Шульгин Василий. 1921 год.

   — Это правда… за исключением большевиков…
   — Чтобы с ними бороться, надо волю… И поэтому я хотел бы…
   — Чтобы я приседал и водил по темени?..
   — Не ставьте вопрос так… Приходите и посмотрите…
   — Куда?
   — К нам… я вас проведу…

* * *

   Зала…
   В том конце несколько фигур раскачиваются в такт, напевая музыкальную фразу… Фраза не то что печальная… Она странная и немного жуткая… Какая-то обреченная…
   В этом конце…
   Михайлыч подводит нас к какому-то человеку. Это их «учитель». Он сидит в плетеном диване…
   Зайдите в шикарный табачный магазин, где-нибудь в Киеве или в Одессе… так сидят красивые караимы средних лет… Они подадут вам великолепную сигару рукой, усыпанной бриллиантами… Лица у них чуть бронзовые, «черная шкурка, усы, как у турка», но глаза!.. Глаза горят гораздо ярче, чем диаманты на их перстнях.­
   Такой человек сидел на плетеном диване… Но он не был ни евреем, ни караимом, он был еще какой-то расы… быть может, индус, скорее, грек… Впрочем, одет, как обыкновенно, по-европейски. Но без изящества…
   Во всяком случае, я сразу почувствовал, что передо мной сильный человек… В восточном вкусе, но сильный…
   Михалыч подвел меня, как подводят новообращенного к идолу… Меня это рассердило, внутренне… Человек с горящими глазами, по-видимому, собрался поздороваться со мной, не вставая… Но, вероятно, почувствовал, что это невежливо, привстал, протянул руку и пригласил нас сесть…
   Мы сели. Тогда я увидел, что мы не одни — гости… было еще несколько лиц… Один знакомый генерал, один известный статистик и еще кто-то… Все русские… Кроме того, «за роялем» я увидел знакомое лицо… Мы встречались когда-то в Петрограде…
   — Михалыч, сколько «ему» лет?..
   — Неизвестно… На вид 35, но говорят, что он гораздо старше…
   — Может быть — двести?.. А какой он национальности?
   — Тоже неизвестно… Он говорит на всех языках…
   — И по-русски?
   — И по-русски…
   — А кто же учится, кроме русских?..
   — Да почти никого… все русские…
   — Странно… Это что же — бесплатно?
   — Нет, совсем нет…
   — Как же русские умудряются?
   — А вот в этом-то и загадка… отдают последние гроши… Но простите — я должен…
   Раздались звуки рояля… Это была та же мелодия, которую те напевали. Не то, что печальная… но какая-то обреченная…
   Странные это были упражнения… Они нарастали в каком-то определенном направлении… Сначала оно только угадывалось… Где я это уже видел? И вдруг вспомнил. Я вспомнил тогда, когда мысль, ведущая их, достигла выпуклости… когда на лицах показалось сильное психическое напряжение… когда в глазах, упрямо направленных куда-то вверх и вперед, стал проблескивать экстаз мучительности… когда странно прямые руки, как бы пораженные разобщенностью, искали и не могли найти друг друга… когда все тело и в особенности искривленные головы стали музыкально-мучительно дергаться в «одиннадцати противоречивых» движениях…
   Тогда я вспомнил: если бы нестеровские святые, застывшие на стенах киевского Владимирского Собора, задвигались, то вот это было бы вот так… Это тело, освобожденное от законов тела…

* * *

   Вам понравилось?..
   — Мне понравилось, Михайлыч… но знаете, что?..
   — Что?
   Мне трудно было найти мою мысль.
   — За этим…. экстазным мучительством… за этим освобождением тела от законов тела… словом, за этой «танцующей нестеровщиной»… За этим или — Бог…
   — Или Диавол… Да, это так…

