– Привет, доктор, – сказал веселый голос.
   – Тони! – обрадовался он. – Рад тебя слышать. Ты почему звонишь так поздно? Что-то случилось?
   – Хочешь правду? Я тут вся истомилась. Все жду, когда ты объявишься. Потом чувствую, не дождаться мне этого, и стала звонить тебе домой. Никто не подошел, вот я и решила выяснить, где ты пропадаешь – то ли на свидании, то ли за своими пробирками. Девушку себе еще не завел?
   – Ну вот, теперь ты знаешь, где я провожу субботние вечера, так что можешь считать, что у меня роман сразу с несколькими пушистыми и хвостатыми существами. А вот у тебя действительно кто-то есть, да?
   – Вообще-то именно это я и хотела с тобой обсудить. Может, приедешь в Вашингтон в следующие выходные?
   Он сделал встречное предложение:
   – А если наоборот – ты приедешь в Бостон?
   – Отлично. Спасибо за приглашение.
   Адам положил трубку и широко, радостно улыбнулся.
   – Так-так, – заметила Синди. Она была совсем рядом и, несомненно, слышала разговор от первого до последнего слова. – Кажется, лед тронулся.
   – То есть?
   – Я имею в виду твое подозрительное безразличие к женщинам – по крайней мере к тем, кто работает в этой лаборатории.
   – Синди, – добродушно укорил ее Адам, – моя личная жизнь никого не касается.
   – Напротив, профессор, это неиссякаемый источник наших сплетен. Мы из года в год выбираем тебя самым симпатичным доктором.
   – Синди, прекрати. Возвращайся лучше к своим аминокислотам.
   – Слушаюсь, сэр, – по-военному ответила девушка, изобразив нарочитое безразличие. Но не удержалась от последнего замечания: – Мы еще посмотрим, достойна ли она тебя.
* * *
   Макс Рудольф жил по своим правилам. В числе которых были незапланированные визиты в лабораторию.
   На следующий день он зашел туда вечером и застал своего ученика за работой. Неодобрительно оглядев Адама, он спросил:
   – Сколько часов ты сегодня спал?
   – Несколько.
   – Это не ответ для ученого, – с упреком сказал профессор. – А в кино ходил, как обещал?
   – Я так увлекся, что пропустил последний сеанс. Профессор нахмурился.
   – Мне не нравится, когда подчиненные меня не слушаются. Даже такой великий ум, как твой, нуждается в подзарядке. Так что давай-ка заканчивай, что ты там делаешь, и поедем съедим что-нибудь достойное в «Ньютоне».
   Когда они выехали в стареньком «жуке» Макса на улицу, начали сгущаться сумерки.
   После того как старик второй раз подряд не остановился на красный свет, Адам проворчал:
   – Будь внимательнее. Ты витаешь где-то далеко отсюда. Лучше бы тебе вообще не садиться за руль.
   – Ну, я-то по крайней мере сегодня спал, – ответил Макс с притворным возмущением. – А ты не ворчи, а откинься на спинку кресла и послушай музыку.
   Он прибавил звук и принялся подпевать.
   Адам действительно несколько расслабился и смягчился. Он на мгновение отвлекся от дороги. Потом он всю жизнь будет жалеть об этом. Они перевалили через вершину холма Хартбрейк и начали спуск, как вдруг прямо перед машиной на дорогу выскочили двое мальчишек на велосипедах.
   Макс резко повернул руль, стараясь избежать столкновения. Правое колесо попало на обледенелую обочину, машину занесло, она потеряла управление и на полной скорости врезалась в дерево.
   Скрежет сминаемого металла, удар и… мертвая тишина.
   Мгновение Адам сидел неподвижно, в глубоком шоке. Затем вдруг осознал, что не слышит дыхания Макса. Он попытался нащупать пульс, в ужасе понимая, что это уже бесполезно, что случилось непоправимое.
   «Он умер. Мой друг и учитель – мой отец – умер. И все из-за меня».
