мерещится смута на ваших островах. Число филиппинцев, которые думают, что счастье их страны вовсе не в том, чтобы быть нашей колонией, с каждым годом не уменьшается, а увеличивается. Не верно?
   — Может быть, и верно, если не рассматривать факты с надлежащих позиций.
   Гопкинс вопросительно посмотрел на генерала:
   — Какие же позиции вы называете надлежащими?
   — Мои, — твёрдо произнёс Макарчер, но тут же поспешно добавил: — Американские. Меня не беспокоит то, что происходит внутри этого островного котла. У меня хватит сил завинтить его крышку.
   — Знаете: «Самая непрочная власть та, которая думает, что может держаться на острие штыка».
   — И тем не менее я вынужден повторить слова покойного отца, ставшие для меня заповедью: «Филиппинцы нуждаются в военном режиме, приколотом к их спинам американским штыком».
   Гопкинс покачал головой:
   — Времена изменились, Мак… К тому же приближаются выборы. Не завидую президенту, который вслух повторил бы сентенцию вашего отца.
   — Как известно, — с усмешкою проговорил Макарчер, — президент Мак-Кинли тоже чурался подобных слов, как чорт ладана. Тем не менее именно этому «антиимпериалисту» принадлежит замечательная речь. Вспомните-ка… — И Макарчер со свойственной ему точностью памяти, так, словно читал по открытой книге, воспроизвёл достопамятную речь Мак-Кинли в конгрессе. Президент США утверждал, что он не мог принять никакого решения относительно Филиппин, пока на него не снизошло просветление «свыше»:
   "Я каждый вечер до самой полуночи расхаживал по Белому дому и не стыжусь признаться вам, джентльмены, что не раз опускался на колени и молил всемогущего бога о просветлении и руководстве. В одну ночь мне пришли в голову следующие мысли — я сам не знаю как:
   1. Мы не можем возвратить Филиппинские острова Испании — это было бы трусливым и бесчестным поступком.
   2 Мы не можем передать Филиппины Франции или Германии, нашим торговым соперникам на Востоке, — это была бы плохая и невыгодная для нас экономическая политика.
   3. Мы не можем предоставить филиппинцев самим себе, так как они не подготовлены для самоуправления и самостоятельность Филиппин привела бы вскоре к такой анархии и к таким злоупотреблениям, которые были бы хуже испанской войны.
   4. Для нас не остаётся ничего иного, как взять все Филиппинские острова, воспитать, поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых также умер Христос.
   После этого я лёг в постель и заснул крепким сном".
   Закончив цитировать, Макарчер громко рассмеялся, но, внезапно оборвав смех, наставительно произнёс:
   — Мало кто у нас помнит ночь на четвёртое февраля тысяча восемьсот девяносто восьмого года под Манилой… Советую вам припомнить это событие и быть уверенным: если нужно, такая ночь повторится в тысяча девятьсот сорок шестом году. Это может вам гарантировать высшее командование Филиппин…
   Он вынул необыкновенно длинную папиросу и стал неспеша её раскуривать, словно ни секунды не сомневался в том, что собеседник будет терпеливо ждать, пока он не заговорит снова.
   И, как это ни странно было для Гопкинса с его нетерпением и нетерпимостью, с его привычкой не считаться ни с кем, кроме Рузвельта, Гарри действительно ждал.
   Макарчер заговорил, но речь его на этот раз была краткой.
   — Вот, собственно говоря, и вся суть вопроса о так называемой «независимости» Филиппин.
   Он умолк и затянулся с таким видом, как будто разговор был окончен. В действительности его разбирало любопытство узнать, что ответил бы на его последние слова президент. Никто не мог бы этого сказать лучше Гопкинса. Но Макарчер не задал прямого вопроса. А Гопкинс не проявил никакого желания говорить. Он полулежал со льдом на животе и казался равнодушным ко всему на свете.
   Подумав, Макарчер сказал:
   — Знаете, какую трудно поправимую ошибку совершили тогда наши?
   — В чем? — не открывая глаз и еле шевельнув губами, спросил Гопкинс.
   — В деле с Филиппинами.
   Гопкинс подождал с минуту.
   — Ну?..
   — Не сунули себе в карман Формозу вместе с Филиппинами.
