Страница:
351
Четвертую главу, как книгу в целом, Вейдле также называет "Умирание искусства". Он начинает её с типологии исторических катаклизмов, определяя посредством их отношение к искусству. Прежде всего философ называет наиболее простую, "грубую", очевидную в своих проявлениях ступень: войны, революции, иноземные нашествия и т.д. Переходя от ступени к ступени, он подводит читателя к самой последней из них, на которой, по мнению автора, становится возможной подлинная, последняя историческая катастрофа. Причем она совпадает с катастрофой самого искусства, соприродна собственной трагедии искусства. Коренной разлад в обществе, по мысли философа, это "разлад, проникающий в самую сердцевину художественного творчества, разрушающий вечные его основы, разлад личности и таланта в жизни..." [194].
Вейдле не ищет первопричины подобной катастрофы, он констатирует взаимосвязь и взаимозависимость кризиса общественной жизни и кризиса искусства. Обращаясь к анализу современного состояния европейского искусства, он намечает основные черты искусства XIX столетия, его историю, определившие нынешнее состояние искусства. По Вейдле, в основе трагедии современного искусства - "разрыв и раздвоение, стремление восстановить утраченное единство, все умножающиеся препятствия на пути к нему, непрочные победы, резкие падения, неутоленная внутренняя борьба" [195]. В центре внимания философа - романтизм, определяемый в книге не как художественный стиль, который можно противопоставлять како
352
му-либо иному стилю, а как нечто противоположное всякому стилю вообще. Романтизм - визитная карточка искусства XIX в. Романтизм определил характер искусства XIX в., и он же подготовил почву для окончательного его падения, умирания. Понятие романтизма, согласно Вейдле, распространяется на все искусства и покрывает все национальные различия. "Верное определение его, рядом с которым все, предлагавшиеся до сих пор, окажутся односторонними и частичными, должно исходить из этой его всеобщности и сосредоточиваться не на отдельных особенностях романтического искусства, а на новых условиях, в которых это искусство творилось и которые как раз и знаменуют собой изменение самой основы художественного творчества" [196].
193 Идеи В. Вейдле оказали влияние на развитие философской эстетики XX в., в том числе на творчество австрийского искусствоведа Г. Зедльмайра, автора основополагающего сочинения по философии современного искусства "Утрата середины" (Sedlmayr H. Verlust der Mitte. Salzburg, 1948).
194 Вейдле В.В. Умирание искусства // Вейдле В.В. Умирание искусства: Размышления о судьбе литературного и художественного творчества. Париж, 1937. С. 21.
195 Там же. С. 21.
Философа волнует проблема стиля, наличие которого соответствует нормальному состоянию искусства: стиль - это "внешнее обнаружение внутренней согласованности душ, сверхразумного, духовного их единства; он - воплощенная в искусстве соборность творчества. Когда потухает соборность, гаснет стиль, и не разжечь его вновь никакою жаждой, никакими заклятьями" [197].
Вейдле считает, что в эпоху романтизма стиль как таковой перестает существовать. Художник волен избирать любой из стилей предшествующих эпох, творить в соответствии с канонами данного стиля, но это не будет стилем романтизма: "Романтизм есть одиночество, все равно - бунтующее или примиренное; романтизм есть утрата стиля" [198]. По мнению философа, "угасание стиля повлекло за собой неисчислимые последствия... Первым и важнейшим было настоящее осознание и оценка того, что ощущалось уже утраченным, т.е. именно стиля, органической культуры, иррациональной основы художественного творчества, религиозной и национальной укорененности искусства. Одновременно пришло возраставшее в течение всего XIX в. чувство собственной наготы, покинутости, страшного одиночества
353
творческой души. По мере того как последствия эти накоплялись, романтизм менялся, углублялся, но исчезнуть не мог, не может и сейчас, потому что не исчезли породившие его условия..." [199]. Однако по мысли автора книги, и время романтизма уходит, наступает период бессилия искусства, хотя и не сразу для всех его видов: раньше всего кризис искусства, его умирание проявились в архитектуре и прикладных искусствах, позднее - в музыке.
196 Там же.
197 Там же. С. 22.
198 Там же.
199 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 23.
Продолжая тему стиля в искусстве, Вейдле обращает внимание на то, что стиль имеет отношение не только к форме. Он также касается и содержания, но не в смысле сюжета, а духовного содержания, духовной сущности, которая не может быть высказана на отвлеченном языке. Для Вейдле стиль есть некая предустановленность связи формы и содержания, и в этом смысле гарантия их цельности. При отсутствии стиля форма постепенно превращается в формулу, а содержание - в мертвый материал.
Трагедию искусства Вейдле прежде всего видит как трагедию художника. Искусство умирает и - первым наказан талантливый человек, творец. Он не может определиться, он утратил ориентиры, кажущаяся самостоятельность творения вне стиля оборачивается пагубной вседозволенностью и творческим бесплодием - художника окутывает "кромешная мгла развоплощенного разлагающегося искусства".
Вейдле сравнивает гибель современного искусства с гибелью Рима, которая произошла, по его мнению, не из-за варваров, а из-за ослабленности духовных основ империи и античной культуры. Так и современное искусство обессилено, в нем образовалась пустота. Человек создал машины, он проклинает их и вместе с тем восхищается ими, как ребенок, отдавая взамен все ценности многовековой культуры. Практицизм, машинизация уже давно проникли в архитектуру и прикладные искусства, отравили их, обездушили. Вейдле пишет, что человек принес в жертву машинам наибольшее свое состояние - душу, оставив своим вниманием искусство, отказавшись от него как от нефунк
354
ционального, разрушив целостность, соборность самого искусства и единства собственной души и искусства. Оторвавшись от его духовных высот, человек обрек себя, свое общество, свою историю на трагедию.