   Адам издал крик, похожий на вой раненого зверя.
* * *
   Когда подъехали патрульные машины, Адам все еще бился в рыданиях.
   Мальчишки, хоть и потрясенные случившимся, сумели объяснить, как все произошло.
   Старший из полицейского наряда торопился покончить с писаниной.
   – Вы не знаете его ближайших родственников? – спросил он.
   – У него есть жена. Лиз. Они живут в нескольких кварталах отсюда. Я могу дойти пешком.
   – Может, вас подвезти?
   – Нет, сержант, спасибо. Мне надо собраться с мыслями.
* * *
   Лиз мужественно встретила трагическое известие. Сказала лишь, что не должна была разрешать мужу садиться за руль.
   – Но ведь он такой упрямый! Ты же знаешь!
   Она взяла Адама за руку и горячо сжала ее.
   – Приходится привыкать к тому, что такое иногда случается.
   «Да, – отрешенно подумал Адам. – Но почему именно с Максом? С этим святым человеком? Это несправедливо!»
   Лиз позвонила своей ближайшей подруге, и та с готовностью вызвалась побыть с ней, пока Адам займется организацией похорон. Поскольку речь шла о дорожной аварии, то сначала надо было дождаться результатов вскрытия.
   В шесть часов позвонил Эли Касс из пресс-службы университета и спросил о некоторых деталях, необходимых ему для того, чтобы отправить сообщения в «Бостон глоб» и некоторые информационные агентства. Эли был рад, что есть человек, который мог уточнить список ученых наград Макса Рудольфа.
   – Декан Холмс говорит, что Нобелевская для него была лишь вопросом времени, – заметил он.
   – Да, – машинально ответил Адам. – Его можно назвать ведущим иммунологом мира.
   В гостиной сидели Лиз и семейный адвокат Морис Отс.
   – Я бы не стал так скоро говорить о завещании Макса, – словно извиняясь, сказал тот, – но дело в том, что он категорически не хотел, чтобы на похоронах звучали какие-нибудь речи. По сути дела, он вообще не хотел никакой панихиды. Во всем остальном завещание очень простое. – Он помолчал, потом, глядя на стоящего в углу высокого доктора с бледным лицом, добавил: – Вам он оставил свои золотые часы на цепочке.
   – Сейчас принесу, – предложила Лиз.
   – Нет-нет, – остановил Адам, – еще успеется.
   – Ну пожалуйста, – попросила Лиз. – Что ж ты, придешь домой с пустыми руками? Не взяв ничего на память о Максе?
   И забыв о посторонних, она вдруг упала Адаму на грудь и разрыдалась. Он тоже не смог сдержать слез. Так они и оплакивали вместе свою страшную утрату. Утрату человека, благороднее и чище которого они не знали.
* * *
   Адам ушел около полуночи, оставив Лиз на попечение подруг и соседей. Дом еще хранил множество следов присутствия Макса: его книги, одежду. Очки, аккуратно лежащие на рабочем столе.
   У Адама же был единственный памятный предмет – золотые часы. Тем более трогательный подарок, что в свое время они были подарены Максу его отцом по случаю получения докторской степени по медицине. Теперь они превратились в символическую эстафетную палочку. Адам прижал холодный металлический корпус к щеке.
   Зазвонил телефон. Это была Тони.
   – Передали в одиннадцатичасовых новостях, – сказала она. – С тобой все в порядке?
   – Не совсем, – с горечью ответил Адам. – За рулем должен был быть я.
   На том конце трубки замолчали. Тони не знала, что сказать. Наконец она спросила:
   – Когда похороны?
   – Во вторник утром. Никакой панихиды не будет. Он так хотел.
   – Мне кажется, что это неправильно, – возразила Тони. – Какие-то слова должны быть сказаны – хотя бы слова любви. Лиз просто не понимает, но это нужно и ей самой. Нельзя уйти, не сказав ни слова в память о Максе. Можно, я приеду?
