Похоже, я представлял для школы интерес.
В статье сообщалось: наиболее бедственная ситуация сложилась в Оукдейле, что находится в сорока километрах от Чикаго. В нем жили мукомолы – преимущественно представители национальных меньшинств.
Туда-то я и рванул с утра пораньше.
Вышел из автобуса и прогулялся по центральной улице. Закрытые магазины, разбитые окна, сломанные парковочные счетчики. Зато бары ломились от посетителей. Безработных.
– Ах ты, подонок! – долетело до меня.
Вслед раздался звон разбиваемого стекла. Я поспешил мимо.
Завернул в закусочную и сел у стойки.
– Слушаю, – сказал хозяин, толстый усталый человек. Его передник выглядел так, словно век не знал стирального порошка.
– Гамбургер, – заказал я.
– Какой?
– Средний.
– Сейчас, – посулил он, но не двинулся с места.
Так мы и сидели некоторое время, уставясь друг на друга.
– Так вы собираетесь делать мне гамбургер? – не выдержал я.
– Придется подождать повара, – ответил хозяин.
– А где он?
В эту минуту из-за двери за стойкой вышла женщина. Его жена, догадался я. Она курила сигарету.
– Бургер, – бросил ей толстяк. – Средний.
Она полезла под прилавок, достала замороженное тесто и запустила в гриль.
– Жареную картошку будете?
– Конечно.
– Только что переехали? – поинтересовался хозяин.
– Нет. Но подумываю.
– Вот как! А на кой ляд?
– Простите?
– Почему вы решили сюда перебраться?
– Слышал, здесь есть работа для учителя.
– Так вы учитель?
– Да.
– А у меня в школе дела всегда шли неважнецки, – хмыкнул он. – Голова не на месте.
– Зато сейчас дела как будто в порядке.
– Не жалуюсь.
Его жена положила передо мной гамбургер. Он был розовым и маслянистым.
– А что произошло с парковочными счетчиками? – поинтересовался я.
– Со счетчиками? – переспросил хозяин. – Кто-то что-то свистнул.
– И что, нельзя починить?
Он пожал плечами:
– Кому это надо? У нас все равно их некому обслуживать. Счетчики никто никогда не включал.
– Как это «некому обслуживать»?
– Да так. У нас вообще ничего нет. Город разваливается. Даже полиция общая с Цицеро.
– Вот это да! – удивился я, а сам подумал: «Большинство граждан должны ощущать тревогу, если в городе нет собственных полицейских сил. Большинство, но только не я».
Оукдейл, штат Иллинойс. Городишко казался мне все больше подходящим, чтобы кинуть на вешалку шляпу.
Написал, что изучал в колледже педагогику, но после окончания занимался предпринимательской деятельностью. Преуспел в делах, но теперь испытываю потребность поделиться знаниями с другими. Так сказать, лепить и формировать молодые умы. Как ни странно, в моих словах была доля истины. Всю жизнь я занимался тем, что стремился всучить народу не слишком ему нужный продукт. И меня по-настоящему привлекала мысль заняться действительно полезным делом.
Резюме я сочинил нарочито туманно. Написал, что окончил Нью-Йоркский университет, но не уточнил, какой посещал колледж. Ставил на то, что нищим выбирать не приходится. Что перегруженная и лишенная средств система школьного образования города будет не в состоянии проверить факты.
Письмо и резюме я отправил в июле.
И десятого августа получил ответ.
Меня приглашали на собеседование.
Сошедший с рельсов. 47
Сошедший с рельсов. 48
Сошедший с рельсов. 49
Сошедший с рельсов. 50
В статье сообщалось: наиболее бедственная ситуация сложилась в Оукдейле, что находится в сорока километрах от Чикаго. В нем жили мукомолы – преимущественно представители национальных меньшинств.
Туда-то я и рванул с утра пораньше.
Вышел из автобуса и прогулялся по центральной улице. Закрытые магазины, разбитые окна, сломанные парковочные счетчики. Зато бары ломились от посетителей. Безработных.
– Ах ты, подонок! – долетело до меня.
Вслед раздался звон разбиваемого стекла. Я поспешил мимо.
Завернул в закусочную и сел у стойки.
– Слушаю, – сказал хозяин, толстый усталый человек. Его передник выглядел так, словно век не знал стирального порошка.
– Гамбургер, – заказал я.
– Какой?
– Средний.
– Сейчас, – посулил он, но не двинулся с места.
Так мы и сидели некоторое время, уставясь друг на друга.
– Так вы собираетесь делать мне гамбургер? – не выдержал я.
– Придется подождать повара, – ответил хозяин.
– А где он?
В эту минуту из-за двери за стойкой вышла женщина. Его жена, догадался я. Она курила сигарету.
– Бургер, – бросил ей толстяк. – Средний.
Она полезла под прилавок, достала замороженное тесто и запустила в гриль.
– Жареную картошку будете?
– Конечно.
– Только что переехали? – поинтересовался хозяин.
– Нет. Но подумываю.
– Вот как! А на кой ляд?
– Простите?
– Почему вы решили сюда перебраться?
– Слышал, здесь есть работа для учителя.
– Так вы учитель?
– Да.
– А у меня в школе дела всегда шли неважнецки, – хмыкнул он. – Голова не на месте.
– Зато сейчас дела как будто в порядке.
– Не жалуюсь.
Его жена положила передо мной гамбургер. Он был розовым и маслянистым.
– А что произошло с парковочными счетчиками? – поинтересовался я.
– Со счетчиками? – переспросил хозяин. – Кто-то что-то свистнул.
– И что, нельзя починить?
Он пожал плечами:
– Кому это надо? У нас все равно их некому обслуживать. Счетчики никто никогда не включал.
– Как это «некому обслуживать»?
– Да так. У нас вообще ничего нет. Город разваливается. Даже полиция общая с Цицеро.
– Вот это да! – удивился я, а сам подумал: «Большинство граждан должны ощущать тревогу, если в городе нет собственных полицейских сил. Большинство, но только не я».
Оукдейл, штат Иллинойс. Городишко казался мне все больше подходящим, чтобы кинуть на вешалку шляпу.
