Шульгин Василий. 1921 год.

   — Ну, дорогие мои,— только вы подождите жениться!
   — Мы? А зачем нам?.. Мы дачу себе строим…
   — Что?..
   — Да… это тебе не фунт изюму… понимаешь — готово почти… Помещение — вот как эта комната… Стенки каменные, крыша железная… Окно… Обстановку соорудили… Приезжай — будешь жить… как «помещица», так сказать…
   — Это называется «домовладелица»…
   — Все равно!.. Где нам!.. Мы не гордые… слов ученых не изучали… Вот дом строим — с автомобилями возимся… Машину на «ять» изучили…
   — А кормят как?
   — Кормят? Гм… Хлеба маловато… Ерунда!.. Как-то живы… Есть такое… ты знаешь, конечно… в Евангелии… «Не единым хлебом»… Вот и мы так… Понятно?
   — Ну, еще рассказывайте!..
   — Ну что еще… купаемся… рубашки себе моем… О России думаем… когда в нее вернемся… Это у нас вообще… все думают… От рядового до генерала… потому­ и крепко друг за дружку держимся… Чтоб скопом нагрянуть… Оно и понятно…

* * *

   Им дали чаю с булочками, за которые они принялись с увлечением… Бедные «мальчуги» — давно таких булочек в глаза не видали…
   А после чая с прибавившейся энергией они рассказывают, перебивая друг друга…
   — Вообрази!.. Идут наши юнкера… «шаг печатают»…. Ась-Два!.. Ась-Два! На посту — «сережка»… наши на него наступают… Он с винтовкой — наши безоружные… Делают «зверские лица»… печатают… безмолвно… «Сережка» не выдерживает… Бросает винтовку и ка-ак побежит! Наши орут вдогонку: «Сережка!.. Не бойся»!.. Он останавливается, скалит зубы: «Харош, рус, харош»!… И все довольны…
   Господи! Какие они бодрые, веселые, эти два мальчика, ничего в своей жизни не видевшие, кроме походов, боев и лишений!.. Откуда у них это здоровье — физическое и духовное?! Вот сидят себе на диване, болтают всякий вздор, хохочут — будто ничего не было… То есть не было того, что почти всех нас сломило и пригнуло к земле…
   Но, Боже мой! Что я вижу?! У Олега на руках…
   — Люська! Что это значит? Маникюр?
   Он «скромно» опускает глаза на ногти…
   — Да… кажется, удается… Это ты знаешь… для бодрости… Надо следить за собой… чтобы не опуститься…
   — Позвольте? А что ты, собственно, делаешь?! …Ваши занятия?
   — Да, вот… Мы в Авто-роте… Собственно, мы — шоферы… Везем провизию из города в лагерь… больных…
   — Отчего же… Как при этом можно делать маникюр?
   — Отчего же? Можно!.. Что мы — шоферы?.. Мы офицеры! Ну, роем себе землянки… варим обед… жжем уголь… приходится!.. ничего не поделаешь!.. Но ни в землекопов, ни в кухарей, ни в угольщиков мы не обращаемся… Не хотим!.. вот тебе и весь сказ… «Наше знамя высоко!»… Потому и не пачкаемся. «Белые» не могут сделаться «грязными»… Кто это сказал? Понятно?..
   Полковник
   Сегодня на Пера я встретила полковника П… Высокий, плечистый, румяный, в своей длинной артиллерийской шинели — он выделялся в серой, мизерной толпе…
   — Здравствуйте! Какими судьбами?
   Он подошел ко мне… звякнули шпоры… Я увидела чем-то озабоченное, недовольное лицо.
   — Да вот… Попал в ваш Константинополь… Толчея какая!..
   — Не нравится?
   — Сумасшедший дом!.. Тяжело — с непривычки… Совсем отвык от города… В России не видел почти городов… на фронте все…. А этот еще какой-то особенно противный… Кабак!..
   — А зачем же вы приехали?.. Развлечься?
   — Бог с вами!.. Какое тут развлечение!.. Головная боль второй день… От орудий такого не сделается… Я по делу… Визу получил в Сербию — к отцу….
   — Это большая редкость… Поздравляю!.. Повезло вам… Рады?
   Особенной радости на его лице не было видно…
   — Да, да — рад… Давно не видел старика… но ехать колеблюсь…
   — Почему?
   — Да вот… Слышали? Тут говорят — французы объявили, что прекращают паек… Будут расформировывать армию… Кто в Совдепию, кто в Бразилию…