* * *

   После упражнений мы перешли в другую комнату — маленькую… началась «словесность»…
   «Учитель» уселся на кушетке… Гости против него на стульях… Ученики — вокруг, на полу — по-восточному… Применительно к картинам Поленова….
   Учитель переложил одну ногу через валик кушетки… Около этой ноги расположился целый выводок молодых женщин… Не все они были красивы, но это были русские женщины — значит интеллигентные, некоторые утонченные…
   Он заговорил по-русски… С сильным восточным акцентом, почему я его мысленно обозвал «Халды-Балды»…
   — Ну, с чего мы начнем?.. Кто что хочет?..
   Молчание…
   — Никто ничего не хочет!.. Все знаете?..
   Молчание…
   — Мне все равно… С какого конца, все равно… Знание — одно… что хотите, то и спрашивайте… ну!..
   Молчание… Гости, очевидно, не представляли себе возможным спрашивать о чем-нибудь этого восточного господина с болтающейся ногой, а ученики, наверное, стеснялись гостей… но, наконец, это становилось глупым… против меня горела ничем не прикрытая электрическая лампочка, которая меня нестерпимо мучила… Это чревато было сильной мигренью…
   Я вспомнил рассуждение Михалыча о недостаточности воли и сказал:
   — Вот, что меня интересует… Почему это так? Вот мы, русские, перенесли столько, сколько, кажется, может выдержать человек… Перенесли и выдержали… И вот это большое, огромное несчастье мы способны переносить… не способны переносить пустяков… И из-за пустяков часто несносна наша жизнь… Вот пример. Я, как и другие, перенес всякое — очень тяжелое… И ничего… А вот этой электрической лампочки, которая режет мне глаза, я не могу вынести…
   Я надеялся, что Халды-Балды первым делом прикажет закрыть лампочку, а потом начнет объяснять. Но этого не произошло…

* * *

   Зато он стал говорить:
   — Очень хороший вопрос… Да, это так… Это потому происходит, что большое горе само по себе утешение имеет… рядом с горем стоит тебе утешение… тебе больно, но ты знаешь, что это горе, большое горе и сам себя лечишь… Сам себя жалеешь… Чтобы большое горе, испытания, лишения перенесть — не надо воли… Сама природа за тебя работает…Тут тебе — яд, тут тебе — лекарство… А когда тебя лампочка мучает — нет тебе от природы утешения… И мучает — не можешь перенести… Не умеешь… Сам ничего перенести не умеешь… над собой власти не имеешь…
   — Теперь уж он будет говорить — слушайте! — прошептал Михайлыч.
   Я слушал… Это длилось долго… Часто повторялось одно и то же. Вот вкратце:
   — Вот я скажу… Вот лошадь, извозчик, ездок… И это все — человек… Один человек — только лошадь… Он бежит… А куда? Он не знает… куда его извозчик­ гонит… А кто извозчик? Извозчик — это его страсти, желания… Он бежит, ку­да его страсти гонят… Другой человек — он уже извозчик. Он уже сам — вместо стра­стей… Он уже лошадь гонит… Куда? Куда ездок скажет… А кто ездок? Ездок — разум… Чужой разум… Извозчику все равно — куда ехать… куда скажут… А третий­ человек — сам ездок… он сам разум — он сам знает, для чего живет… Такой чело­век, он приказывает извозчику — значит, такому человеку, который уже освободился от страстей, но который может ехать, но не знает куда ехать… зачем ехать… А этот человек приказывает лошади — значит, такому человеку, которого страсть гонит… Такой человек, он без страстей, он управляет таким человеком, что со страстями, — на одну сторону надавит, он в эту сторону бежит… На другую, он в другую бежит… А как стать ездоком?.. Трудно… Сразу нельзя… Постепенно… Для этого и есть наука… Волю надо развить… Как развить волю?.. Самому трудно… Вот для этого надо поступить в науку… Надо свою волю отдать в науку… Вот это и мы делаем… Для воли тоже гимнастика… Что же я скажу, то и делают… Но трудно… Если хочешь научиться, надо мне верить… Вот, например, она…
   Он большим пальцем, не глядя на нее, указал блондинку, сидевшую ближе других у его ног…
   — Вот, например, она… Тут на столике что — чай? Чай!.. Я ей скажу: кофе! Будет думать — кофе!..
   В этом роде продолжалось часа два. Лампочка совсем меня заела, «Халды-Балды» был мне не по душе — я чувствовал, не знаю почему, острое по отношению к нему сопротивление. Меж тем то, что он говорил, ведь было почти правда. Конечно, волю нужно упражнять. Конечно, и Христос учил своих учеников прежде всего овладеть собой…
   Власть над собой — это власть над людьми… Но для чего эта власть? Чтобы измываться над ними, как Ленин? Это власть Диавола, власть зла… Чтобы облегчить их скорби? — это власть Святых и Добрых…
   Не чувствую здесь Доброты… не чувствую здесь Благости…
   — Вот, например, — «она»…
   Сколько презрения… Нога болтается… И потом… почему он не закрыл лампочки!.. Ведь мигрень-то у меня жестокая…
   Добрый прежде всего это сделал бы, а потом рассуждал…