* * *
Я послал свое резюме и письмо в оукдейлский школьный округ.Написал, что изучал в колледже педагогику, но после окончания занимался предпринимательской деятельностью. Преуспел в делах, но теперь испытываю потребность поделиться знаниями с другими. Так сказать, лепить и формировать молодые умы. Как ни странно, в моих словах была доля истины. Всю жизнь я занимался тем, что стремился всучить народу не слишком ему нужный продукт. И меня по-настоящему привлекала мысль заняться действительно полезным делом.
Резюме я сочинил нарочито туманно. Написал, что окончил Нью-Йоркский университет, но не уточнил, какой посещал колледж. Ставил на то, что нищим выбирать не приходится. Что перегруженная и лишенная средств система школьного образования города будет не в состоянии проверить факты.
Письмо и резюме я отправил в июле.
И десятого августа получил ответ.
Меня приглашали на собеседование.
Сошедший с рельсов. 47
Я начал преподавать на следующий день после Дня труда[58].
Английский в седьмом классе. Мне предложили класс на выбор, и я пошел в тот, который был ближе по возрасту к Анне. «Раз не могу пока помочь ей, – подумал, – буду помогать ее ровесникам».
Стояла теплынь, но в постоянно дующем ветре я ощущал наступление осени. В августовском океане били ледяные струи. Я стоял на ступенях средней школы имени Джорджа Вашингтона и дрожал в рубашке с короткими рукавами.
Первый день получился просто ужасным.
Прозвенел звонок – и вот я перед классом. Сорок один ученик скептически таращат на меня глаза.
Класс состоял на две трети из черных и на треть из тех, кто подражал черным. Даже белые дети носили так низко приспущенные брюки, что виднелись полоски эластичных трусов. А перед звонком собирались во дворе и распевали рэп собственного сочинения.
Когда я стал писать на доске свое имя, мел раскрошился, и класс покатился со смеху. Я открыл стол, однако нового мелка не обнаружил. С этим мне еще не раз пришлось столкнуться в тот год в школе.
На доске так и осталось: «мистер Уи…»
И меня, конечно, прозвали мистером Уи.
«Эй, мистер Уи, привет, старик, как дела?»
Я не поправлял. В тот первый день лед был растоплен. Со временем я привык к прозвищу. И только однажды огорчился – когда прочитал в ребячьем туалете над писсуаром: «Держусь за голову Уи».
Мне стали нравиться мои ученики. Даже автор настенных росписей. Его поймали в процессе очередного творческого акта, и он застенчиво признался в создании всей коллекции граффити. За это он два дня просидел в заточении. А надзирателем вызвался поработать я. Мне некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, и поэтому я оставался после уроков в школе: следил за наказанными, подтягивал отстающих, занимался с баскетбольной командой.
Автора настенной росписи звали Джеймс. Но ему больше нравилось обращение Крутой Джей. У него не было отца. «Только мама», – сказал он, и я невольно подумал об Анне.
Я пообещал: если он прекратит писать в туалете, что держит там за голову Уи, я стану называть его Крутым Джеем.
Мы заключили сделку.
И стали друзьями.
Я начал пользоваться успехом. Не в среде учеников, а среди учителей. Потому что добровольно брался за работу, которую иначе пришлось выполнять бы им.
Но и в теплых отношениях есть свои недостатки.
Когда человек начинает нравиться, ему неизбежно задают вопросы: откуда родом, чем занимался раньше, женат или нет и сколько родил детей?
Обеденный перерыв превратился для меня в сущую пытку. Сорок пять минут мне приходилось отвечать на вопросы коллег, тщательно следя за языком, чтобы не проколоться. Например, Теду Роегеру, учителю математики восьмых классов, который приглашал меня в выходные поиграть в софтбол[59] в их лиге тех, кому за сорок. Или Сьюзан Фаулер, тридцатилетней учительнице рисования, одинокой и уже отчаявшейся обзавестись мужем, которая неизменно занимала свободный стул за моим столом и поворачивала разговор на личные отношения и связанные с ними трудности.
В итоге пришлось запереться дома и написать историю жизни Лоренса Уиддоуза – с детских лет по настоящее время. Потом я устроил небольшую тренировку, задавая себе вопросы о самом же себе.
Где ты вырос?
Стейтен-Айленд. (Следовало выбрать такой район, который я хоть как-то знал. И поскольку я проезжал его миллион раз по дороге к тете Кейт, то надеялся не сморозить глупость при встрече с «земляком», если тот примется меня расспрашивать.)
Чем занимались твои родители?
Папа Ральф – автомеханик. Мама Анна – домохозяйка. (А почему бы и нет? Автомеханик – профессия не хуже других. А домохозяйками в то время были почти все женщины.)
У тебя есть братья и сестры?
Нет. (Истинная правда.)
Какое учебное заведение окончил?
Нью-Йоркский университет. (Именно то, что я написал в резюме.)
Чем занимался до того, как стал преподавать в нашей школе?
Торговал косметикой – всякие спреи для волос, кремы для лица, лосьоны для тела. (У моего приятеля в Меррике был магазинчик, поэтому я имел об этой работе какое-то представление.)
Ты женат?
И да, и нет. (Этот вопрос был самым трудным.) Сейчас я живу один. У нас с женой главный недуг двадцатого века – семейный кризис. Мы решили на время расстаться. Но только на время. Мы очень надеемся, что все закончится хорошо.
У тебя есть дети?
Да. Дочь.
Жизнь Лоренса Уиддоуза отличалась от жизни Чарлза Шайна, но не так уж сильно, и постепенно, хотя и не без напряжения, эти отличия стали превращаться в мою вторую натуру. Я к ним привык, выкормил, выпестовал, добросовестно прогуливал в саду и, наконец, превратил в свои чада.
Я стоял в будке телефона-автомата в двух кварталах от своей квартиры. Шел октябрь. С озера дул пронизывающий ветер. Кинжальные порывы сотрясали будку и проникали внутрь. У меня на глаза навернулись слезы.
– Когда? – спросил я.
– Больше месяца назад. Я не хотела тебе говорить.
– Как… как она это переносит?
