Et tu, Brute?[3]
Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.
Эллен прокашлялась. Начинается. Сперва она устроила ему выволочку за то, что он говорил без спроса, а теперь ждет, чтобы он что-нибудь сказал. Жаждет прошения об отставке.
– Вы не хотите, чтобы я дальше занимался вашими делами?
Чарлз постарался произнести это бесстрастно, даже слегка вызывающе. Но ничего не получилось. Тон вышел плачущим, обиженным, жалким.
– Мы, конечно, ценим все созданное вами, у вас замечательные работы, – услышал он. А потом вроде как отрубился. Он подумал, что их славная компания и их славный президент могли бы возмутиться и сказать, что «это мы выбираем, кому здесь заниматься вашими делами. И мы выбрали Чарлза». Не исключено, что они так бы и поступили, если бы сумма не была настолько значительной и дела не шли так паршиво, если бы они вообще не привыкли стоять на коленях перед заказчиками.
Но Элиот по-прежнему не отводил от стола глаз. Чарлза публично потрошили, а он выводил на бумаге каракули. Похоже, босс производил подсчет: с одной стороны 130 миллионов долларов, с другой – Чарлз Шайн. И результат неизменно выходил Чарлзу боком.
Чарлз не позволил ей закончить.
– Было очень приятно, – сказал он, полагая, что наконец попал в нужную тональность: этакий утомленный миром циник с налетом того, что называется noblesse oblige[4].
И словно в горячем тумане покинул конференц-зал. Будто выбрался из котельной.
И сразу оказался в совершенно иной климатической зоне. Слух о том, что его отстранили от проекта, уже успел распространиться. Он это видел по лицам.
Чарлз едва кивнул секретарше, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.
Потом, когда жизнь понесется в тартарары, трудно будет припомнить, что все началось именно в это утро.
Вот так.
А пока он прятался за дверью и гадал, сядет или не сядет завтра на девятичасовой поезд Лусинда.
Сошедший с рельсов. 5
Сошедший с рельсов. 6
Сошедший с рельсов. 7
Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.
Эллен прокашлялась. Начинается. Сперва она устроила ему выволочку за то, что он говорил без спроса, а теперь ждет, чтобы он что-нибудь сказал. Жаждет прошения об отставке.
– Вы не хотите, чтобы я дальше занимался вашими делами?
Чарлз постарался произнести это бесстрастно, даже слегка вызывающе. Но ничего не получилось. Тон вышел плачущим, обиженным, жалким.
– Мы, конечно, ценим все созданное вами, у вас замечательные работы, – услышал он. А потом вроде как отрубился. Он подумал, что их славная компания и их славный президент могли бы возмутиться и сказать, что «это мы выбираем, кому здесь заниматься вашими делами. И мы выбрали Чарлза». Не исключено, что они так бы и поступили, если бы сумма не была настолько значительной и дела не шли так паршиво, если бы они вообще не привыкли стоять на коленях перед заказчиками.
Но Элиот по-прежнему не отводил от стола глаз. Чарлза публично потрошили, а он выводил на бумаге каракули. Похоже, босс производил подсчет: с одной стороны 130 миллионов долларов, с другой – Чарлз Шайн. И результат неизменно выходил Чарлзу боком.
Чарлз не позволил ей закончить.
– Было очень приятно, – сказал он, полагая, что наконец попал в нужную тональность: этакий утомленный миром циник с налетом того, что называется noblesse oblige[4].
И словно в горячем тумане покинул конференц-зал. Будто выбрался из котельной.
И сразу оказался в совершенно иной климатической зоне. Слух о том, что его отстранили от проекта, уже успел распространиться. Он это видел по лицам.
Чарлз едва кивнул секретарше, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.
Потом, когда жизнь понесется в тартарары, трудно будет припомнить, что все началось именно в это утро.
Вот так.
А пока он прятался за дверью и гадал, сядет или не сядет завтра на девятичасовой поезд Лусинда.
Сошедший с рельсов. 5
Она не села.
Чарлз сначала отстоял на том же месте на платформе, потом прошел состав от первого до последнего вагона – туда и обратно – и вгляделся в лица пассажиров, как человек, встречающий в аэропорту родственников из-за границы: давно не видел, подзабыл и хочет побыстрее узнать.
– Помните женщину, которая ссудила меня деньгами? – спросил он у кондуктора. – Вы ее здесь не заметили?
– Вы о чем? – удивился тот. Он не помнил ни женщины, ни Чарлза. Наверное, привык ругаться с безбилетниками и потому вчерашняя драма не отложилась у него в памяти.
– Не важно, – пробормотал Чарлз.
Ее не было.
Чарлз слегка удивился, что его это тронуло и что он мотался по вагонам, словно бездомный в поисках теплого угла.
Кто она такая, в конце концов? Замужняя дама, с которой он невинно заигрывал по дороге на работу. Безобидно, потому что в первый и в последний раз. В таком случае зачем понадобилось ее искать?
Может быть, потому, что он хотел поговорить? О том, о сем, о другом? Например, о том, что случилось с ним вчера на работе. Диане он об этом так и не решился рассказать.
Готовился. Честно.
– Что было на работе? – спросила она за ужином.
Вполне законный вопрос. Более того, он его ждал. Но жена казалась усталой и встревоженной. Когда Чарлз вошел на кухню, она просматривала записи показателей сахара в крови дочери, и он ответил:
– Все в порядке.
Больше они о работе не говорили.
В начале болезни дочери единственной темой их бесед был диабет. Но когда поняли, какое дочери уготовано будущее, сменили тему, потому что говорить значило признать неизбежное.
У них сложился целый свод табу на упоминание возможной карьеры Анны, статей в журнале «Диабет сегодня», об ампутации рук и ног. Вообще на разговоры обо всем плохом. Потому что сетовать по поводу чего-то плохого, кроме недуга Анны, значило умалять значение самой Анны.
– Меня сегодня проверяла миссис Джеффриз, – сообщила Диана. Миссис Джеффриз была директором ее школы.