   — Что ж, — вздохнула я… — Что ж нам делать? Ничем мы помешать этому не можем… Слава Богу, что у вас виза в Сербию… к отцу поедете…
   — Извините, пожалуйста! — вскипел он. — Если это правда — то не к отцу я поеду, — а туда, к себе — в Галлиполи!.. Мой долг быть там!.. При своей части… А там — посмотрим!..
   — Ну, чего там смотреть?! Захотят, так и расформируют…
   — Это мы посмотрим!.. Посмотрим!.. Во всяком случае, я буду на своем месте… со всеми… Если вышлют в Совдепию — тоже поеду… Но мы посмотрим, как это они сделают!..
   Он страшно разволновался… На нас стали обращать внимание прохожие. Он с ненавистью взглянул на двух проходивших французских офицеров…
   —У… «союзнички»!.. Подождите, — бормотал сквозь зубы, — сочтемся… но… простите Мария Дмитриевна… Я спешу… Побегу знать… В посольство — что ли… Всего хорошего!..
   Его голова долго возвышалась над густым слоем «перинского» многолюдья… И затылок его был озабоченно упорный…
   Коля
   Почему-то сегодня все куда-то разбрелись. Н. пошла к знакомым, Т. П. — на заседание, остальные куда — неизвестно, но, словом, я осталась одна с Колей… Мы сидели у круглого стола, я — на стуле, он в уголке на диване, тихонько наигрывая что-то на мандолине…
   Было тихо и уютно… Мягкий свет из-под серо-зеленого абажура скрадывал беспорядок и неуютность нашей комнаты — примус мирно шипел, нагревая чайник, а за стеной тикали часы… Я раскладывала пасьянс и думала упорно все о том же, о чем каждый из нас, наверное, думает, когда имеет возможность покойно посидеть на месте… И так углубилась в свои размышления, что не слышала Колиного окрика…
   — Да. Мария Дмитриевна!!. — загремело под самым ухом…
   — Что? Чего так кричите?
   — Да как же не кричать? Вы не слышите… Я позвал вас раз, позвал другой… вы все упорно смотрите на эту шестерку пик и не отвечаете…Что значит шестерка пик?
   — Шестерка пик? Дальняя дорога… очень далекая… Вроде как бы в Россию…
   — А!… И вы об этом думаете?!
   — Кто же об этом не думает?
   Он презрительно дернул головой.
   — Вы думаете, все так уж и стремятся в Россию?
   — Стремятся не стремятся — но думают о России все…
   — Это разница… Думают, конечно, все… А поехать туда? Не каждый… во всяком случае, не все хотят…
   — А вы, Коля, хотите разве?
   — Я?.. Ах!..
   У него стало радостно-детское лицо…
   — Я — только и мечтаю…
   — Господи! Бог с вами! Зачем? Разве можно! Вы — корниловец, первопоходник, потерявший ногу в походе, — поедете к большевикам? Опомнитесь!..
   Он откинулся на спинку дивана и, держа мандолину в руках, — задумался. Потом улыбнулся…
   — Ах, Мария Дмитриевна… как бы вам это сказать?.. Чтобы вы поняли… Ну, все равно — расскажу!..
   — Вот видите — я — корниловец-инвалид — собственно, не человек, а полчеловека… ибо у меня полтуловища нет — раз нет ноги!.. Но вот эта оставшаяся половинка меня не может, не хочет жить так… как все живут… прозябать… «ждать у моря погоды»…. Я не могу!.. Я не знаю, почему это так, а не иначе…
   Я был в Корниловском походе и во всех остальных… всегда на фронте… потому что не мог сидеть дома, в тылу, сложа руки… Никто ведь меня не гнал!.. Когда лишился ноги, кажется, мог бы оставить армию?.. А вот… не мог… До последнего боя…
   А теперь? Борьба кончилась… Мы — в отпуску… В Галлиполи… на отдыхе… Все мы имеем право отдохнуть, конечно, после трехлетней войны…
   Но… помилуйте!.. не могу!.. тянет! Тянет опять схватиться, сцепиться с ними!.. красными… не пройдет к ним ненависть… Никогда!.. Не так — так иначе… Не винтовкой, пулеметом — шпионажем… разведкой… Не могу! Не могу сидеть сложа руки, пока они там!.. командуют в России!.. Мне труднее будет отдыхать, чем рыскать на одной ноге по Совдепии