– Как и все в последнее время. В жутком молчании. Я умоляю ее поговорить, накричать на меня, разреветься – все, что угодно. Но она только смотрит. После того, как ты исчез, она совершенно замкнулась. Все держит в себе, но мне кажется, вот-вот произойдет взрыв. Я водила ее к врачу, и врач пожаловался, что она так и не произнесла ни слова. Обычно такие периоды молчания можно переждать: детям становится настолько неуютно, что они сами стараются разговорить молчуна. Но наша Анна – другое дело. Пятьдесят минут глядит в окно, а потом поднимается и уходит. Вот так.
– Господи, Диана… Ей больно?
– Не думаю. Доктор Барон уверяет, что она не испытывает боли.
– Сколько ей приходится там сидеть?
– Шесть часов. Что-то около этого.
– И ты думаешь, ей не больно.
– Ей больно от того, что нет тебя. Это ее убивает. А меня убивает то, что я не могу ей все рассказать. – Диана расплакалась.
А я почувствовал себя так, будто у меня отказали все важные органы. Будто кто-то вынул у меня сердце и теперь только Анна способна заполнить пустоту. Она и Диана. Только они. Я стал считать, сколько я уже здесь. Четыре месяца?
– Ты выставила дом на продажу?
– Да. Сказала всем и продолжаю говорить, что мне надо куда-нибудь перебраться. Здесь слишком давят воспоминания. Необходимо начать на новом месте.
– Кому говоришь?
– Теперь почти никому. Тетушки и дядюшки махнули рукой, правда, с Джо пришлось поцапаться. Друзья… Это просто смешно. Сперва вели себя так, словно ничего особенного не произошло, и ждали к субботнему ужину и воскресному барбекю. Потом все изменилось. Они все парами, а я одна. Им сделалось неудобно. Показалось проще не приглашать. Мы волновались, как нам оборвать связи, а все произошло само собой. С кем еще говорить? Только с мамой. Вот и все.
– Первое приличное предложение – и давай продавай дом, – сказал я. – Пора.
Английский в седьмом классе. Мне предложили класс на выбор, и я пошел в тот, который был ближе по возрасту к Анне. «Раз не могу пока помочь ей, – подумал, – буду помогать ее ровесникам».
Стояла теплынь, но в постоянно дующем ветре я ощущал наступление осени. В августовском океане били ледяные струи. Я стоял на ступенях средней школы имени Джорджа Вашингтона и дрожал в рубашке с короткими рукавами.
Первый день получился просто ужасным.
Прозвенел звонок – и вот я перед классом. Сорок один ученик скептически таращат на меня глаза.
Класс состоял на две трети из черных и на треть из тех, кто подражал черным. Даже белые дети носили так низко приспущенные брюки, что виднелись полоски эластичных трусов. А перед звонком собирались во дворе и распевали рэп собственного сочинения.
Когда я стал писать на доске свое имя, мел раскрошился, и класс покатился со смеху. Я открыл стол, однако нового мелка не обнаружил. С этим мне еще не раз пришлось столкнуться в тот год в школе.
На доске так и осталось: «мистер Уи…»
И меня, конечно, прозвали мистером Уи.
«Эй, мистер Уи, привет, старик, как дела?»
Я не поправлял. В тот первый день лед был растоплен. Со временем я привык к прозвищу. И только однажды огорчился – когда прочитал в ребячьем туалете над писсуаром: «Держусь за голову Уи».
Мне стали нравиться мои ученики. Даже автор настенных росписей. Его поймали в процессе очередного творческого акта, и он застенчиво признался в создании всей коллекции граффити. За это он два дня просидел в заточении. А надзирателем вызвался поработать я. Мне некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, и поэтому я оставался после уроков в школе: следил за наказанными, подтягивал отстающих, занимался с баскетбольной командой.
Автора настенной росписи звали Джеймс. Но ему больше нравилось обращение Крутой Джей. У него не было отца. «Только мама», – сказал он, и я невольно подумал об Анне.
Я пообещал: если он прекратит писать в туалете, что держит там за голову Уи, я стану называть его Крутым Джеем.
Мы заключили сделку.
И стали друзьями.
Я начал пользоваться успехом. Не в среде учеников, а среди учителей. Потому что добровольно брался за работу, которую иначе пришлось выполнять бы им.
Но и в теплых отношениях есть свои недостатки.
Когда человек начинает нравиться, ему неизбежно задают вопросы: откуда родом, чем занимался раньше, женат или нет и сколько родил детей?
Обеденный перерыв превратился для меня в сущую пытку. Сорок пять минут мне приходилось отвечать на вопросы коллег, тщательно следя за языком, чтобы не проколоться. Например, Теду Роегеру, учителю математики восьмых классов, который приглашал меня в выходные поиграть в софтбол[59] в их лиге тех, кому за сорок. Или Сьюзан Фаулер, тридцатилетней учительнице рисования, одинокой и уже отчаявшейся обзавестись мужем, которая неизменно занимала свободный стул за моим столом и поворачивала разговор на личные отношения и связанные с ними трудности.
В итоге пришлось запереться дома и написать историю жизни Лоренса Уиддоуза – с детских лет по настоящее время. Потом я устроил небольшую тренировку, задавая себе вопросы о самом же себе.
Где ты вырос?
Стейтен-Айленд. (Следовало выбрать такой район, который я хоть как-то знал. И поскольку я проезжал его миллион раз по дороге к тете Кейт, то надеялся не сморозить глупость при встрече с «земляком», если тот примется меня расспрашивать.)
Чем занимались твои родители?
Папа Ральф – автомеханик. Мама Анна – домохозяйка. (А почему бы и нет? Автомеханик – профессия не хуже других. А домохозяйками в то время были почти все женщины.)
У тебя есть братья и сестры?
Нет. (Истинная правда.)
Какое учебное заведение окончил?
Нью-Йоркский университет. (Именно то, что я написал в резюме.)
Чем занимался до того, как стал преподавать в нашей школе?
Торговал косметикой – всякие спреи для волос, кремы для лица, лосьоны для тела. (У моего приятеля в Меррике был магазинчик, поэтому я имел об этой работе какое-то представление.)
Ты женат?
И да, и нет. (Этот вопрос был самым трудным.) Сейчас я живу один. У нас с женой главный недуг двадцатого века – семейный кризис. Мы решили на время расстаться. Но только на время. Мы очень надеемся, что все закончится хорошо.
У тебя есть дети?
Да. Дочь.