– И как все прошло?
– Замечательно. Ты же знаешь, какие она закатывает истерики, когда я отступаю от плана урока.
– А ты отступала?
– Да. Но я дала задание написать сочинение «За что мы любим нашего директора». Так что ей не на что было жаловаться.
Чарлз рассмеялся и вспомнил, что в былые времена в семье Шайн часто смеялись. Он посмотрел на жену и решил: а она до сих пор красива.
Блондинка (наверное, не без помощи «Клерола»[5]). Волосы пышные и кудрявые, так что с ними не справляется белая эластичная лента, повязанная вокруг головы. Темно-карие глаза, которые всегда смотрят на него с любовью. От уголков разбегаются усталые морщинки, словно бороздки от слез. На фотографиях НАСА поверхность Марса изрезана линиями. По мнению астрономов, это высохшие русла рек. «Так и Диана, – подумал Чарлз, – выплакала все».
После ужина все поднялись наверх. Чарлз решил помочь Анне с сочинением за восьмой класс по обществоведению. Тема была «Отделение церкви от государства». Дочь сразу врубила MTV на полную громкость.
– Какие шаги предпринимали Соединенные Штаты для отделения церкви от государства? – спросил Чарлз совершенно серьезно и даже строго, надеясь, что Анна осознает: телевизор необходимо выключить.
Дочь не уловила его намек, тогда он встал перед экраном и заслонил Бритни, Мэнди или Кристину. Анна попросила его подвинуться.
– Сей момент. – Чарлз задергал руками и ногами, изображая испуганного цыпленка. Мол, видишь, двигаюсь.
Это вызвало у девочки улыбку. Большое достижение, если учесть, что настроение его тринадцатилетней дочери обычно колебалось от мрачного до совсем угрюмого. И надо сказать, не без причины.
Покончив с сочинением, Чарлз чмокнул Анну в макушку, и дочь проворчала то ли «спокойной ночи», то ли «пошел на фиг».
А он отправился в спальню, где под одеялом лежала Диана и притворялась спящей.
– Могу я кое о чем спросить? – начал Чарлз.
– Разумеется.
– Ты знал, что они явились с намерением отстранить меня от дела?
– Я знал, что они пришли с претензиями по поводу рекламы. А то, что тебя отстранили, свидетельствует о серьезности их претензий.
– Я спрашиваю, ты знал, что назревало?
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем тебе знать, был я в курсе или нет? Какая тебе разница, Чарлз? Назрело, и все.
Двери лифта раздвинулись. На этаже стояла Мо с двумя блокнотами и новым творческим режиссером проекта.
– Вы вниз? – спросила она.
Чарлз сначала отстоял на том же месте на платформе, потом прошел состав от первого до последнего вагона – туда и обратно – и вгляделся в лица пассажиров, как человек, встречающий в аэропорту родственников из-за границы: давно не видел, подзабыл и хочет побыстрее узнать.
– Помните женщину, которая ссудила меня деньгами? – спросил он у кондуктора. – Вы ее здесь не заметили?
– Вы о чем? – удивился тот. Он не помнил ни женщины, ни Чарлза. Наверное, привык ругаться с безбилетниками и потому вчерашняя драма не отложилась у него в памяти.
– Не важно, – пробормотал Чарлз.
Ее не было.
Чарлз слегка удивился, что его это тронуло и что он мотался по вагонам, словно бездомный в поисках теплого угла.
Кто она такая, в конце концов? Замужняя дама, с которой он невинно заигрывал по дороге на работу. Безобидно, потому что в первый и в последний раз. В таком случае зачем понадобилось ее искать?
Может быть, потому, что он хотел поговорить? О том, о сем, о другом? Например, о том, что случилось с ним вчера на работе. Диане он об этом так и не решился рассказать.
Готовился. Честно.
– Что было на работе? – спросила она за ужином.
Вполне законный вопрос. Более того, он его ждал. Но жена казалась усталой и встревоженной. Когда Чарлз вошел на кухню, она просматривала записи показателей сахара в крови дочери, и он ответил:
– Все в порядке.
Больше они о работе не говорили.
В начале болезни дочери единственной темой их бесед был диабет. Но когда поняли, какое дочери уготовано будущее, сменили тему, потому что говорить значило признать неизбежное.
У них сложился целый свод табу на упоминание возможной карьеры Анны, статей в журнале «Диабет сегодня», об ампутации рук и ног. Вообще на разговоры обо всем плохом. Потому что сетовать по поводу чего-то плохого, кроме недуга Анны, значило умалять значение самой Анны.
– Меня сегодня проверяла миссис Джеффриз, – сообщила Диана. Миссис Джеффриз была директором ее школы.
– И как все прошло?
– Замечательно. Ты же знаешь, какие она закатывает истерики, когда я отступаю от плана урока.
– А ты отступала?
– Да. Но я дала задание написать сочинение «За что мы любим нашего директора». Так что ей не на что было жаловаться.
Чарлз рассмеялся и вспомнил, что в былые времена в семье Шайн часто смеялись. Он посмотрел на жену и решил: а она до сих пор красива.
Блондинка (наверное, не без помощи «Клерола»[5]). Волосы пышные и кудрявые, так что с ними не справляется белая эластичная лента, повязанная вокруг головы. Темно-карие глаза, которые всегда смотрят на него с любовью. От уголков разбегаются усталые морщинки, словно бороздки от слез. На фотографиях НАСА поверхность Марса изрезана линиями. По мнению астрономов, это высохшие русла рек. «Так и Диана, – подумал Чарлз, – выплакала все».
После ужина все поднялись наверх. Чарлз решил помочь Анне с сочинением за восьмой класс по обществоведению. Тема была «Отделение церкви от государства». Дочь сразу врубила MTV на полную громкость.
– Какие шаги предпринимали Соединенные Штаты для отделения церкви от государства? – спросил Чарлз совершенно серьезно и даже строго, надеясь, что Анна осознает: телевизор необходимо выключить.
