Стало ясным и другое: после своих переживаний страна не может вернуться к берегам, от которых она оторвалась четыре года тому назад. Она будет, она должна быть другой. Опыт, купленный такой ценой, не может пропасть даром. Русский народ в своих испытаниях обретает прирост гражданского сознания и дара самодеятельности. Какие бы порядки ни установились в России, во всех будущих построениях надо будет считаться с раздвинувшимися стенками народного разума и души.
Обширны задачи Русского Совета. За рубежом собралась вся вырвавшаяся из большевистского застенка Россия. Не раз уже подчеркивалось, что это мозг нации. Я думаю, что к этому ядру, выкинутому за пределы Родины, примыкает вся нация, что с нами вся нация. Не прекращаются обращенные ко мне призывы о помощи, идущие со всех концов России… Еще на днях из крупнейшего российского центра с великими трудностями мне доставлена икона и приветствие с просьбой «от всех русских людей» довести до конца дело освобождения. Не проходит недели без отлива за границу новых беженцев. Недавно ушли в изгнание новые десятки тысяч из Грузии и Кронштадта. Охвачена противосоветским движением вся оставшаяся дома Россия, стремлениями и чаяниями тесно связанная с Россией за рубежом. Россия, народная толща ее, по-прежнему едина.
На вас, господа члены Совета, лягут заботы по обеспечению многообразных духовных и материальных нужд русского населения, по сбережению живых сил для окончательной борьбы за освобождение России, для будущей работы, направленной к восстановлению хозяйственной жизни и государственного порядка.
Вам предстоит взять на себя сохранение остатков государственного достояния, для расчетливого и целесообразного использования их в интересах русского дела.
Вы будете блюстителями единого святого начала российской государственности. Вам предстоит воплощать это начало перед миром. Оно не может олицетворяться международным заговором, преследующим исключительно цели мирового коммунистического переворота.
Первый долг Совета — возвысить голос в защиту Русской Армии, над которой нависла угроза насильственного роспуска. Три года тому назад Армия отвезла в южные степи бездыханное тело русской национальной идеи и под сенью своих знамен вернула его к жизни безграничными жертвами и кровью лучших сынов России. Ни один русский человек, я скажу больше, ни один прозорливый современник, не может остаться безучастным зрителем распыления силы, сбереженной при столь трудных обстоятельствах и призванной к завершению борьбы за спасение родины и коренных устоев цивилизации.
Вам предстоит стать на страже целостности, экономической самостоятельности и сохранности хозяйственных благ России. Вы войдете в обсуждение вопроса, могут ли почитаться имеющими силу для будущего неосмотрительные соглашения с мнимым представительством России в лице Совнаркома. Совет, в первую очередь, также посвятит внимание необходимости предостеречь державы о недействительности признаний, поспешивших закрепить вызванные смутой преходящие явления временного распада России.
Деятельность Совета должна протекать вне обособленных домогательств партийных образований. Они давно обратились в пережитки, утратившие смысл прежнего своего предназначения. Но даже эти партии, как бы цепко они ни держались прошлых своих заданий и тактических приемов, свободно могли бы идти теперь сомкнутым строем к осуществлению бесспорных и очевидных задач текущего времени. Подобное слияние усилий могло бы последовать, конечно, при условиях, если в сердцах отдельных деятелей образ страдалицы Родины заслонил угасающую жизнь отживших свой век политических сочетаний.
Господа члены Совета! Русские люди ныне отчетливо сознают тяжесть утраты Родины. В то же время никогда еще столь остро не ощущалось кровная связь с родной землей. Невзирая на все ошибки и падения в нас растет гордое сознание, что мы русские и что перед Россией открывается будущее беспредельного исторического значения. Бедствие великого народа — источник его великого подъема!
Да поможет Господь Бог нашим трудам.
Объявляю действие и первое заседание Русского Совета открытым».
* * *
Многие еще говорили… В том числе и аз многогрешный.
После этой речи кто-то сказал кому-то на ухо:
— Если Милюков отец бестактности, то Шульгин — дедушка…
И правда, слабая была речь. Претенциозная ненужность…
* * *
Мораль сей басни: мансарда до добра не доведет.
И действительно: виданное ли дело — с чердака да в министры!
