– И твоей мечтой, конечно, было спасение женщин от токсемии, – деликатно предположила Тони.
   – И младенцев, – добавил Адам. – Я чувствовал себя умудренным опытом стариком – мне же было целых девятнадцать лет! К учебе я, может, и был подготовлен, но общаться с людьми умел плохо. Особенно с этими лощеными выпускниками престижных вузов – они о такой вещи, как Шаймер, и понятия не имели! Наверное, поэтому моей стихией стала лаборатория.
   – Там ты и познакомился с Максом?
   Адам кивнул.
   – Я наконец обрел отца, которого мог уважать. Я заканчивал ординатуру по акушерству и гинекологии, когда Макс выбил для меня место исследователя. Он учил меня не только иммунологии – он учил меня жизни. Понимаешь, в первый же раз, как он пригласил меня к себе домой на ужин, я понял, что у него с Лиз те самые отношения, которые делают честь любому браку. Лиз – детский психотерапевт. Творит с подростками и детьми настоящие чудеса. Они взяли надо мной шефство. Лиз даже познакомила меня с поздними квартетами Бетховена.
   – Ого! Действительно сложная штука.
   – Ага. – Адам усмехнулся. – Особенно если не знаешь ранних.
   – А дети у них есть? – спросила Тони.
   – Нет. Так уж получилось, что я стал им вместо сына.
   – Значит, ты тоже смог для них что-то сделать.
   – Надеюсь. Если я когда-нибудь и заслужу называться Человеком, то только благодаря их доброте.
   – А дальше? – наседала Тони.
   – А дальше – твоя очередь рассказывать о себе, – ответил Адам, рассчитывая вызвать ее на откровения.
   Но Тони вдруг вспомнила, что опаздывает на работу и что через пятнадцать минут ей надо быть в Министерстве юстиции. «Вечером договорим», – пообещала она. Адаму ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Впрочем, он подозревал, что Тони будет весь день воздвигать свои душевные баррикады.
   Он оказался прав. У него было такое чувство, словно он танцевал на костюмированном балу с девушкой, которая так и ушла домой, не сняв маски. Как ни странно, но, даже зная некоторые интимные моменты жизни Тони, Адам был вынужден признать, что, по сути, ничего о ней не знает. Перед отъездом в Бостон он не удержался и сказал ей на прощание:
   – Что ж, Тони, было очень приятно так и не узнать тебя поближе.
* * *
   Разумеется, уехал Адам только тогда, когда пришли результаты третьего анализа крови. По словам Пенроуза, о таких анализах можно было только мечтать. Они с Адамом пришли к общему мнению, что теперь уже можно смело говорить о положительном результате.
   Хартнелл был на седьмом небе. Проговорив целый час со своим бесценным Шкипером, он вызвал на аудиенцию Адама.
   – Выслушайте меня, Куперсмит, и выслушайте внимательно. Я обладаю огромным влиянием, а благодаря вашему шефу буду обладать им еще долго. Я перед ним в долгу. Так вот. Скажите мне, молодой человек, чего бы Макс Рудольф хотел больше всего на свете?
   Адам приблизился к старику и едва слышно произнес:
   – Эти мышки – лишь одно из многих научных достижений Макса. Думаю, он как никто другой достоин Нобелевской премии.
   – Это не проблема, – буркнул Босс.

5
Изабель

   В Реймонде да Коста снова взыграли бесы. Отправив сына в школу, а жену на работу, он с удвоенной энергией принялся пестовать гений дочери.
   Одним из преимуществ его работы на факультете было отсутствие строгого графика. От него требовалось обязательное присутствие в определенные часы лабораторных занятий, в остальном же Реймонд был волен планировать свое время сам. При желании налаживать аппаратуру для работы профессоров-физиков он мог хоть по ночам. Для того образа жизни, к которому он теперь перешел, подобная свобода казалась неоценимой.
   Он принялся без конца проверять способности Изабель, стараясь определить границы ее интеллекта.
   Играя с дочерью в кубики на полу, Рей как-то разместил в ряд шесть красных кубиков, а параллельно выставил три белых.
   – Изабель, сколько здесь красных кубиков?
   Девочка бойко сосчитала:
   – Шесть.
   – А белых?
   – Три.
   – А сколько всего?
   Малышка на мгновение задумалась, после чего уверенно ответила:
   – Девять.
