Страница:
Борис Штерн
Эфиоп, или Последний из КГБ (окончание)
КНИГА ВТОРАЯ. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ КГБ
Клянусь прахом моего дорогого Рабле и еще более дорогого Сервантеса.
Л. Стерн
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. БОМБА ДЛЯ МУССОЛИНИ
Читатель, который дорог мне, знает те чувства недоверия и отпора, которые вызываются видимой преднамеренностью автора. Хочу написать роман ни о чем, о хаосе жизни, как она есть, без «сюжета», без всякой «художественности» и «литературности».
Л. Толстой
ГЛАВА 1. Аудиенция у ngouse-negouse
Поэзия, прости господи, должна быть глуповата.
Между нгусе-негусом и Гамилькаром произошел глубоко-умный диалог.
– Где ты был, Гамилькар? – грозно спросил нгусе-негус тоном еврейского бога Элохима, устроившего провокационный допрос Каину: мол, «где брат твой, Авель?» – хотя прекрасно знал ответ. Зачем же спрашивать, если знаешь?
Гамилькар промолчал.
– Нашел ли ты страну Эльдорадо? Молчание.
– Человек, не знающий, куда он идет, должен, по крайней мере, знать, откуда он пришел, – сказал нгусе-негус.
– Неизведанные страны тревожат мое сердце, а знакомые окрестности причиняют беспокойство ногам, – наконец ответил Гамилькар.
– Рад слышать твой голос. Сердце и ноги – плохие советчики, – заметил нгусе-негус – Мы больше доверяем собственной заднице. А нашу задницу волнует удобный сортир и мягкое кресло. Волка кормят ноги, философа кормит жопа.
(Напоминаем, что офирские Pohouyam'bi никогда не говорят «я», они говорят о себе во втором лице – «мы», «наш», даже о своей задней части: «наша»; но регент Фитаурари еще не обладал высшим титулом, и это «мы» было бы верным признаком мании величия или даже узурпации власти, если бы не все снижающая ироническая «жопа».)
Первый раунд аудиенции Фитаурари чисто выиграл, что и отметил Сашко, выглянув из-за спины Гамилькара:
– От дурной голови ногам лихо.
– Это кто? – удивился нгусе-негус.
– Прадед Пушкина, – представил Гамилькар.
Теперь уже промолчал нгусе-негус, и равновесие на ковре восстановилось.
– Есть много видов сумасшествия, но здравый разум только один,
– наконец вздохнул нгусе-негус
– Это что? – спросил он, указывая судейской бамбуковой палочкой на водонапорную колонку.
– Бахчисарайский фонтан, – ответил Гамилькар. Опять наступило молчание.
– Приходя в гости, открывай глаза, а не рот. Что знаешь – принадлежит тебе, что говоришь – другим. Ты всегда был умницей, Гамилькар, но где ты шлялся целых шесть лет?
– В России. В Крыму. В Севастополе, – ответил Гамилькар.
– Эфиоп твою мать, – сказал нгусе-негус – Ты заразился от эфиопов!
Нгусе– негус недоумевал. Он недолюбливал обожженных солнцем эфиопов [1], не понимал этой эфиопской страсти к России. Что за штучки? Воздушный мост «Аддис-Абеба -Севастополь – Тель-Авив». Какая-то гоп-компания «BLYADI РО BEZNALU», русско-эфиопское малое предприятие. Нгусе-негус не жаловал «обожженных солнцем» эфиопов за эти штучки. Все приличные люди удирают из России, а в Россию бегут одни эфиопы. Но разве Гамилькар – эфиоп? Гамилькар принадлежит к знатному офирскому роду, к африканской аристократии. Почему соседние эфиопы бегут в Россию? Наверно, Россия – та же Эфиопия, но без теплых морей и с Северным Ледовитым океаном, а русские – те же эфиопы, но эфиопы азиатские. Офирянин Фитаурари недолюбливал эфиопов и русских потому, наверно, что сам внешне был эфиопом, а в душе – русским. Он тяготел к Европе, но он недолюбливал итальянцев. Нгусе-негус также не очень-то любил англичан и французов. Фитаурари не был африканским людоедом-расистом, не прыгал по пальмам, не ел девочек-школьниц, – что приписывали его коллеге императору Бокассе из Центрально-Африканской республики с его двусмысленной фразой: «J'adore les petites filles» [2] (Африканские графоманы писали о нем: «Он обнял ее, почувствовав под своими руками женский труп девушки», – нет, император Бокасса страдал диабетом и держал строгую диету, девочек он не кушал, врачи не позволяли ему кушать девочек, – но, вообще-то, девочкам лучше держаться от диктаторов подальше: такие тандемы как Шахрияр – Шахразада, Джугашвили – Мамлакат, Андропов – Саманта, не говоря уже о Бокассе, наводят на грустные размышления.) Негус Фитаурари хотел быть просвещенным правителем, вроде