* * *
Может быть, поэтому (от резкости перехода) я заболел и лежал полтора месяца в постели… И мало принимал участия в работах русского Совета…
Поэтому я не берусь быть его историком…
Терапия
На мосту через Золотой Рог надо впопыхах купить орешков на пять пиастров, затем протолкаться сквозь густую толпу вниз по ступеням, чтобы взять билет, и наконец, последним вскочить на шаркет, когда уже убрали сходни… Тогда вы будете настоящим русским: русские всегда куда-то едут, всегда куда-то спешат, всегда куда-то опаздывают…
Шаркет — очаровательные суденышки… Быстрые, плавные, ловкие и даже нарядные, они совершают свою службу с удивительной аккуратностью. Изящно они несут на себе кишмиш человеческий, разноцветный, разномастный, разноплеменный… Борт шаркета обыкновенно обрамляет черная шелковая кайма турчанок, иногда открывающих свои белые-белые, сохраненные гаремом лица… Они хорошенькие — красотою несложности… красотою магнолий… красотою женщин «без прошлого»… Напрасно искать на этих лицах, сколько книжек они прочли, сколько походов пережили и сколько мужей переменили… У них большие глаза, широко расставленные, лица полудетские, угадывается еще здоровое, но уже изнеженное тело под шелком и тонкие косточки под телом… Эти тонкие косточки ca donne a penser… [36] Вообще они — женственные…
Русских всегда много на пароходе… Их не трудно узнать… Мужчины всегда почти носят что-то вроде френча, дамы… Дамы, в противоположность турчанкам, узнаются по «сложности» лиц… Чего в них только нет… Красота душевного развития и безобразие физического вырождения, болезни, лишения и «плоды просвещения» провели на русских лицах почти равные черты… Рядом с прелестью побеждающего духа — маска смерти тела. Увы, я ее часто вижу на русских лицах… Молоденькое лицо, а на нем — печать смерти… Смерти не грядущей когда-то, а уже стоящей за спиной… Что это — болезнь личная, какая-нибудь чахотка, или же это грехи предков — вырождение, или же это — кокаин, пьянство, или же это — моральное падение, обуславливающее в итоге смерть, — не знаешь, но чувствуешь Ее… Она смотрит с этих «сложных» лиц так часто… И так редко попадается благородное, железно-нежное существо, которое все выдержало, все испытало, и все стерло с себя силой заложенной в нем жизни, грязь и кровь не оставили на ней следа. Задумчиво опершись о борт шаркета, она скользит по Босфору, более нежная и юная, чем эти турчанки-магнолии, сбереженные гаремом…
«Меж шумными, меж вечно пьяными,
Всегда без спутников — одна»…
Да полно, есть ли они?..
«Иль это только снится мне?..»
Если и нет, то будут…
«Не говори с тоской — их нет,
А с благодарностию — были»…
* * *
Терапия была раньше дачей английского посольства… Но еще раньше, вероятно, была загородной виллой какого-нибудь турка… Расположение комнат указывает, что, вероятно, здесь был гарем: большая общая, в которую выходит много дверей из маленьких комнат, что кругом… А если гарема не было, то очень жаль — самое ему тут место, среди буйства вьющихся роз, «душного дыхания» каких-то совершенно уже неистовых цветов и роскоши белотельных, словно выкормленных на сладком щербете, магнолий…
Теперь же, вместо магнолий и Шехерезады, здесь общежитие из русских генералов и полковников… Сюда же прибился и я отдохнуть после полуторамесячной болезни…
* * *
Утром?
Утром надо посмотреть, как купается в море (оно тут же через дорогу) «генерал от кавалерии» — К… Ему 80 лет, он старше всех здесь… Он имеет, кажется, все русские ордена и чуть ли не все иностранные… Старик бодрый, сохранил выправку и важность, и голубовато-зеленая вода Босфора с некоторым почтением принимает в себя сохранившееся розовое тело… Это бывает утром, когда тут так тихо, как будто Босфор привык вставать поздно… Вода дремотная. Ленивая, душная, томная, дымчатая… При желании можно продолжать эти прилагательные… Но лучше пойти пить чай…
За чаем старый генерал сидит за узким концом длинного стола… Генералы помоложе, не говоря уже о полковниках, приходят каждый со своей чашкой, получают от заведующего хозяйством кусок хлеба, наливают чай из больших чайников и садятся за длинным столом…
Все проходит быстро, но чинно…
Затем?..