* * *

   Оба они — петроградцы… Придымленные, изысканные, слабые. В тонах fleure fanеe… [28].  Оба они уже несколько лет следуют за этим человеком… Я сказал им:
   — Я пришел бранить вашего «учителя»… говорю честно… если не хотите — запретите…
   Она сказала:
   — Браните…
   Я начал так:
   — Объясните мне, Бога ради, каким образом вы, утонченные русские женщины, можете каждый день, т.е. в тысячный раз, слушать то, что я слышал вчера… и что не более, как самая обыкновенная банальность, преподносимая под экзотическим соусом… и даже вовсе не это, я хотел сказать… Я хочу спросить, как вы, рафинированная петроградка, можете выносить эту «халды-балдскую» фигуру с киевских контрактов?… И не только выносить этого восточного человека (чэм, дюша мой, торгуешь — кишмишь? Маслом розовым?) — а связывать судьбу с ним?.. Объясните мне, неужели не шокирует вас эта его нога через кушетку, или «вот, например, она», ну словом, — это все, чем он угостил нас вчера?.. Неужели вот именно такой он, ваш «учитель»?!..
   Она улыбнулась.
   — Я еще вчера сказала мужу, какое он на вас произведет впечатление… Вчера он был… Словом, может быть, я это чувствую даже сильнее, чем вы… Но я вот что вам скажу: если бы он 10 минут поговорил с вами так, как он умеет, с вами бы было то же, что со всеми нами…
   — Зачем же он не говорил «так»?
   — То есть, вы думаете, в нем один человек? В нем десять человек, если не больше… И такой есть, как он вчера был… Это он нарочно… Может быть, для того, чтобы оттолкнуть от себя… Может, вы ему почему-нибудь не подходите… Может быть, он хочет испытать… Он только тех приближает, кто настолько хочет знать, что их ничего оттолкнуть не может…
   — Что знать?
   — Все… Он все знает… Вот муж болен… Я совершенно спокойна: он его вылечит… И вообще нет ничего, нет области, которую бы он не знал… Но главное, он знает, как надо жить, для чего надо жить…
   — Для чего же?
   — Жить надо, чтобы совершенствоваться… Он знает, как это делается, — как совершенствоваться, «техники совершенствования», постепенные ступени лестницы, то есть то, чего никто не знает…
   — Лестница Иакова?..
   — То есть?
   — То есть лестницы на небо — к Богу, или в преисподню — к Диаволу? И очень просто… разве «техника большевиков», ведя массы на верную гибель, держать их в повиновении — несовершенна? Или разве Диавол, подучивая Еву съесть яблоко Добра и Зла, не говорил ей: «Вкуси и будешь, как Бог»… «Совершенная» сталь одинаково служит и для скальпеля и для ножа убийцы. Все зависит от того, для чего совершенствуется человек. Куда он вас ведет?..
   Она подумала и сказала:
   — Я познакомилась с ним, когда мне было очень тяжело… Мужа взяли на фронт… Это, конечно, еще ничего не говорит… Нужно знать отношения… Для меня это был такой ужас, которому нет равного… И вот я его встретила… Он меня успокоил, он дал мне силы перенести это. Дал сил дождаться, пока муж вернется… И с тех пор… вот мы следуем за ним… И если бы пришлось уйти, жизнь потеряла бы цену… Жить, как все? Боже мой, это такая скука и пустота, после жизни с ним, под его руководством, когда вы знаете, что рука человека, который вовсе уже и не человек, ведет вас к какой-то высшей цели…