Жизнь Лоренса Уиддоуза отличалась от жизни Чарлза Шайна, но не так уж сильно, и постепенно, хотя и не без напряжения, эти отличия стали превращаться в мою вторую натуру. Я к ним привык, выкормил, выпестовал, добросовестно прогуливал в саду и, наконец, превратил в свои чада.
* * *
– Ей начинают диализ, – сообщила Диана.Я стоял в будке телефона-автомата в двух кварталах от своей квартиры. Шел октябрь. С озера дул пронизывающий ветер. Кинжальные порывы сотрясали будку и проникали внутрь. У меня на глаза навернулись слезы.
– Когда? – спросил я.
– Больше месяца назад. Я не хотела тебе говорить.
– Как… как она это переносит?
– Как и все в последнее время. В жутком молчании. Я умоляю ее поговорить, накричать на меня, разреветься – все, что угодно. Но она только смотрит. После того, как ты исчез, она совершенно замкнулась. Все держит в себе, но мне кажется, вот-вот произойдет взрыв. Я водила ее к врачу, и врач пожаловался, что она так и не произнесла ни слова. Обычно такие периоды молчания можно переждать: детям становится настолько неуютно, что они сами стараются разговорить молчуна. Но наша Анна – другое дело. Пятьдесят минут глядит в окно, а потом поднимается и уходит. Вот так.
– Господи, Диана… Ей больно?
– Не думаю. Доктор Барон уверяет, что она не испытывает боли.
– Сколько ей приходится там сидеть?
– Шесть часов. Что-то около этого.
– И ты думаешь, ей не больно.
– Ей больно от того, что нет тебя. Это ее убивает. А меня убивает то, что я не могу ей все рассказать. – Диана расплакалась.
А я почувствовал себя так, будто у меня отказали все важные органы. Будто кто-то вынул у меня сердце и теперь только Анна способна заполнить пустоту. Она и Диана. Только они. Я стал считать, сколько я уже здесь. Четыре месяца?
– Ты выставила дом на продажу?
– Да. Сказала всем и продолжаю говорить, что мне надо куда-нибудь перебраться. Здесь слишком давят воспоминания. Необходимо начать на новом месте.
– Кому говоришь?
– Теперь почти никому. Тетушки и дядюшки махнули рукой, правда, с Джо пришлось поцапаться. Друзья… Это просто смешно. Сперва вели себя так, словно ничего особенного не произошло, и ждали к субботнему ужину и воскресному барбекю. Потом все изменилось. Они все парами, а я одна. Им сделалось неудобно. Показалось проще не приглашать. Мы волновались, как нам оборвать связи, а все произошло само собой. С кем еще говорить? Только с мамой. Вот и все.
– Первое приличное предложение – и давай продавай дом, – сказал я. – Пора.
Сошедший с рельсов. 48
Я нашел дом неподалеку от Оукдейла.
Скорее не дом, а скромное ранчо, построенное в пятидесятых годах. Но с тремя спальнями. И стоит на отшибе. Я его снял.
И стал ждать своих.
Получила за него не лучшую цену. Но и не худшую. Сделка получилась достаточно выгодной.
Когда Диана объявила Анне, что они переезжают, ей пришлось выдержать бурю протеста. Дочь, в отличие от матери, не желала расставаться с воспоминаниями. Она хотела их сохранить. Диана сказала, что все решено. И Анна удалилась в каменном молчании.
Из мебели Диана взяла только то, что влезло в машину: мы не хотели, чтобы в транспортной компании остался наш новый адрес.
Как сообщить дочери, что ее отец не умер? Что он не погиб во время взрыва в отеле? Не мог же я взять и выскочить из щели, когда она приедет в новый дом. Девочку требовалось как-то подготовить.
И еще. Что все-таки сказать дочери? Каким образом я остался в живых? Или – что гораздо важнее – почему все эти месяцы мать уверяла ее, что я погиб?
Анне исполнилось четырнадцать. Вроде ребенок, а вроде уже взрослая.
Мы остановились на версии, которая была наполовину правдой, наполовину – нет.
Диана поставила машину на стоянке в Рой-Роджерсе на шоссе номер 96.
– Мне надо тебе кое-что сказать.
Диана повернулась к дочери. Анна продолжала свою забастовку. Молчание было единственным оружием, которым она владела.
– Тебе трудно будет поверить, и ты наверняка на меня разозлишься. Но постарайся понять. Ладно?
Анна подняла взгляд, потому что последние слова прозвучали очень серьезно.
– Твой отец жив.
Анна вытаращила глаза, словно мать сошла с ума. Потом состроила брезгливую гримасу – видимо, решила, что это жестокая шутка.
– Это правда, дорогая, – подтвердила мать. – Мы скоро с ним встретимся. Он нас ждет в Иллинойсе.
И тут Анна поверила: мать в здравом уме и не настолько жестока, чтобы шутить на такие темы. Она не выдержала и разревелась. Сломалась окончательно и во все горло. Выплакала реки слез. Диана даже не подозревала, что в человеческом теле может быть так много влаги. Анна рыдала от счастья и от облегчения.
А потом, пока Диана гладила ее по волосам, стала задавать вопросы.
– Почему ты мне сказала, что он умер?
– Потому что мы опасались, что ты кому-нибудь проговоришься. Может быть, мы поступили неправильно. Извини, что заставили тебя все это пережить. Мы решили, что иначе нельзя. Пожалуйста, поверь.
– Но почему он притворялся, что погиб?
– Папа попал в неприятности. Это не его вина. Но ему бы не поверили.
– Кто не поверил?
– Полиция.
– Полиция? Папе?
– Анна, ты знаешь своего отца. Ты не сомневаешься, что он хороший человек. Но кому-то может казаться иначе. Мне трудно это объяснить. Он попал в неприятности и не сумел вывернуться.
Диана сообщила дочери, что у нас будут другие фамилии, другие жизни. Все другое.
– Мне придется поменять имя? – спросила Анна.
– Ты всегда говорила, что твое тебе не нравится.
– А нельзя поменять только фамилию?
– Может быть. Там посмотрим.
В общем, заключила Диана, безмерно радостная новость перевесила в душе Анны безмерно плохую новость – что ее жизнь должна встать с ног на голову. И что мы месяцами ей лгали.