Дочь не уловила его намек, тогда он встал перед экраном и заслонил Бритни, Мэнди или Кристину. Анна попросила его подвинуться.
– Сей момент. – Чарлз задергал руками и ногами, изображая испуганного цыпленка. Мол, видишь, двигаюсь.
Это вызвало у девочки улыбку. Большое достижение, если учесть, что настроение его тринадцатилетней дочери обычно колебалось от мрачного до совсем угрюмого. И надо сказать, не без причины.
Покончив с сочинением, Чарлз чмокнул Анну в макушку, и дочь проворчала то ли «спокойной ночи», то ли «пошел на фиг».
А он отправился в спальню, где под одеялом лежала Диана и притворялась спящей.
* * *
На следующее утро он столкнулся в лифте с Элиотом.– Могу я кое о чем спросить? – начал Чарлз.
– Разумеется.
– Ты знал, что они явились с намерением отстранить меня от дела?
– Я знал, что они пришли с претензиями по поводу рекламы. А то, что тебя отстранили, свидетельствует о серьезности их претензий.
– Я спрашиваю, ты знал, что назревало?
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем тебе знать, был я в курсе или нет? Какая тебе разница, Чарлз? Назрело, и все.
Двери лифта раздвинулись. На этаже стояла Мо с двумя блокнотами и новым творческим режиссером проекта.
– Вы вниз? – спросила она.
Сошедший с рельсов. 6
– Лусинда, – проговорил он. Или, скорее, проскулил.
Так, по крайней мере, показалось ему – звук, подобный тому, что издает собака, когда ей наступают на хвост.
Она снова оказалась в поезде.
Чарлз не заметил ее, когда садился. Развернул газету и моментально погрузился в мир спорта: «Тренер Фэссел сокрушается по поводу недостатка напора четверки своих нападающих в прошлое воскресенье…»
Но вот опять возникла черная туфелька на каблучке-шпильке, и точно клинок нацелился в его сердце. Чарлз поднял глаза и обнажил для удара грудь.
– Лусинда…
Секундой позже ее идеальное лицо переместилось в проход, и она уставилась на Чарлза сквозь очки в черной оправе – а ведь в прошлый раз на ней не было никаких очков, он это точно помнил. Ее улыбка вспыхнула, словно прожектор, в полный накал. Нет, скорее, как матовая лампа, мягкий свет которой скрадывает контрасты, и от этого все выглядит красивее, чем есть на самом деле. Лусинда сказала:
– Привет.
Это сладостное слово прозвучало вполне искренне – женщина, казалось, обрадовалась ему. Хотя их свидание состоялось на три дня позднее и на четыре ряда дальше, чем предполагалось.
– Почему бы вам не перебраться ко мне? – поинтересовалась она.
В самом деле, почему бы и нет?
Она поджала свои несусветно длинные ноги, чтобы его пропустить.
– В самое время. А то я собиралась заявить в полицию о краже девяти долларов.
Чарлз улыбнулся:
– Я искал вас на следующий день по всему поезду.
– Рассказывайте!
– Нет-нет, правда.
– Я шучу, Чарлз.
– Я тоже, – солгал он.
– В таком случае, – она протянула руку с безукоризненно отполированными кроваво-красными ногтями, – расплачивайтесь.
– Разумеется. – Он достал бумажник, быстро спрятал фотографию Анны, словно она служила предостережением, на которое не хотелось обращать внимание, вынул десятидолларовую банкноту и передал Лусинде. Кончики пальцев скользнули по ее горячей и слегка влажной коже.
– Ваша дочь? – спросила Лусинда.
Чарлз, чувствуя, что покраснел, ответил:
– Да.
– Сколько ей лет?
– Очень много лет. – Тон умудренного опытом человека, который не верит, что кому-то дано понять его отцовские муки. Эдакое добродушное «Я ее люблю и все такое, но временами не отказал бы себе в удовольствии свернуть ей шею»
– Расскажите мне о ней.
Значит, у нее тоже есть дети. Конечно, а как же иначе?
– Дочери? – спросил Чарлз.
– Одна.
– Отлично. Я показал вам свою. Теперь ваша очередь.
Она рассмеялась. Один-ноль в пользу Чарлза-ловеласа. Она потянулась за сумкой – из тех, что отличаются множеством всяческих вместилищ. Такие сумки можно брать в походы, если бы их не делали из самой дорогой кожи. Лусинда нашла бумажник, открыла и продемонстрировала фотографию.
На снимке была изображена очень симпатичная девчушка лет пяти на качелях, наверное, за городом. Белокурые волосы разлетелись в разные стороны. Веснушчатое лицо, круглые коленки и очаровательная улыбка.
– Она восхитительна, – похвалил Чарлз и не покривил душой.
– Спасибо. А то я иногда совершенно об этом забываю. – Лусинда явно подстраивалась под его родительский тон. – Ваша, насколько можно судить, тоже очень мила.
– Ангел, – ответил Чарлз и тут же пожалел, что это слово сорвалось у него с языка.
Подошел кондуктор и попросил предъявить билеты. Чарлз чуть было не полюбопытствовал, не вспомнил ли он теперь эту женщину. Ведь кондуктор так и пялился на ее ноги.
– Вот, – сказала она, когда кондуктор наконец исчез. – Это вам. – И подала Чарлзу долларовую бумажку.
– А как же проценты?
– На сей раз прощаю.
Его заинтриговало, что означало «на сей раз».
– Я не помню, чтобы на вас были очки, – сказал он.
– Надо приобрести новые контактные линзы.
– Кстати, очки вам очень идут.
– Вы так считаете?
– Да.
– Я не слишком серьезная?
– Мне нравятся серьезные.
– Почему?
– Что «почему»? Почему мне нравятся серьезные?
– Да, Чарлз, почему вам нравятся серьезные?
– Если серьезно… не знаю.
Лусинда улыбнулась:
– А вы забавный.
– Стараюсь.