   – Да ведь ты с ним и знакома-то не была!
   – Похороны устраивают для живых, не для мертвых.
   – Это я понимаю. Но мне надо будет позаботиться о Лиз.
   – Знаю, – мягко ответила она. – Только о тебе тоже кто-то должен позаботиться.
   Возникла короткая пауза.
   – Спасибо, Тони, – тихо сказал Адам. – Буду тебе очень благодарен, если придешь.
* * *
   Вокруг свежевырытой могилы собрались человек двадцать. Декан, коллеги с женами, сотрудники лаборатории, студенты. И среди них чуть в стороне стояла только что прилетевшая из Вашингтона Антония Нильсон.
   Работники похоронного бюро, привычные к любым, в том числе и к самым необычным проводам умерших, приготовили для участников церемонии цветы, чтобы положить в гроб как последний знак уважения.
   Когда у могилы остались только Адам и Лиз, сами собой сорвались с его губ строчки из «Гамлета». Почему-то именно они показались ему сейчас как никогда уместными:
   «Он человек был, вот что несомненно. Уж мне такого больше не видать!»[3]
   Адам медленно опустил цветы на гроб.

7
Сэнди

   Как ни странно, Сэнди Рейвен без горечи вспоминал свои юношеские годы. Он почти не отдавал себе отчета во взаимной неприязни родителей, и в его памяти детство осталось как время самой чистой любви. Не чьей-нибудь любви к нему, а его тайной страсти к своей однокласснице Рошель Таубман. Он пылал к ней таким чувством, каким, наверное, можно было расплавить алмаз.
   В те времена Рошель еще не являлась той лучезарной богиней, которая вскоре украсит обложки журналов «Вог», «Харперз базар» и «Силвер скрин». Тогда она была просто первой красавицей средней школы номер сто шестьдесят один.
   Но все же и тогда она была стройна и хороша собой, с высокими скулами, блестящими медными волосами и бездонными глазами. Сэнди же был неуклюжим, приземистым очкариком рыхлого телосложения, с цветом лица, напоминающим овсяную кашу.
   Она едва его замечала, если не считать того, что по мере приближения выпускных экзаменов стала обращаться к нему за помощью по математике и естествознанию. Но Сэнди ни капельки не обижался на столь потребительское к себе отношение.
   Ему достаточно было и того, что каждое их занятие заканчивалось словами типа: «Сэнди, ты такой замечательный!» или: «Век тебя не забуду». Однако, когда экзамены закончились, у Рошель тут же случился провал в памяти, и вплоть до окончания следующего семестра она о нем даже не вспомнила.
   Все это время Сэнди страдал от неразделенной любви.
   – Мальчик мой, не принимай это близко к сердцу, – пытался приободрить его отец. – Помни: даже если сейчас ей больше нравится капитан футбольной команды, наступит время, когда его чары померкнут. Ты сам не заметишь, как вы, словно в кино, пойдете друг другу навстречу под бурные овации зрителей. Представь себе: на вас устремлены миллионы глаз, а вы бросаетесь в объятия друг другу.
   – Ой, пап, – с восторгом воскликнул тогда Сэнди, – как ты красиво придумал! Это ты откуда взял?
   – Из фильма, конечно, – усмехнулся отец.
* * *
   Учебный год еще не закончился, так что Сэнди успел похвастать успехами своего отца в Голливуде. И он недвусмысленно намекнул предмету своей страсти, что его отец занимает отнюдь не последнее место в студии «ХХ век – Фокс».
   Рошель тут же необычайно оживилась и заявила:
   – Не знаю, что я буду без тебя делать, Сэнди. Ты же пойдешь на естественное отделение, а я – на театрально-музыкальное. Когда же мы станем видеться?
   – Телефон еще никто не отменял, – с ноткой сарказма заметил он. И поспешил галантно добавить: – Когда тебе понадобится помощь в занятиях, не стесняйся, звони.