* * *

   Он замолчал и стал тихо перебирать струны мандолины… Смотрел куда-то — напротив себя, — но не в стенку, а куда-то мимо стены… И бесхитростные голубые глаза, детские и простые, — приняли какое-то странное выражение…
   — Ах, Мария Дмитриевна! — внезапно сказал он. — Если бы вы знали, как я люблю армию!.. Армию, ее заветы, уклад, быт… Я не знал никогда — что мне ближе и дороже: семья моя родная — мать и сестры — или армия?! …Я говорю серьезно!.. Не думайте, что это я так — пыль в глаза вам пускаю… «с тем, чтобы для вас», как говорят в Одессе…
   Он приготовился обидеться заранее и заглядывал в лицо, ища в нем недоверчивого выражения…
   — Что вы, Коля… оставьте!..
   Он продолжал.
   — Да, вы это сами должны понимать… вы тоже «военная»… понимаете, — когда я пошел, я же мальчиком был… гимназистом. И пороховой дым для меня — как для вас ваши любимые духи… как они — «Chippre» называются?… Что ли?
   Вот этот пороховой шипр насквозь мою душу продушил… С тех пор у меня ничего, кроме армии, не было… Ни жизни своей, личной, ни дома, ни привязанности… Мой полк, Корниловский, — мой дом… товарищи — семья и привязанности… И я жил все эти годы своей полковой семьей…
   Вот, говорят в Галлиполи тяжело… Оттуда бегут… Там плохо кормят… Но поверьте, если бы меня поселили бы здесь, в Константинополе, кормили бы даже каждый день вкусным обедом, — все-таки через неделю я бы убежал… туда… в тот галлипольский лагерь… где, говорят, плохо кормят и все плохо… Им плохо — а мне хорошо!.. И мне уже скучно и противно здесь, в вашем Константинополе… Стремлюсь уже обратно…

* * *

   Он тихонько стал наигрывать какую-то военную песенку… Потом задумался…
   — Вот… — тихо сказал он — …эта песенка. Сколько с ней связано. Сколько под ее звуки дорогих картин выплывает… оттуда… из нашего славного прошлого…
   А ведь оно славное, Мария Дмитриевна! Правда же? Ну ладно, нас победили, нас загнали на этот полуостров, и французы, издеваясь, швыряют нам милостыню — паек!! Они думают нас унизить? Нас?.. Господи! Что может унизить тех, кто все потерял!.. Ладно!.. пусть унижают!..
   Но нашего прошлого — никто не унизит! Наших знамен — никто ничем не может запачкать!.. Кто может бросить в нас, корниловцев, камнем или грязью? Кто, знающий нашу историю? Мы стали на защиту нашей родной земли… Мы бросили призыв всей России… Мы — первые!.. Корниловцы!..
   Мы отчаянно боролись три года. Наши лучшие перебиты… Мы — горсточка, боролись против всей одуревшей русской громады… Конечно, они своей численностью победили… Но они вытеснили нас из России, а не задавили. Все-таки мы не смирились!.. Все-таки мы им не подчинились!.. Мы — ушли…
   Нет! У нас нет ни родины, ни семьи — ничего… Но нашего славного прошлого, нашей незапачканной чести — никому не взять от нас!.. Ведь правда же?
   И замолчал…
   — Ну, Коля, — пока что давайте пить чай… Слышите, кипит вода…
   Жорж
   Ему двадцать два года… но на вид ему можно дать тридцать и даже сорок… Лицо? Какое бывает у них… после эвакуации…
   Говорит он быстро, быстро, бесцветно, как-то беззвучно, причем когда-то выразительное лицо принимает все одно и то же выражение усталости, скорби и недоумения…
   И печально смотрят потухшие глаза…

* * *

   Он приходит по вечерам, неизвестно откуда и неизвестно куда пойдет…
   — Вы откуда?
   — С Перской…
   — А от нас куда?
   — На Перскую…
   Так называют они Перу — убежище и приют таких, как он, Жорж, бездомных и голодных…

* * *

   Когда-то он был ловким, хорошеньким мальчиком, которому так шла малиновая бескозырка Елизаветградского училища… Его в корпусе все знали…
   —А, Жорж?! Будущая звезда кинематографа? Как же, знаем!..
   Может быть, от этого все и пошло.