Они проезжали Роквилл-центр, и из окна вагона стал хорошо виден кинотеатр, куда он часто водил Диану. На мгновение в голове возникла сюрреалистическая мешанина, и Чарлз представил, что крепко зацепился в своей новой Вселенной – устроился с удобствами в Чарлзвилле. Они недавно поженились с Лусиндой и вот едут вместе на работу и треплются о недавнем медовом месяце. Где же они его провели? Ах да, на Кауаи[6]. Две недели в шикарном номере в тамошнем «Хилтоне». Уже подумывают заводить детей – в конце концов, они же не молодеют. Девочку и мальчика, решили они. Хотя пол не имеет особого значения – были бы здоровы…
– Трудный предстоит денек? – спросила Лусинда.
– Трудный? Конечно.
Придется отбрехиваться от рассерженных заказчиков, которые явятся по его душу, и отмахиваться от начальников, которые так и норовят его предать. На какую-то долю секунды Чарлзу захотелось поделиться с ней неприятностями и, найдя теплое местечко у нее на плече, выплакаться.
– У меня тоже.
– Что?
– Будет нелегкий день.
– Наверное, в эти дни много неприятных звонков.
– Если считать неприятным звонком, когда тебя грозят убить, то – да.
– А вы тоже забавная, – улыбнулся Чарлз.
– Полагаете?
– Во времена, получше нынешних, вы, наверное, нравились клиентам.
– Шутите? Они же всегда считают, что вы зарабатываете им недостаточно денег. У каждого находится кузен, свояк или бабушка, чей капитал вырос в шестьдесят четыре раза против его.
– Понятно. Это что-то вроде метания стрел.
– Именно. Только теперь все мечут стрелы в меня.
Чарлзу показалось, что он различил в ее речи легкий акцент.
– Вы родились в Нью-Йорке?
– Нет, в Техасе. Я из семьи военного. Росла везде и нигде.
– Должно быть, пришлось несладко. – Чарлз решил, что подобное заключение как нельзя точнее соответствует его банальной внешности.
– Раз в полгода лучшие подруги меняют имена. Но с другой стороны, и ты можешь постоянно обновляться. Если прокололась на чем-то в Амарилло, то в Сарасоте ни к чему об этом знать. Все чисто.
– Ясно, – хмыкнул Чарлз.
Пассажир напротив притворялся, будто читает газету, но на самом деле занимался тем же самым, чем недавно кондуктор: использовал любую возможность поглазеть на ляжки Лусинды. И Чарлза охватила законная гордость собственника, хотя его права на Лусинду действовали всего лишь в течение двадцати минут поездки до Пен-стейшн.
– И часто это случается? – спросил Чарлз.
– Что? – не поняла она.
– Такие неприятности с вами.
– Раз или два. Бунтовала против авторитетов.
– Это ваше определение?
– Нет – их. Я называла это просто надраться.
– Авторитеты – ваши родители?
– Да. И военный психиатр, к которому меня заставляли ходить.
– И как это было?
– Вам когда-нибудь приходилось общаться с военным психиатром?
– Полная некомпетентность? Преступная небрежность в лечении больных? Нет.
Лусинда рассмеялась:
– Я же говорила, вы забавный.
«Ну конечно, обхохочешься».
– Позвоните и расскажите об этом моим заказчикам.
– Непременно. Как дела на работе?
– Прекрасно.
– Вы говорили, что занимаетесь… Рекламой?
– Рекламой.
– И как дела у нас нынче с рекламой?
– Бывают хорошие деньки, бывают плохие.
– И?
– "И"?
– Как насчет сегодня?
– Меня убьют – просто разотрут в мелкий порошок.
– Давайте, продолжайте. Вы пожалуетесь на свои неприятности, я на свои. Честная сделка.
И черт побери, он все ей рассказал!
Сначала решил признаться, что у него небольшие проблемы с заказчиком, но, начав, не сумел остановиться. Слушал себя и изумлялся, до чего же разоткровенничался насчет недавнего Sturm und Drang[7] в их конторе. Негодующая Эллен Вайшлер. Гнусный предатель Элиот. Несправедливость всего, что случилось.
Чарлз думал, она в какой-то момент его остановит. Скажет: «Ну хватит» или «Неужели так нужно об этом рассказывать?» – или вообще высмеет.
Но ничего подобного. Лусинда внимательно его выслушала. А когда он закончил, сказала:
– А считается, брокерам хуже всех.
– Не знаю, почему я вам все это рассказал. Простите, – смутился Чарлз. Хотя извиняться было в принципе не за что. Ощущал ли он неловкость? Естественно. Но в то же время ощущал некое облегчение. Словно избавился от вчерашней тухлятины и снова обрел способность принимать пищу.
А Лусинда не только выслушала. Она коснулась рукой его правого плеча. Ободряюще пожала, успокаивающе потрепала, по-сестрински стиснула.
– Бедняга.
И Чарлз невольно подумал, что на некоторые клише люди с презрением смотрят исключительно из зависти. Например, «ее прикосновение пронзало, словно током». О подобном выражении скажут: «Абсолютная белиберда». Но только те, кто не может в данный момент это испытывать. Хотя таких людей подавляющее большинство. Но ее прикосновение на самом деле электризовало – тело Чарлза гудело, как высоковольтная линия, протянутая над сухой равниной Канзаса.
Поезд ворвался в тоннель под Ист-Ривер. «Тоннель любви», – подумал Чарлз и на секунду испугался, как бы не наклониться к Лусинде и не совершить глупость.
Такую, за которую его уведут с платформы Пен-стейшн в наручниках.
А затем произошло нечто неожиданное.
В вагоне стало темно, хоть выколи глаза. Свет померк моментально, как обычно, когда состав попадал под Ист-Ривер. Чарлзу показалось, что он сидит в темном кинотеатре и ждет, когда на выручку поспеет фосфоресцирующее мерцание экрана. Или что-нибудь иное. Он чувствовал в темноте ее запах. Сирень и мускус.