   – Конечно, позвоню, – прощебетала она. – Как-то не было повода говорить об этом, но я должна сказать, мне жаль, что твои родители расходятся.
   – Спасибо, – ответил Сэнди. – Наверное, так будет лучше для нас всех.
   – Но ты сможешь видеться с отцом?
   – Вообще-то он как раз прислал мне билет на автобус, так что я все лето проведу у него в Голливуде.
   – Здорово! Вот бы и мне поехать!
   «Да уж, – подумал он, и сердце у него забилось чуть быстрее. – Я бы тоже хотел взять тебя с собой».
   – Обязательно пришли мне открытку. – Она одарила его улыбкой соблазнительницы. – Если, конечно, вспомнишь о старых друзьях.
* * *
   Первая поездка в Калифорнию была незабываема.
   Во время обеда Сидни на своем «шевроле» подрулил к воротам студии на углу Пико и авеню Звезд.
   Охранник тут же узнал отца, отдал ему честь и улыбнулся.
   – Доброе утро, мистер Рейвен. Что-то вы сегодня позже обычного.
   – Да вот, сына ездил встречать.
   Охранник помахал им рукой.
   – Приветствую вас, молодой человек. Добро пожаловать в город грез.
   Сидни медленно направил машину к парковке, давая сыну возможность как следует разглядеть студию. Первые четыреста метров у Сэнди было ощущение, будто они попали в другую эпоху.
   Несметные полчища рабочих укладывали рельсы железной дороги, их товарищи рядом возводили фасады старинных домов – это были декорации для фильма «Хелло, Долли!».
   В студийной столовой, располагавшейся в здании, чей фасад он узнал по «Убийству в Пейтон-плейс», имелось небольшое возвышение, на котором стоял стол для высшего начальства. В эту категорию отец Сэнди еще не входил. «Шишки» обычно приглашали к своему столу актеров, в данный момент снимающихся в главных ролях. Сегодня это оказался Чак Хестон в костюме астронавта.
   На Сэнди, однако, большее впечатление произвел вид общего зала: он выглядел так, будто подвергся нападению полчища горилл – существа в бурых шкурах заполонили всю столовую и как ни в чем не бывало уписывали сэндвичи, запивая их кофе.
   Отец объяснил, что это массовка из эпопеи под названием «Планета обезьян», в котором «кучка обезьян-переростков гоняется по всему свету за Чаком Хестоном. Это будет что-то необычайное».
   Казалось, отца все знают и любят. Поедая своего тунца с рисом, Сидни то и дело отвечал на приветствия всяких приматов, как, впрочем, и других зверей голливудской породы. Сэнди был потрясен.
   – В моде мюзиклы, – объявил отец за ужином. И стал рассказывать о том, как «Звуки музыки» неожиданно попали в струю и теперь американцы требуют новых и новых фильмов в том же жанре. – И еще у меня есть идея блокбастера. Помяни мое слово, малыш, это будет настоящий хит.
   – Это ты о чем, пап?
   – Рабочее название – «Фрэнки». Это будет музыкально-танцевальная версия «Франкенштейна».
   – Здорово! Но кажется, этот сценарий уже много раз снимался?
   – Мальчик мой, – объявил отец, – в Голливуде есть поговорка: «Если сюжет достоин фильма, то достоин и римейка». Над моим сценарием уже пятеро корпят.
   – Пятеро? Как они в комнате-то умещаются?
   Сидни рассмеялся.
   – Вижу, ты кино насмотрелся. На самом деле это происходит совсем не так. Каждый работает над своим вариантом. Затем я беру еще одного писателя, с которым мы вместе выбираем лучшие куски из каждого сценария и сводим их воедино. И знаешь, почему успех гарантирован? Потому что это сюжет из числа бессмертных. Люди столетиями мечтали о том, чтобы создать живое из неживого. Так что нам требуется лишь свежий взгляд – почему я и нанял этих пятерых. За бешеные деньги, между прочим.