   Гопкинс приподнял веки и удивлённо посмотрел на генерала.
   — Филиппины — это Филиппины, а Формоза…
   Он пожал плечами и снова опустил веки.
   Макарчер зло засмеялся:
   — Мы напрасно позволили джапам проглотить этот кусок.
   — Когда-нибудь он застрянет у них в горле.
   — Чорта с два!
   — Рано или поздно китайцы отберут его обратно.
   — Только для того… чтобы он стал нашим.
   — Опасные идеи, Мак…
   — Формоза должна стать американским Сингапуром. Она даст нам в руки ключи Китая. Мы никогда, слышите, Гарри, никогда не сможем помириться с этой ошибкой! Рано или поздно мы должны будем её исправить… хотя бы руками китайцев.
   — Не понял.
   — Пусть это будет началом: «Формоза для формозцев!» Прогнать оттуда джапов…
   — Чтобы сесть самим?
   — Непременно. Держа в руках Формозу, мы всегда будем хозяевами юга Китая.
   — В этом есть что-то здравое, — пробормотал Гопкинс. — Но из-за Формозы мы не стали бы воевать с джапами.
   — Не мы. Пусть воюют китайцы… А там… — Макарчер выпустил тонкую струйку дыма, послав её к самому потолку купе. — Там… — Он покосился на Гопкинса и как бы вскользь проговорил: — Если бы это дело поручили мне…
   — Вы втянули бы нас чорт знает в какую передрягу, — раздражённым тоном проворчал Гопкинс. — Перестаньте, Мак. Мы никогда на это не пойдём, прежде чем будет решён главный вопрос на Тихом океане — мы или японцы?
   — А тогда?
   — Ну, тогда все будет выглядеть совсем иначе. Тогда мы, вероятно, охотно развяжем вам руки.
   — Если же дела пойдут так, как вы думаете…
   — Я ничего не думаю, Мак, решительно ничего!
   Макарчер усмехнулся:
   — Хорошо. Если дела пойдут так, как думаю я, первым шагом будет Формоза…
   — История пойдёт закономерно, — задумчиво проговорил Гопкинс, — мы должны оказаться воспреемниками всего, что вывалится из рук Англии и Японии, вообще всех.
   — Тогда мы возьмём себе Сингапур и Гонконг. Быть может, речь пойдёт об Австралии и Новой Зеландии. Когда развалится Британская империя, а она развалится как дважды два, мы поможем ей в этом. Самостоятельное существование Австралии и Новой Зеландии — абсурд. Обеспечить им место в мире сможем только мы, американцы. Мы знаем, что нам нужно на Тихом океане. Эта вода будет нашей водой, Гарри, только нашей. Мы никого не пустим туда, после того как к чортовой матери разгромим японцев… и англичан.
   — Вон как! — иронически проговорил Гопкинс.
   Макарчер утвердительно кивнул головой, выпуская струю дыма, потом грубо повторил:
   — К чортовой матери! Мы будем полными дураками, если не сумеем подготовить этот разгром, доведя джапов до полусумасшествия войной в Китае. Понимаете, Гарри, мы поможем китайцам до тех пор кусать японцев, пока у тех не появится пена у рта. Я готов собственными руками стрелять в дураков, которые ещё пытаются пищать, будто Япония не главная наша беда. Да, правда, где-то там, в далёкой перспективе, я вижу дело поважнее, покрупнее, чем драка с Японией, — я имею в виду ликвидацию красной опасности в корне, раз и навсегда. Но все это потом. Сначала Япония, и ещё раз Япония. Китайцы должны вымотать ей кишки. А она китайцам. Угроза овладения Азией проклятыми островитянами должна быть предотвращена раз и навсегда. Англия — это тоже не так сложно. Азия должна быть нашей. Но только очень близорукие люди могут думать, что нашей задачей является полное уничтожение Японии. Понимаете?
   — Пока не очень, — меланхолически ответил Гопкинс.
   — Жаль. Это так просто: Япония должна стать нашим опорным пунктом для разгрома Советов.
   — Не слишком ли много разгромов и не слишком ли много баз, а?