российской немки Екатерины И. Нет, он не был против России, более того, государства, не имевшие колоний в Африке, были очень желательными партнерами для Офира, потому что они могли составить противовес тем колониальным государствам, которые стремились расширить свои африканские владения. Россия, или Швеция, или Япония были идеальными партнерами для Офира – но где имение, а где наводнение? Регент хотел как лучше. Он хотел прорубить для всей Африки окно в Европу, а Россия была не совсем Европой. В Европе же регента вскоре узнают под именем Pohouyam'a Фитауарари I. О нем ходили разные слухи. Известный историк говорил о нем:
«Враги представляли его тщеславным и бессердечным тираном, которому все до фени, который устраивал массовые казни и развлекался с пышнотелыми женщинами. Ивлин Во написал настоящую сатиру на Фитаурари I („Черное зло“), где из-за черного юмора проступает история чернокожего негуса, насаждавшего у себя в стране прогресс. Обычное дело. Но на непредубежденных людей Фитаурари I производил впечатление умного, незаурядного правителя; он абсолютно заслуживал всех тех сердечных чувств, какие Европа к нему испытывала. Его больше любили, чем ненавидели, и больше почитали, чем боялись. Конечно, на отношение к Pohouyam'y влияли примитивные представления об Офире, как переходной территории к Эдему, некоей местности вроде библейского чистилища».
Аудиенция продолжалась. Говорить было не о чем, все было ясно. Регент знал Гамилькара, Гамилькар знал регента – оба обучались в Кембридже, но регент на старшем курсе. О чем говорить, если не о чем говорить? Только создавать шум.
– Не хочешь ли отдохнуть в Италии? – спросил нгусе-негус и отхлебнул коньяк с молоком.
Гамилькар не ответил. У него был свой вопрос к негусу: как случилось, что регент не выполнил своих опекунских обязанностей? Но он знал, что ответит регент: он объяснит Гамилькару, что лиульта Люси не дождалась жениха с войны, потому что оказалась легкомысленной офранцуженной сучкой, которой лишь бы развлекаться с бананами и шоколадными конфектами и давать нюхать себя шустрым придворным кобелям, а не думать о свободе и независимости Африки, и что ему, опекуну и регенту, пришлось с головной болью отстранять Люську от власти, устраивать дворцовый переворот и прочую ерунду. Хуже нет, как сказано в Библии, когда царь – ребенок. К тому же девчонка и дура. Возомнила себя царицей Савской, гражданской женой царя Соломона, которая, кстати, была эфиопкой. «Женись на ней, – сказал бы нгуce-нeryc – Женись на лиульте и стань Pohouyam'ом, я не держусь за трон». – «Я уже женат», – ответил бы Гамилькар. «Знаю. Одна жена не мешает другой», – сказал бы нгусе-негус. «Я не женюсь на Люське», – ответил бы Гамилькар.
О чем говорить, если не о чем говорить?
– И все-таки тебе надо отдохнуть в Италии, – уже не вопросительно сказал нгусе-негус, обходя бахчисарайскую колонку. – Там недавно объявился какой-то Benvenouto Moussolini [3].
В последние дни Фитаурари раздумывал о новоявленном фаши Муссолини, который недавно дорвался до власти в Италии. Фаши, фашист – это слово было еще непривычным. Кто он, этот Муссолини? Расист. Крутой негрофоб. Из интеллигентной семьи: мать – учительница итальянского языка, отец – юрист, адвокат. Следует ли его убить? Будущий властитель Офира мог бы сказать Гамилькару, что он против террора. Вообще-то, политиков лучше всего убивать, когда они еще неизвестны, еще не у власти, еще не вышли из колыбельки. Но можно убить и при власти. Сейчас убивать Муссолини не следует. Надо его пощупать. Надо присмотреться, подумать. Убивать – последнее дело. И не потому, что придет другой, еще худший Муссолини – нет, может, придет и получше; но культурку в Африке надо поднимать, надо делать из Эфиопии африканскую Швейцарию, а то одни эфиопы вокруг, со своей кровной местью, неравенством женщин и священным джихадом. Как говорится: эфиоп твою мать! В этом смысле негус Фитаурари не любил эфиопов, ох, не любил! Нужна долгосрочная программа, нужен «шум-шир»; новый Pohouyam [4] должен провести шум-шир, назначая своих и отстраняя неугодных от власти. Попросту шухер, по-русски. Сейчас он раздумывал: в какую сторону применить шум-шир к Гамилькару: отдых в Италии – это повышение или разжалование?