   Немного помолчав, он спросил:
   – Может, и у тебя будут какие-нибудь идеи?
   – Вообще-то, может, и будут, – ответил Сэнди, гордый возможностью продемонстрировать свою ученость. – Например, можно сделать доктора Франкенштейна ученым-генетиком, создающим своего монстра с помощью ДНК прямо в пробирке.
   – Что такое ДНК? – уточнил отец.
   – Это одно из новейших открытий. – Сэнди все больше загорался. – В пятьдесят третьем году двое английских ученых, Уотсон и Крик, расшифровали код жизни – генетический материал, из которого мы все сделаны. ДНК – это дезоксирибонуклеиновая кислота. Она несет в себе всю информацию об организме.
   – Малыш, ты только не забывай, что в этой великой стране далеко не всякий подросток ходит в твою школу для умников. Боюсь, наше руководство твоей концепции не воспримет.
   Сэнди смутился. Дернул же черт вылезть с таким глупым предложением! Что теперь о нем отец подумает? И Сэнди дал себе слово впредь держать свои идеи при себе.
* * *
   Гостя у отца, Сэнди много общался с ним по душам. Тут-то он и открыл отцу тайну своей страсти к Рошель. Отец пытался изобразить сочувствие, хотя платонической любви в его арсенале завзятого донжуана не числилось.
   И Сэнди испытал облегчение, когда разговор зашел о чем-то понятном им обоим – о планах на будущее. Они несколько раз совершали долгие прогулки по берегу океана в Санта-Монике и делились друг с другом своими самыми дерзновенными мечтами.
   Старший Рейвен мечтал о широком экране – о большом кино со звездами первой величины за большие деньги. А больше всего о том, чтобы в титрах значилось: «Фильм Сидни Рейвена».
   Для Сэнди же пределом мечтаний был мир биохимии, тут он хотел бы властвовать безраздельно. Особенно в генетике. Когда он попытался объяснить отцу, какие возможности эта наука может открыть человечеству, тот с нежностью произнес:
   – Ну что ж, можно сказать, что в каком-то смысле мы с тобой заняты одним делом. – Он положил руку сыну на плечо. – Ты будешь воссоздавать жизнь в пробирке, я – на широком экране.
   Они отлично понимали друг друга.
   Тут Сидни, со своей извечной склонностью к чрезмерной патетике, стал мечтать о том времени, когда он получит «Оскара», а сын – Нобелевскую премию. И произойти это должно было в один год.
   – Пап, у тебя слишком бурное воображение, – засмеялся Сэнди.
   – Поэтому я и работаю в кино, сынок.
   Никогда еще отец и сын не были так близки, даже в те времена, когда находились вместе триста шестьдесят пять дней в году.
* * *
   Из первой поездки на Западное побережье Сэнди привез загар и уверенность в себе. Этой уверенности, во всяком случае, ему хватило для того, чтобы опустить в автомат монетку и набрать номер прекрасной мисс Таубман – просто чтобы поздороваться.
   Нельзя сказать, чтобы она с особым восторгом восприняла его звонок – но только до того момента, как он напомнил, где провел каникулы. Тут ее голос разом смягчился, и Рошель предложила встретиться в кафе «Шрафтс».
   Войдя в заведение, Сэнди внимательно осмотрелся, но Рошель нигде не было. Потом он увидел ее в кабинке рядом с музыкальным автоматом – красавица уже заняла место и поджидала его.
   Рошель помахала рукой, Сэнди поспешил к ней.
   – Прости меня, Рошель, – бросился он извиняться, – я тебя сразу не узнал. Ты мне не сказала, что ты теперь блондинка. И что ты… – Он осекся, чуть растерянно глядя на ее лицо.
   Она закончила за него:
   – Я сделала это еще весной, во время пасхальных каникул. Что скажешь? По-моему, мне попался не врач, а кудесник. – Она покрутила перед ним головой. – Как тебе мой новый нос?