Вейдле обращается к рассмотрению современного искусства, его трансформаций, отмечая в качестве характерных тенденций схематизм, замену стиля стилизацией, изъятие, "выкачивание" человеческого образа из произведений искусства (живопись, скульптура), "выветривание" духовного содержания. Яркое выражение подобных тенденций в искусстве Вейдле видит в конструктивизме, определяя его как "искание такого сочетания форм, которое в отличие от всех, самых, казалось бы, математических и отвлеченных построений, известных до сих пор из истории искусства, ничего человеческого не выражало бы и по самому своему замыслу не только предмета, но и духовного содержания было бы лишено" [200].
Особое внимание Вейдле уделяет музыке, которая, как он считает, позднее других искусств испытала рассудочное разложение. Для Вейдле мелодия как образ и символ музыкального бытия - это в то же время образ и символ непрерывности, неделимости, неразложимости. Философ солидарен с Гёте, который возмущался термином "композиция", применявшимся в отношении музыкального произведения и искажающим суть музыки. Композитор, согласно философу, не складывает музыку из отдельных звуков или нотных знаков, а создает ее "как нерасторжимое, во времени протекающее единство, воспроизводящее собственную его духовную целостность. Сверхразумное единство мелодии, чудо мелоса есть образ совершенства не только музыки, но и всех искусств, и в этом смысле верны слова Шопенгауэра о том, что к состоянию музыки стремятся все искусства. Умаление чуда, аналитическое разъяснение его само по себе есть уже гибель творчества" [201].
200 Там же. С. 35.
201 Там же. С. 44.
355
И вновь обращение к Гёте: "В музыке явлено всего полнее достоинство искусства, ибо в ней нет материала, который приходилось бы вычитать. Она вся целиком - форма и содержание, она возвышает и облагораживает все, что выражает". Современное искусство в лице формалистов, сторонников химически чистой музыки, согласно Вейдле, нарушило эту гармонию, подменило "форму рассудочной формулой и вследствие этого разрушило рассудку недоступную музыкальную непрерывность" [202].
Как и Ильин, Вейдле фиксирует предсмертные симптомы угасающего искусства. Присущие музыке целостность и единство, по мнению философа, уже у Дебюсси и его учеников заменяются дроблением временного потока, "вместо расплавленной тягучей массы, членения которой не преграждают русла, где она течет, у них - твердо очерченные звучащие островки, в совокупности составляющие музыкальное произведение... и для Равеля музыкальное произведение есть лишь сумма звучаний, целостность которой только и заключается в общей окраске, "настроении" и "впечатлении"" [203]. Философ пишет о воцарившемся музыкальном чревоугодии (в том числе пряных ритмах раннего Стравинского), которое обращено не к душе человека, и даже не к слуху его, а к "несравненно более низменным восприятиям... исподним, массовым инстинктам" слушателя. Современную музыку, в трактовке Вейдле, отличает насильственное упрощение музыкальной ткани. Неизбежные последствия этих процессов - падение музыкального воспитания, вкуса, понимания значимости и благотворного влияния музыки на душу человека. Музыка с духовных высот искусства низвергается во все перемалывающую, утилизирующую бездну массовой культуры, превращается в "обслуживающую рестораны, танцульки, кинематографы и мещанские квартиры увеселительную промышленность, изготавливающую уже не музыку, а мюзик... Истинной музыке, бессильной заткнуть рупор всесветного громкоговорителя, остается уйти в самоотверженное служение вечному своему естеству, чтобы обрести голос целомудрия, веры и молитвы" [204].
202 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 45.
203 Там же. С. 46.
204 Там же.
356
Вейдле выносит трагический и жесткий вердикт современному искусству: оно свелось к голой целесообразности, механическому удовлетворению абстрактных, установленных рассудком нужд человека. Здания превратились в машины для жилья. Музыку заставляют содействовать пищеварению и "трудовому энтузиазму". В живописи торжествуют документальность и эксперимент, стремящиеся угодить не более как нашему праздному любопытству. Искусство постепенно утрачивает свое предназначение, свою человечность, тайны, которые возвышали его, заставляли стремиться к духовным высотам. Оно перестало быть выражением духовности. Не боясь быть безжалостным, философ заключает, что в современную эпоху с человеком произошло следующее: он занят исключительно собой, оглядывается ежеминутно на себя, забыл о Творце, его творении, о том высшем, чем живет душа, живет сам человек, и что живет в нем. Таков суровый диагноз Вейдле умирающему искусству.
Для Вейдле судьба современного искусства - это судьба современного мира. Кризис искусства во всей полноте отразил кризис современного человечества: "Там и там бездуховная сплоченность всего утилитарного, массового, управляемого вычисляющим рассудком, противопоставляется распыленности личного начала, еще не изменившего духу, но в одиночестве, в заблуждении своем - в заблуждении не разума только, а всего существа - уже теряющего пути к целостному его воплощению" [205]. Но, как представитель отечественной философской традиции, Вейдле не может завершить работу, не задумавшись о возможности возрождения. Казалось бы, вся его работа свидетельство конца, причем однозначного и бесповоротного. Однако в заключение Вейдле вспоминает удивительно содержательное и путеводное для русской философской традиции высказывание Бодлера: "Первое условие для создания здорового искусства - есть вера во всеединство (курсив мой. Т.С.)". Так вот, по мысли Вейдле, именно эта вера распалась, и ее-то и нужно собрать: "Искусство и культуру может сейчас спасти лишь сила, способная служебное и массовое одухотворить, а разобщенным личностям дать новое, вмещающее их в себе, осмысляющее их творческие усилия единство" [206].
205 Там же. С. 52.
357
2.12. Василий Розанов: Апокалипсис нашего времени
Пути и особенности развития эсхатологической проблематики в русской литературе и искусстве (и, несомненно, философии) во многом определяются творчеством писателя, публициста, литературоведа и мыслителя В.В. Розанова. Сильное воздействие идей Розанова, как отмечают исследователи, ощущается в сочинениях и символиста А. Белого, и футуристов В. Каменского и А. Крученых, и даже таких идейно далеких от него писателей, как В. Маяковский и лидеры обэриутов Д. Хармс и А. Введенский [207].