Гамилькар все понимал. Отдых в Италии ему не нравился, знает он эти отдыхи. Ему не хотелось щупать Муссолини. Ему уже не хотелось лезть в политику. Он уже не любит плоскодонную Люську, он уже объял необъятное, у него была графиня Узейро. В конце концов, какая разница, какого цвета ягодицы у любимой женщины – черно-фиолетовые, как немецкий золингеновый чугун, или бело-розовые, как зефир? Гамилькар не хочет власти, он не хочет быть мужем будущей Pohouy… ее титул даже произнести трудно. Негус все понял.
– Ты нам не ответил: кто это? – опять спросил нгусе-негус. Сашко испуганно спрятался за спину Гамилькара, из-за спины торчал лишь германский аккордеон.
– Выдай что-нибудь, Сашко, – сказал Гамилькар. Сашко тут же выдал:
Эх, курочки,
Эх, уточки!
Эх, шуточки,
Прибауточки!
Нгусе– негус ничего не помял. Сашко выдал варианты покруче:
Эх, курочки
В закоулочке!
Эх, уточки
В переулочке!
Стаканчики!
Тараканчики!
Девки щупают посла
В ресторанчике!
Не густо. Сашко чувствовал, что он что-то не то поет. Негус вопросительно взглянул на Гамилькара. Еще в древности правители соседних стран, даже египетские фараоны, считали, что с Pohouyam'ом Офира, «повелителем нильского паводка», следует обязательно поддерживать дружеские отношения, чаще заверять его в своем благорасположении, посылать неслабые дары и оказывать всяческие знаки внимания. И это правильно. Фонтан нгусе-негусу понравился, елка и полено тоже, а вот хлопчик с аккордеоном не очень.
Батончики!
Каравайчики!
Девки щупают певца
На рояльчике!
– Садись. Выпьем. Обсудим. – Негус налил Гамилькару коньяка с молоком.
Гамилькар подошел к книжной полке и достал томик пушкинской прозы. Нашел «Арапа Петра Великого» и вслух прочитал первую фразу:
«В числе молодых людей, отправленных Петром Великим в чужие края, для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим».
Прочитал и взглянул на нгусе-негуса.
– Ну? – спросил тот.
Гамилькар положил перед негусом одинокий листок своих генетических тезисов, и тот ознакомился с генпланом выведения из Сашка Гайдамаки африканского Пушкина.
«Забавно, – подумал негус – Полный шум-шир и шухер: запустить хлопчика в свой гарем. Программа политическая – убить Муссолини, программа культурная – вывести Пушкина. Гамилькар прав – культурку, конечно, надо поднимать, а то одни эфиопы вокруг. Арап Петра Великого – хохол Фитаурари Первого. Но стоит ли овчинка выделки? Посмотрим», – решил негус.
Аудиенция продолжалась в том же духе: молчанье, раздумье, вопрос, раздумье, ответ, молчанье. Каждый знал, что скажет другой. Негус мог бы сказать Гамилькару то-то и то-то, но прекрасно понимал, что Гамилькар скажет в ответ так-то и так-то. Гамилькар тоже прекрасно понимал это. Гамилькар мог бы сказать регенту, что… но зачем говорить, если регент все читал по глазам. Все было ясно. Выведение Пушкина требует жизни четырех поколений. Пушкин подождет, а пока Гамилькару надо отдохнуть в Италии. Сейчас в Италии набрал силу какой-то Муссолини. Гамилькару следует разобраться с ним, узнать, что еще замышляют итальяшки против Африки.
– Почему не пришел с женой? – спросил нгусе-негус – Говорят, она у тебя русская, красивая, толстая, белая. К тому же de la femme la plus distinguee de Petersbourg [5].