– Джеми, – проговорила она.
– Что? – не поняла Диана.
– Мое новое имя. Мне нравится имя Джеми.
Машина подкатила к бордюрному камню. Анна выпрыгнула из салона на ходу и угодила в мои объятия.
– Папа… папа… папа… – бормотала она.
– Я тебя люблю, – сказал я. – Я так…
– Ш-ш-ш… – прошептала она. – Ты жив, и все.
Скорее не дом, а скромное ранчо, построенное в пятидесятых годах. Но с тремя спальнями. И стоит на отшибе. Я его снял.
И стал ждать своих.
* * *
Диана продала дом.Получила за него не лучшую цену. Но и не худшую. Сделка получилась достаточно выгодной.
Когда Диана объявила Анне, что они переезжают, ей пришлось выдержать бурю протеста. Дочь, в отличие от матери, не желала расставаться с воспоминаниями. Она хотела их сохранить. Диана сказала, что все решено. И Анна удалилась в каменном молчании.
Из мебели Диана взяла только то, что влезло в машину: мы не хотели, чтобы в транспортной компании остался наш новый адрес.
* * *
А где-то между Пенсильванией и Огайо Диана объявила Анне, что я жив.* * *
Мы сильно волновались, как это пройдет.Как сообщить дочери, что ее отец не умер? Что он не погиб во время взрыва в отеле? Не мог же я взять и выскочить из щели, когда она приедет в новый дом. Девочку требовалось как-то подготовить.
И еще. Что все-таки сказать дочери? Каким образом я остался в живых? Или – что гораздо важнее – почему все эти месяцы мать уверяла ее, что я погиб?
Анне исполнилось четырнадцать. Вроде ребенок, а вроде уже взрослая.
Мы остановились на версии, которая была наполовину правдой, наполовину – нет.
Диана поставила машину на стоянке в Рой-Роджерсе на шоссе номер 96.
– Мне надо тебе кое-что сказать.
Диана повернулась к дочери. Анна продолжала свою забастовку. Молчание было единственным оружием, которым она владела.
– Тебе трудно будет поверить, и ты наверняка на меня разозлишься. Но постарайся понять. Ладно?
Анна подняла взгляд, потому что последние слова прозвучали очень серьезно.
– Твой отец жив.
Анна вытаращила глаза, словно мать сошла с ума. Потом состроила брезгливую гримасу – видимо, решила, что это жестокая шутка.
– Это правда, дорогая, – подтвердила мать. – Мы скоро с ним встретимся. Он нас ждет в Иллинойсе.
И тут Анна поверила: мать в здравом уме и не настолько жестока, чтобы шутить на такие темы. Она не выдержала и разревелась. Сломалась окончательно и во все горло. Выплакала реки слез. Диана даже не подозревала, что в человеческом теле может быть так много влаги. Анна рыдала от счастья и от облегчения.
А потом, пока Диана гладила ее по волосам, стала задавать вопросы.
– Почему ты мне сказала, что он умер?
– Потому что мы опасались, что ты кому-нибудь проговоришься. Может быть, мы поступили неправильно. Извини, что заставили тебя все это пережить. Мы решили, что иначе нельзя. Пожалуйста, поверь.
– Но почему он притворялся, что погиб?
– Папа попал в неприятности. Это не его вина. Но ему бы не поверили.
– Кто не поверил?
– Полиция.
– Полиция? Папе?
– Анна, ты знаешь своего отца. Ты не сомневаешься, что он хороший человек. Но кому-то может казаться иначе. Мне трудно это объяснить. Он попал в неприятности и не сумел вывернуться.
Диана сообщила дочери, что у нас будут другие фамилии, другие жизни. Все другое.
– Мне придется поменять имя? – спросила Анна.
– Ты всегда говорила, что твое тебе не нравится.
– А нельзя поменять только фамилию?
– Может быть. Там посмотрим.
В общем, заключила Диана, безмерно радостная новость перевесила в душе Анны безмерно плохую новость – что ее жизнь должна встать с ног на голову. И что мы месяцами ей лгали.
– Джеми, – проговорила она.
– Что? – не поняла Диана.
– Мое новое имя. Мне нравится имя Джеми.
* * *
Я ждал их в Чикаго.Машина подкатила к бордюрному камню. Анна выпрыгнула из салона на ходу и угодила в мои объятия.
– Папа… папа… папа… – бормотала она.
– Я тебя люблю, – сказал я. – Я так…
– Ш-ш-ш… – прошептала она. – Ты жив, и все.
Сошедший с рельсов. 49
Наша новая жизнь.
Я вставал в половине седьмого утра и готовил завтрак для Дианы и Анны. То есть для Джеми. Она училась там, где преподавал я. Я сумел записать ее в школу имени Джорджа Вашингтона. Когда директор попросил предъявить аттестат прошлой академической успеваемости Анны, его любимый учитель ответил:
– Нет проблем. Пошлю запрос и через несколько месяцев документ поступит.
Директор сказал: «Прекрасно» – и больше к этой теме не возвращался.
Я разыскал местного эндокринолога – его звали доктор Милбурн, – и Анна смогла продолжать диализ без всякого перерыва. Доктор тоже попросил документы и получил такой же ответ, как и школьные власти. Но его не слишком волновали бумаги. Я дал ему журнал показателей сахара в крови Анны за последние пять лет, он ознакомился и с недавними анализами и обследованиями, этого оказалось довольно. Врач сделал Анне диализ у себя в кабинете, а потом напечатал на портативной машинке предписания, которыми следовало руководствоваться дома. Расходы покрыла моя новая страховка Комитета образования штата Иллинойс.
В Чикаго я нашел аптеку, где продавали специальный, медленно разлагающийся инсулин из свиных клеток: обычный, синтетический, инсулин Анна переносила плохо.
Диана, чтобы поддержать финансовое положение семьи, пошла работать под своим вторым именем – Ким – секретарем на полставки.
Произошла удивительная вещь.
Мы снова стали счастливыми.
Проникались счастьем постепенно, маленькими порциями, пока наконец без всякого страха не заявили: «Да, нам хорошо».