   – Дорогая, я тут кое-какие книги прочел, – сообщил Рей жене, когда она пришла с работы. – Так вот, они пишут, что объединение геометрических объектов разных цветов в одну группу под силу только семилетнему ребенку.
   Мюриэл улыбнулась.
   – Ты уверен, что ты ее не натаскал?
   – Не говори глупостей. Сейчас сама увидишь.
   Изабель тем временем играла в гостиной. Отец призвал ее к себе, взял лист бумаги для рисования и написал:
   6 + 5 =
   Девочка взяла у него листок и тут же приписала: 11.
   Реймонд торжествующе взглянул на жену.
   – Ну что, – с гордостью произнес он, – у нас, кажется, растет Эйнштейн, а?
   – Нет, – поправила Мюриэл, – у нас растет Изабель да Коста.
* * *
   Поначалу оба радовались незаурядным дарованиям дочери. Только временами Мюриэл испытывала угрызения совести при мысли о милом, ласковом, но таком обыкновенном Питере – его отправляли по утрам в школу, как почтовую посылку.
   Теперь, когда Господь наградил его действительно одаренным ребенком, Реймонд был исполнен решимости всеми силами поощрять дочь к учебе. Он злился, что Изабель приходится на три часа в день отводить в сад, где с нею занимаются безмозглые воспитательницы. Однако, поскольку жена считала, что ребенку для развития требуются игры со сверстниками, Рей скрепя сердце внес изменения в свой рабочий график и теперь в лабораторию ходил по утрам.
   Перечитав Пиаже, Реймонд стал мучиться вопросом, когда его дочь будет в состоянии мыслить абстрактными категориями. Он придумал простейший тест.
   – Изабель, смотри, я сейчас выберу число, но тебе его не назову. Пусть это будет «икс».
   – Хорошо, – радостно ответила девочка.
   Он взял листок бумаги и написал:
   х + 5 = 12
   х = 12 – 5
   х = 7
   – Тебе понятно, детка?
   – Конечно.
   – А теперь я напишу другую тайную формулу: х + 7 = 4 + 11. Чему же равен х?
   Девочка чуть подумала и с восторгом объявила:
   – Восьми.
   Реймонд разинул рот. Малышка не просто продемонстрировала абстрактное мышление, но совершила выдающийся скачок в новой для себя системе координат.
   С этого судьбоносного момента жизнь в доме да Коста переменилась. Изабель стала чем-то вроде принцессы из сказки, охраняемой огнедышащим драконом. Реймонд изрыгал языки пламени на всякого, кто осмеливался приблизиться к Изабель с невинной мыслью с ней подружиться.
   Мюриэл и сама понимала, что дочь талантлива, но твердо решила, что не даст превратить ее в белую ворону. Она всеми силами пыталась создать для гениальной от природы девочки нормальную среду. И из-за этого у нее постоянно происходили стычки с мужем. Например, стоит ли посылать ее в начальную школу.
   – Школа только затормозит ее развитие, – твердил Рей. – Тебе не кажется, что это будет несправедливо по отношению к девочке?
   Да, по этому поводу Мюриэл разделяла его опасения.
   – Реймонд, я не сомневаюсь, что с тобой она может многому научиться быстрее, чем в школе. Но с кем же ей дружить?
   – Что ты хочешь этим сказать? – не понял Рей.
   – Ей нужно общаться со сверстниками. Если, конечно, ты хочешь, чтобы она выросла нормальной девочкой.
   Мюриэл была внутренне готова к вспышке гнева, но этого не случилось.
   – Послушай меня, дорогая, – негромко сказал Рей. – Слово «нормальный» вообще не подходит к нашей дочери. У нее беспрецедентные способности. Можешь мне поверить, она с удовольствием со мной занимается. Да у нее просто ненасытная жажда познания! Ей хочется знать все больше и больше.
   Мюриэл попробовала разобраться в своих переживаниях. Мужа она любила и не хотела разрушать семью. Если и дальше оспаривать каждое его решение, страдать будут не только они, но и дети. Причем оба.
   Решение далось нелегко, но Мюриэл пришла к заключению, что альтернативы нет. Злясь в душе, она сумела сохранить стоическую выдержку, когда Реймонд проинформировал отдел образования, что его дочь больше не будет ходить ни в детский сад, ни в школу и что он сам возьмет на себя обязанности по ее обучению.
   В одном Мюриэл была тверда: когда пришло время, она, не обращая внимания на ворчание мужа, записала дочь в среднюю школу.