– Да, – согласился Гамилькар.
– Боишься нам показать?
– Да, – ответил Гамилькар и понял, что ему следует немедленно убираться в Италию.
ГЛАВА 2. Товарищ майор (продолжение)
Кто не думает, когда видит, тот никогда не увидит того, на что смотрит.
Л. Шестов. «Апофеоз беспочвенности»
Ответ почему-то оказался неожиданным для майора Нуразбекова. Он помолчал и удивленно переспросил:
– Серьезно? Вы знаете Гумилева?
Гайдамака тоже вдруг удивился своему ответу, задумался, но подтвердил:
– Да, знаю.
– Я думал, что вы ответите «нет».
– Почему же? Я немного знаю Николая Гумилева. Могу даже прочитать на память.
– Интересно!
Гайдамака опять задумался и начал медленно произносить, вспоминая слова и удивляясь своему нутряному подсознанию, которое эти слова, оказывается, знало и даже вспомнило (последствия, что ли, от коньяка с «Красной Шапочкой»?):
– Еще читать? Ик-к…
Я пойду по гулким шпалам
Ик– к…
Думать и следить
В небе желтом, в небе алом
Рельс бегущих нить.
Ик– к…
– Если не трудно.
Майор Нуразбеков остановил Гайдамаку мягким движением ладони и сам продолжил:
В залы пасмурные станций
Забреду, дрожа,
Ик– к…
Коль не сгонят оборванца
С криком сторожа.
Ик– к…
А потом мечтой упрямой Вспомню в сотый раз Быстрый взгляд красивой дамы, Севшей в первый класс.
Что ей, гордой и далекой, Вся моя любовь? Но такой голубоокой Мне не видеть вновь!
– Концовку помните, командир? – спросил майор. Гайдамака и концовку.помнил:
Расскажу я тайну другу,
Подтруню над ним,
В теплый час, когда по лугу
Вечер стелет дым.
Ик– к…
– «Ишь!» – смакуя, повторил майор Нуразбеков. – «Начитался дряни разной, вот и говоришь». Стихотворение как называется?
И с улыбкой безобразной
Он ответит: «Ишь!
Начитался дряни разной,
Вот и говоришь».
Ик-к…
– Не помню.
– «Оборванец».
– Точно! Ик-к…
– Попейте еще водички. Где вы его прочитали? Гумилев ведь у нас почти не издается.
– Не помню. Прочитал где-то.
– И сразу запомнили?
– Ну.
– Поэзию любите?
Гайдамака опять удивился сам себе и ответил:
– Не так чтобы… Наверно, само запомнилось. Вот и вы помните. Очень уж этот «Оборванец» хорош. Как у Есенина. А есенинские стихи сами запоминаются.
– Ага. Есенин. Понятно. Но я не точно поставил вопрос. Я спросил: знаете ли вы Николая Гумилева? Вы ответили: да, вы знаете стихи Николая Гумилева. Теперь я уточняю вопрос: знакомы ли вы с Николаем Гумилевым?
– Как можно? – удивился Гайдамака.
– А что? Нельзя, что ли, водить знакомство с Николаем Гумилевым?
– Но ведь он… – смешался Гайдамака.
– Что – он?…
– У вас…
– Что – у нас?…
Гайдамака совсем сконфузился.
– Вы хотите сказать, что Николай Гумилев был расстрелян в ЧК и потому вы никак не могли быть с ним знакомы?
– Да. Не мог.
– Так и запишем, – сказал майор Нуразбеков.
ГЛАВА 3. Падре дон Карлеоне
Вдова, не в силах пылкость нрава
И буйной страсти обуздать,
Пошла налево и направо
И всем и каждому давать.