И вдруг ухом ощутил ее дыхание. Губы Лусинды приблизились настолько, что можно было их поцеловать. И они что-то шептали.
Свет вспыхнул и сразу погас, вагон погрузился в призрачные сумерки.
Ничто не изменилось.
Упорный извращенец напротив по-прежнему пялился на ляжки Лусинды. По другую сторону прохода дремала женщина со вздутыми от варикоза венами на икрах. Дальше сидели худощавый банкир, школьник, согнувшийся над учебником, стенографистка, бережно держащая в руках распечатку протокола судебного заседания.
Ничто не изменилось, только Лусинда смотрела вперед. Уж не собиралась ли она опять уткнуться в газету – ознакомиться с положением дел на АМЕКСе[8], свериться с индексом НАСДАК[9] и заодно просмотреть зарубежные индексы и цены на муниципальные акции?
Чарлз немного подождал, не вспомнит ли она о нем, и принялся смотреть в окно. Поезд проезжал мимо огромного плаката: "Затеряйтесь на «Виргинских островах»[10]".
На подъезде к платформе Пен-стейшн Чарлз спросил у Лусинды, не могли бы они как-нибудь вместе пообедать.
Вот что Лусинда прошептала ему на ухо в тоннеле любви.
Так, по крайней мере, показалось ему – звук, подобный тому, что издает собака, когда ей наступают на хвост.
Она снова оказалась в поезде.
Чарлз не заметил ее, когда садился. Развернул газету и моментально погрузился в мир спорта: «Тренер Фэссел сокрушается по поводу недостатка напора четверки своих нападающих в прошлое воскресенье…»
Но вот опять возникла черная туфелька на каблучке-шпильке, и точно клинок нацелился в его сердце. Чарлз поднял глаза и обнажил для удара грудь.
– Лусинда…
Секундой позже ее идеальное лицо переместилось в проход, и она уставилась на Чарлза сквозь очки в черной оправе – а ведь в прошлый раз на ней не было никаких очков, он это точно помнил. Ее улыбка вспыхнула, словно прожектор, в полный накал. Нет, скорее, как матовая лампа, мягкий свет которой скрадывает контрасты, и от этого все выглядит красивее, чем есть на самом деле. Лусинда сказала:
– Привет.
Это сладостное слово прозвучало вполне искренне – женщина, казалось, обрадовалась ему. Хотя их свидание состоялось на три дня позднее и на четыре ряда дальше, чем предполагалось.
– Почему бы вам не перебраться ко мне? – поинтересовалась она.
В самом деле, почему бы и нет?
Она поджала свои несусветно длинные ноги, чтобы его пропустить.
– В самое время. А то я собиралась заявить в полицию о краже девяти долларов.
Чарлз улыбнулся:
– Я искал вас на следующий день по всему поезду.
– Рассказывайте!
– Нет-нет, правда.
– Я шучу, Чарлз.
– Я тоже, – солгал он.
– В таком случае, – она протянула руку с безукоризненно отполированными кроваво-красными ногтями, – расплачивайтесь.
– Разумеется. – Он достал бумажник, быстро спрятал фотографию Анны, словно она служила предостережением, на которое не хотелось обращать внимание, вынул десятидолларовую банкноту и передал Лусинде. Кончики пальцев скользнули по ее горячей и слегка влажной коже.
– Ваша дочь? – спросила Лусинда.
Чарлз, чувствуя, что покраснел, ответил:
– Да.
– Сколько ей лет?
– Очень много лет. – Тон умудренного опытом человека, который не верит, что кому-то дано понять его отцовские муки. Эдакое добродушное «Я ее люблю и все такое, но временами не отказал бы себе в удовольствии свернуть ей шею»
– Расскажите мне о ней.
Значит, у нее тоже есть дети. Конечно, а как же иначе?
– Дочери? – спросил Чарлз.
– Одна.
– Отлично. Я показал вам свою. Теперь ваша очередь.
Она рассмеялась. Один-ноль в пользу Чарлза-ловеласа. Она потянулась за сумкой – из тех, что отличаются множеством всяческих вместилищ. Такие сумки можно брать в походы, если бы их не делали из самой дорогой кожи. Лусинда нашла бумажник, открыла и продемонстрировала фотографию.
На снимке была изображена очень симпатичная девчушка лет пяти на качелях, наверное, за городом. Белокурые волосы разлетелись в разные стороны. Веснушчатое лицо, круглые коленки и очаровательная улыбка.
– Она восхитительна, – похвалил Чарлз и не покривил душой.
– Спасибо. А то я иногда совершенно об этом забываю. – Лусинда явно подстраивалась под его родительский тон. – Ваша, насколько можно судить, тоже очень мила.
– Ангел, – ответил Чарлз и тут же пожалел, что это слово сорвалось у него с языка.
Подошел кондуктор и попросил предъявить билеты. Чарлз чуть было не полюбопытствовал, не вспомнил ли он теперь эту женщину. Ведь кондуктор так и пялился на ее ноги.
– Вот, – сказала она, когда кондуктор наконец исчез. – Это вам. – И подала Чарлзу долларовую бумажку.
– А как же проценты?
– На сей раз прощаю.
Его заинтриговало, что означало «на сей раз».
– Я не помню, чтобы на вас были очки, – сказал он.
– Надо приобрести новые контактные линзы.
– Кстати, очки вам очень идут.
– Вы так считаете?
– Да.
– Я не слишком серьезная?
– Мне нравятся серьезные.
– Почему?
– Что «почему»? Почему мне нравятся серьезные?
– Да, Чарлз, почему вам нравятся серьезные?
– Если серьезно… не знаю.
Лусинда улыбнулась:
– А вы забавный.
– Стараюсь.