Нам был ниспослан еще один шанс в том, что звалось семьей. И мы ухватились за него обеими руками. Могло показаться, что мы все начали заново: только недавно сыграли свадьбу и полны страстью и надеждой. Да, мы не знали, сколько времени с нами пробудет Анна, но наслаждались каждой минутой, прожитой вместе. Мы утешали, поддерживали друг друга. Молчание ушло из нашего дома, и моя семья превратилась в образец понимания и общения.
У нас с Дианой наладились и интимные отношения. В первую же ночь под новой крышей нами овладела невероятная страсть. Таких ощущений мы раньше никогда не испытывали. Мы мяли друг друга, терзали, потели, а в конце посмотрели друг другу в глаза: неужели это в самом деле мы?
Через два месяца Диана объявила, что забеременела.
– Ты… что? – не поверил я.
– Понесла. Залетела. Забрюхатела. Как по-твоему, сделать аборт?
– Ни в коем случае, – отрезал я.
Когда-то мы намеревались завести второго ребенка, но болезнь Анны переменила наши настроения. Теперь я снова этого хотел – так же сильно, как многого другого.
– Согласна, – улыбнулась Диана. – Я тоже так считаю.
Через семь месяцев у Джеми родился братик. Мы назвали его Алексом. Выбрали имя, памятуя о моем деде Александре.
Я вышел из роксмановской аптеки с лекарствами для Анны.
Меня повергла в изумление суровость здешнего климата. Сказать, что Чикаго – ветреный город, значит, ничего не сказать.
Студеный город, город ниже ноля, город-льдышка – так было бы гораздо точнее.
На мне были меховая куртка, вязаная шапочка, наушники, теплые перчатки. И все равно я дрожал. На верхней губе выступил иней.
Я направлялся к стоянке, надеясь, что машина, несмотря на мороз, заведется. И вот, обходя аптеку, столкнулся с блондинкой.
– Извините, – обронил я.
Это была Мэри Уидгер.
– Ничего страшного, – ответила она.
Я отпрянул и продолжил путь. По дороге вспомнил: в этом городе размещались штаб-квартиры нескольких наших клиентов – мы рекламировали их упаковочную тару. Наверное, Мэри приехала на встречу с заказчиками. Я украдкой выглянул из-за угла. Мэри все еще топталась на месте.
Неужели она меня узнала?
Вряд ли: я так и не сбрил бороду. Но сердце у меня екнуло.
Тяжело выдыхая горячий пар, я постоял несколько минут за углом и снова выглянул.
Мэри Уидгер ушла.
Я вставал в половине седьмого утра и готовил завтрак для Дианы и Анны. То есть для Джеми. Она училась там, где преподавал я. Я сумел записать ее в школу имени Джорджа Вашингтона. Когда директор попросил предъявить аттестат прошлой академической успеваемости Анны, его любимый учитель ответил:
– Нет проблем. Пошлю запрос и через несколько месяцев документ поступит.
Директор сказал: «Прекрасно» – и больше к этой теме не возвращался.
Я разыскал местного эндокринолога – его звали доктор Милбурн, – и Анна смогла продолжать диализ без всякого перерыва. Доктор тоже попросил документы и получил такой же ответ, как и школьные власти. Но его не слишком волновали бумаги. Я дал ему журнал показателей сахара в крови Анны за последние пять лет, он ознакомился и с недавними анализами и обследованиями, этого оказалось довольно. Врач сделал Анне диализ у себя в кабинете, а потом напечатал на портативной машинке предписания, которыми следовало руководствоваться дома. Расходы покрыла моя новая страховка Комитета образования штата Иллинойс.
В Чикаго я нашел аптеку, где продавали специальный, медленно разлагающийся инсулин из свиных клеток: обычный, синтетический, инсулин Анна переносила плохо.
Диана, чтобы поддержать финансовое положение семьи, пошла работать под своим вторым именем – Ким – секретарем на полставки.
Произошла удивительная вещь.
Мы снова стали счастливыми.
Проникались счастьем постепенно, маленькими порциями, пока наконец без всякого страха не заявили: «Да, нам хорошо».
Нам был ниспослан еще один шанс в том, что звалось семьей. И мы ухватились за него обеими руками. Могло показаться, что мы все начали заново: только недавно сыграли свадьбу и полны страстью и надеждой. Да, мы не знали, сколько времени с нами пробудет Анна, но наслаждались каждой минутой, прожитой вместе. Мы утешали, поддерживали друг друга. Молчание ушло из нашего дома, и моя семья превратилась в образец понимания и общения.
У нас с Дианой наладились и интимные отношения. В первую же ночь под новой крышей нами овладела невероятная страсть. Таких ощущений мы раньше никогда не испытывали. Мы мяли друг друга, терзали, потели, а в конце посмотрели друг другу в глаза: неужели это в самом деле мы?
Через два месяца Диана объявила, что забеременела.
– Ты… что? – не поверил я.
– Понесла. Залетела. Забрюхатела. Как по-твоему, сделать аборт?
– Ни в коем случае, – отрезал я.
Когда-то мы намеревались завести второго ребенка, но болезнь Анны переменила наши настроения. Теперь я снова этого хотел – так же сильно, как многого другого.
– Согласна, – улыбнулась Диана. – Я тоже так считаю.
Через семь месяцев у Джеми родился братик. Мы назвали его Алексом. Выбрали имя, памятуя о моем деде Александре.
* * *
Первый звонок прозвучал зимой.Я вышел из роксмановской аптеки с лекарствами для Анны.
Меня повергла в изумление суровость здешнего климата. Сказать, что Чикаго – ветреный город, значит, ничего не сказать.
Студеный город, город ниже ноля, город-льдышка – так было бы гораздо точнее.
На мне были меховая куртка, вязаная шапочка, наушники, теплые перчатки. И все равно я дрожал. На верхней губе выступил иней.
Я направлялся к стоянке, надеясь, что машина, несмотря на мороз, заведется. И вот, обходя аптеку, столкнулся с блондинкой.
– Извините, – обронил я.
Это была Мэри Уидгер.
– Ничего страшного, – ответила она.
Я отпрянул и продолжил путь. По дороге вспомнил: в этом городе размещались штаб-квартиры нескольких наших клиентов – мы рекламировали их упаковочную тару. Наверное, Мэри приехала на встречу с заказчиками. Я украдкой выглянул из-за угла. Мэри все еще топталась на месте.