И. Барков. Лука Мудищев
Уже через год русская богатенькая узейро Кустодиева, чудом спасшаяся от большевиков, сделалась отличным прикрытием для офирских террористов. Она круизировала по Средиземноморскому бассейну, сорила электрумом, приценивалась, устраивалась, размещалась в Европе. Ее уже узнавали на европейских таможнях и не проверяли чемоданы. Сашко был ее любимым сынком, а Гамилькар – черным мужем и купидоновым магнатом. Графиня Узейро, не будь дурой, остановила свой выбор на Италии. Она даже не вызывала подозрений – без всяких подозрений ясно было, что дело тут нечисто, итальянская полиция хорошо видела, но смотрела сквозь пальцы на то, что русский паспорт графини Кустодиевой выправлен в Эфиопии, что хлопчик-сынок на графиню не похож, а черный муж ее, хотя и состоит при Узейро pour се affaire [6], но, сразу видно, не как супруг, а любовник. Но полиция закрывала глаза за взятки, хотя знала Гамилькара как офирского националиста, хотя где находится эта страна, никто не ведал, даже чиновники МИДа. Что-то слышали – есть такая страна, маленькая странишка вроде Монако, Лихтенштейна или Андорры, где-то на водопадах Нила. Гамилькар подбирался к Италии кружным ганнибаловым путем через Марокко, Испанию, Францию, даже тоже перешел снежные Альпы. В Риме они сняли шикарную квартиру на третьем этаже с видом па Ватикан; с балкона можно было по пятницам наблюдать выезд из ватиканских ворот самого папы римского – каждый вечер в пятницу открывались помпезные створы, отлитые по эскизам Микеланджелло, которые нисколько не напоминали скромненькие врата в Офир, и папа Карел-Павел без свиты уезжал в простеньком, народном (папа косил под народ) черном «форде» до утра понедельника на уик-энд. «Форд», наверно, бронированный, прикидывали Гамилькар с графиней, наблюдая из-за занавески за папским выездом, ну, а за ними, в свою очередь, наблюдали филера итальянской полиции, которые опасались покушения па папу римского. Но особняк рядом с Ватиканом служил Гамилькару только для отвода посторонних глаз. Муссолини он решил взорвать на тайной дачке в домике в Бонцаниго – в этом домике по давней традиции скрывались или оттягивались высшие итальянские чины: здесь прятался Гарибальди, приезжал маршал Бадольо, наведывался Муссолини.
Вскоре атташе офирского представительства при эфиопском посольстве тайно и совсем недорого снял для них домик в горной местности у городка Бопцаниго, рядом с домиком Муссолини, который притулился прямо посередине крутой горы, к нему вели выбитые в скале ступени. Хозяин их домика – дон Карлеоне, плотник, худой, высокий, морщинистый, крепкий старик, зимой и летом в длинном помятом сером плаще, был похож на сельского падре, соседи звали его падре Карло, он плотничал и столярничал, чернорубашечников на дух не выносил, сочувственно относился к левым и ко всем противникам Муссолини. Он работал на какой-то стройке в Милане, ездил туда на черненьком «форде», в Боицаниго возвращался на выходные дни и жил в дачной пристройке по соседству с аптекарем и алкоголиком Джузеппе Верди. Карло и Джузеппе много пили, пели, играли в четыре руки на клавесине, катались по очереди на тяжелом германском велосипеде, ругали соседа-дуче, дрались и мирились, совсем как в какой-нибудь южной российской провинции. Дуче иногда приезжал сюда – в самые трудные свои минуты, пересидеть запой; но в этом году он здесь еще не появлялся.
Когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы но каким-то своим делам (на этот раз по заданию негуса Фитаурари он посетил Ленина в Горках, чтобы посоветоваться с ним об организации профсоюзного движения в Африке (это был официальный предлог, на самом деле Гамилькар имел поручение склонить Ленина к предательству интересов рабочего класса и переходу на рельсы международного дофепизма); Гамилькар также тайно посетил Кремль и записал в своем дневнике дополненную цитату из Герцена: «Я с удивлением осмотрел в Кремле три символа российской государственности – Царь-Колокол, который никогда не звонил, Царь-Пушку, которая никогда не стреляла, и Царь-Фонарь, который никогда не светил», – так вот, пролетарский вождь заинтересовался проблемой советизации Офира, но уже не мог ничего присоветовать Гамилькару, а только по-детски мечтательно улыбался и делал под себя в кресле-каталке, – к сожалению, Ленин не был истинным первородным последователем дофенизма, потому что, как показало бальзамирование, фаллос у вождя был короткий и тонкий (его заспиртовали и передали в институт Революции) – свидетельств об отношении Ленина к дофенизму не сохранилось, но Гамилькар застенографировал свою беседу с вождем, в которой на вопрос о здоровье Ленин ответил: «Боюсь Кондратия».