* * *

   — Слышали?
   — Слышал, Михайлыч…
   — Дело не так просто…
   — Дело не просто… И вы уже совершенно увязли?
   — Как так?
   — Ну, словом, вы еще можете выбиться из-под чар этого человека или вы будете следовать за ним навсегда?
   — Еще могу…
   — Так выбивайтесь…
   —Почему?
   — Так… Не чувствую Бога… Но что он заставляет вас пока делать?.. Для развития воли?..
   — Пока очень немного… Он запретил мне курить и пить… Потом назначил мне одиннадцатый пост…
   — И вы выдержали?
   — Выдерживаю…
   — Сколько уже дней?
   — Сегодня конец…
   — И ничего?
   — Как видите…
   — То-то вы стали на факира похожим… Впрочем, для русского беженства назначить пост — это разумно… Вы хотели?..
   — Предложить вам пойти со мной в cafй…
   — Вы будете «разговляться»?
   — Да… а кроме того, я хотел бы вас познакомить с одним человеком…

* * *

   Мы познакомились… Это было в одной маленькой «немецкой» кофейне, в которой висел очень большой орел-чучело. Про эту кофейню рассказывали массу легенд. Что хозяин ее бывший строитель Багдадской дороги, что здесь центр — не то немецкой, не то всех стран мира — разведки… Факт тот, что кофе здесь было вкусное. За двадцать пиастров человек мог насытиться…
   Мой новый знакомый был человек обреченно-усталый…
   — Только что из Японии, — сказал Михайлыч…
   — Что вы там делали?..
   — Изучал там кое-что…
   — Особые религиозные танцы, — сказал Михайлыч.
   — Танцы? И долго?
   — Да… три года…
   — Три года? Командировка? Какое-нибудь научное общество?
   — Его «он» послал, — сказал Михайлыч…
   — Он? И средства дал?
   Обреченно-усталый в первый раз усмехнулся.
   — Средства? Никаких… Просто сказал «поезжай и приезжай, когда выучишь»…
   — И вы сделали?
   — И я сделал…
   — Что же вас заставляет слушаться?
   Обреченно-усталый повел плечами.
   — А что же «так» жить? Слаб человек… Палка нужна… Хозяина нужно. Найдешь хозяина — слушайся… Без хозяина — плохо… Так — хоть и тяжело, чертовски тяжело… а все же знаешь, что ведут тебя куда-то… А так… без пути… Зачем?
   Он обратился к Михайлычу и заговорил другим тоном.
   — Какую он еще мне теперь пакость придумает? Воображаю… Я его систему, знаете, как называю, — «зонтичной»…
   — Почему?
   — А вот представьте, что вам зонтик в пищевод вставили… Неприятно? Правда? Но вы думаете — ничего, потерпим… выймет когда-нибудь… Как, раз!.. Он не выймет — а он вдруг вам раскроет зонтик… Да… у вас в пищеводе… Такая система!!.. Все труднее… Конец? Конца никогда не будет…
   Он махнул рукой… обреченно-усталой…