   — Ровно столько, сколько нужно, чтобы получить то, что мы хотим. Мы никогда не займём принадлежащего нам места, если вздумаем месить тесто своими руками. Японские офицеры и унтер-офицеры составят костяк той многомиллионной китайской армии, которая одна только и сможет занять позиции по нашей границе с Советами.
   Гопкинс рассмеялся и тотчас сделал болезненную гримасу:
   — Милый Дуглас, вы что-то напутали: у нас нет ни одной мили общей границы с русскими!
   — А будет десять тысяч! — теряя равновесие, крикнул Макарчер. — Вся китайско-советская граница, вся китайско-монгольская граница.
   — Э, да вы, оказывается, самый отчаянный мечтатель, какого я видел! — насмешливо проговорил Гопкинс. — Не знал за вами такой черты.
   — К сожалению, Гарри, вы мало меня знаете.
   — Вы полагаете?
   — А нам нужно понять друг друга. — Макарчер склонился к Гопкинсу, продолжавшему полулежать с закрытыми глазами, и насколько мог дружески проговорил: — Вдвоём мы могли бы доказать хозяину…
   И, не договорив, стал ждать, что скажет Гопкинс. Но тот хранил молчание.
   Макарчер внимательно вглядывался в подёргивающееся судорогой боли лицо Гопкинса. Можно было подумать, что генерал взвешивает: стоит ли говорить с этим полутрупом, который не сегодня-завтра уйдёт в лучший мир и перестанет быть вторым "я" президента?
   Поезд остановился.
   Макарчер прочёл название станции:
   — Улиссвилль.
   — Не подходите к окну, — поспешно сказал Гопкинс. — Вас могут увидеть журналисты.
   — А-а, — протянул Макарчер. — Хозяин будет говорить?
   — Положение с фермерами паршиво, а выборы на носу.
   — Он опять выставит свою кандидатуру? — спросил Макарчер.
   — Пока ни в коем случае!
   — А как же с переизбранием?.. Нужно же, чтобы американцы знали, что могут голосовать и за него.
   — Своевременно узнают. Может быть, в последний момент.
   — Почему не теперь? Ведь остальные кандидаты уже объявлены.
   — Формально выставить свою кандидатуру значило бы для ФДР превратиться из президента в кандидаты! Это только помешало бы его работе.
   — Значит, в последний момент? — в сомнении спросил Макарчер.
   — И безусловно будет избран, — уверенно ответил Гопкинс. — Никто не может предложить американцам ничего более реального.
   — Чем обещания Рузвельта?
   — Зависит от того, как обещать. И кроме того, никто не может обвинить нас в том, что если бы не сопротивление дураков, мы успели бы многое выполнить… из того, что обещали.
   — Посоветуйте хозяину на этот раз поднажать на морскую программу.
   — Об этом его просить не приходится.
   — Морские дрожжи все ещё бродят?
   — Он попрежнему держит под подушкой Мехена.
   — Избиратель не может не понимать, что строительство хорошей серии больших кораблей — хлеб для сотен тысяч безработных.
   — Но, увы, и налогоплательщик понимает, что этот хлеб будет куплен за его счёт, — со вздохом сказал Гопкинс. — А кроме того, средний американец знает, что судостроительные компании нахапают в сто раз больше, чем достанется тем, кто будет своими руками строить корабли. Народ умнеет не по дням, а по часам. Тут вам не Филиппины, Мак.
   — Не воображайте, что у нас там одни идиоты. Квесону приходится довольно туго.
   — И если бы не ваши штыки?..
   Макарчер ответил неопределённым пожатием плеч.
   Гопкинс спросил:
   — А как у вас работает Айк?
   Казалось, вопрос удивил Макарчера. После некоторого молчания он, в свою очередь, спросил:
   — Вы имеете в виду Эйзенхаммера?
   — Да.
   Собеседники не могли пожаловаться на простодушие, но в этот момент оба они мысленно бранили себя. Гопкинс был недоволен тем, что у него вырвался этот вопрос, совершенно некстати выдавший генералу его, Гопкинса, интерес к подполковнику Эйзенхаммеру — военному советнику филиппинского «фельдмаршала». Макарчер же досадовал на себя: только сейчас ему пришло в голову то, о чём он должен был давно догадываться: ведь Дуайт Эйзенхаммер, которого он сам сделал на Филиппинах из капитана полковником, был человеком президента, посланным в Манилу для того, чтобы Рузвельт мог знать каждый шаг его, Макарчера.