   При одном условии (Рей вечно ставил ей какие-то условия): переступив порог дома, девочка будет немедленно садиться с ним за занятия. И никаких поблажек.
   Мюриэл, конечно, гордилась талантами дочери. Но с радостью отмечала, что Изабель вполне способна общаться со сверстниками. Например, она с удовольствием обсуждала с подружками истории о Винни-Пухе и Пятачке. Разница была лишь в том, что Изабель прочла эту книжку сама.
* * *
   Дважды в неделю к Мюриэл домой приходили ученики – дети, обучающиеся игре на скрипке. Иногда она давала им поиграть на давно заброшенной сыном скрипке-четвертушке.
   Как-то раз Мюриэл оставила скрипку на журнальном столике. И пока Рей проверял лабораторные студенческие работы, а сама Мюриэл готовила ужин, инструмент взяла в руки Изабель. Подражая тому, как это делали ученики на занятиях, девочка прижала скрипку к плечу, взяла смычок и провела им по струнам.
   Раздался резкий скрип, услышав который Мюриэл сразу же выбежала из кухни. И, замерев в дверях, стала исподволь наблюдать за дочерью.
   Изабель сделала еще несколько попыток, и с каждым разом ля под ее смычком звучало все чище. Потом она стала исследовать струну большим пальцем и обнаружила си. Что это было си, она, конечно, не знала, но осталась довольна звуком.
   Вскоре ее опыты увенчались ля-диезом.
   Больше мать прятаться не смогла. Она вошла в комнату и как можно более небрежно бросила:
   – Неплохо получается, девочка. На этих трех нотах ты уже можешь кое-что сыграть. Давай-ка я покажу.
   Мюриэл прошла к пианино и подыграла дочери.
   Она была в таком восторге, что не утерпела и поделилась своим открытием с мужем. Рей тоже обрадовался, но одновременно встревожился, не станет ли жена соблазнять дочь миром музыки.
   – Слушай, это просто фантастика! – пробурчал он. – Ты отдаешь себе отчет, что ей не намного больше лет, чем было Моцарту, когда он стал музицировать на скрипке?
   – Знаю, – ответила Мюриэл, уже не радуясь таким сравнениям.
   – А тебе известно, что он был еще и математическим гением? Решение за него принял отец – нельзя же было ожидать его от столь юного создания.
   – И теперь ты намерен принять решение за Изабель? – спросила она.
   – Вот именно.
   – А тебе не кажется, что это несколько несправедливо? Если не сказать – самонадеянно? – попыталась отговорить его Мюриэл. – С чего ты так уверен, что Изабель не сможет многого достичь и в…
   Муж грохнул кулаком по столу и встал.
   – И слышать ничего не желаю! – проревел он. – У девочки талант к науке, может быть, она станет новым Эйнштейном. Да-да, я не побоюсь этого имени.
   Мюриэл вспылила:
   – А тебе известно, что Эйнштейн превосходно играл на скрипке?
   – Да, дорогая, – торжествующим тоном объявил Рей. – Но это было хобби, своего рода отдохновение от данной ему свыше миссии познания Вселенной.
   – Я не ослышалась? – Мюриэл с трудом сдерживалась. – Ты хочешь сказать, что Всевышний ниспослал нашей дочери миссию исследователя?
   – Я ничего не хочу сказать, – огрызнулся Рей. – Я только говорю, что не позволю ставить преграды на пути развития моей дочери. Короче, Мюриэл, дискуссия окончена.
* * *
   10 августа
   В нашем доме живут два человека-невидимки. Мои родители говорят о них так, как если бы они были члены нашей семьи.
   Одного зовут Альберт Эйнштейн, его имя – синоним гения (это слово я тоже без конца слышу, и от него мне делается не по себе).
   Я нашла его в энциклопедии «Британника». Там написано, что у него были такие необычные теории, что людиотказывались ему верить. Папа попробовал мне их объяснить, но сам признался, что с трудом их понимает.
   Но я чувствую себя не в своей тарелке, когда он пророчит, что в один прекрасный день я стану делать открытия подобного рода.
   И еще. Когда я остаюсь вдвоем с мамой на кухне, она заводит разговор о музыке. Тут всегда возникает второй призрак. Его зовут Вольфганг Амадей Моцарт.
   Мама мне рассказала, что в моем возрасте он уже играл в составе скрипичного трио со взрослыми музыкантами (что означает, что я, слава богу, уже поотстала).