В шушенской бане один крестьянин сказал мне: «А ты, Ильич, помрешь от Кондрашки», и на мой вопрос «почему?», крестьянин ответил: «Да шея у тебя больно короткая» (конечно, крестьянин под шеей подразумевал другой ленинский орган); Гамилькар собирался предложить больному вождю переселиться в Офир, но так как тело Ленина решено было не хоронить, мавзолей уже был построен, то и вопрос отпал; чтобы закончить с этой неожиданно возникшей ленинианой, надо напомнить, что негус Фита-урари, будучи уже Pohouyam'ом, предложил ВЦИКу купить ленинский Мавзолей вместе с мумией для офирского Национального музея, переговоры велись до скончания века и завершились к взаимному удовольствию сторон – мавзолей был куплен по весу чистого золота, его разобрали, каждый кирпич пронумеровали и завернули в бумажку, перевезли в Офир и установили в центре Амбре-Эдема рядом с гранитным фаллосом и пушкинским Бахчисарайским фонтаном), – так вот, когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы, падре Карло кинул глаз на графиню.
– Sortons un peu au potager, – сказал падре Карло, – lе temps est si beau, et c'est si rare a Boncanigo. Ot [7].
– Aves le plus grand plaisir [8].
– Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски? – спросил падре.
– Я не хочу коверкать итальяно.
Они пришли в огород, где последовал разговор с эротическими сигналами:
– Смотрите, от, какие мне удалось вывести помидоры.
– О, какие красивые красные помидоры. Я хочу поглядеть на капусту.
– И serait bien aimble a vous de venir me ranimer. Ot [9], – шепнул он ей.
Гамилькар отсутствовал уже второй месяц, а графиня, привыкшая pour «c'est affaire», souffrir sans «c'est affaire» [10]. Падре внушал ей доверие, даже более чем доверие. Это его простецкое «ot» так напоминало ей задумчивую частичку «вот» или «от», которые русские любят вставлять в разговор. «Se amor поп е che dunqe?» [11] – думала графиня.
– Gueule du bois? – понимающе спросила она. – Je suis a vous… Ne me jouez pas un mauvais tour [12], – подумала и добавила она.
Падре ответил:
– О, что вы! A quoi pensel-vous! [13]
Наконец Элка зашла в гости к дону Карлеоне в дачную пристройку.
– А не выпить ли нам чаю? – сказал падре известный любовный пароль.
– Почему бы не выпить? – правильно ответила графиня.
– Ах, какой у вас верстак! – сказал плотник дежурную фразу.
– Хотите на нем поработать? – опять правильно спросила графиня.
Плотник, не теряя времени, увлек графиню Кустодиеву на большое letto matrimoniale, le met a l'aise [14] и, как говорится, имел ее. Вот.
Плотник был восхищен.
– Vous la plus jolie, chere comtesse. Ot [15].
– Какая из меня к черту графиня, – ответила тоже восхищенная Элка, натягивая трусы. – Была графиня, сплыла графиня.
Плотник взял недельный отпуск на своей стройке, и они семь дней без перерыва восхитительно трясли матримониальное ложе в дачном сарайчике, вкусно пахнущем стружками, кукурузной олифой и столярным клеем. Восхитительно! С плотником было восхитительно по-другому, чем с Гамилькаром. Плотник был груб и не царских кровей, его дрын, прости господи, не уступал величиной гамилькаровой елде, но поверхность, как и полагается плотницкому дрыну, была рашпелевидной, что придавало новые ощущательпые нюансы. Восхитительно! Плотник дополнял Гамилькара, Гамилькар дополнял плотника.
Их связь не осталась незамеченной.
– За неимением горничной имеют дворника, – однажды сказал вечно пьяный музыкант Джузеппе Верди и получил за такую шутку поленом по голове. Пришлось вызывать «скорую помощь» и увозить Джузеппе с разбитой головой в больницу для бедных, откуда он с сотрясением мозга был вскоре изгнан за пьянство.
Гамилькар в очередной раз перешел через Альпы и вернулся в Бонцаниго. Плотника в доме не было, он уехал на заработки в Милан, но в доме пахло плотником. Гамилькар что-то почувствовал, раздул ноздри, внимательно посмотрел па графиню и сказал:
– Vous etes terrible avec votre petit air innocent [16].
– А вы что думали du train, que nous allons! – с вызовом ответила графиня. – Просто il me faisait la cour [17].
В домик по вечерам наведывались темные личности. От Рима было недалеко. Жили на две квартиры.
– Одной zhopo'y на двух стульях, – говаривала графиня.