Затем генералы и полковники разбредаются по розам и магнолиям, и туда — выше, где на крутых склонах дичающий парк…
Там в одном месте есть полусломанный домик над пустыми оранжереями…
«Там некогда гулял и я, —
Но вреден…»
Да, этот домик с уничтоженными окнами, положительно был мне вреден… Ибо в пустующую раму окна была вставлена живая картина — великолепный босфорский изгиб, центром которого был… выход в Черное море… магнитное море…
* * *
Около десяти часов утра Босфор, наконец, просыпается от своей душной голубовато-дымчатой лени…
Пробуждение начинается там, около выхода… Это бежит дыхание Черного моря… Оно темной синькой постепенно заливает пролив, снимает с Босфора мечтательную дымку и расписывает все — горы, зелень, мозаику домов, воду пролива и, кажется, самое небо — яркими до чрезвычайности красками… Струя добегает и сюда — в Терапию, нарушая «чудный сон» генералов и магнолий, встряхивая зачарованное царство буйствующих роз и обессиленных полковников…
Это дыхание Черного моря…
Оно зовет, будит, требует…
И намагниченные сердца поворачиваются к Северу…
«Но вреден Север для меня»…
* * *
Днем?
Днем — все то же…
Обед… Скромный, но достаточный… Для организмов не первой молодости…
Затем?
Затем легкая дрема… среди цветов…
* * *
И все это было бы прекрасно — этот отдых для тех, кто имеет vint cinq ans bien sonnes [37] , — для полубольных, для ослабевших, для слишком много перестрадавших…
Это было бы хорошо, если бы.
Если бы все эти с виду полудремлющие люди, на самом деле, не грызлись бы всегда одним и тем же сверлящим вопросом:
— Ну, хорошо… пока… А что будет дальше?
Поэтому от времени до времени каждый из них срывается и мчится на шаркете в город… Там он бегает по бесконечным учреждениям, хлопоча занятие или визу…
Ибо магнолии отцветут, сделавшись коричневыми, как старушки Востока, розы облетят без следа, а Терапию… закроют…
* * *
Вечером?
Да, вечером, когда стемнеет, стоит постранствовать по крутым и душным аллеям…
Что это — опера?
Но почему нет звуков?.. Наоборот, тихо до чрезвычайности… И все же здесь что-то волшебное, сказочная оргия, симфония с стиле Шехерезады…
Это все делают тысячи загадочных, бесшумных, то вспыхивающих, то потухающих огоньков… Они, среди совершенно черных аллей, мятутся по всем направлениям, оставляя сверкающие, пересекающиеся обрывки кривых… Их тысячи тысяч, и они кратки, как отдельные слова «Тысячи и одной ночи»… Но их не пересказать… Тут рассказываются бесконечные истории… Таинственные, загадочные, бесшумные, бессловные, душные и несметные… Можно бы продолжить эти прилагательные, но лучше объяснить, что это — просто светящиеся летающие жучки…
* * *
Итак, жучки, старички и магнолии: вот Терапия.
* * *
Через две недели я покинул этот странный конгломерат… Нужно было ехать в Сербию… Я получил визу — мечту бессонных ночей столь многих…
* * *
Шаркет в последний раз нес меня мимо босфорических декораций…
Все было, как всегда, и все было по иному, как бывает, когда думаешь, что «в последний раз»…
И в последний ли? Кто это знает?