   Сэнди искренне опечалился. Ему показалось, что прежняя Рошель была намного симпатичнее.
   Он вдруг с огорчением подумал, что никогда больше не увидит того милого лица. Операция превратила ее из одухотворенной мадонны в куклу Барби.
   – Да, действительно, – послушно поддакнул он, – потрясающе.
   – Конечно, поначалу я сопротивлялась, – рассказывала девушка. – Но мой агент убедил меня в том, что без классического профиля в кино мне ничего не светит. А теперь расскажи мне о Голливуде. Все-все!
   Сэнди сделал знак официанту, а Рошель завела разговор, которого устыдился бы и сам Нарцисс.
   – Лето выдалось на удивление удачным. Не поверишь, мне дали столько ролей! Сначала были два спектакля по современным пьесам, а потом даже «Ромео и Джульетта». И ко мне за кулисами подходил сам Джо Папп. Знаешь такого продюсера?
   – Слушай, это же замечательно! – пролепетал Сэнди, чувствуя себя никчемным и совершенно потерянным. С Рошель Таубман они теперь играют в разных лигах. Он все лето был зрителем, а она играла на сцене.
   – Ну давай же, – попросила она, – выкладывай поскорей свои новости. Что сейчас снимает твой отец?
   Он рассказал ей про студию, про обезьян. И про «Фрэнки».
   – Судя по всему, – подытожил он, – это будет небывалый успех.
   – Звучит потрясающе, – подхватила Рошель. – А на главную женскую роль актрису уже взяли?
   – Насколько мне известно, там нет крупной женской роли.
   – Как это? – удивилась она. – Но я сама читала, что это будет мюзикл. Там непременно должна быть героиня. Да… – Она махнула рукой. – Что мне-то волноваться? Наверняка возьмут Джулию Андерс.
   – Если хочешь, я спрошу у отца, – великодушно предложил Сэнди.
   – Ну, я не хотела бы тебя утруждать, но… – Рошель, разумеется, тут же с жаром ухватилась за подвернувшуюся возможность. – Самое большее, о чем я могла бы тебя попросить, – это кинопробы. А там пусть твой отец решает.
   А затем, словно устыдившись своего энтузиазма, тихо пробормотала:
   – Прости, мне не следовало использовать дружеские отношения.
   – Нет-нет, что ты, – поспешил возразить Сэнди. – Для чего же тогда друзья? Сегодня же позвоню папе.
   – Знаешь, Сэнди, ты замечательный парень, – радостно проговорила Рошель. – Как с отцом поговоришь – перезвони мне, хорошо? В любое время. Буду ждать!
   Впервые со дня их знакомства в детском саду Сэнди Рейвен твердо знал, что сегодня Рошель Таубман будет действительно с нетерпением ждать его звонка.
* * *
   То, что поведал Сидни, можно было отнести к разряду горько-сладкого известия. Сладкого для Рошель и горького для него самого.
   Как выяснилось, студия пустилась в экономию, и у руководства возникли сомнения относительно целесообразности запуска нового мюзикла, хотя сама идея «Фрэнки» была всем по душе.
   В то же время, поскольку Сид работал еще над тремя проектами, он не сомневался, что сможет устроить для Рошель прослушивание для поступления в актерскую школу «Фокс». Это было не столько учебное заведение, сколько коллекция самых красивых актеров и актрис, потенциальных героев-любовников и донжуанов, из которых здесь лепили звезд.
   Сид пообещал, что, когда студия в очередной раз приедет отбирать людей в Нью-Йорк, пассию сына непременно прослушают.
   Рошель была преисполнена благодарности.
   – Сэнди! – закричала она в трубку. – Как жаль, что ты не здесь! Я бы тебя обняла и расцеловала.
   «Ради такого дела могу и подгрести», – подумал он. Но вслух ничего не сказал.