Неужели она меня узнала?
Вряд ли: я так и не сбрил бороду. Но сердце у меня екнуло.
Тяжело выдыхая горячий пар, я постоял несколько минут за углом и снова выглянул.
Мэри Уидгер ушла.
Сошедший с рельсов. 50
Алексу исполнилось два годика.
Он говорил без умолку, кувыркался на диване в гостиной и каждый день чем-нибудь нас удивлял, восхищал и умилял.
Ким снова пошла работать секретарем.
Джеми тоже неплохо держалась: боролась с недугом, прилично успевала в школе и стала общительнее – завела двух подружек, которые жили на нашей улице. Они ночевали друг у друга, устраивали вечеринки с пиццей и ходили вместе в кино.
А что же мистер Уи? Он преподавал английский в седьмом классе на примере «Сепаратного мира»[60] и нескольких вещичек Марка Твена.
Крылатое твеновское высказывание стало для меня вполне актуальным.
«Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
Джеми была не единственной в нашей семье, кто обзавелся дружеским кружком. Продержавшись особняком добрую часть года, я наконец начал принимать приглашения коллег. Мы постепенно сблизились с людьми. Ходили на обеды. В кино. Ездили на пикники.
Прошлая жизнь стала меркнуть. Не потому, что миновало много времени. А потому, что нынешняя жизнь казалась нам лучше. В том отношении, которое теперь было для меня важнее всего. Да, в прошлом я заколачивал больше. По типично американским понятиям, я деградировал – лишился престижной работы, приличного дохода, большого дома. Но теперь я измерял успех иначе. Не только в денежных знаках. Наградой мне служили достижения учеников. Я с радостью отмечал: к концу года исправлялись и приобретали интерес к литературе те самые ребята, что приходили ко мне в сентябре совершенными оболтусами. Ну просто праздник души. И никаких разгневанных, настырных клиентов, ежедневно норовящих снять с меня голову.
А семейная жизнь? Она продолжала удивлять меня в большом и малом.
Лоренс Уиддоуз был счастливым человеком.
Как-то в субботу я взял Алекса с собой в Чикаго. Надо было получить очередную порцию лекарства для Джеми, и я подумал: свожу-ка сына в Детский музей.
Сначала мы зашли в роксмановскую аптеку.
Аптекарь приветствовал меня по имени. Мы уже были добрыми знакомыми. Он спросил, как я поживаю.
– Нормально, – ответил я.
Он заметил, что на улице слишком жарко.
Я согласился. На нас накатила нескончаемая волна зноя. Я это ощущал сильнее, чем другие, поскольку преподавал в школе, где не было кондиционеров. И каждый день приходил домой, измотанный донельзя.
Аптекарь протянул Алексу леденец на палочке, и у мальчика широко раскрылись глаза, словно ему подарили доллар. Сын сунул в рот конфету и улыбнулся.
Из глубины помещения вышел младший фармацевт.
– Мистер Уиддоуз? Прошу прощения. Я думал, вы поняли. Я вам сказал: «Инсулин поступит только в понедельник».
– Что?
– Помните? Я сказал: «В понедельник».
– Вы сказали, в понедельник? Но когда вы это мне сказали?
– Когда вы мне звонили. Тогда я вам и сказал.
– Разве я вам звонил?
– Да. И спросили, не поступил ли инсулин. А я вам ответил: «Будет только в понедельник».
– Наверное, вы имеете в виду мою жену? Должно быть, звонила она.
Большинство статей были именно такими, каких и следовало ожидать.
Среди историй о героических пожарных и невинных жертвах мелькнули знакомые имена.
Чарлз Шайн, Декстер, Сэм и Диди, Васкес.
Имелись сведения о бомбисте.
Джек Кристмас родился в Иниде, штат Оклахома. Он был добрым мальчуганом и, по утверждению школьного учителя, всегда аккуратно мыл классную доску. Впрочем, один из его одноклассников добавлял, что Джек был каким-то шальным.
О «Фэрфаксе» сообщали следующее. Построен в 1949 году, предназначался главным образом для бизнесменов. Но пришел в упадок и сделался пристанищем дешевых проституток и небогатых туристов.
Несколько материалов рассказывали о терроризме в стране. Одна статья была посвящена организации, которая называлась «Божьи дети». Манифест армии противников абортов. Отчет о взрыве в Оклахома-Сити и сравнение его с трагедией в гостинице «Фэрфакс».
Список погибших в «Фэрфаксе» с краткими некрологами.
Нашлось несколько слов и для Декстера. Холдинговая компания «Фэрфакс» патетично вспомнила, что негр был одним из них. «Преданным делу работником».
Даже Диди не обошли вниманием. (Во всяком случае, я решил, что это она.) Дездемона Гонзалес, тридцати лет. Любящая сестра Марии. Дочь майора Фрэнка Гонзалеса из восточного Техаса.
Я вышел на новый круг и стал просматривать газеты восточного Техаса. Знал, что местные издания должны взахлеб рассказывать о своих. И нашел то, что искал. «Роксхэм Техас уикли».
В нем не хватало одного имени.
У меня по спине от поясницы поползли мурашки, навстречу им от затылка потекли струйки пота.
Я пересмотрел все материалы, перечитал каждую статью. Ничего. Никаких упоминаний.
Вызвал веб-страницу «Дейли ньюс» и напечатал слова «Фэрфакс отель».
Получил тридцать две статьи.
Я начал с той, которая была написана в день взрыва. Фотография изображала место трагедии: пожилая женщина плачет, сидя на бордюрном камне, пожарные, потупившись, стоят на мостовой. Я проштудировал статью и перешел к следующей.
Везде было примерно одно и то же, кроме хронологического порядка: взрыв, смерти, герои, негодяй, расследование, похороны.
Он говорил без умолку, кувыркался на диване в гостиной и каждый день чем-нибудь нас удивлял, восхищал и умилял.
Ким снова пошла работать секретарем.
Джеми тоже неплохо держалась: боролась с недугом, прилично успевала в школе и стала общительнее – завела двух подружек, которые жили на нашей улице. Они ночевали друг у друга, устраивали вечеринки с пиццей и ходили вместе в кино.