   Когда папа слышит, как мама говорит о Моцарте, он начинает беситься. А он, наверное, нас подслушивает, потому что однажды, когда мама учила меня играть на скрипке, папа вдруг ворвался в комнату с какой-то старинной книгой, в которой описывалось, как вся мебель в доме Моцарта была усеяна листками с математическими формулами.
   К счастью, мама с папой договорились, что я буду заниматься музыкой один час в день, а по выходным, в порядке поощрения, – по два часа.
   Питер молча смотрел, как они ссорятся. Потом пришел ко мне в комнату и сказал:
   – Какое счастье, что я не такой умный!
* * *
   К девяти годам Изабель была уже настолько сильна в математике, что Рей счел возможным ввести ее в священный храм, в котором сам исполнял роль смиренного прислужника. Он подарил ей учебник физики для студентов университетов и технических вузов, написанный Ресником и Хэллидеем. По этой книге он когда-то сам учился в колледже.
   Изабель немедленно открыла первый параграф.
   – Пап, это что-то потрясающее. Жаль, ты мне его раньше не подарил.
   Придя в восторг от ее реакции, Рей воспылал желанием тут же самолично ввести дочь в мир физики, но, к несчастью, ему еще предстояло подготовить аппаратуру для опыта профессора Стивенсона, который должен был начаться на другой день. Вообще-то Реймонд терпеть не мог оставлять дела на последний момент, но теперь у него были другие приоритеты. Одним словом, в тот день Рей отправился в университет лишь после одиннадцатичасовых новостей, заправившись приличной дозой крепкого кофе.
   Домой он вернулся на рассвете и устало повернул ключ в замке. Из гостиной лились звуки музыки. Свет горел.
   «Черт, – подумал он, – они что, хотят разорить меня на счетах за электричество?»
   Он в раздражении вошел в дом. Посреди гостиной на полу лежала Изабель с учебником. Повсюду валялись обертки от конфет. Девочка что-то судорожно писала в блокноте.
   – Привет, пап, – бойко поздоровалась она. – Как дела в лаборатории?
   – Все та же рутина. Скукотища, – ответил он. И добавил: – А ты почему не спишь? Скоро страшный серый волк придет тебя будить в школу.
   – Ну и пусть. – Девочка улыбнулась. – Я отлично провела время. Задачки в конце параграфов мне особенно понравились.
   Параграфов? Сколько же она прочла? Рей присел рядом с дочерью на подушку и спросил:
   – Расскажи, что ты успела узнать.
   – Ну, из главы о прямолинейном движении я теперь знаю, что ускорение есть первая производная от скорости.
   – И чему эта производная равна?
   – Возьмем для примера мячик, который ты бросаешь в воздух, – с жаром ответила девочка. – Под воздействием гравитации его начальная скорость сильно замедляется и в верхней точке траектории достигает нуля. Затем под воздействием силы тяжести он устремляется вниз, все быстрее и быстрее, пока не ударится о землю.
   Спору нет, схватывает она на лету, подумал Рей. Память просто фотографическая. Но поняла ли она то, что прочла?
   Он осторожно спросил:
   – А как получается, что у него все время разная скорость?
   – Ну как же, – бойко ответила дочь. – Сначала мяч получает ускорение от броска, и требуется время, чтобы гравитация снизила его скорость до нуля. Короче, ускорение есть степень изменения скорости. Это и есть первая производная, пап. Еще вопросы?
   – Нет, – едва слышно промямлил тот. – Больше вопросов нет.
* * *
   20 апреля
   Иногда, когда папа допоздна работает в университете, Питер тихонько стучится ко мне, и мы вместе пробираемся на кухню. Там мы совершаем налет на холодильник, а потом садимся и болтаем о всякой всячине.
   Он спрашивает меня, не скучаю ли я по «внешнему миру». Я отшучиваюсь, что вижу этот мир в телескоп, когда мы занимаемся астрономией. Но на самом деле я понимаю, что он имеет в виду.
   Питер сказал мне, что летом поедет в спортивный лагерь. Футбольный.
   Я знаю, он мечтает попасть в школьную команду. Думаю, родители молодцы, что дают ему возможность совершенствоваться в чем-то, чего я, например, совсем не умею.