Даже на фоне общей литературной одаренности деятелей русской культуры "серебряного века" творчество Василия Васильевича Розанова (1856-1919) явление яркое. Как бы критически ни оценивали многие современники его личность и идеи, но в признании литературного дара Розанова они были на редкость единодушны. Так, Н.А. Бердяев писал, что "Розанов один из величайших русских прозаических писателей, настоящий маг слова". З.Н. Гиппиус видела в Розанове "одного из гениальных наших писателей". Аналогичный отзыв принадлежит П.Б. Струве - "один из первых наших писателей". А. Блок писал о "духе глубины и пытливости", пронизывающем творчество Розанова. Но оценок, подобных блоковской, не так уж и много. Розанова-писателя признавали почти все, Розанова-мыслителя - очень немногие. Среди этих немногих был, например, В. Зеньковский, характеризовавший Розанова как "одного из наиболее даровитых и сильных русских религиозных философов" ("История русской философии"). [Философия. Учебник для вузов. М., 2003.]
206 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 52.
207 См.: Кацис Л. Апокалиптика "серебряного века" // Русская эсхатология и русская литература М., 2000. С. 28.
358
Розанов критически воспринимает процессы, происходящие в западноевропейской культуре, связывая трансформацию искусства и литературы с общим кризисом западного общества.
Блестящий литературный критик, Розанов с тревогой отмечает опасность поэтизации индивидуализма, которая захлестывала современную ему литературу, причем опасность не только для искусства, но и всего человечества в целом. В статье "Декаденты" (1904) он, обращаясь к творчеству Мопассана и Ницше, предупреждает о пагубных для человечества последствиях "подогревания" культа собственного "я": "На этом новом в своем роде nesus Formativs'e (формирующее усилие (лат.). - Т.С.) человеческой культуры мы должны ожидать увидеть великие странности, великое уродство, быть может, великие бедствия и опасности" [208].
Розанов крайне негативно оценивает декадентство и символизм в искусстве. Он отказывает им в новизне, определяя как некое уродливое завершение ультрареализма, последовавшего в европейской литературе за ультраидеализмом. "Декадентство, - пишет Розанов, - это ultra без того, к чему оно относилось бы; это - утрировка без утрируемого; вычурность в форме при исчезнувшем содержании: без рифм, без размера, однако же и без смысла "поэзии" - вот decadence" [209].
208 Розанов В.В. Декаденты // Розанов В.В. Сочинения. - М., 1990. - С. 441.
209 Там же. С. 438.
Мыслитель глубоко и серьезно рассматривает трагедию западной культуры, соотнося происходящие в Европе кризисные процессы с российскими реалиями. Согласно Розанову, русские славянофилы, представители российского консерватизма (Н.Я. Данилевский, К.С. Аксаков, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, К.Н. Леонтьев) еще задолго до кризисных трансформаций на Западе почувствовали их приближение и описали. Однако потребовались долгие годы, чтобы их предсказания были услышаны.
В статье "Европейская культура и наше к ней отношение" (1891) Розанов пишет: "Недоверие к западному прогрессу, слова о "гниении" Запада действительно уже много десятилетий не
359
сходят с уст славянофилов. Но одно указание на недостаток в Европе некоторых свежих и здоровых чувств, какие сохранились у нашего народа, или даже указание на резкую ложность и несправедливость многих распространенных там понятий и учреждений, конечно, не было бы еще подтверждением столь общей мысли, что западная культура, в ее целом, падает или что прогресс вообще есть зло. Истинный взгляд на все подобные указания должен быть тот, что они выражали бессильное желание чем-нибудь подтвердить смутное и, однако, очень сильное предвидение, чувство. Это были вопли Кассандры, совершенно лишенной каких-нибудь средств убедить тех, кто над нею смеялся. Но вот прошли десятилетия, и вопли оправдываются, а из смеявшихся еще смеется только тот, кто уже совершенно ничего не понимает и ничего не способен видеть" [210].
В понимании надвигающейся катастрофы Розанову очень созвучен К.Н. Леонтьев, в переписке с которым Розанов состоял почти год [211]. Как пишет А.Л. Налепин, "Леонтьев пророчествовал о вещах мрачных и никак не созвучных эпохе - "наклонной плоскости европейского либерализма", о тупике эгалитаризма, и даже в своей давней славянофильской мечте усомнился как-то вопреки логике: "Да! Царьград будет скоро, очень скоро наш! Но что мы туда принесем? Это ужасно! Можно от стыда лицо закрыть руками... 7-этажные дома, европейские (мещанские буржуазные моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны, эти деревянные крахмальные рубашки, сюртуки! Карикатура, карикатура! О, холопство ума и вкуса! О, позор! Либерализм! А что такое идея свободы личности? Это хуже социализма. В социализме есть идеи серьезные: пища и
360
здоровье. А свобода! Нельзя грабить кого-нибудь. Нет, нет, вывести насилие из исторической жизни то же, что претендовать выбросить один из основных цветов радуги из жизни космической"" [212].
210 Розанов В.В. Европейская культура и наше к ней отношение // Розанов В.В. Сочинения. С. 148.
211 По оценкам специалистов, Розанов был одним из немногих, кто в "то время, как просвещенная Европа ликовала по поводу триумфального прогресса", полностью и целиком принял теорию исторического прогресса и упадка К.Н. Леонтьева, во многом предвосхитившую "Закат Европы" О. Шпенглера. (См.: Налепин А.Л. "Книга - это быть вместе" // Розанов В.В. Сочинения. С. 9.)
К идеям Леонтьева Розанов обращается часто. В статье "Европейская культура и наше к ней отношение" мыслитель отсылает читателя к оценке Леонтьевым Великой французской революции и ее влияния на всю последующую историю Западной Европы: "Европа конца XIX века не имеет ничего общего с тою, в которой готова была разыграться французская революция. К. Леонтьев первый указал истинную и самую общую точку зрения на эту революцию... он усмотрел впервые тот окончательный результат, к которому со времени этой революции направляются все дела Европы: уравнение и слияние этих государств в компактную массу европейского человечества - с ослаблением и потом уничтожением какой-либо организации внутри. Личность и человечество, как некогда атом и вселенная, остаются единственными целями исторического процесса, который уже открылся. С достижением их человечество будет так же дезорганизовано, так же стихийно и первобытно, как и тогда, когда история только еще готовилась зародиться, - с тою разницею, однако, что тогда оно носило в себе задатки для такового зарождения, теперь же оно будет пусто от них" [213].
