Шведов Сергей. Иван Царевич и Серый Волк

   – Отправьте гонца за Семирамидой, – сказала Иштар железным болванам. – И пусть захватит жеребца, пойманного два дня назад. Мы заставим этого негодяя возить для нас живую воду.
   Жеребцом, пойманным два дня назад был, кажется, сам Царевич, потерявший бдительность во сне и вздумавший, по совету Шараева, напиться водицы из жеребячьего копытца. Пока железные болваны тащили Царевича в подвал, у того было время пораскинуть умом и оценить всю сложность своего положения. Замок Киндеряя был практически неприступен, это Иван знал точно, поскольку сам же его и спроектировал. Не говоря уже о том, что Киндеряй обладал способностью повелевать бурями, ураганами и прочими атмосферными явлениями и в два счёта мог разметать любую армию, вздумавшую подступить к стенам замка, с целью освобождения узника. Что же касается подвалов Киндеряева логова, то выдолблены они были в цельной скале, что не оставляло брошенным туда людям никаких шансов на бегство с помощью подкопа.
   В сухой и достаточно просторной камере, куда Ивана бросили Киндеряевы подручные, он, к своему удивлению, обнаружил Валерку Бердова. Царевичев коллега по писательскому цеху потерянно сидел на охапке соломы и размышлял о превратностях судьбы. Под правым глазом у известного писателя красовался синяк, а левая скула изрядно припухла.
   – Нашего полку прибыло, – криво улыбнулся он в сторону Царевича.
   Свет в камеру попадал из узенького окошечка, расположенного над дверью, а потому здесь царил полумрак. Читать при таком скудном освещении Иван бы не стал, но душевному разговору тьма, как известно, не помеха.
   – Меня завтра в жертву принесут, – вздохнул Валерка после продолжительного молчания, – не то Баалу, не то Ваалу.
   – Вот сволочи, – возмутился Царевич. – Это, по какому такому закону?! – По тому же самому, по которому у нас в России пристреливают в родном подъезде.
   – Слушай, а на кой чёрт им понадобилась живая вода? – спросил Царевич.
   – Мафия должна быть бессмертной, – хмыкнул Валерка. – Вот они и хотят, чтобы ты им это бессмертие обеспечил.
   – Бред. Ничего они от меня не получат. – Никуда ты от них не денешься, Царевич, – сказал Валерка не без злорадства в голосе. – Здесь во второй реальности ты жеребец, а жеребцами управляет не разум, а инстинкт. – Это ты на Наташку намекаешь? – припомнил Иван подслушанный в доме Костенко разговор.
   – Нет, я намекаю на жажду отнюдь не сексуальную. Тебя будут держать в этом подвале, не давая ни капли воды, пару дней ты, может, и продержишься, а потом у тебя начнутся галлюцинации, и ты сам вселишься в шкуру выпущенного за стены Киндеряева замка жеребца. Жеребец тоже будет страдать от жажды, и поскольку инстинкт в нём изначально сильнее разума, то он выведет мафию к живой воде. – Ловко, – согласился Царевич. – А кто придумал столь коварный план? – Я придумал, – вздохнул Бердов. – Правда, мучить тебя жаждой мы хотели в России, чтобы жеребец искал воду здесь, в Берендеевом царстве. Но нынешний расклад даже лучше, поскольку здесь никакой тебе милиции, телевидения, общественного мнения и прочей муры.
   – А что она из себя представляет, эта самая живая вода? – Жидкость как жидкость, – пожал плечами Бердов. – Селюнин где-то достал полбутылки. Кажется, спёр у Кощея. У твоей бывшей супруги тоже есть небольшой флакон. С помощью живой воды, добавленной в воду обычную, и оживлялись все эти нарисованные Мишкой Самоедовым гоблины и киллеры. С её помощью пытались взрастить дракона богоубийцу.
   – Выходит, одних яблок для метаморфоз недостаточно? – Молодильные яблоки помогают людям с воображением, которые сами жаждут метаморфоз и приключений в сказочных и неведомых мирах. Но если человек к метаморфозам не стремится, либо боится их, то тут как раз и нужна живая вода. Причём, чем больше концентрация этой «воды», тем более устойчивой и надежной будет метаморфоза и тем сложнее возвращение к нормальному облику.
   – Но ведь на нас с Кляевым никто не брызгал водой, тем не менее, мы превратились в громадных волков.
   – На вас были волчьи шкуры, – напомнил Бердов. – И вы попали под испарения.