Они проезжали Роквилл-центр, и из окна вагона стал хорошо виден кинотеатр, куда он часто водил Диану. На мгновение в голове возникла сюрреалистическая мешанина, и Чарлз представил, что крепко зацепился в своей новой Вселенной – устроился с удобствами в Чарлзвилле. Они недавно поженились с Лусиндой и вот едут вместе на работу и треплются о недавнем медовом месяце. Где же они его провели? Ах да, на Кауаи[6]. Две недели в шикарном номере в тамошнем «Хилтоне». Уже подумывают заводить детей – в конце концов, они же не молодеют. Девочку и мальчика, решили они. Хотя пол не имеет особого значения – были бы здоровы…
– Трудный предстоит денек? – спросила Лусинда.
– Трудный? Конечно.
Придется отбрехиваться от рассерженных заказчиков, которые явятся по его душу, и отмахиваться от начальников, которые так и норовят его предать. На какую-то долю секунды Чарлзу захотелось поделиться с ней неприятностями и, найдя теплое местечко у нее на плече, выплакаться.
– У меня тоже.
– Что?
– Будет нелегкий день.
– Наверное, в эти дни много неприятных звонков.
– Если считать неприятным звонком, когда тебя грозят убить, то – да.
– А вы тоже забавная, – улыбнулся Чарлз.
– Полагаете?
– Во времена, получше нынешних, вы, наверное, нравились клиентам.
– Шутите? Они же всегда считают, что вы зарабатываете им недостаточно денег. У каждого находится кузен, свояк или бабушка, чей капитал вырос в шестьдесят четыре раза против его.
– Понятно. Это что-то вроде метания стрел.
– Именно. Только теперь все мечут стрелы в меня.
Чарлзу показалось, что он различил в ее речи легкий акцент.
– Вы родились в Нью-Йорке?
– Нет, в Техасе. Я из семьи военного. Росла везде и нигде.
– Должно быть, пришлось несладко. – Чарлз решил, что подобное заключение как нельзя точнее соответствует его банальной внешности.
– Раз в полгода лучшие подруги меняют имена. Но с другой стороны, и ты можешь постоянно обновляться. Если прокололась на чем-то в Амарилло, то в Сарасоте ни к чему об этом знать. Все чисто.
– Ясно, – хмыкнул Чарлз.
Пассажир напротив притворялся, будто читает газету, но на самом деле занимался тем же самым, чем недавно кондуктор: использовал любую возможность поглазеть на ляжки Лусинды. И Чарлза охватила законная гордость собственника, хотя его права на Лусинду действовали всего лишь в течение двадцати минут поездки до Пен-стейшн.
– И часто это случается? – спросил Чарлз.
– Что? – не поняла она.
– Такие неприятности с вами.
– Раз или два. Бунтовала против авторитетов.
– Это ваше определение?
– Нет – их. Я называла это просто надраться.
– Авторитеты – ваши родители?
– Да. И военный психиатр, к которому меня заставляли ходить.
– И как это было?
– Вам когда-нибудь приходилось общаться с военным психиатром?
– Полная некомпетентность? Преступная небрежность в лечении больных? Нет.
Лусинда рассмеялась:
– Я же говорила, вы забавный.
«Ну конечно, обхохочешься».
– Позвоните и расскажите об этом моим заказчикам.
– Непременно. Как дела на работе?
– Прекрасно.
– Вы говорили, что занимаетесь… Рекламой?
– Рекламой.
– И как дела у нас нынче с рекламой?
– Бывают хорошие деньки, бывают плохие.
– И?
– "И"?
– Как насчет сегодня?
– Меня убьют – просто разотрут в мелкий порошок.
– Давайте, продолжайте. Вы пожалуетесь на свои неприятности, я на свои. Честная сделка.
И черт побери, он все ей рассказал!
Сначала решил признаться, что у него небольшие проблемы с заказчиком, но, начав, не сумел остановиться. Слушал себя и изумлялся, до чего же разоткровенничался насчет недавнего Sturm und Drang[7] в их конторе. Негодующая Эллен Вайшлер. Гнусный предатель Элиот. Несправедливость всего, что случилось.
Чарлз думал, она в какой-то момент его остановит. Скажет: «Ну хватит» или «Неужели так нужно об этом рассказывать?» – или вообще высмеет.
Но ничего подобного. Лусинда внимательно его выслушала. А когда он закончил, сказала:
– А считается, брокерам хуже всех.
– Не знаю, почему я вам все это рассказал. Простите, – смутился Чарлз. Хотя извиняться было в принципе не за что. Ощущал ли он неловкость? Естественно. Но в то же время ощущал некое облегчение. Словно избавился от вчерашней тухлятины и снова обрел способность принимать пищу.
А Лусинда не только выслушала. Она коснулась рукой его правого плеча. Ободряюще пожала, успокаивающе потрепала, по-сестрински стиснула.
– Бедняга.
И Чарлз невольно подумал, что на некоторые клише люди с презрением смотрят исключительно из зависти. Например, «ее прикосновение пронзало, словно током». О подобном выражении скажут: «Абсолютная белиберда». Но только те, кто не может в данный момент это испытывать. Хотя таких людей подавляющее большинство. Но ее прикосновение на самом деле электризовало – тело Чарлза гудело, как высоковольтная линия, протянутая над сухой равниной Канзаса.
Поезд ворвался в тоннель под Ист-Ривер. «Тоннель любви», – подумал Чарлз и на секунду испугался, как бы не наклониться к Лусинде и не совершить глупость.
Такую, за которую его уведут с платформы Пен-стейшн в наручниках.
А затем произошло нечто неожиданное.
В вагоне стало темно, хоть выколи глаза. Свет померк моментально, как обычно, когда состав попадал под Ист-Ривер. Чарлзу показалось, что он сидит в темном кинотеатре и ждет, когда на выручку поспеет фосфоресцирующее мерцание экрана. Или что-нибудь иное. Он чувствовал в темноте ее запах. Сирень и мускус.
И вдруг ухом ощутил ее дыхание. Губы Лусинды приблизились настолько, что можно было их поцеловать. И они что-то шептали.
Свет вспыхнул и сразу погас, вагон погрузился в призрачные сумерки.
Ничто не изменилось.