212 Памяти К.Н. Леонтьева: Лит. сборник. СПб., 1911. С. 274-275. Цит. по: Налепин А.Л. "Книга - это быть вместе" // Розанов В.В. Сочинения. С. 9
213 Розанов В.В. Европейская культура... С. 150.
Вслед за Леонтьевым, оценивавшим изменения, которые претерпела Западная Европа со времен Французской революции как свидетельства умирания, Розанов задается вопросом: "Что же мы можем возразить против этого? Но если так, то все наше отношение к прогрессу меняется, и отношение к западной культуре делается невольно исполненным опасений... Колоссальный организм, загнивая, дает только более удушливые миазмы, и все живое должно, избегая смерти через заражение, сторониться от него. Повторяем: только прочитав многочисленные статьи К.Леонтьева, освещающие с разных сторон, на разных
361
частных предметах, все одну и ту же истину - одну и главную в наше время, - впервые начинаешь понимать грозный смысл всех мелких, не тревожащих никого, микроскопических явлений действительности: там вскроется пузырек, там ослабеет ткань, и, кажется, колосс всемирной культуры еще подвижен, а между тем с ним совершается самое важное, что когда-либо совершалось" [214].
Рассуждая подобным образом, Розанов тем не менее не высказывает враждебности к Западной Европе, отмечая, что Европа переживает закономерный этап в своем развитии. Те достижения ("технические выдумки", "усовершенствования"), которые восхищали и изумляли в течение последних предкризисных десятилетий, несоизмеримы с культурными высотами пятнадцативековой европейской истории. При всем своем неприятии современного состояния Европы, Розанов настаивает на уважении к ее культурному наследию и негодует в недоумении от всего происходящего: "Странные минуты, в самом деле, переживает она (Европа. - Т.С.): столько создать, столько накопить, так долго и страстно любить это накопленное и на исходе пятнадцатого века своего существования - вдруг забыть цену всего и начать разбивать столь бережно сохраненное" [215].
В контексте сказанного Розанов призывает еще раз задуматься о судьбе и предназначении русского народа, о его месте в истории. "Что же, - спрашивает мыслитель, - будет ли проявлением любви и уважения, если мы, вслед за ослепнувшим безумцем, будем раздирать на части его сокровище, поджигать его ветхий дом и плясать скверный танец на развалинах прошлого счастья и величия? Так мог бы поступить раб, но не друг" [216]. И истинное уважение к Европе, по мнению философа, выразится именно в том, что, воспитываясь и развиваясь на ее неоцененных сокровищах, чтобы стать со временем хоть сколько-нибудь достойным преемником ее в истории, Россия по достоинству оценит все происходящее, сумеет разделить доброе и дурное и, насколько будет возможно, смягчить те удары, которые Европа "порывается, по-видимому, наносить себе самой".
214 Розанов В.В. Указ. соч. С. 152.
215 Там же. С. 153.
216 Там же.
362
На рубеже веков предостережения Розанова о грядущей дегуманизации, пагубности прогресса не находили понимания в среде российской интеллигенции. Однако последующие десятилетия во многом подтвердили опасения мыслителя. В 1917 г., пережив апокалиптическую череду войн и революций в России, ощущая себя в центре нынешних и грядущих потрясений, Розанов пишет "Апокалипсис нашего времени". Он размышляет об истинных причинах кризиса и передает свойственное ему в это время ожидание Конца Света. "Нет сомнения, - пишет Розанов, - что глубокий фундамент всего теперь происходящего -заключается в том, что в европейском человечестве (всем, - и в том числе русском) образовались колоссальные пустоты от былого христианства; в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания" [217].
Одну из основных причин социокультурного кризиса, который охватил все европейское человечество (в данном случае Розанов и русский народ причисляет к европейским), может быть, определяющую, Розанов видит в кризисе христианства. "Ужасно апокалипсично ("сокровенно"), ужасно странно: что люди, народы, человечество - переживают апокалипсический кризис. Но что само христианство кризиса не переживает... Евангелие - человеческая история, нам рассказанная; история Бога и человека; "богочеловеческий процесс" и "союз"... Апокалипсис как бы кидает этот "богочеловеческий союз" - как негодное, - как изношенную вещь... В образах до такой степени чрезмерных... Конец мира и человечества будет таков, потому что Евангелие есть книга изнеможений... И образ Христа, начертанный на Евангелии, - вот именно так, как там сказано, со всею подробностью, с чудесами и прочее, с явлениями и т.п., не являет ничего, однако, кроме немощи, изнеможения..." [218].
217 Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. М., 1990. С. 3.
218 Там же. С. 13.
363
Розанов переживает крушение России (как он пишет, Царства), ее падение, как крушение, падение христианства. Через христианство и библейские сюжеты мыслитель пытается не только выразить свое ощущение Конца и оправдать его заблуждениями столь любимой им религии, но и найти пути преодоления, "переживания" кризиса. Человечество переживет кризис, это христианство не переживет его. Для христианства этот кризис смертелен. И смертью христианства насыщается страшный Зверь Апокалипсиса, оставляя человечеству жизнь.
В своей критике христианства Розанов необычайно выразителен. Он называет современную цивилизацию стонущей и обвиняет в этом её свойстве пришествие Христа: "Ведь Он проповедывал "лето благоприятное". Вот в этом, по крайней мере, - Он ошибся: никакого "лета благоприятного" не получилось, а вышла цивилизация со стоном" [219].
Грустно читать такие рассуждения Розанова, которые, впрочем, во многом перекликаются с "Антихристианином" Ф. Ницше. Но в этом весь Розанов бросаться из крайности в крайность. При всей гениальной прозорливости афористических рассуждений мыслителя его фактическое предательство Христа, хотя и вполне объяснимое, в чем-то сходно с предательством героев романа Дж. Оруэлла "1984".