* * *

   На этот раз это было в театре…
   На сцене были все тамошние и еще много других… И Михайлыч…
   В просторных костюмах, белых, мягких, широких… Различаются только шелковыми поясами разных цветов…
   В оркестре те странные мелодии… И еще другие — странней…
   Их ведет определенная, прекрасно себя сознавшая, мысль…
   Начинается с движений почти молитвенных и почти европейских, т.е. координированных, естественных… Только тоненькая жила чего-то странного, противоречивого, змеится в некоторой необычности поз и жестов… Но, может быть, эта необычность — это просто ориентальность? Дыхание Востока, который должен же чем-нибудь отличаться от Запада… Может быть, поэтому то молодой человек, который объясняет публике (по-французски) перед каждым номером, что будет, заговорил о религиозных танцах Востока…
   Кстати, хотя он говорит по-французски, а публика в театре всякая, но там, на сцене, почти сплошь русские. Отчего это, собственно?

* * *

   С каждым номером делается все выпуклее… Восточность или «противоестественность», если это одно и то же, вкрапливается все сильнее… Примесь мучительства яснее… Они там, на сцене, стали дергаться!… Пробивается изуверство… От неба их все больше тянет к земле… Нет больше молитвенных движений… Вместо этого что-то странное, полуживотное… Однако!.. Вот это — это уже просто гадко!.. Они стали на четвереньки и мучительно трясут головами… дергаются носом вниз… точно одержимые звери…
   Но, как бы почувствовав, что это un peru trop fort, [29]  — пока невидимая рука, ведущая их, подымает человеческое стадо и снова заволакивает их в срединных, невыясненных, «евразийских» тонах…

* * *

   В антракте пришел Михайлыч…
   — Ну, что?
   — Красиво? Интересно… необычно… полно ярко-мрачных настроений Востока… удивительная дисциплина…
   — Вы говорите, точно рецензент…
   — А вы хотите по существу?
   — Да, да, именно по существу…
   —По существу я вам вот что скажу: здесь запахло кровью и серой…

* * *

   С крови началась вторая часть… «Танцы дервишей»… в самых разнообразных видах…
   Все более или менее представляют себе, как танцуют дервиши… Они доводят себя до исступления целым ассортиментом противоестественных движений. Танец дервишей — это средство прийти в экстаз…
   Прийти в такое состояние, когда тело не чувствует законов тела… Для чего? Вот именно: для чего? Известно, что кульминационный пункт дервишей, когда они режут себя и других ножами… кромсают человеческие тела, но «освобожденные от законов тела» — эти тела не чувствуют, не слышат…
   И потому явственно запахло кровью, когда танцы дервишей появились на сцене… не было, правда, ножей. И потому не было самой крови. Но аромат ее был…

* * *

   Чтобы дать «передышку», было упражнение «Stop»… но была ли это передышка или только ступень?
   Они танцевали какой-то очень сложный танец, причем каждый и каждая — свое отдельное… И, конечно, — противоестественное… Какие-то одиннадцать, а может быть, сто одиннадцать «противоречивых» движений разом… Руководимые чьей-то волей, они всецело были погружены в исполнение этой дьявольски трудной, противной всем законам естества, и гордыней ума, отрицающего природу, начертанной программы… Лица у них были напряженные до страдания… Всякая мысль обо всем на свете исчезла, лишь бы не сбиться! Лишь бы выполнить волю, диктующую, повелевающую, ведущую…
   И вдруг резкое, как удар бича, сверкнувшее откуда-то, должно быть, из-за кулис, ослепляющее, как молния, — слово:
   — Stop!!!
   Его не видно было, но, конечно, это был он — «учитель»… невидимый, но зримый…
   Что произошло?
   Со всеми вместе и с каждым порознь произошел «столбняк»… Каждый и каждая остановились в той позе, в какой их застало… Все — в разных, потому что каждый танцевал свое… Но все — в противоестественных, потому что ведь это было сто одиннадцать «противоречивых» движений… А все вместе они были — одна застывшая корча… Или, вернее, столько разных корчь, сколько их было, несчастных русских, на сцене…
   Они остановились, неподвижные, как камень. Но через секунду один стал падать… За ним другой, третий…
   Это упали те, которых неумолимое «Stop» застало в положении, невозможном по законам физического равновесия… Непобежденная природа вставала, роняя человеческие тела…
   И они падали…
   И это падение окаменевших тел, которые и упав, на земле, сохраняли положение застывшей корчи, было жутко в наступившей абсолютной тишине…
   Остальные стояли гримассированной, выкривленной во всех невозможностях бронзой…
   И из-за кулис холодом пекла веяла власть… Странная власть «учителя»… Власть диктующая, повелевающая, ведущая…
   Куда?