   Очень может быть. Царевич припомнил, что дракон под воздействием живой воды раскалился до красна, и от него действительно шёл пар, заполнивший чуть ли не всю вершину холма.
   – Я так понимаю, что живая вода у Киндеряя и Ираиды закончилась? – Ты их последняя надежда, – подтвердил Валерка.
   Обдумав полученную от Бердова информацию, Царевич пришёл к выводу, что Киндеряй и Ираида ведут с ним беспроигрышную игру. Но дело даже не в том, что Иван не был героем. Вздумай эти люди, скажем, его пытать, он, быть может, устоял если не из идейных соображений, то из чистого упрямства и гипертрофированного, как у всякого истинного интеллигента, чувства самоуважения. Но весь фокус был в том, что никто Царевича пытать не собирался, его просто вводили в бредовое состояние, а человек, как известно, не властен над сновидениями и бредом. Надо отдать должное Валерке Бердову, придумавшему этот иезуитский план. Мафиози Костенко до такого никогда бы не додумался.
   Как и предупреждал Бердов, воды заключённым не давали. Зато принесли чуть не целую корзину молодильных яблок весьма аппетитных на вид, но совершенно отвратительных на вкус. Кроме того, яблоки обладали ещё одним гадским свойством, они не утоляли жажду, а обостряли её. Валерку Бердова действительно увели куда-то по утру железные истуканы. Царевич пытался протестовать, но его протесты были гласом вопиющего в пустыне. Валерка, надо признать, вёл себя не слишком героически, то есть визжал и брыкался, не желая приноситься в жертву языческому богу. Царевич ero не осуждал и лелеял в душе надежду, что вороватого интеллигента пощадят, если не за собственные его заслуги перед мафией, то хотя бы по протекции жены и тёщи. Всё-таки Наташке, какой бы она там не была Семирамидой, скорее всего не захочется в цветущем тридцатилетнем возрасте стать вдовой. А вообще-то Валерке следовало не слушать премудрую тёщу, а сделать Наташке ребёнка, ещё лучше трёх-четырёх, дабы отбить у неё охоту к метаморфозам.
   Мысли о Наташке и её несостоявшихся родах, а также нестерпимая жажда, спровоцировали кризис. Царевич как-то незаметно для себя стал биться головой в стену. И что самое удивительное, стена стала поддаваться его усилиям. Донельзя обрадованный этим обстоятельством Иван принялся за дело с большим рвением и уже через минуту приветствовал радостным ржанием обретение свободы. Впрочем, свобода оказалась неполной, она ограничивалась арканом, конец которого был приторочен к седлу скакавшей рядом белой кобылы, а в этом седле сидела затянутая в чёрную кожу Наташка-Семирамида, поощрительным свистом подгонявшая и без того не чуявшего ног от радости жеребца. Поначалу ошалевший Царевич не придал особого значения аркану на собственной шее и даже вздумал продемонстрировать вольнолюбивый нрав, увеличив аллюр до запредельного. Но волосяная петля столь жёстко перехватила его горло, что не оставалось ничего другого, как, смирив гордыню, подчиниться воле свирепой амазонки. Амазонка, к слову, была не одна, её сопровождал отряд в добрую сотню закованных в доспехи всадников, а также целый обоз телег с деревянными бочками. Судя по всему, это была тара под живую воду. Запалившийся от быстрого бега жеребец Царевич потребовал было воды, но получил удар плетью от расторопной амазонки. И это притом, что все остальные лошади, даже обозные битюги воспользовались своим правом на водопитие в полной мере.
   Вода в озере была столь прозрачной и желанной, что у Царевича в голове помутилось от одного её вида. Однако взбесившегося жеребца очень быстро укротили с помощью аркана и плети, привязав к железному колу так, что аркана почти хватало, чтобы губы Царевича дотянулись до блистающей серебром под лунным светом зеркальной глади. Но именно почти, поскольку петля начинала душить несчастного жеребца, как только он пытался попить воды. Вообще-то Царевич и раньше подозревал дочь Ираиды Полесской в садистских наклонностях, но он никак не предполагал, что порок приобрёл столь грандиозные масштабы. – Воду ещё заслужить надо, – ласково потрепала Семирамида Царевича по шее.