Четвертую главу, как книгу в целом, Вейдле также называет "Умирание искусства". Он начинает её с типологии исторических катаклизмов, определяя посредством их отношение к искусству. Прежде всего философ называет наиболее простую, "грубую", очевидную в своих проявлениях ступень: войны, революции, иноземные нашествия и т.д. Переходя от ступени к ступени, он подводит читателя к самой последней из них, на которой, по мнению автора, становится возможной подлинная, последняя историческая катастрофа. Причем она совпадает с катастрофой самого искусства, соприродна собственной трагедии искусства. Коренной разлад в обществе, по мысли философа, это "разлад, проникающий в самую сердцевину художественного творчества, разрушающий вечные его основы, разлад личности и таланта в жизни..." [194].
Вейдле не ищет первопричины подобной катастрофы, он констатирует взаимосвязь и взаимозависимость кризиса общественной жизни и кризиса искусства. Обращаясь к анализу современного состояния европейского искусства, он намечает основные черты искусства XIX столетия, его историю, определившие нынешнее состояние искусства. По Вейдле, в основе трагедии современного искусства - "разрыв и раздвоение, стремление восстановить утраченное единство, все умножающиеся препятствия на пути к нему, непрочные победы, резкие падения, неутоленная внутренняя борьба" [195]. В центре внимания философа - романтизм, определяемый в книге не как художественный стиль, который можно противопоставлять како
352
му-либо иному стилю, а как нечто противоположное всякому стилю вообще. Романтизм - визитная карточка искусства XIX в. Романтизм определил характер искусства XIX в., и он же подготовил почву для окончательного его падения, умирания. Понятие романтизма, согласно Вейдле, распространяется на все искусства и покрывает все национальные различия. "Верное определение его, рядом с которым все, предлагавшиеся до сих пор, окажутся односторонними и частичными, должно исходить из этой его всеобщности и сосредоточиваться не на отдельных особенностях романтического искусства, а на новых условиях, в которых это искусство творилось и которые как раз и знаменуют собой изменение самой основы художественного творчества" [196].
193 Идеи В. Вейдле оказали влияние на развитие философской эстетики XX в., в том числе на творчество австрийского искусствоведа Г. Зедльмайра, автора основополагающего сочинения по философии современного искусства "Утрата середины" (Sedlmayr H. Verlust der Mitte. Salzburg, 1948).
194 Вейдле В.В. Умирание искусства // Вейдле В.В. Умирание искусства: Размышления о судьбе литературного и художественного творчества. Париж, 1937. С. 21.
195 Там же. С. 21.
Философа волнует проблема стиля, наличие которого соответствует нормальному состоянию искусства: стиль - это "внешнее обнаружение внутренней согласованности душ, сверхразумного, духовного их единства; он - воплощенная в искусстве соборность творчества. Когда потухает соборность, гаснет стиль, и не разжечь его вновь никакою жаждой, никакими заклятьями" [197].
Вейдле считает, что в эпоху романтизма стиль как таковой перестает существовать. Художник волен избирать любой из стилей предшествующих эпох, творить в соответствии с канонами данного стиля, но это не будет стилем романтизма: "Романтизм есть одиночество, все равно - бунтующее или примиренное; романтизм есть утрата стиля" [198]. По мнению философа, "угасание стиля повлекло за собой неисчислимые последствия... Первым и важнейшим было настоящее осознание и оценка того, что ощущалось уже утраченным, т.е. именно стиля, органической культуры, иррациональной основы художественного творчества, религиозной и национальной укорененности искусства. Одновременно пришло возраставшее в течение всего XIX в. чувство собственной наготы, покинутости, страшного одиночества
353
творческой души. По мере того как последствия эти накоплялись, романтизм менялся, углублялся, но исчезнуть не мог, не может и сейчас, потому что не исчезли породившие его условия..." [199]. Однако по мысли автора книги, и время романтизма уходит, наступает период бессилия искусства, хотя и не сразу для всех его видов: раньше всего кризис искусства, его умирание проявились в архитектуре и прикладных искусствах, позднее - в музыке.
196 Там же.
197 Там же. С. 22.
198 Там же.
199 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 23.
Продолжая тему стиля в искусстве, Вейдле обращает внимание на то, что стиль имеет отношение не только к форме. Он также касается и содержания, но не в смысле сюжета, а духовного содержания, духовной сущности, которая не может быть высказана на отвлеченном языке. Для Вейдле стиль есть некая предустановленность связи формы и содержания, и в этом смысле гарантия их цельности. При отсутствии стиля форма постепенно превращается в формулу, а содержание - в мертвый материал.
Трагедию искусства Вейдле прежде всего видит как трагедию художника. Искусство умирает и - первым наказан талантливый человек, творец. Он не может определиться, он утратил ориентиры, кажущаяся самостоятельность творения вне стиля оборачивается пагубной вседозволенностью и творческим бесплодием - художника окутывает "кромешная мгла развоплощенного разлагающегося искусства".
Вейдле сравнивает гибель современного искусства с гибелью Рима, которая произошла, по его мнению, не из-за варваров, а из-за ослабленности духовных основ империи и античной культуры. Так и современное искусство обессилено, в нем образовалась пустота. Человек создал машины, он проклинает их и вместе с тем восхищается ими, как ребенок, отдавая взамен все ценности многовековой культуры. Практицизм, машинизация уже давно проникли в архитектуру и прикладные искусства, отравили их, обездушили. Вейдле пишет, что человек принес в жертву машинам наибольшее свое состояние - душу, оставив своим вниманием искусство, отказавшись от него как от нефунк
354
ционального, разрушив целостность, соборность самого искусства и единства собственной души и искусства. Оторвавшись от его духовных высот, человек обрек себя, свое общество, свою историю на трагедию.
Вейдле обращается к рассмотрению современного искусства, его трансформаций, отмечая в качестве характерных тенденций схематизм, замену стиля стилизацией, изъятие, "выкачивание" человеческого образа из произведений искусства (живопись, скульптура), "выветривание" духовного содержания. Яркое выражение подобных тенденций в искусстве Вейдле видит в конструктивизме, определяя его как "искание такого сочетания форм, которое в отличие от всех, самых, казалось бы, математических и отвлеченных построений, известных до сих пор из истории искусства, ничего человеческого не выражало бы и по самому своему замыслу не только предмета, но и духовного содержания было бы лишено" [200].