   Он в таком возбуждении от предстоящей поездки в лагерь, что при каждом удобном случае хватает мяч и бьет по двери нашего гаража. Она у него вместо ворот. Жаль, папа стал замечать царапины и пятна на двери, и в конце концов Питеру здорово досталось.
   Вчера мне приснился кошмарный сон. Очень страшный. Я проснулась и больше уже не уснула. Мне снилось, что я забыла таблицу умножения. Я не могла даже сказать, сколько будет дважды два. Во сне папа на меня так рассердился, что выставил из дома с вещами.
   Интересно, что бы это могло означать.

6
Адам

   После возвращения в Вашингтон Адаму не давал покоя вопрос, стоит ли рассказать Максу о своем последнем разговоре с Хартнеллом. Его наставник и без того уже был огорчен тем обстоятельством, что пациент, которого он принимал за президента Соединенных Штатов и ради которого поступился принципами, на поверку оказался совсем другим человеком. А если Макс узнает, что Босс, пользуясь своим влиянием, собрался помочь ему получить Нобелевскую премию, то, учитывая его щепетильность, это может навсегда дискредитировать в его глазах самую высокую научную награду.
   Как бы то ни было, стоило завести разговор о Нобелевской и высказать мнение, что Макс уже давно ее заслужил, – реакция была неизменной: профессор лишь небрежно отмахивался:
   – Если мне и суждено ее получить, то лучше уж, чтобы это произошло позднее. Томас Элиот был прав, когда говорил: «Нобелевская – это приглашение на ваши собственные похороны. Ни один нобелевский лауреат не сделал ничего знаменательного после ее получения».
   – В таком случае скажи, как мне поступить, если завтра тебе позвонят из Стокгольма, – подыграла ему Лиз. – Звать тебя к телефону или нет?
   – А тебе известно, – как обычно, ушел от разговора профессор, – о существовании шведского стола, где одной селедки больше двадцати видов? О стейке из копченой оленины я уж и не говорю.
   – Тогда надо соглашаться, – высказался Адам. – Хотя бы из гастрономических соображений.
   Вопрос был закрыт на этот раз. После непродолжительного молчания Макс, вновь став серьезным, вдруг заявил:
   – Да и вообще, меня никогда не выберут – я же на конференции не езжу. Я в эти игры не играю.
   Лиз улыбнулась. Она знала, что в таких случаях мужу требовалась ее поддержка.
   – Дорогой, поскольку ты не политик, я думаю, Нобелевскому комитету иногда не грех удовольствоваться таким скромным мотивом, как гениальность.
   Они продолжали непринужденно беседовать – хотя в доме Рудольфов любой разговор неизменно вертелся вокруг самых серьезных тем. После оживленного обсуждения художественных достоинств возрожденного Сарой Колдуэлл «Орфея» Монтеверди Лиз принесла еще чаю и небрежно спросила:
   – Теперь, когда вы излечили своего загадочного больного, что титаны мысли готовятся исполнить на бис?
   – Лиз, – принялся объяснять Макс, – эта лимфосаркома была не совсем в русле наших исследований. У нас просто позаимствовали мышек, чтобы испробовать на них чужие теории. Не забывай, наша лаборатория называется иммунологической, а аутоиммунных заболеваний не счесть, их можно изучать до бесконечности. И конечно, никто не отнимал у нас темы по злокачественной анемии.
   – Это я понимаю, – возразила жена. – Ваша лаборатория похожа на цирк, а вы двое всегда оказываетесь в центре арены.
   – Не переживай, – с деланным неудовольствием произнес Макс. – Когда мы примем какое-то решение, ты узнаешь о нем первая.
   – Мне нужно обсудить с тобой один серьезный проект, – как-то объявил Макс.
   – Что-нибудь новенькое? И давно скрываешь?
   – Лет десять, наверное. – По каким-то ноткам в голосе учителя Адам догадался, что тот если и преувеличивает, то совсем немного.
   Они заперлись в кабинете Макса, отделенном от внешнего мира стеклянными перегородками.
   – Для меня это очень трудный разговор, – смущенно начал старик. – Скажи честно, до тебя не доходили слухи о том, почему у нас с Лиз нет детей?
   – Меня это совершенно не касается.
   – Порядочность отдельных людей не способна остановить распространение сплетен, мой мальчик. Ты хочешь сказать, что никогда не слышал в коридоре шепотка о том, что я отказался от детей, чтобы не отвлекаться от научной работы?