А что же мистер Уи? Он преподавал английский в седьмом классе на примере «Сепаратного мира»[60] и нескольких вещичек Марка Твена.
Крылатое твеновское высказывание стало для меня вполне актуальным.
«Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
Джеми была не единственной в нашей семье, кто обзавелся дружеским кружком. Продержавшись особняком добрую часть года, я наконец начал принимать приглашения коллег. Мы постепенно сблизились с людьми. Ходили на обеды. В кино. Ездили на пикники.
Прошлая жизнь стала меркнуть. Не потому, что миновало много времени. А потому, что нынешняя жизнь казалась нам лучше. В том отношении, которое теперь было для меня важнее всего. Да, в прошлом я заколачивал больше. По типично американским понятиям, я деградировал – лишился престижной работы, приличного дохода, большого дома. Но теперь я измерял успех иначе. Не только в денежных знаках. Наградой мне служили достижения учеников. Я с радостью отмечал: к концу года исправлялись и приобретали интерес к литературе те самые ребята, что приходили ко мне в сентябре совершенными оболтусами. Ну просто праздник души. И никаких разгневанных, настырных клиентов, ежедневно норовящих снять с меня голову.
А семейная жизнь? Она продолжала удивлять меня в большом и малом.
Лоренс Уиддоуз был счастливым человеком.
* * *
Второй звонок прозвучал летом.Как-то в субботу я взял Алекса с собой в Чикаго. Надо было получить очередную порцию лекарства для Джеми, и я подумал: свожу-ка сына в Детский музей.
Сначала мы зашли в роксмановскую аптеку.
Аптекарь приветствовал меня по имени. Мы уже были добрыми знакомыми. Он спросил, как я поживаю.
– Нормально, – ответил я.
Он заметил, что на улице слишком жарко.
Я согласился. На нас накатила нескончаемая волна зноя. Я это ощущал сильнее, чем другие, поскольку преподавал в школе, где не было кондиционеров. И каждый день приходил домой, измотанный донельзя.
Аптекарь протянул Алексу леденец на палочке, и у мальчика широко раскрылись глаза, словно ему подарили доллар. Сын сунул в рот конфету и улыбнулся.
Из глубины помещения вышел младший фармацевт.
– Мистер Уиддоуз? Прошу прощения. Я думал, вы поняли. Я вам сказал: «Инсулин поступит только в понедельник».
– Что?
– Помните? Я сказал: «В понедельник».
– Вы сказали, в понедельник? Но когда вы это мне сказали?
– Когда вы мне звонили. Тогда я вам и сказал.
– Разве я вам звонил?
– Да. И спросили, не поступил ли инсулин. А я вам ответил: «Будет только в понедельник».
– Наверное, вы имеете в виду мою жену? Должно быть, звонила она.
Большинство статей были именно такими, каких и следовало ожидать.
Среди историй о героических пожарных и невинных жертвах мелькнули знакомые имена.
Чарлз Шайн, Декстер, Сэм и Диди, Васкес.
Имелись сведения о бомбисте.
Джек Кристмас родился в Иниде, штат Оклахома. Он был добрым мальчуганом и, по утверждению школьного учителя, всегда аккуратно мыл классную доску. Впрочем, один из его одноклассников добавлял, что Джек был каким-то шальным.
О «Фэрфаксе» сообщали следующее. Построен в 1949 году, предназначался главным образом для бизнесменов. Но пришел в упадок и сделался пристанищем дешевых проституток и небогатых туристов.
Несколько материалов рассказывали о терроризме в стране. Одна статья была посвящена организации, которая называлась «Божьи дети». Манифест армии противников абортов. Отчет о взрыве в Оклахома-Сити и сравнение его с трагедией в гостинице «Фэрфакс».
Список погибших в «Фэрфаксе» с краткими некрологами.
* * *
Чарлз Барнет Шайн, сорока пяти лет, ответственный сотрудник Шумановского рекламного агентства. Участвовал в нескольких крупных проектах компании. «Чарли стал для нас истинной находкой, – заявил президент агентства Элиот Фирт. – Он был замечательным текстовиком и человеком. Нам очень его не хватает». У Чарлза Шайна остались жена и дочь.
* * *
Про Самюэля М. Гриффина напели, что он был «сияющей звездой на небосводе финансового планирования». И «великодушным и любящим отцом», отметил его брат.Нашлось несколько слов и для Декстера. Холдинговая компания «Фэрфакс» патетично вспомнила, что негр был одним из них. «Преданным делу работником».
Даже Диди не обошли вниманием. (Во всяком случае, я решил, что это она.) Дездемона Гонзалес, тридцати лет. Любящая сестра Марии. Дочь майора Фрэнка Гонзалеса из восточного Техаса.
Я вышел на новый круг и стал просматривать газеты восточного Техаса. Знал, что местные издания должны взахлеб рассказывать о своих. И нашел то, что искал. «Роксхэм Техас уикли».
* * *
Отставной майор Фрэнк Гонзалес сидит на веранде и переживает горькую утрату младшей дочери, которая погибла во время взрыва в гостинице «Фэрфакс». По словам отца, Дездемона Гонзалес последние десять лет жила в Нью-Йорке. «Мы общались нечасто, – вздохнул майор. – Она заезжала на праздники, и все такое». Друзья семьи признали, что старший Гонзалес и его дочь разошлись много лет назад. Дочь обвиняла отца в сексуальных домогательствах. «Впрочем, обвинения остались недоказанными», – сказал пожелавший остаться неизвестным друг семьи.
* * *
Я вновь обратился к списку погибших.В нем не хватало одного имени.
У меня по спине от поясницы поползли мурашки, навстречу им от затылка потекли струйки пота.
Я пересмотрел все материалы, перечитал каждую статью. Ничего. Никаких упоминаний.
Вызвал веб-страницу «Дейли ньюс» и напечатал слова «Фэрфакс отель».
Получил тридцать две статьи.
Я начал с той, которая была написана в день взрыва. Фотография изображала место трагедии: пожилая женщина плачет, сидя на бордюрном камне, пожарные, потупившись, стоят на мостовой. Я проштудировал статью и перешел к следующей.
Везде было примерно одно и то же, кроме хронологического порядка: взрыв, смерти, герои, негодяй, расследование, похороны.