Особое внимание Вейдле уделяет музыке, которая, как он считает, позднее других искусств испытала рассудочное разложение. Для Вейдле мелодия как образ и символ музыкального бытия - это в то же время образ и символ непрерывности, неделимости, неразложимости. Философ солидарен с Гёте, который возмущался термином "композиция", применявшимся в отношении музыкального произведения и искажающим суть музыки. Композитор, согласно философу, не складывает музыку из отдельных звуков или нотных знаков, а создает ее "как нерасторжимое, во времени протекающее единство, воспроизводящее собственную его духовную целостность. Сверхразумное единство мелодии, чудо мелоса есть образ совершенства не только музыки, но и всех искусств, и в этом смысле верны слова Шопенгауэра о том, что к состоянию музыки стремятся все искусства. Умаление чуда, аналитическое разъяснение его само по себе есть уже гибель творчества" [201].
200 Там же. С. 35.
201 Там же. С. 44.
355
И вновь обращение к Гёте: "В музыке явлено всего полнее достоинство искусства, ибо в ней нет материала, который приходилось бы вычитать. Она вся целиком - форма и содержание, она возвышает и облагораживает все, что выражает". Современное искусство в лице формалистов, сторонников химически чистой музыки, согласно Вейдле, нарушило эту гармонию, подменило "форму рассудочной формулой и вследствие этого разрушило рассудку недоступную музыкальную непрерывность" [202].
Как и Ильин, Вейдле фиксирует предсмертные симптомы угасающего искусства. Присущие музыке целостность и единство, по мнению философа, уже у Дебюсси и его учеников заменяются дроблением временного потока, "вместо расплавленной тягучей массы, членения которой не преграждают русла, где она течет, у них - твердо очерченные звучащие островки, в совокупности составляющие музыкальное произведение... и для Равеля музыкальное произведение есть лишь сумма звучаний, целостность которой только и заключается в общей окраске, "настроении" и "впечатлении"" [203]. Философ пишет о воцарившемся музыкальном чревоугодии (в том числе пряных ритмах раннего Стравинского), которое обращено не к душе человека, и даже не к слуху его, а к "несравненно более низменным восприятиям... исподним, массовым инстинктам" слушателя. Современную музыку, в трактовке Вейдле, отличает насильственное упрощение музыкальной ткани. Неизбежные последствия этих процессов - падение музыкального воспитания, вкуса, понимания значимости и благотворного влияния музыки на душу человека. Музыка с духовных высот искусства низвергается во все перемалывающую, утилизирующую бездну массовой культуры, превращается в "обслуживающую рестораны, танцульки, кинематографы и мещанские квартиры увеселительную промышленность, изготавливающую уже не музыку, а мюзик... Истинной музыке, бессильной заткнуть рупор всесветного громкоговорителя, остается уйти в самоотверженное служение вечному своему естеству, чтобы обрести голос целомудрия, веры и молитвы" [204].
202 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 45.
203 Там же. С. 46.
204 Там же.
356
Вейдле выносит трагический и жесткий вердикт современному искусству: оно свелось к голой целесообразности, механическому удовлетворению абстрактных, установленных рассудком нужд человека. Здания превратились в машины для жилья. Музыку заставляют содействовать пищеварению и "трудовому энтузиазму". В живописи торжествуют документальность и эксперимент, стремящиеся угодить не более как нашему праздному любопытству. Искусство постепенно утрачивает свое предназначение, свою человечность, тайны, которые возвышали его, заставляли стремиться к духовным высотам. Оно перестало быть выражением духовности. Не боясь быть безжалостным, философ заключает, что в современную эпоху с человеком произошло следующее: он занят исключительно собой, оглядывается ежеминутно на себя, забыл о Творце, его творении, о том высшем, чем живет душа, живет сам человек, и что живет в нем. Таков суровый диагноз Вейдле умирающему искусству.
Для Вейдле судьба современного искусства - это судьба современного мира. Кризис искусства во всей полноте отразил кризис современного человечества: "Там и там бездуховная сплоченность всего утилитарного, массового, управляемого вычисляющим рассудком, противопоставляется распыленности личного начала, еще не изменившего духу, но в одиночестве, в заблуждении своем - в заблуждении не разума только, а всего существа - уже теряющего пути к целостному его воплощению" [205]. Но, как представитель отечественной философской традиции, Вейдле не может завершить работу, не задумавшись о возможности возрождения. Казалось бы, вся его работа свидетельство конца, причем однозначного и бесповоротного. Однако в заключение Вейдле вспоминает удивительно содержательное и путеводное для русской философской традиции высказывание Бодлера: "Первое условие для создания здорового искусства - есть вера во всеединство (курсив мой. Т.С.)". Так вот, по мысли Вейдле, именно эта вера распалась, и ее-то и нужно собрать: "Искусство и культуру может сейчас спасти лишь сила, способная служебное и массовое одухотворить, а разобщенным личностям дать новое, вмещающее их в себе, осмысляющее их творческие усилия единство" [206].
205 Там же. С. 52.
357
2.12. Василий Розанов: Апокалипсис нашего времени
Пути и особенности развития эсхатологической проблематики в русской литературе и искусстве (и, несомненно, философии) во многом определяются творчеством писателя, публициста, литературоведа и мыслителя В.В. Розанова. Сильное воздействие идей Розанова, как отмечают исследователи, ощущается в сочинениях и символиста А. Белого, и футуристов В. Каменского и А. Крученых, и даже таких идейно далеких от него писателей, как В. Маяковский и лидеры обэриутов Д. Хармс и А. Введенский [207].