   После чего полезла в озеро купаться, оставляя на берегу раздираемого танталовыми муками несчастного жеребца. Табор, раскинувшийся подле растущего на берегу водоема колка, угомонился. Заснули возницы, железные болваны и даже упившиеся водой лошади. Не спал один мучимый жаждой жеребец Царевич, которому в качестве компенсации за грубое обращение дозволено было любоваться обнажённым телом купающейся Семирамиды. Вид ассирийской царицы подействовал на очумевшего от жажды жеребца распаляюще.
   – Заведём Кентавриков, Царевич, – сладко зашептала ему на ухо выбравшаяся на берег Семирамида. – Я тебе их дюжину рожу.
   Жеребец Царевич заржал от переполнявшей его страсти, которую, увы, никто пока не собирался удовлетворять. Наташка объяснила, что делает она это не столько из вредности, сколько из биологической несовместимости, которая всегда была помехой в браках между людьми и животными. Зато жеребец Царевич может одним махом преодолеть все биологические преграды, напившись живой воды и став богом. Богиней станет и сама Семирамида. Какое им тогда будет дело до людских пересудов и медицинских показаний. Что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру. Что нё дозволено жеребцу, то дозволено богу Ивану Бессмертному.
   Страсть и жажда до того овладели несчастным жеребцом, что он нёсся к цели, буквально ног под собой не чуя. Задержкой в пути было теперь не Царевичево упрямство, а обоз, гирей висевший на ногах влюблённых.
   До живой воды было уже рукой подать, ноздри Царевича улавливали запах хрустального источника, который бил среди скал серебряным фонтаном. Его порыв не оставил равнодушным ни царицу Семирамиду, ни её белую кобылу. Эта троица далеко оторвалась как от охраны, так и от обоза, который пылил где-то у самого горизонта. Изумрудная трава ласкала копыта Царевича, а впереди величественные скалы египетскими пирамидами устремлялись в небеса. Именно к этим скалам он и приближался с радостным предвкушением блаженства. Однако блаженства невезучему жеребцу испытать так и не удалось. Откуда-то слева выкатилась Чапаевская тачанка, лихо развернулась перед накатывающими лавой Киндеряевыми болванами и неожиданно открыла по ним огонь из пулемёта. Случившееся выглядело до того нереально и по-киношному, что растерялся не только жеребец, растерялась и Семирамида. Проворнее всех оказалась Наташкина кобыла, которая, испугавшись пулеметного треска, понеслась к спасительным в данных обстоятельствах скалам, и Царевичу, дабы не быть удушенным арканом, поневоле пришлось следовать её примеру. Краем глаза он всё-таки успел заметить, что две трети железных болванов уже вылетели из седла, а остальных та же участь должна была постигнуть в самое ближайшее время.
   Семирамиде, наконец, удалось подхватить повод взбесившейся кобылы, и у запалившегося Царевича появилась возможность перевести дух и посмотреть на скалы, обступившие их со всех сторон. Надо сказать, что Наташка очень вовремя обуздала свою попрыгунью, ибо ещё немного, и они все трое сверзились бы в пропасть. Именно над этой пропастью пролегала узенькая тропинка, по которой только и можно было добраться до живительного источника. Царевич ступать на эту тропинку не спешил, боясь нарваться ещё на одну засаду. В этом случае бежать им действительно будет некуда,
   – Откуда здесь взялся Василий Иванович? – задумчиво произнесла Семирамида. – Какой ещё Василий Иванович? – удивлённо спросил Царевич, забывший после всего пережитого, что жеребцам полагается ржать, а не разговаривать.
   Семирамида, однако, не обратила на жеребячью невоспитанность никакого внимания:
   – Чапаев, какой же ещё. А с ним Анка-пулемётчица. Ну и Петька на облучке.
   Тачанку Царевич видел, в наличии пулемёта у него тоже сомнений не было, но вот что касается легендарной троицы, то её Царевич не разглядел. Впрочем, он ничуть не удивился, если бы они действительно объявились в этих местах. – До источника далеко? – спросила Семирамида.
   – Рукой подать, – кивнул на тропу Царевич, буквально умирающий от жажды, заглушившей все сомнения, опасения и угрызения совести. Тропа, кстати, оказалась не столь узка, как о ней думал Царевич, во всяком случае, телега здесь точно прошла бы. Да и тянулась она, опоясывая гору, разве что с полкилометра. При виде бьющего из земли фонтана Царевич радостно заржал, его ржание подхватила белая кобыла, а вот Семирамида вместо того, чтобы завопить от счастья, грязно выругалась и попыталась спастись бегством. Помешал ей это сделать Царевич, который рванулся к воде из последних жеребячьих сил. Рывок его был столь силён, что не только завалил кобылу, но и выбросил из седла Семирамиду. Досталось и самому Царевичу, который был удушен петлёй едва ли не до смерти. Очухался он только после того, как какой-то доброхот вылил на него литра три воды из медного шлема. Семирамида уже поднималась с земли с помощью рослого малого в медных доспехах и алом плаще.