* * *

   Мальчик робкий, балованный, он был выброшен в жерло жизни… Выброшен резко, без перехода, — из маминой комнатки в отряд для усмирения кого-то или чей-то охраны…
   Странно, почему в это время среди офицерства была так в моде «театральность». Каждый мнил себя артистом или критиком искусства, во всяком случае, так или иначе причастным к сцене… Конферансье были страшно в моде…
   Жорж сразу попал в среду, где его робкие мечты о театральной арене осмелели и стали преображаться в реальное.
   В перерывах между схватками, усмирениями, восстаниями он где-то выступал на подмостках, играл в одном из бесчисленных театрах-кабаре — снимался с Верочкой Холодной, участвуя в фильме… Незаметно, а может быть и намеренно, усвоил тон первого любовника, конферансье, смешав с жаргоном и манерами кавалериста «славной южной школы»… Он научился нюхать кокаин, подрисовывать брови, подтушевывать глаза и румянить губы… И при этом носил «тонные» галифе и савельевские «малиновые» шпоры, всем своим обликом представляя характернейший до каррикатуры тип офицера добровольческих войн… Карикатурного, жалко-смешного, как песня Вертинского, преложенная на солдатский лад…
   «Ва-аши па-альцы пахнут ладаном
   И в ресницах спит печаль…
   Жамаис, Жамаис… пташечка,
   Соловеюшка жалобно поет»…

* * *

   В России еще было можно как-то смешать и совместить конферансье с офицером. Но здесь, за границей, —нельзя. Все настоящие офицеры собрались на полуострове Галлиполи… А артисты, «спекулянты» и т.п. — покинули их среду, ибо им нечего было там делать, ибо их там ничего не держало…
   И он ушел… Он ведь был кусочек офицера и кусочек артиста кабаре…

* * *

   В Константинополе ему пришлось туго… На своем любимом поприще подвизаться не удалось. Чересчур много было их, таких как он, горе-артистов, самоучек, — «самоопределивших» свои таланты… И поиграв где-то недели две, он ушел… Ему отказали под предлогом отсутствия костюма…
   Он пошел на Перу…

* * *

   Он пробовал заняться спекуляцией…
   Я его как-то встретила с большим пакетом под мышкой… Лицо было деловито-озабоченно… Он спешил…
   — Жорж, куда?
   Он остановился и узнал.
   — А вот… дела… Не знаете ли кого-нибудь, кто мог бы купить лигнин?
   — Лигнин? Что вы!.. А вы знаете-то сами, что такое лигнин?
   — А как же…
   Он развернул пакет. Это был действительно лигнин…
   — Вот продаю… Купил по случаю партию лигнина… говорили, за бесценок… А оказалось, что и в магазинах столько же стоит… теперь уж не знаю, как быть… лишь бы продать… Вы бы не взяли на себя? Насчет процентов за проданное…
   — Оставьте, пожалуйста… Я здесь никого не знаю… А на какие деньги купили?
   Он замигал глазами…
   — Вот… папины золотые часы продал… Ужасно жалко… Но что же делать? Ничего не могу… Вот обещали взять… тут одно кабарэ открывается… песенки инсценировать… Но костюма штатского нет… просто беда…
   — Да вы бы, Жорж, службу поискали… Вы же французский язык знаете…
   — Нет… нет!.. — он даже заволновался. — Как же? Я же рожден артистом… Я не хочу служить. Мне бы костюм — меня всюду возьмут… Я же с Верочкой Холодной… Вот тут снимки будут… Я бы мог… мне предлагали… Но вот костюм!.. А служить? Забыть свое призвание? Никогда!..
   — Вы, наверное, голодаете?..
   — Ничего!.. Не всегда так будет… Вот скоро в Россию вернемся… Или, может быть, в Марсель уеду…
   — Почему же в Марсель?
   — А так… слышал, что в Марсель приглашают киноартистов… Вот и я поеду…