Есть, впрочем, одно существо, которое я видел в этот день в последний раз…
Стройная и маленькая яхта стояла на своем месте… Это был «Лукулл»…
Я смотрел на нее с пробегающего шаркета «прощальным взглядом»… Но я еще не знал тогда, что три месяца спустя огромный итальянский пароход среди белого дня «не заметит» яхты, стоявшей на своем обычном месте, и, не заметивши, пустит ее ко дну, перерезав пополам…
* * *
Пока же «Лукулл», как всегда, исполнял свой тяжкий долг…
На палубе был только один человек… Он не заметил привета — моего привета, с пробегающего мимо шаркета… Я же видел его хорошо. Высокий, тонкий, в серой черкеске, с маленькой бритой головой… Он стоял, опершись руками о борт, который (борт) казался поэтому низким, и смотрел прямо перед собой вдаль пролива…
Это был генерал Врангель…
* * *
«Fais ce que dois — advienne que pourra
C’est commande aux chevaliers»…
* * *
Эти слова шептала июньская струя шаркета, салютуя яхте… Этим же она отвечала на роковой январский вопрос «что делать?»…
* * *
Полгода списано со счетов истории…
Обширны задачи Русского Совета. За рубежом собралась вся вырвавшаяся из большевистского застенка Россия. Не раз уже подчеркивалось, что это мозг нации. Я думаю, что к этому ядру, выкинутому за пределы Родины, примыкает вся нация, что с нами вся нация. Не прекращаются обращенные ко мне призывы о помощи, идущие со всех концов России… Еще на днях из крупнейшего российского центра с великими трудностями мне доставлена икона и приветствие с просьбой «от всех русских людей» довести до конца дело освобождения. Не проходит недели без отлива за границу новых беженцев. Недавно ушли в изгнание новые десятки тысяч из Грузии и Кронштадта. Охвачена противосоветским движением вся оставшаяся дома Россия, стремлениями и чаяниями тесно связанная с Россией за рубежом. Россия, народная толща ее, по-прежнему едина.
На вас, господа члены Совета, лягут заботы по обеспечению многообразных духовных и материальных нужд русского населения, по сбережению живых сил для окончательной борьбы за освобождение России, для будущей работы, направленной к восстановлению хозяйственной жизни и государственного порядка.
Вам предстоит взять на себя сохранение остатков государственного достояния, для расчетливого и целесообразного использования их в интересах русского дела.
Вы будете блюстителями единого святого начала российской государственности. Вам предстоит воплощать это начало перед миром. Оно не может олицетворяться международным заговором, преследующим исключительно цели мирового коммунистического переворота.
Первый долг Совета — возвысить голос в защиту Русской Армии, над которой нависла угроза насильственного роспуска. Три года тому назад Армия отвезла в южные степи бездыханное тело русской национальной идеи и под сенью своих знамен вернула его к жизни безграничными жертвами и кровью лучших сынов России. Ни один русский человек, я скажу больше, ни один прозорливый современник, не может остаться безучастным зрителем распыления силы, сбереженной при столь трудных обстоятельствах и призванной к завершению борьбы за спасение родины и коренных устоев цивилизации.
Вам предстоит стать на страже целостности, экономической самостоятельности и сохранности хозяйственных благ России. Вы войдете в обсуждение вопроса, могут ли почитаться имеющими силу для будущего неосмотрительные соглашения с мнимым представительством России в лице Совнаркома. Совет, в первую очередь, также посвятит внимание необходимости предостеречь державы о недействительности признаний, поспешивших закрепить вызванные смутой преходящие явления временного распада России.
Деятельность Совета должна протекать вне обособленных домогательств партийных образований. Они давно обратились в пережитки, утратившие смысл прежнего своего предназначения. Но даже эти партии, как бы цепко они ни держались прошлых своих заданий и тактических приемов, свободно могли бы идти теперь сомкнутым строем к осуществлению бесспорных и очевидных задач текущего времени. Подобное слияние усилий могло бы последовать, конечно, при условиях, если в сердцах отдельных деятелей образ страдалицы Родины заслонил угасающую жизнь отживших свой век политических сочетаний.
Господа члены Совета! Русские люди ныне отчетливо сознают тяжесть утраты Родины. В то же время никогда еще столь остро не ощущалось кровная связь с родной землей. Невзирая на все ошибки и падения в нас растет гордое сознание, что мы русские и что перед Россией открывается будущее беспредельного исторического значения. Бедствие великого народа — источник его великого подъема!
Да поможет Господь Бог нашим трудам.
Объявляю действие и первое заседание Русского Совета открытым».
* * *
Многие еще говорили… В том числе и аз многогрешный.
После этой речи кто-то сказал кому-то на ухо:
— Если Милюков отец бестактности, то Шульгин — дедушка…
И правда, слабая была речь. Претенциозная ненужность…
* * *
Мораль сей басни: мансарда до добра не доведет.
И действительно: виданное ли дело — с чердака да в министры!