   – Язон, – назвал себя медногрудый и склонился перед Наташкой в поклоне. – Безжалостный рок забросил нас в эти края, но я искренне рад, что и среди диких скал растут столь дивные цветы.
   – Семирамида, – представилась слегка смущенная его вежливостью Наташка. – Ассирийская царица.
   Блондинистый Язон рассыпался в совершенно нелепых с точки зрения Царевича комплиментах. Вообще-то, если судить по лицу и повадкам, парень был жох, и сколь помнил Иван по древнегреческим мифам, этот, с позволения сказать, герой надул в своё время и царя Колхиды, и его слишком страстную дочь Медею, к слову, ведьму ещё почище Наташки.
   Царевичу надо было бы предостеречь Семирамиду, но как раз в это время он заметил одну странность: сколько бы он не пил живую воду, жажда его только усиливалась. Да, собственно, по иному и быть не могло, поскольку жаждой-то страдал не жеребец-предатель, а заключённый в каземат Царевич, которому вороги и не думали давать воды. Как только Царевич это осознал, он тотчас же вернулся в свою убогую камеру и ощупал дрожащей рукой шишку, вскочившую аккурат посредине лба.
   Все попытки Царевича достучаться до своих угнетателей закончились ничем, если не считать отбитых о дубовую дверь рук и ног. Чрезмерные физические усилия обезвоженного организма вновь вернули мозги Царевича к живительному источнику, который на поверку оказался не столь уж живительным.
   Здесь всё было по-прежнему. Всё так же устремлялись к небесам голубоватые скалы, сверкал на солнце радужными брызгами фонтан, а в двадцати шагах от источника царица Семирамида вела беседу с любезным Язоном и его не менее любезными спутниками-аргонавтами. Этих аргонавтов Царевич насчитал не менее двух десятков. Ражие мужики, которым отчего-то не сиделось в их Древней Греции, и они пустились в странствия по чужим землям, прихватывая всё, что плохо лежит. Царица Семирамида пыталась заручиться поддержкой хорошо снаряжённых для боевых действий людей. Идея была недурна, но Царевич сильно сомневался, что двадцать вооружённых лишь мечами героев способны устоять против пулемёта Максим, который уже скосил подчистую чуть не половину Киндеряевой рати. Но грек Язон пулемёта, видимо по незнанию, абсолютно не боялся. Его нежелание отправляться в Киндеряев замок объяснялось крайней стесненностью во времени и неотложными заботами по поиску золотого руна.
   – Так вы золотого барана ищите? – удивилась Семирамида. – Какое счастье, что мы с вами встретились. У меня в замке, совершенно случайно, завалялся один такой. – Быть того не может, – ахнул Язон. – Боги вновь на нашей стороне. Мы встретили прекраснейшую из женщин, которая покажет нам путь к цели. Скажите, этот баран принадлежит вашему папе?
   – Да нет же, это совершенно бесхозный баран, мы даже собирались принести его в жертву богам, но этому помешали обстоятельства. А говорящий козёл вам не нужен?
   Аргонавты переглянулись, судя по всему, козёл их волновал мало, но если у козла тоже золотая шерсть, то почему бы не взять.
   – К сожалению, шерсть у козла хоть и густая, но самая что ни на есть обычная, – огорчила их Семирамида. – Зато он может послужить козлом отпущения в религиозной церемонии.
   – Пожалуй, – почесал затылок Язон. – Возьмём и козла, если вы так настаиваете.
   Царевич хотел было рассказать аргонавтам, что под золотой бараньей шерстью скрывается несчастный, заколдованный фуриями охранник Роман, а в козла превращён муж его хорошей знакомой некто Синебрюхов, но, увы, в самый ответственный момент, видимо от нестерпимой жажды, язык отказался ему повиноваться. И вместо членораздельных звуков из его глотки вырвалось лишь хриплое ржание. – Редкостных статей у вас жеребец, – прищурился в сторону Царевича Язон.
   – Он подхватил какую-то заразу, – лицемерно вздохнула Семирамида. – Однако я надеюсь, что вода священного источника подействует на него самым благотворным образом.