* * *

   Время шло… Он все мечтал о сцене, и лицо его худело, а под глазами ложилась тушь —не от Дорэновского карандаша, а от руки голода… и нужды. Но он по-прежнему надеялся попасть в кинотеатр и не пытался даже искать себе что-нибудь прочное, перебиваясь случайными заработками или продажей последних вещей…

* * *

   Он приходил ко мне «на минутку»… Иногда просиживал часы… И от его шинели, старой, истасканной Елизаветградской длиннополой шинели, пахло сыростью Перы и закоулков Галаты…
   Он произносит монологи… Говорит сам, ибо нет возможности в его речь вставить хоть одно слово… Да и не нужно! Ему надо высказаться, излить свои горести и, излившись, уйти куда-то в туман и слякоть…

* * *

   Он жил прошлым. По-видимому, все настоящее казалось ему диким, гадким сном, кошмаром после хорошей понюшки кокаина… Он не останавливал своего внимания на нем — он только горестно недоумевал, не желая ни вдуматься, ни сосредоточиваться на своем бедственном положении, ни искать выхода из него…
   Он жил все там — то в «гетмановском» Киеве, то в веселой Одессе, то в яркой, суетливой, больной Ялте… В своих мечтах он по-прежнему ходил элегантно одетым,­ душился Origan Coty, проводил дни в обществе артистов, а ночи — в кабарэ…
   И казалось ему, что это заграничное существование — случайность, недоразуме­ние, что опять скоро он попадет домой, и все будет на своих местах… Обед, к ко­торому он вернется (ведь он уехал из Киева, когда был накрыт стол к обеду!)… И так же радостно встретит его мамочка, и Верочка, и даже Маска — его любимая собачка — будет лаять и ласкаться о ногу… И тогда он закажет себе костюм, визит­ку… сделает великолепные ботинки… и пойдет в «Гротеск», где также будет плясать­ Юлинька Бекеффи с золотым обручком на ножке… И тогда все будет в порядке!..

* * *

   — Где вы живете, Жорж? Расскажите…
   — Я?.. — он поднял брови, и на лбу образовались четыре глубоких морщинки… — Разве я вам еще не говорил?..
   — Нет… Вы все о Ялте и о Верочке…
   — Ах да… Верочка!.. несравненная… Вы знаете, что это за человек! Какое сердце!… Вы знаете — она…
   — Нет!… Теперь расскажите о себе… пожалуйста!..

* * *

   — Мы живем втроем… Коля, Петр Николаевич и я…
   — Кто такие Коля и Петр Николаевич?
   — Вы не знаете? Ах да!.. я же не рассказывал!.. Ну!.. это одни люди… Они меня встретили на Пере… Я так изголодался и ослабел, что чуть не падал… Они пригласили меня с собой в ресторан… А потом я у них поселился… Коля? Он замечательный!.. Художник… Но какой! Мы, например, заходим в турецкий ресторан… Коля берет лист бумаги и рисует портрет хозяина… турка… Показывает… Так вообразите!.. Хозяин берет портрет и не требует платы… Вот, собственно, с этого мы и живем…
   — Где?
   — В Стамбуле… У нас комната… Ужасная!.. Потолок такой низкий, что у меня на волосах всегда мел… задеваю головой… Темная… В стене какая-то дырка… холодно до ужаса… И страшные деньги платим… сорок лир.
   — Почему так дорого?.. За эти деньги можно найти приличную…
   — Нельзя!.. Нас нигде не берут… Наши хозяева еле терпят…
   — Что такое? Отчего?
   — Как вам сказать… Мы — ничего… Но вот Коля… Он кокаинист… А когда нанюхается, буянит. Мы уж отбираем… Коля бьет, кричит… все швыряет… тихий ужас!..
   Он печально посмотрел куда-то в бок… И сказал…
   — Как ужасно жить!.. Боже мой… Боже мой!..