* * *
Может быть, поэтому (от резкости перехода) я заболел и лежал полтора месяца в постели… И мало принимал участия в работах русского Совета…
Поэтому я не берусь быть его историком…
Терапия
На мосту через Золотой Рог надо впопыхах купить орешков на пять пиастров, затем протолкаться сквозь густую толпу вниз по ступеням, чтобы взять билет, и наконец, последним вскочить на шаркет, когда уже убрали сходни… Тогда вы будете настоящим русским: русские всегда куда-то едут, всегда куда-то спешат, всегда куда-то опаздывают…
Шаркет — очаровательные суденышки… Быстрые, плавные, ловкие и даже нарядные, они совершают свою службу с удивительной аккуратностью. Изящно они несут на себе кишмиш человеческий, разноцветный, разномастный, разноплеменный… Борт шаркета обыкновенно обрамляет черная шелковая кайма турчанок, иногда открывающих свои белые-белые, сохраненные гаремом лица… Они хорошенькие — красотою несложности… красотою магнолий… красотою женщин «без прошлого»… Напрасно искать на этих лицах, сколько книжек они прочли, сколько походов пережили и сколько мужей переменили… У них большие глаза, широко расставленные, лица полудетские, угадывается еще здоровое, но уже изнеженное тело под шелком и тонкие косточки под телом… Эти тонкие косточки ca donne a penser… [36] Вообще они — женственные…
Русских всегда много на пароходе… Их не трудно узнать… Мужчины всегда почти носят что-то вроде френча, дамы… Дамы, в противоположность турчанкам, узнаются по «сложности» лиц… Чего в них только нет… Красота душевного развития и безобразие физического вырождения, болезни, лишения и «плоды просвещения» провели на русских лицах почти равные черты… Рядом с прелестью побеждающего духа — маска смерти тела. Увы, я ее часто вижу на русских лицах… Молоденькое лицо, а на нем — печать смерти… Смерти не грядущей когда-то, а уже стоящей за спиной… Что это — болезнь личная, какая-нибудь чахотка, или же это грехи предков — вырождение, или же это — кокаин, пьянство, или же это — моральное падение, обуславливающее в итоге смерть, — не знаешь, но чувствуешь Ее… Она смотрит с этих «сложных» лиц так часто… И так редко попадается благородное, железно-нежное существо, которое все выдержало, все испытало, и все стерло с себя силой заложенной в нем жизни, грязь и кровь не оставили на ней следа. Задумчиво опершись о борт шаркета, она скользит по Босфору, более нежная и юная, чем эти турчанки-магнолии, сбереженные гаремом…
«Меж шумными, меж вечно пьяными,
Всегда без спутников — одна»…
Да полно, есть ли они?..
«Иль это только снится мне?..»
Если и нет, то будут…
«Не говори с тоской — их нет,
А с благодарностию — были»…
* * *
Терапия была раньше дачей английского посольства… Но еще раньше, вероятно, была загородной виллой какого-нибудь турка… Расположение комнат указывает, что, вероятно, здесь был гарем: большая общая, в которую выходит много дверей из маленьких комнат, что кругом… А если гарема не было, то очень жаль — самое ему тут место, среди буйства вьющихся роз, «душного дыхания» каких-то совершенно уже неистовых цветов и роскоши белотельных, словно выкормленных на сладком щербете, магнолий…
Теперь же, вместо магнолий и Шехерезады, здесь общежитие из русских генералов и полковников… Сюда же прибился и я отдохнуть после полуторамесячной болезни…
* * *
Утром?
Утром надо посмотреть, как купается в море (оно тут же через дорогу) «генерал от кавалерии» — К… Ему 80 лет, он старше всех здесь… Он имеет, кажется, все русские ордена и чуть ли не все иностранные… Старик бодрый, сохранил выправку и важность, и голубовато-зеленая вода Босфора с некоторым почтением принимает в себя сохранившееся розовое тело… Это бывает утром, когда тут так тихо, как будто Босфор привык вставать поздно… Вода дремотная. Ленивая, душная, томная, дымчатая… При желании можно продолжать эти прилагательные… Но лучше пойти пить чай…
За чаем старый генерал сидит за узким концом длинного стола… Генералы помоложе, не говоря уже о полковниках, приходят каждый со своей чашкой, получают от заведующего хозяйством кусок хлеба, наливают чай из больших чайников и садятся за длинным столом…
Все проходит быстро, но чинно…
Затем?..