Даже на фоне общей литературной одаренности деятелей русской культуры "серебряного века" творчество Василия Васильевича Розанова (1856-1919) явление яркое. Как бы критически ни оценивали многие современники его личность и идеи, но в признании литературного дара Розанова они были на редкость единодушны. Так, Н.А. Бердяев писал, что "Розанов один из величайших русских прозаических писателей, настоящий маг слова". З.Н. Гиппиус видела в Розанове "одного из гениальных наших писателей". Аналогичный отзыв принадлежит П.Б. Струве - "один из первых наших писателей". А. Блок писал о "духе глубины и пытливости", пронизывающем творчество Розанова. Но оценок, подобных блоковской, не так уж и много. Розанова-писателя признавали почти все, Розанова-мыслителя - очень немногие. Среди этих немногих был, например, В. Зеньковский, характеризовавший Розанова как "одного из наиболее даровитых и сильных русских религиозных философов" ("История русской философии"). [Философия. Учебник для вузов. М., 2003.]
206 Вейдле В.В. Указ. соч. С. 52.
207 См.: Кацис Л. Апокалиптика "серебряного века" // Русская эсхатология и русская литература М., 2000. С. 28.
358
Розанов критически воспринимает процессы, происходящие в западноевропейской культуре, связывая трансформацию искусства и литературы с общим кризисом западного общества.
Блестящий литературный критик, Розанов с тревогой отмечает опасность поэтизации индивидуализма, которая захлестывала современную ему литературу, причем опасность не только для искусства, но и всего человечества в целом. В статье "Декаденты" (1904) он, обращаясь к творчеству Мопассана и Ницше, предупреждает о пагубных для человечества последствиях "подогревания" культа собственного "я": "На этом новом в своем роде nesus Formativs'e (формирующее усилие (лат.). - Т.С.) человеческой культуры мы должны ожидать увидеть великие странности, великое уродство, быть может, великие бедствия и опасности" [208].
Розанов крайне негативно оценивает декадентство и символизм в искусстве. Он отказывает им в новизне, определяя как некое уродливое завершение ультрареализма, последовавшего в европейской литературе за ультраидеализмом. "Декадентство, - пишет Розанов, - это ultra без того, к чему оно относилось бы; это - утрировка без утрируемого; вычурность в форме при исчезнувшем содержании: без рифм, без размера, однако же и без смысла "поэзии" - вот decadence" [209].
208 Розанов В.В. Декаденты // Розанов В.В. Сочинения. - М., 1990. - С. 441.
209 Там же. С. 438.
Мыслитель глубоко и серьезно рассматривает трагедию западной культуры, соотнося происходящие в Европе кризисные процессы с российскими реалиями. Согласно Розанову, русские славянофилы, представители российского консерватизма (Н.Я. Данилевский, К.С. Аксаков, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, К.Н. Леонтьев) еще задолго до кризисных трансформаций на Западе почувствовали их приближение и описали. Однако потребовались долгие годы, чтобы их предсказания были услышаны.
В статье "Европейская культура и наше к ней отношение" (1891) Розанов пишет: "Недоверие к западному прогрессу, слова о "гниении" Запада действительно уже много десятилетий не
359
сходят с уст славянофилов. Но одно указание на недостаток в Европе некоторых свежих и здоровых чувств, какие сохранились у нашего народа, или даже указание на резкую ложность и несправедливость многих распространенных там понятий и учреждений, конечно, не было бы еще подтверждением столь общей мысли, что западная культура, в ее целом, падает или что прогресс вообще есть зло. Истинный взгляд на все подобные указания должен быть тот, что они выражали бессильное желание чем-нибудь подтвердить смутное и, однако, очень сильное предвидение, чувство. Это были вопли Кассандры, совершенно лишенной каких-нибудь средств убедить тех, кто над нею смеялся. Но вот прошли десятилетия, и вопли оправдываются, а из смеявшихся еще смеется только тот, кто уже совершенно ничего не понимает и ничего не способен видеть" [210].
В понимании надвигающейся катастрофы Розанову очень созвучен К.Н. Леонтьев, в переписке с которым Розанов состоял почти год [211]. Как пишет А.Л. Налепин, "Леонтьев пророчествовал о вещах мрачных и никак не созвучных эпохе - "наклонной плоскости европейского либерализма", о тупике эгалитаризма, и даже в своей давней славянофильской мечте усомнился как-то вопреки логике: "Да! Царьград будет скоро, очень скоро наш! Но что мы туда принесем? Это ужасно! Можно от стыда лицо закрыть руками... 7-этажные дома, европейские (мещанские буржуазные моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны, эти деревянные крахмальные рубашки, сюртуки! Карикатура, карикатура! О, холопство ума и вкуса! О, позор! Либерализм! А что такое идея свободы личности? Это хуже социализма. В социализме есть идеи серьезные: пища и
360
здоровье. А свобода! Нельзя грабить кого-нибудь. Нет, нет, вывести насилие из исторической жизни то же, что претендовать выбросить один из основных цветов радуги из жизни космической"" [212].
210 Розанов В.В. Европейская культура и наше к ней отношение // Розанов В.В. Сочинения. С. 148.
211 По оценкам специалистов, Розанов был одним из немногих, кто в "то время, как просвещенная Европа ликовала по поводу триумфального прогресса", полностью и целиком принял теорию исторического прогресса и упадка К.Н. Леонтьева, во многом предвосхитившую "Закат Европы" О. Шпенглера. (См.: Налепин А.Л. "Книга - это быть вместе" // Розанов В.В. Сочинения. С. 9.)
К идеям Леонтьева Розанов обращается часто. В статье "Европейская культура и наше к ней отношение" мыслитель отсылает читателя к оценке Леонтьевым Великой французской революции и ее влияния на всю последующую историю Западной Европы: "Европа конца XIX века не имеет ничего общего с тою, в которой готова была разыграться французская революция. К. Леонтьев первый указал истинную и самую общую точку зрения на эту революцию... он усмотрел впервые тот окончательный результат, к которому со времени этой революции направляются все дела Европы: уравнение и слияние этих государств в компактную массу европейского человечества - с ослаблением и потом уничтожением какой-либо организации внутри. Личность и человечество, как некогда атом и вселенная, остаются единственными целями исторического процесса, который уже открылся. С достижением их человечество будет так же дезорганизовано, так же стихийно и первобытно, как и тогда, когда история только еще готовилась зародиться, - с тою разницею, однако, что тогда оно носило в себе задатки для такового зарождения, теперь же оно будет пусто от них" [213].