   К сожалению, Царевич уже знал точно, что эти надежды тщетны. Ивана охватило раскаяние. Поддавшись страстям, он показал нечистой силе дорогу к живой воде, и эта его преступная слабость обернётся неисчислимыми бедами, как для Берендеева царства, так, возможно, и для всего цивилизованного человечества. Раскаяние подействовало на Царевича расслабляюще, и он провалился в небытие.
   Очнулся он уже в степи, всё с тем же арканом на шее, конец которого был теперь привязан к телеге, пылившей в самом хвосте обоза с живой водой. Потрясённый падением собственного статуса Царевич призывно заржал, но на его зов откликнулась лишь обозная кляча. А коварная Семирамида, столь жестоко и подло обманувшая простодушного Царевича, красовалась на белой кобыле во главе процессии, бок о бок с ненавистным Язоном, этим недостойным сыном Древней Греции. Иван от души пожелал Наташке участь колхидской Медеи, которую этот сукин сын бросил с двумя малыми детьми.
   Царевич жаждал сотворить аргонавтам какую-нибудь подлянку, но, увы, в его незавидном положении узника совести предпринять что-либо существенное было крайне сложно. К сожалению, и Василий Иванович Чапаев исчез куда-то вместе со своей тачанкой, хотя Царевич именно на него весь долгий жаркий день возлагал свои последние надежды.
   Двадцать аргонавтов красовались на конях Киндеряевых стражников, для чего-то нацепив ещё и их доспехи. Мишенью они были прямо-таки идеальной, вот только стрелять по этой мишени было некому.
   Ночная прохлада не принесла облегчения Царевичу, как не принёс успокоения его плавающей в ненависти душе привал, устроенный Семирамидой и Язоном исключительно для того, чтобы на берегу чудесного водоёма предаться блуду. Пока весь лагерь спал, утомлённый трудным днём, изнывающий от жажды Царевич, которого, к слову, никто и не подумал напоить, вынужден был с содроганием сердечным наблюдать, как эти двое развлекают себя срамными языческими игрищами с сексуальным уклоном, безвозвратно губя свои души. Конечно, греку-язычнику всё равно гореть в геенне огненной, но Наташка могла бы вести себя скромнее, памятуя о своём статусе замужней дамы. Впрочем, что взять с натуральной ведьмы, которая из похоти перекрасилась в царицу Семирамиду, послала на жертвенный костёр мужа и предала любовника, который, правда, в силу объективных причин не успел им стать. Конечно, отдельные моралисты станут утверждать, что замужней женщине приличнее предаваться блуду с человеком нежели с конём, но это будут те моралисты, которые никогда не носили жеребячьей шкуры, а следовательно и не испытали всех выпадающих на долю несчастных животных страданий. А именно страдание, как совершенно верно заметил классик, только и способно сделать человека человеком. И неважно, в каком обличье выступает страдающая суть, важно, что духовно она выше обезьяньей сути в облике блондинистого негодяя Язона.
   Морализаторские размышления Царевича были прерваны первыми лучами дневного светила, которое бесцеремонно расшевелило спящий лагерь. Вновь заскрипели телеги, поднимая улегшуюся за ночь пыль, и вновь жеребцу Царевичу пришлось эту пыль глотать и перхать в отвращении пересохшим горлом. В сторону сияющих от удовольствия Семирамиды и Язона Царевич больше не смотрел, глубоко уязвлённый чужим самодовольством и собственным незавидным положением. В воспаленные трудностями и жаждой мозги Ивана пришла мысль о воздаянии за совершённые им грехи в прежней человеческой жизни. И он принялся, с мазохистским наслаждением их отыскивать и классифицировать. Среди совершённых Царевичем грехов преобладали грехи смертные, и по всему выходило, что с таким багажом до рая ему не добраться, а что касается ада, то он в него, кажется, уже попал.
   Благочестивых мыслей Царевичу хватило аж до самого Киндеряева замка, который жутковатой серой громадой возник на горизонте. Со стен замка, видимо, узнали царицу Семирамиду и обоз, посланный за живой водой, а обознались, кажется, только в отношении аргонавтов, которых приняли за родных болванов.
   Царевич как в воду глядел, когда подозревал греческого Язона в коварстве и слабости к чужому добру. Доблестные аргонавты прямо с порога чужого жилища открыли плотный огонь из автоматов Калашникова по гостеприимным хозяевам. Очумевшие Киндеряевы стражники падали на земь как снопы и мгновенно испарялись под лучами раскочегарившегося светила, оставляя на земле лишь тени да кучки железного хлама, именуемого доспехами. Потрясённый греческим беспределом Царевич снова впал в беспамятство.