* * *
   Сид Рейвен слово сдержал. Зимой, когда студийные вербовщики рыскали по Восточному побережью в поисках будущих звезд, Рошель не просто прослушали, но еще и сняли кинопробы. Было решено, что, хотя Рошель немножко плосковата «на верхнем этаже» (это был конфиденциальный комментарий), она оставляет впечатление не просто красотки, но даже довольно убедительной актрисы. Но и одной внешностью она заслуживает поступления в школу-студию. С испытательным сроком на три года.
   Рошель спешно собиралась в Калифорнию, и у нее почему-то не нашлось времени для Сэнди. Но, находясь в самолете, когда надо было убить пять часов полета, отделявших ее от края чудес, она все же черкнула записочку на листке казенной бумаги: «Никогда не забуду того, что ты для меня сделал».
   Однако, сойдя с трапа в аэропорту Лос-Анджелеса, Рошель позабыла опустить письмо в ящик.

8
Адам

   Объявили рейс Тони.
   – Адам, – как заклинание, повторяла она, – если хочешь, я с удовольствием останусь.
   – Тони, все в порядке, – сказал он, желая сохранить свою эмоциональную независимость. – Я справлюсь.
   Но, едва сев в машину, Адам тут же затосковал. Он вдруг понял, что не в силах ехать домой. Мало того что квартира хранила воспоминания о Максе, теперь в ней недоставало еще и Тони.
   И он направился в единственное место, где мог рассчитывать на понимание и, главное, поговорить о Максе Рудольфе.
   Интуиция его не подвела. Большинство сотрудников собрались в лаборатории, движимые желанием почтить память своего руководителя. К моменту появления Адама разговор уже велся, насколько было возможно, в юмористическом ключе: все вспоминали «старые добрые времена» и чудачества босса.
   Кое-кто перебрал с выпивкой, в том числе и биохимик Роб Вайнер, который вдруг пробормотал:
   – Я хорошо знаю Макса, и можете мне поверить: где бы он ни был, он будет продолжать свои нежданные воскресные визиты.
   Потом до Адама донесся разговор, который лучше ему было бы не слышать.
   – Руководство наверняка возложат на Куперсмита, – предположила Синди По. – Старик бы выбрал его.
   – Какая ты наивная! – возразила Кларисса Прайс, ветеран лаборатории, которую все называли «мышиной мамой». – В Гарварде влияние того или иного ученого заканчивается с его смертью. Руководителя лабораторией будет назначать совет университета. И, откровенно говоря, у Адама для руководящей работы маловато опыта и научных публикаций.
   – А я тебе говорю, он это заслужил! – твердила молодая женщина.
   – Послушай меня, дорогуша, ты, может, хорошо разбираешься в своей микробиологии, зато в высоких политических материях ничего не смыслишь. Я бы сказала, главное, что работает против Адама, – именно его близость к Максу. Не говоря уже о конкуренции со стороны множества ученых старшего поколения.
* * *
   Ровно в полночь телефон в лаборатории зазвонил.
   – Я тебе еще не надоела? – сказала Тони небрежным тоном.
   – Нет, что ты. И вообще, я должен перед тобой извиниться. Даже сейчас, в разгар поминок – а это именно то, что у нас тут происходит, с выпивкой и прочими атрибутами, – мне не хватает не только Макса, но и тебя.
   – Спасибо. Я знаю, тебе нелегко это говорить. Если для тебя это что-нибудь значит, я хотела бы, чтоб ты знал: я чуть не выпрыгнула из самолета, когда он стал выруливать на взлетную полосу.
   – Между прочим, Лиз ты очень понравилась.
   – О… – Тони не скрывала своего удовлетворения. – Передавай ей от меня привет.
* * *
   Тяжелее всего было вечером. Почему-то в эти часы Адам как никогда остро ощущал невосполнимость утраты. В особенности после того, как по прошествии положенного траура задерживаться на работе во внеурочные часы стали лишь самые одержимые.