212 Памяти К.Н. Леонтьева: Лит. сборник. СПб., 1911. С. 274-275. Цит. по: Налепин А.Л. "Книга - это быть вместе" // Розанов В.В. Сочинения. С. 9
213 Розанов В.В. Европейская культура... С. 150.
Вслед за Леонтьевым, оценивавшим изменения, которые претерпела Западная Европа со времен Французской революции как свидетельства умирания, Розанов задается вопросом: "Что же мы можем возразить против этого? Но если так, то все наше отношение к прогрессу меняется, и отношение к западной культуре делается невольно исполненным опасений... Колоссальный организм, загнивая, дает только более удушливые миазмы, и все живое должно, избегая смерти через заражение, сторониться от него. Повторяем: только прочитав многочисленные статьи К.Леонтьева, освещающие с разных сторон, на разных
361
частных предметах, все одну и ту же истину - одну и главную в наше время, - впервые начинаешь понимать грозный смысл всех мелких, не тревожащих никого, микроскопических явлений действительности: там вскроется пузырек, там ослабеет ткань, и, кажется, колосс всемирной культуры еще подвижен, а между тем с ним совершается самое важное, что когда-либо совершалось" [214].
Рассуждая подобным образом, Розанов тем не менее не высказывает враждебности к Западной Европе, отмечая, что Европа переживает закономерный этап в своем развитии. Те достижения ("технические выдумки", "усовершенствования"), которые восхищали и изумляли в течение последних предкризисных десятилетий, несоизмеримы с культурными высотами пятнадцативековой европейской истории. При всем своем неприятии современного состояния Европы, Розанов настаивает на уважении к ее культурному наследию и негодует в недоумении от всего происходящего: "Странные минуты, в самом деле, переживает она (Европа. - Т.С.): столько создать, столько накопить, так долго и страстно любить это накопленное и на исходе пятнадцатого века своего существования - вдруг забыть цену всего и начать разбивать столь бережно сохраненное" [215].
В контексте сказанного Розанов призывает еще раз задуматься о судьбе и предназначении русского народа, о его месте в истории. "Что же, - спрашивает мыслитель, - будет ли проявлением любви и уважения, если мы, вслед за ослепнувшим безумцем, будем раздирать на части его сокровище, поджигать его ветхий дом и плясать скверный танец на развалинах прошлого счастья и величия? Так мог бы поступить раб, но не друг" [216]. И истинное уважение к Европе, по мнению философа, выразится именно в том, что, воспитываясь и развиваясь на ее неоцененных сокровищах, чтобы стать со временем хоть сколько-нибудь достойным преемником ее в истории, Россия по достоинству оценит все происходящее, сумеет разделить доброе и дурное и, насколько будет возможно, смягчить те удары, которые Европа "порывается, по-видимому, наносить себе самой".
214 Розанов В.В. Указ. соч. С. 152.
215 Там же. С. 153.
216 Там же.
362
На рубеже веков предостережения Розанова о грядущей дегуманизации, пагубности прогресса не находили понимания в среде российской интеллигенции. Однако последующие десятилетия во многом подтвердили опасения мыслителя. В 1917 г., пережив апокалиптическую череду войн и революций в России, ощущая себя в центре нынешних и грядущих потрясений, Розанов пишет "Апокалипсис нашего времени". Он размышляет об истинных причинах кризиса и передает свойственное ему в это время ожидание Конца Света. "Нет сомнения, - пишет Розанов, - что глубокий фундамент всего теперь происходящего -заключается в том, что в европейском человечестве (всем, - и в том числе русском) образовались колоссальные пустоты от былого христианства; в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания" [217].
Одну из основных причин социокультурного кризиса, который охватил все европейское человечество (в данном случае Розанов и русский народ причисляет к европейским), может быть, определяющую, Розанов видит в кризисе христианства. "Ужасно апокалипсично ("сокровенно"), ужасно странно: что люди, народы, человечество - переживают апокалипсический кризис. Но что само христианство кризиса не переживает... Евангелие - человеческая история, нам рассказанная; история Бога и человека; "богочеловеческий процесс" и "союз"... Апокалипсис как бы кидает этот "богочеловеческий союз" - как негодное, - как изношенную вещь... В образах до такой степени чрезмерных... Конец мира и человечества будет таков, потому что Евангелие есть книга изнеможений... И образ Христа, начертанный на Евангелии, - вот именно так, как там сказано, со всею подробностью, с чудесами и прочее, с явлениями и т.п., не являет ничего, однако, кроме немощи, изнеможения..." [218].
217 Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. М., 1990. С. 3.
218 Там же. С. 13.
363
Розанов переживает крушение России (как он пишет, Царства), ее падение, как крушение, падение христианства. Через христианство и библейские сюжеты мыслитель пытается не только выразить свое ощущение Конца и оправдать его заблуждениями столь любимой им религии, но и найти пути преодоления, "переживания" кризиса. Человечество переживет кризис, это христианство не переживет его. Для христианства этот кризис смертелен. И смертью христианства насыщается страшный Зверь Апокалипсиса, оставляя человечеству жизнь.
В своей критике христианства Розанов необычайно выразителен. Он называет современную цивилизацию стонущей и обвиняет в этом её свойстве пришествие Христа: "Ведь Он проповедывал "лето благоприятное". Вот в этом, по крайней мере, - Он ошибся: никакого "лета благоприятного" не получилось, а вышла цивилизация со стоном" [219].
Грустно читать такие рассуждения Розанова, которые, впрочем, во многом перекликаются с "Антихристианином" Ф. Ницше. Но в этом весь Розанов бросаться из крайности в крайность. При всей гениальной прозорливости афористических рассуждений мыслителя его фактическое предательство Христа, хотя и вполне объяснимое, в чем-то сходно с предательством героев романа Дж. Оруэлла "1984".