Упорный извращенец напротив по-прежнему пялился на ляжки Лусинды. По другую сторону прохода дремала женщина со вздутыми от варикоза венами на икрах. Дальше сидели худощавый банкир, школьник, согнувшийся над учебником, стенографистка, бережно держащая в руках распечатку протокола судебного заседания.
Ничто не изменилось, только Лусинда смотрела вперед. Уж не собиралась ли она опять уткнуться в газету – ознакомиться с положением дел на АМЕКСе[8], свериться с индексом НАСДАК[9] и заодно просмотреть зарубежные индексы и цены на муниципальные акции?
Чарлз немного подождал, не вспомнит ли она о нем, и принялся смотреть в окно. Поезд проезжал мимо огромного плаката: "Затеряйтесь на «Виргинских островах»[10]".
На подъезде к платформе Пен-стейшн Чарлз спросил у Лусинды, не могли бы они как-нибудь вместе пообедать.
* * *
Ты самый сексуальный мужчина из всех, кого я когда-либо встречала.Вот что Лусинда прошептала ему на ухо в тоннеле любви.
Сошедший с рельсов. 7
– Назови-ка мне семь бейсболистов, – покосился на него Уинстон, – чтобы у каждого было по сорок или больше круговых пробежек и в фамилиях по одиннадцати букв.
– Ястржемский, – не задумываясь ответил Чарлз, вспомнив звезду бостонской команды – здешнего парня, выросшего на картофельной ферме Лонг-Айленда.
– Ладно, – отозвался Уинстон и загнул палец. – Первый.
Уинстон Бойко служил в почтовой экспедиции. Он был бейсбольным фанатом и хорошим рассказчиком.
И захаживал в кабинет Чарлза с тех пор, как впервые увидел его в выцветшей рубашке клуба «Янки».
– Вы что-нибудь хотите? – спросил его тогда Чарлз.
– Да, – ответил Уинстон. – Не могли бы вы подсказать первоначальный состав «Янки», сезон семьдесят восьмого года?
Чарлз вспомнил всех, кроме первого полевого игрока Джима Спенсера. И с этого началась их дружба. Или что-то вроде того.
Чарлз не знал, где живет Уинстон, есть ли у него жена или девушка. Их приятельские отношения основывались на трепе о бейсболе – по десять минут в день, когда Уинстон приносил почту: раз утром, раз вечером.
Сейчас было утро. Уинстон довольно скалился, потому что Чарлз не мог назвать никого, кроме Яза.
Киллбру. Пардон, это семь букв.
Петрочелли. Мысль хорошая, но букв-то десять.
– Может, дашь мне время до вечера?
– Чтобы ты пересмотрел составы, а потом притворился, будто вспомнил?
– Да.
– Ну хорошо. Давай.
Уинстон не был похож на обычного почтальона. Во-первых, он был белым. Во-вторых, достаточно сообразительным, чтобы самому писать тексты. Чарлз не раз задумывался, почему он всего-навсего разносит чужие бумажки. Но никогда не спрашивал. Они были не настолько близки.
Уинстон посмотрел на него с озабоченностью:
– Шеф, ты в порядке?
– В порядке, – отозвался Чарлз, хотя ничего подобного не чувствовал. Он получил от изменщика-босса заказ на рекламу болеутоляющих средств с припиской в конце страницы: «До лучших времен». Только когда наступят эти времена?
И теперь он сидел и думал о грядущем обеде. И о той, с кем он будет обедать. О женщине с лучистыми глазами.
Я никогда не обманывал Диану, думал Чарлз.
Ни разу.
Не то чтобы он время от времени не испытывал такого желания. Мучительно испытывал – симптомы иногда напоминали тревожные признаки сердечного приступа: легкая потливость, тупая боль в груди, небольшая тошнота. Стоило ему собраться идти дальше, как возникали такие симптомы.
Или того хуже.
Трудность заключалась в том, что он, как и Диана, считал неверность не просто загулом, а предательством. А предательство ассоциировалось в его голове с Бенедиктом Арнольдом[11] и скандалом «Блэк сокс»[12]. Предателя либо проклинают, либо казнят. Кроме того, Чарлз любил жену. Во всяком случае, любил ее постоянное присутствие рядом.
Но все это было до того, как жизнь его предала. До того, как он начал мечтать о переселении в параллельную Вселенную.
– Неважно выглядишь, – встревожился Уинстон. – Это, часом, не заразно?
– Нет.
Разве можно подхватить то, что случилось с ним?
– Вот и Дик Лемберг тоже так говорил.
– Дик Лемберг – кто это такой?
– Никто не знает. Умер, и все.
– Спасибо, успокоил, – заметил Чарлз.
– Даю тебе наколку, – продолжал Уинстон.
– Наколку?
– Насчет остальных игроков. Трое из Американской лиги.
– А почему ты не сказал, что четверо из Национальной?
– А ты ничего, в порядке, соображаешь.
Уинстон не обладал менталитетом «синего воротничка», зато имел комплекцию работяги. Казалось, он способен побить любого, стоит лишь захотеть. На предплечье у него красовалась татуировка «АБ».
– Совершил ошибку, – как-то признался он Чарлзу.
– Что сделал наколку?
– Да нет, что встречался с этой девахой, Амандой Барнс. А тату мне нравится. Кстати, я совсем не уверен, – сказал он, вставая и собираясь уходить, – что это семь игроков с одиннадцатью буквами в фамилиях, а не наоборот. Мы трепались об этом с одним парнем около двух ночи. Так что, может, я и перепутал.
Наряд Лусинды потряс его, если считать признаком потрясения глаза, увлажнившиеся от обожания и возбуждения. На ней была блузка с треугольным вырезом, которая не висела, не ниспадала, не скрывала, а облегала.
Возможно, всему виной были расходившиеся нервы. Это как встреча с поставщиком: никогда не знаешь, чего ожидать.
И посему Чарлз задал ей вопрос, словно товарищу по работе:
– Чем занимается ваш муж?