* * *

   Спросите Ленина!
   Разве он не такой же?!
   Разве, прогнав нас через одурь крови, он не заставил нас, русских, танцевать страшный танец социализма, весь сотканный из корчей, неестественности и противоречий, весь начертанный гордыней человеческого ума, отрицающего законы природы, высокомерием Диавола, предвечно на Бога, эти законы природы установившего, восстающего…
   И кто знает, измучивши русское тело «сто одиннадцатью противоречиями», т. е. невозможными, противными естеству человека, социалистическими выдумками; приковав русскую душу и разум к исполнению этой бесовской пляски «дервишей чрева»; до конца поработив волю людей в этом шабаше лживого равенства и истинной лжи — вдруг, внезапно, наскучив кровью и кривлями своих «учеников», не крикнет ли он ограбленной России:
   — Stop!!!

* * *

   И остановятся, и будут бедные рабы «столбить» застывшей в пытках бронзой, пока «некто в декретном» не крикнет им:
   — Allez!!!
   Кто это крикнул? Ленин? Нет, это тот человек за кулисами… И застывшие ожили и вновь заплясали свой темный танец, который ведет их…
   Куда?

* * *

   Это разъяснилось в последнем акте, т.е. в последнем номере, который назывался:
   «Поклонение Дьяволу»…
   Диавол сидел посредине…
   А они, по очереди, по одному, подходили, приплясывая, — ему поклоняться…
   И было это страшно…
   Потому что пляски их были слишком ясны… Каждый из них изображал какую-нибудь страшную нервную болезнь… Это все были «одержимые»… Их корчило, их сводило на все лады… В этих судорогах «подносило» их к Диаволу… И тогда они «поклонялись»… И были их «поклоны» похожи на укус собаки… Точно хотела укусить, но не смогла, лязгнула зубами, хватив воздух, и отбежала, посрамленная, на место…

* * *

   — Ну, что?
   — «Пахнет серой над лугами», Михайлыч…
   — Да… я с вами согласен…
   — Может быть, вы над этим подумаете?
   — Над чем?
   — Над тем, чтобы прекратить ваше поклонение Дьяволу…
   — Может быть, подумаю…
   — В таком случае… До свидания…