   А очнулся он от того, что кто-то настырно лил воду в его пересохшую глотку. Вода была необыкновенно вкусной и как нельзя лучше утоляла мучившую Ивана жажду. Открывший глаза писатель не сразу, но признал в спасителе своего старого друга Ваську Кляева, который в железных доспехах смотрелся ещё живописнее, чем в камуфляже или в волчьей шкуре. А вторым рыцарем была, к немалому удивлению Царевича, ведьма Вероника, которая недовольно морщила нос в сторону осрамившегося добра молодца и витязя.
   – Тебя только за смертью посылать, царевич Иван. Кабы не добрые люди, так до сих пор жила бы в собачьей конуре по твоей милости
   Царевич хотел было возразить, что Мокрухин дворец всё-таки великоват для собаки, если, конечно, эта собака не цербер, но потом счёл за благо придержать язычок и не дразнить ведьму, настроенную пока что довольно дружественно. Иван хоть и медленно, но обретал себя в прежней реальности, которая, к слову, была не такой уж реальностью, но всё-таки Царевич присутствовал здесь в человечьем обличье, а не в жеребячьем.
   – Ты откуда взялся? – спросил он у Васьки, как только язык стал вновь ему повиноваться.
   – От верблюда, – ухмыльнулся Кляев. – Это мы с Веркой перестреляли из Максима сотню Киндеряевых рыцарей.
   – А за Петьку кто у вас был? – припомнил кинематографическую картинку Иван. – Лошадьми управлял Матёрый, – пояснил Васька, помогая ослабевшему Царевичу подняться.
   – А Язона кто изображал? – В роли грека выступал Ратибор, из Белых Волков дружины Матёрого.
   С помощью Васьки и в сопровождении хмурой Вероники Царевич выбрался, наконец, из жуткого каменного мешка на свет божий. Весь двор Киндеряева замка был завален железом, в смысле доспехами испарившихся рыцарей. Мужики-возницы растерянно стыли у своих телег, а расторопные лже-аргонавты вышибали из бочек затычки и сливали воду прямо на плиты.
   Такое расточительство привело прямо-таки в неистовство и без того обиженную на весь свет Наташку-Семирамиду, которая, вперив руки в боки, крыла матом выполняющего служебный долг Ратибора. Совершенно неожиданно для Царевича, с большим удовольствием наблюдавшим эту сцену, к Семирамиде присоединилась ведьма Вороника. Вдвоём они спихнули с телеги аргонавта и сделали официальное заявление, что убьют всякого, кто помешает им искупаться в живой воде. – Пусть купаются, – вмешался в спор ведьм с Язоном подошедший Матёрый. – Наполните для них бассейн.
   Слегка сбитый с толку беспредельной добротой Матёрого, одним мановением руки подарившего скандальным дамам бессмертие, Царевич заглянул на конюшню, но, увы, жеребца там не обнаружил.
   – Испарился, – пояснил расстроенному соседу Васька Кляев. – Можно сказать на моих глазах. А Верка сказала, что он слился с тобой в одно целое до очередного искушения,
   Не то, чтобы Царевич зарыдал то ли от потери, то ли от обретения, но жеребца, едва не ставшего по желанию Семирамиды богом, ему было жаль. Можно сказать, рухнула мечта, которая была отчасти Царевичевой, и уж конечно, не видать ему теперь божественной Наташки как своих ушей. Правда, у него был шанс сойтись с божественной Вероникой, которая будучи просто ведьмой уже допустила Царевича на своё ложе, вдохновляя на подвиги.
   – А Киндеряя поймали? – спросил Иван у Кляева – Удрал Киндеряй. Теперь он в обличье Костенко шустрит в Российской Федерации.
   Матёрый сидел за Киндеряевым столом и с интересом разглядывал фараона Тутанхамона, опять превратившегося в мумию. Похоже, это был единственный трофей, взятый им в замке, если не считать Мишки Самоедова, который стоял чуть поодаль в позе деревянного истукана. Проходя мимо, Царевич пнул художника под зад и этим пока ограничил карательные акции в адрес ренегата и оппортуниста. Самоедов принял наказание со стоическим терпением, то есть сморгнул глазами и сглотнул слюну. Слюна, а впрочем, побежала у него вовсе не в результате удара жеребячьим копытом, а от вида яблок, лежащих на столе.