   Это внезапное открытие неприятно поразило генерала Эйзенхаммер был в курсе многих его дел. Не мог ли он разнюхать кое-что и о «тайне Исии»? Если так, то значит тайна вовсе уже и не тайна для ФДР. Какие выводы нужно из этого сделать?.. Сказать или не сказать?..
   Макарчер решил прощупать Гопкинса.
   — Может быть… — начал было он, но вдруг умолк, прислушавшись к происходящему на платформе Улиссвилля.
   Чем дальше он слушал, тем озабоченней становилось выражение его лица. Глубокая морщина прорезала его лоб сверху донизу.
   — Что за чертовщина! — сердито проворчал он, сделав было движение к окну. Но Гопкинс испуганно удержал его.
   — Не лезьте на передний план!
   — Вы только послушайте! — с возмущением воскликнул Макарчер, жестом предлагая Гопкинсу соблюдать тишину.

7

   С платформы, где происходил митинг фермеров перед президентским вагоном, до Макарчера отчётливо доносились чьи-то слова:
   — …Мы, люди американского захолустья, чрезвычайно тронуты, мистер президент, тем, что вы заглянули сюда. Вы рассказали нам о сыне нашего народа — генерале Улиссе Гранте. Многие из стоящих здесь ничего о нем не знали…
   Рузвельт благодушно перебил оратора:
   — Это следует отнести к их плохой памяти: нет такого учебника истории, где не говорилось бы о генерале и президенте Штатов — Улиссе Гранте.
   Кто-то на платформе вздохнул так громко, что было слышно в купе Гопкинса. Над толпою пронёсся смешок.
   — Если бы вы знали, мистер президент, сколько из стоящих здесь ребят забыли, каким концом карандаша следует водить по бумаге. — Толпа подтвердила эти слова одобрительным гулом. — Нам был очень интересен и полезен ваш рассказ, мистер президент. — Макарчеру почудилось в тоне оратора злая ирония. Генерал с трудом заставлял себя, не двигаясь, сидеть в кресле. — Отныне мы будем гордиться тем, что живём в местах, где сражался такой американец, как Грант. Тут проливали кровь наши предки за честь и свободу Штатов, за конституцию Вашингтона и Линкольна, за лучшее будущее для своих детей и для детей своих врагов — южан.
   — Это вы очень хорошо сказали, мой дорогой друг, — послышался одобрительный голос Рузвельта. — Очень хорошо! Именно так оно и было: кровь солдат Гранта лилась за счастье не только для Севера, но и для Юга. За счастье всех американцев, без различия их происхождения и цвета кожи. Это была великая битва за дело демократии и прогресса.
   Рузвельт умолк, очевидно вызывая оратора на продолжение речи.
   — Мы хотим вам верить, мистер президент, как, вероятно, верили солдаты Гранту, что дерутся за свою свободу и свободу братьев негров, за дело демократии и прогресса. Но…
   — Зачем он даёт говорить этому нахалу? — возмущённым шопотом спросил Макарчер. — «Мы хотим вам верить»! Если хозяин не одёрнет его, я сам…
   — Сидите смирно, Дуглас! — спокойно отрезал Гопкинс. — Хозяин знает, что делает.
   Оратор на платформе продолжал:
   — …но нам хочется знать, почему дети этих героев и мы, дети их детей, не имеем теперь ни демократии, ни хоть какого-нибудь прогресса в нашей жизни?
   — Разве мы не имеем всего, что гарантировала нам конституция? — спросил Рузвельт.
   — О ком вы говорите, мистер президент, — о вас или о нас?
   — Разве не все мы, сыны своей страны, равны перед конституцией и богом? — спросил Рузвельт.
   Теперь голос оратора, отвечавшего ему, прозвучал почти нескрываемой насмешкой:
   — Нам хотелось бы, мистер президент, рассудить свои дела без участия бога.
   — Вы атеист?
   Последовал твёрдый ответ:
   — Да, сэр.
   — Думаете ли вы, что это хорошо?
   — Да, сэр.
   — И не боитесь, что когда-нибудь раскаетесь в своём неверии?