   Адам посмотрел наставнику прямо в глаза и убежденно произнес:
   – Во-первых, я этого ни разу не слышал. А во-вторых, я в это не верю.
   – Что ж, спасибо, – ответил Макс. – На самом деле мы оба очень хотели ребенка. И Лиз беременела не меньше четырнадцати раз.
   – Четырнадцати раз?
   – В большинстве случаев беременность прерывалась так скоро, что только врач мог бы сказать, что она вообще имела место. И ни один человек в нашем блистательном гинекологическом отделении, похоже, не в состоянии объяснить, в чем тут дело. Поэтому я занялся этим вопросом сам. И вскоре обнаружил, что достаточно большое количество женщин проходят через это мучение по многу раз, прежде чем окончательно капитулируют. Это беда, безмерно омрачающая им жизнь. И одновременно загадка, которую наука еще не разгадала.
   Он поднял глаза, лицо его раскраснелось от нахлынувших чувств.
   – Макс, вспомни, сколько ночей мы с тобой провели в лаборатории, поверяя друг другу самое сокровенное. Как получилось, что ты ни словом не обмолвился об этих своих переживаниях?
   – Просто не хотел грузить тебя проблемой, с которой ни ты, ни я не можем ничего поделать. Но я уже лет десять собираю информацию.
   – За моей спиной?
   Макс кивнул.
   – Я подрабатывал в гинекологической клинике города Марблхед, которая специализируется на привычных выкидышах. – Он похлопал рукой по компьютеру и сказал: – У меня все здесь. Не хватает только твоих мозгов.
   – Ладно, шеф. Но что-то мне подсказывает, что раз Бэтман кличет Робина, значит, решение у него уже почти созрело.
   – Между прочим, ты угадал, вундеркинд ты эдакий. Я, конечно, дам тебе распечатки, но думаю, ты согласишься с моей базовой гипотезой: эти выкидыши могут быть следствием отторжения женским организмом плода как чужеродного тела – подобно реакции, наблюдавшейся у первых больных с пересаженным сердцем и почками. Мои опыты на мышах показали, что организм некоторых женщин вырабатывает антитела, токсичные для плода. – Он нагнул голову и пробурчал: – Подозреваю, что моя маленькая Лиз принадлежит к такой породе «мышек».
   – Представляю, как вы настрадались, – сочувственно прошептал Адам.
   – Не совсем так. Лиз, конечно, мучилась, я же только ждал. – Профессор решительно перешел на деловой тон и объявил: – Ну так что, займемся делом? Твой компьютер уже подключен к моей базе данных, для входа тебе нужен только пароль.
   – И какой же он?
   – Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом. А ну угадай!
   – «Блинчик»?
   – У тебя потрясающее научное чутье.
   – Благодарю.
   – Не благодари, мальчик мой. Я только что взвалил на твои плечи задачу неимоверной тяжести.
   – Знаю, – кивнул Адам. – Но согласись, есть разница – ставить абстрактный эксперимент или видеть, как твои изыскания помогают конкретному человеку. – И тихо добавил: – Даже если для Лиз будет уже поздно.
* * *
   Имея в своем распоряжении базу данных, лаборантов и подопытных мышей, Адам относительно легко перенес свои исследования из «головы» Макса в кабинеты иммунологической лаборатории № 808. Кроме того, уже собранная информация давала ему и его сотрудникам ключ к тому, с чего, собственно, следует начать.
   От Макса он знал, что некоторый прогресс в смежных областях медицинской науки уже достигнут.
   – Мне доподлинно известно, что в Сандосе близка к завершению разработка иммунодепрессанта, благодаря которому пересадка органов станет самым обыденным делом.
   – Отлично, – обрадовался Адам. – Нам остается только найти его аналог, который позволит подавить реакцию отторжения при беременности.
   – Точно, – улыбнулся Макс. – А потом сразу пойдем обедать.
* * *
   Адам трудился не покладая рук. Каждую минуту, свободную от приема больных и родовспоможения, он проводил в лаборатории.
   Как-то вечером в лаборатории зазвонил телефон, резко прервав тишину, в которой рождались научные открытия.
   – Адам, тебя, – сказала микробиолог Синди По. – Женский голос. И очень сексуальный притом.
   Адам, с головой погруженный в размышления, не сразу отреагировал на сообщение о том, что ему звонит «сексуальный женский голос», да еще так поздно вечером. С отсутствующим видом он взял телефонную трубку:
   – Доктор Куперсмит слушает.