* * *

   — Ну а вы… вы — что?
   — Я? Я тоже работаю… Коля рисует миниатюры… на слоновой кости… эмалью… Вот хотите посмотреть… При мне есть…
   Он вынул из-за пазухи конвертик, развернул папиросную бумагу и подал мне… Это была художественная миниатюра в художественной рамке, изображавшая мальчика в костюме XVIII столетия. Кружево его воротника было сделано изумительно.
   — Да ваш Коля настоящий художник!
   Жорж просиял.
   — Это что — пустяки… А вот он нарисовал миниатюру султана — вот это бы вы посмотрели. Сто лир получил!..
   — Неужели? А эта за сколько пойдет?
   — Эта? Лир за тридцать… Вот у меня, кстати, расписка… «Две миниатюры — 70 лир»… Это на прошлой неделе я продал… в ювелирный магазин…
   — Вы заведуете продажей?
   — Да, это моя служба… Я продаю готовые миниатюры… покупаю слоновую кость и краски… если бы вы знали!… Как я навострился… Хоть сейчас открывай ювелирный и антикварный магазин…
   И засмеялся… И его лицо стало каким-то старчески-сморщенным, как печеное яблоко…

* * *

   Однажды он пришел ко мне сияющий.
   — Ах… я пришел рассказать…
   Сел на диван, как всегда, не раздеваясь, и начал, по обыкновению, скороговоркой, из середины…
   — Теперь, если вы в 2 часа зайдете в кафе «Токатли»… знаете, лучшее кафе на Пера… вы всегда можете увидеть меня…Я там пью «свой утренний кофе»…
   И засмеялся от удовольствия… Потом вынул демонстративно из кармана коробочку папирос и закурил…
   — Жорж… Что это? «Regie Ottomane…» Откуда у вас?
   Он опять рассмеялся.
   — Подождите, я вам расскажу по порядку…

* * *

   Он долго рассказывал… сбивчиво… перескакивая с одного на другое… Но все-таки я поняла, что ему каким-то образом удалось познакомиться с турком, который занимал какую-то должность «при дворе»… Они стали «кордашами»… Постоянно видятся, разговаривают… встречаются в Токатлиане… пьют кофе… турок, конечно, платит… Но это можно… Они ведь «кордаши»… Он же и снабжает папиросами… Обещает помочь Жоржу… Жорж боится брать денег — что, если «ловушка»? А вот пить кофе — можно… и папиросы брать…

* * *

   —Ах, вы знаете, в чем наша беседа состоит? За чашкой кофе?… «Харош урус, харош»!.. А я отвечаю: «Харош турок, харош кардаш…»
   И смеется…

* * *

   Потом он исчез куда-то, надолго. Месяца два его не было — я чуть совсем о нем не забыла. И вдруг появился…
   У него было какое-то новое лицо. Волосы на голове сбриты.
   — Где вы пропали? И почему бритый?
   Он сел, не дожидаясь приглашения, на диван.
   — Простите… я не могу долго стоять… Недавно из больницы…
   — Какой больницы? Вы были больны?
   Он улыбнулся.
   — Да… Угадайте, в какой…
   — Для сумасшедших?.. — хотела пошутить я…
   — Совершенно правильно, — ответил Жорж.

* * *

   — Понимаете, вскоре после того, как я у вас был в последний раз, — я попал в историю… ну, одним словом, пришлось драться на дуэли… из-за женщины.
   — Ах, Боже мой!
   — Не ахайте… — он грустно улыбнулся… — Я только вступился за честь женщины, мне совершенно чужой… Я люблю Верочку и только ее одну… А это совсем другое…
   Но «дуэль не состоялась»… Мой противник упал передо мной на колени, «просил пощады»… Я не стрелял… Но на меня это так подействовало, что я стал плакать, потом смеяться, потом опять плакать, потом не помню — что… Очнулся в больнице… Сбрили волосы и на «черепок» капала водичка… Понимаете?
   Это, конечно, не только от дуэли… Дуэль — повод… Я так измотался в последнее время, что сделалась нервная горячка… Febris… как это!… как это!.. по-латыни!.. Вот мне сказали… а я не помню!..