Затем генералы и полковники разбредаются по розам и магнолиям, и туда — выше, где на крутых склонах дичающий парк…
Там в одном месте есть полусломанный домик над пустыми оранжереями…
«Там некогда гулял и я, —
Но вреден…»
Да, этот домик с уничтоженными окнами, положительно был мне вреден… Ибо в пустующую раму окна была вставлена живая картина — великолепный босфорский изгиб, центром которого был… выход в Черное море… магнитное море…
* * *
Около десяти часов утра Босфор, наконец, просыпается от своей душной голубовато-дымчатой лени…
Пробуждение начинается там, около выхода… Это бежит дыхание Черного моря… Оно темной синькой постепенно заливает пролив, снимает с Босфора мечтательную дымку и расписывает все — горы, зелень, мозаику домов, воду пролива и, кажется, самое небо — яркими до чрезвычайности красками… Струя добегает и сюда — в Терапию, нарушая «чудный сон» генералов и магнолий, встряхивая зачарованное царство буйствующих роз и обессиленных полковников…
Это дыхание Черного моря…
Оно зовет, будит, требует…
И намагниченные сердца поворачиваются к Северу…
«Но вреден Север для меня»…
* * *
Днем?
Днем — все то же…
Обед… Скромный, но достаточный… Для организмов не первой молодости…
Затем?
Затем легкая дрема… среди цветов…
* * *
И все это было бы прекрасно — этот отдых для тех, кто имеет vint cinq ans bien sonnes [37] , — для полубольных, для ослабевших, для слишком много перестрадавших…
Это было бы хорошо, если бы.
Если бы все эти с виду полудремлющие люди, на самом деле, не грызлись бы всегда одним и тем же сверлящим вопросом:
— Ну, хорошо… пока… А что будет дальше?
Поэтому от времени до времени каждый из них срывается и мчится на шаркете в город… Там он бегает по бесконечным учреждениям, хлопоча занятие или визу…
Ибо магнолии отцветут, сделавшись коричневыми, как старушки Востока, розы облетят без следа, а Терапию… закроют…
* * *
Вечером?
Да, вечером, когда стемнеет, стоит постранствовать по крутым и душным аллеям…
Что это — опера?
Но почему нет звуков?.. Наоборот, тихо до чрезвычайности… И все же здесь что-то волшебное, сказочная оргия, симфония с стиле Шехерезады…
Это все делают тысячи загадочных, бесшумных, то вспыхивающих, то потухающих огоньков… Они, среди совершенно черных аллей, мятутся по всем направлениям, оставляя сверкающие, пересекающиеся обрывки кривых… Их тысячи тысяч, и они кратки, как отдельные слова «Тысячи и одной ночи»… Но их не пересказать… Тут рассказываются бесконечные истории… Таинственные, загадочные, бесшумные, бессловные, душные и несметные… Можно бы продолжить эти прилагательные, но лучше объяснить, что это — просто светящиеся летающие жучки…
* * *
Итак, жучки, старички и магнолии: вот Терапия.
* * *
Через две недели я покинул этот странный конгломерат… Нужно было ехать в Сербию… Я получил визу — мечту бессонных ночей столь многих…
* * *
Шаркет в последний раз нес меня мимо босфорических декораций…
Все было, как всегда, и все было по иному, как бывает, когда думаешь, что «в последний раз»…
И в последний ли? Кто это знает?
Есть, впрочем, одно существо, которое я видел в этот день в последний раз…
Стройная и маленькая яхта стояла на своем месте… Это был «Лукулл»…
Я смотрел на нее с пробегающего шаркета «прощальным взглядом»… Но я еще не знал тогда, что три месяца спустя огромный итальянский пароход среди белого дня «не заметит» яхты, стоявшей на своем обычном месте, и, не заметивши, пустит ее ко дну, перерезав пополам…
* * *
Пока же «Лукулл», как всегда, исполнял свой тяжкий долг…
На палубе был только один человек… Он не заметил привета — моего привета, с пробегающего мимо шаркета… Я же видел его хорошо. Высокий, тонкий, в серой черкеске, с маленькой бритой головой… Он стоял, опершись руками о борт, который (борт) казался поэтому низким, и смотрел прямо перед собой вдаль пролива…
Это был генерал Врангель…
* * *
«Fais ce que dois — advienne que pourra
C’est commande aux chevaliers»…
* * *
Эти слова шептала июньская струя шаркета, салютуя яхте… Этим же она отвечала на роковой январский вопрос «что делать?»…
* * *
Полгода списано со счетов истории…