* * *

   Говоря серьезно, я не думаю, что «Институт гармонического развития человека» был затеей сатанистов… Мне кажется, что «учитель» просто сильный волевой человек, который к тому же знает многое… Он этим пользуется и собрал около себя кружек «бесхозяйственных» людей, людей «без догмата», ищущих руководителя. Что они оказались почти сплошь русским, это тоже понятно. Русские вообще безвольны и всегда ощущали потребность «то перед тем, то пред этим валяться на брюхе», а теперь в особенности, когда прежние догматы и прежние хозяева ушли… Если эти люди нашли в Институте «отраду и покой» — то и слава Богу…
   Но если «слава Богу», то зачем эта Люциферова кухня? Зачем звать образ Вельзевула, если не служить ему по существу? Для чего эти корчи и судороги, кровавый аромат с поклонением дьяволу в апофеозе?..
   Ведь сказано: «И не введи нас во искушение»…
   Русские знают по собственному опыту теперь, что такое «играть с огнем»… Играли, играли с революцией и доигрались… Сто лет проповедовали «свободу, равенство и братство», и не заметили, кто носит этот плакат по миру на высоких шестах, высотою с Эйфелеву башню. А если бы обратили внимание, то увидели бы, что под плакатом ходит Некто в черно-красном и что у него — хвост и козлиные копыта. И что этими своими копытами ходит он по гуще — месиву, которое месиво — из грязи, крови и золота… Кто соблазнится, кто побежит за плакатом по месиву, тот в этой гуще из грязи, крови и золота увязнет… Вот Россия увязла…
   Так и с «Институтом гармонического развития человека»… Если это гармония, то есть — сила, здоровье, то не нужно корчей, судорог и одержимых страшными болезнями; если это путь к Свету, то есть к Богу, то не нужно одаривать сатану…
   Сатана и так близко… Ибо сказано: «…но избави нас от Лукавого».

* * *

   По странному совпадению именно в этот время — то есть в марте 1821 года — Ленин крикнул «Stop!» своим рабам: это выразилось в декретировании «новой экономической политики».
   Три года их, русских рабов, учили танцевать танец социализма, противный существу человека. В страшных судорогах, словно одержимые ужасными болезнями, они три года плясали смертельный танец «религии чрева»… И вот «учителю» надоело… Пресытился ли он кровью чрезвычаек, или же стонами умирающих с голода, или не выдержал неумолимого взгляда Белой Мысли, — неизвестно: «Сердце Ленина в руце диавольской»… Верно то, что он крикнул «Stop!», выговаривая эти слова, как — «Нэп»!!!
   И все остановилось… Рабы перестали танцевать танец социализма… Послушные, они застыли так, как их застал грозный окрик… Но некоторые, не выдержав положения, противного законам равновесия, падают…. Тела их, падая, звучат глухо… Другие стоят выкривленной бронзой…
   Ждут: когда же повелитель прикажет потанцевать танец смерти… ждут нового декрета об «углублении революции»… Ждут нового взмаха хлыста:
   — Allez!..

* * *

   О, род людской!..
 
   Из переписки
   Получил ваше письмо. Ужасно рад, что вы меня вспомнили. Но не рад вашему настроению. Оно явно пессимистическое, утомленное.
   Я не испытываю этого ощущения, вероятно, потому, что тяжелые личные утраты выращивают на мне какую-то буйволиную шкуру, сквозь которую не могут пробиться самые отчаянные, на первый взгляд, переживания.
   Вы можете это считать своего рода истерией, но все же я должен сказать, что никогда не был так убежден, что Россия займет подобающее Ей место, — как сейчас. Это ощущение происходит от всех тех впечатлений, которые я впитал в себя в течение минувшего года. Общий итог этих впечатлений: убеждение в необычайной живучести русского тела, убеждение в том, что процесс жестоко­го прессования, которому подвергнуты русские и Белой, и Красной России, — даст в итоге фалангу людей, необычайно закаленных, т.е. именно то, чего нам недоставало. Ибо я убежден, что причина всех несчастий была изнеженность руководящего класса, неспособного «вести», то есть нести на себе, бремя власти.
   Этот процесс, повторяю, идет в обеих половинках России — как Белой, ныне эмигрантской, так и Красной, оставшейся на родине. Разумеется, в настоящую эпоху эти две половинки весьма противоположны по своей идеологии. Но в значительной мере эта противоположность только кажущаяся. А кроме того, ничего нет на свете более непринципиального, чем принципы. Все эти взгляды и рассуждения могут легко измениться, но характеры останутся, и это самое важное. Словом, для меня настоящая эпоха есть не более как та суровая школа, которую необходимо было пройти нашей совершенно обабившейся (да простят мне это слово поклонницы вашего таланта) интеллигенции.