* * *

   — Ну, хорошо… А куда вы выписались из больницы? Где вы живете?
   — Все там же… у Коли и Петра Николаевича. Только не в Стамбуле, а в Ortakcy, знаете?.. На Босфоре…
   — Ну и как?
   — Да плохо… Коля совсем закокаинился… Сладу с ним нет… Не сегодня-завтра придется уйти… Но теперь ничего… лето…

* * *

   — Слушайте, Жорж… Нельзя же так… Пора придумать себе что-нибудь… Уж полгода, как вы заграницей. Надо найти заработок. Попытайтесь хотя бы!.. Вот у вас был турок… Вы просили у него помощи, чтобы службу помог найти?..

* * *

   — Нет, не просил… А зачем? —удивился он. Ведь теперь уже недолго ждать… скоро в Россию… Как-нибудь перебьюсь… Я главное — я уже вам говорил… я— артист… Тело и душа принадлежат сцене… Не хочу и не умею служить… Не знаю, как это надо…

* * *

   — А что бы вы сказали насчет Галлиполи?
   Он с тоской посмотрел на ручку кресла. Такие благоразумные разговоры не нравились и утомляли его… Он ничего не хочет думать, устраивать… Пусть будет, как будет… Он устал…
   Он хочет, чтобы я его слушала, его бесконечные рассказы о Верочке, о Киеве, о «Гротеске»… Он не хочет жить настоящей, противной жизнью, не хочет над ней ломать голову…
   — Галлиполи? Я уже вам говорил, что я не поеду туда…
   — Почему? Там вы будете сыты, одеты, среди своих…
   Он смотрел на меня с укоризной.
   — Сколько раз я вам говорил, что я —артист. Я не в лагерь хочу — а на сцену… И буду ждать…
   — Но вы ждете сложа руки… Не вскочит же вам ваша сцена сама собой? Ее надо добиться… работать… Или, если не можете работать, то хоть устройте сносно вашу жизнь… довольно голодать… к чему терпеть лишние унижения…
   Он что-то рассматривал на ручке дивана… потом поднял голову и весело, как ни в чем не бывало:
   — А знаете, лучше я вам расскажу один случай из Ялтинской эпопеи!… Я жил тогда с Верочкой на даче…

* * *

   Бедный Жорж!..
   «Не для житейского волненья
   Не для корысти, не для битв…!»
 

Глава четвертая. Stop!

   Молчание…
   Ко мне пришел мой друг — Михайлыч.
   — Боже мой, как вы стали похожи на факира!..
   Он зарос густой черной бородой, глаза горят на очень худом лице… Туалет соответственный…
   — Вы, наверное, ничего не едите?
   —Почти что…
   —Это плохо…
   — Ничуть… никогда так себя не чувствовал… И не пью…
   — Это хорошо… Но что с вами приключилось? Вы не стали ли йогом, случайно?..
   — Еще нет, к сожалению…
   — Но на пути к тому?..
   — Может быть… во всяком случае, я хотел бы, чтобы вы познакомились кое с чем…
   Положительно, в нем была какая-то таинственная перемена… И вдруг…
   Вдруг он стал делать какие-то странные телодвижения… Он водил одной рукой по темени, а другой по груди… На лице его было сильное напряжение…
   — Михайлыч, что с вами?
   — Это очень трудно — попробуйте…
   — Зачем?
   — Ну, попробуйте…
   Я попробовал
   — Действительно трудно… Так же трудно, как писать на столе букву «Д» правой рукой, а под столом водить по полу круги левой ногой….
   — Вот именно… Вы угадали…
   — То есть?
   — То есть это того же типа упражнение, а вот другое…
   Он стал приседать, одновременно проделывая что-то руками и головой…
   — Михайлыч, ради Бога!..
   — Да, это очень трудно… доходит до одиннадцати…
   — Чего одиннадцати?
   — Одиннадцати телодвижений одновременно, причем каждое противоречит непременно всем остальным…
   — Как эта система называется?..
   — «Гармоническое развитие человека»…
   — Как же «гармоническое», когда «все противоречит»?..
   — В гармоническом человеке все качества должны быть одинаково развиты… В современном человеке слабее всего развита воля… Большинство наших движений, в том числе гимнастика и танцы, — автоматичны… Противоречивые движения требуют большого напряжения воли… Это одно из упражнений для развития воли… Воля больше всего нужна нам, русским… русские — безвольны…