– Играет в гольф, – ответила она.
– За деньги?
– Надеюсь, нет.
– И как долго вы…
– Женаты? Достаточно, чтобы не сразу вспомнить. А вы?
– Восемнадцать лет. – Чарлзу не требовалось производить подсчетов. Да и не хотелось. Хотя, если так рассудить, разве их разговор о супругах не являлся свидетельством того, что между ними не происходило ровно ничего предосудительного, что все оставалось абсолютно невинным?
– Восемнадцать лет назад я училась в начальной школе, – заметила Лусинда.
И Чарлз мгновенно начал подсчитывать, сколько ей лет. Что-то около тридцати?
– Ну так что там у вас? – спросила она. – Снова нож в спину?
– Получил новый заказ на рекламу.
– Неужели?
– Какой-то аспирин. Врачи утверждают, будто он в два раза действеннее нынешнего.
– Поразительно!
– Впрочем, те же врачи теперь вообще не рекомендуют употреблять аспирин.
– И что вы собираетесь делать?
– Понятия не имею. Сплошная головная боль.
Лусинда рассмеялась. У нее были тонкие запястья и сужающиеся к кончикам пальцы, которыми она смахивала длинные темные волосы с глаз – точнее, с одного глаза, и Чарлз вспомнил Веронику Лейк в «Этом наемном убийце».
– Как вы оказались…
– В рекламе? Никто не знает, как оказывается в рекламе. Таинство. Вдруг вы в деле – и все.
– Нечто вроде брака?
– Ястржемский, – не задумываясь ответил Чарлз, вспомнив звезду бостонской команды – здешнего парня, выросшего на картофельной ферме Лонг-Айленда.
– Ладно, – отозвался Уинстон и загнул палец. – Первый.
Уинстон Бойко служил в почтовой экспедиции. Он был бейсбольным фанатом и хорошим рассказчиком.
И захаживал в кабинет Чарлза с тех пор, как впервые увидел его в выцветшей рубашке клуба «Янки».
– Вы что-нибудь хотите? – спросил его тогда Чарлз.
– Да, – ответил Уинстон. – Не могли бы вы подсказать первоначальный состав «Янки», сезон семьдесят восьмого года?
Чарлз вспомнил всех, кроме первого полевого игрока Джима Спенсера. И с этого началась их дружба. Или что-то вроде того.
Чарлз не знал, где живет Уинстон, есть ли у него жена или девушка. Их приятельские отношения основывались на трепе о бейсболе – по десять минут в день, когда Уинстон приносил почту: раз утром, раз вечером.
Сейчас было утро. Уинстон довольно скалился, потому что Чарлз не мог назвать никого, кроме Яза.
Киллбру. Пардон, это семь букв.
Петрочелли. Мысль хорошая, но букв-то десять.
– Может, дашь мне время до вечера?
– Чтобы ты пересмотрел составы, а потом притворился, будто вспомнил?
– Да.
– Ну хорошо. Давай.
Уинстон не был похож на обычного почтальона. Во-первых, он был белым. Во-вторых, достаточно сообразительным, чтобы самому писать тексты. Чарлз не раз задумывался, почему он всего-навсего разносит чужие бумажки. Но никогда не спрашивал. Они были не настолько близки.
Уинстон посмотрел на него с озабоченностью:
– Шеф, ты в порядке?
– В порядке, – отозвался Чарлз, хотя ничего подобного не чувствовал. Он получил от изменщика-босса заказ на рекламу болеутоляющих средств с припиской в конце страницы: «До лучших времен». Только когда наступят эти времена?
И теперь он сидел и думал о грядущем обеде. И о той, с кем он будет обедать. О женщине с лучистыми глазами.
Я никогда не обманывал Диану, думал Чарлз.
Ни разу.
Не то чтобы он время от времени не испытывал такого желания. Мучительно испытывал – симптомы иногда напоминали тревожные признаки сердечного приступа: легкая потливость, тупая боль в груди, небольшая тошнота. Стоило ему собраться идти дальше, как возникали такие симптомы.
Или того хуже.
Трудность заключалась в том, что он, как и Диана, считал неверность не просто загулом, а предательством. А предательство ассоциировалось в его голове с Бенедиктом Арнольдом[11] и скандалом «Блэк сокс»[12]. Предателя либо проклинают, либо казнят. Кроме того, Чарлз любил жену. Во всяком случае, любил ее постоянное присутствие рядом.
Но все это было до того, как жизнь его предала. До того, как он начал мечтать о переселении в параллельную Вселенную.
– Неважно выглядишь, – встревожился Уинстон. – Это, часом, не заразно?
– Нет.
Разве можно подхватить то, что случилось с ним?
– Вот и Дик Лемберг тоже так говорил.
– Дик Лемберг – кто это такой?
– Никто не знает. Умер, и все.
– Спасибо, успокоил, – заметил Чарлз.
– Даю тебе наколку, – продолжал Уинстон.
– Наколку?
– Насчет остальных игроков. Трое из Американской лиги.
– А почему ты не сказал, что четверо из Национальной?
– А ты ничего, в порядке, соображаешь.
Уинстон не обладал менталитетом «синего воротничка», зато имел комплекцию работяги. Казалось, он способен побить любого, стоит лишь захотеть. На предплечье у него красовалась татуировка «АБ».
– Совершил ошибку, – как-то признался он Чарлзу.
– Что сделал наколку?
– Да нет, что встречался с этой девахой, Амандой Барнс. А тату мне нравится. Кстати, я совсем не уверен, – сказал он, вставая и собираясь уходить, – что это семь игроков с одиннадцатью буквами в фамилиях, а не наоборот. Мы трепались об этом с одним парнем около двух ночи. Так что, может, я и перепутал.
* * *
Они встретились в итальянском ресторане на пересечении Пятьдесят шестой и Восьмой улиц, о котором шла слава, что сюда захаживал Фрэнк Синатра.Наряд Лусинды потряс его, если считать признаком потрясения глаза, увлажнившиеся от обожания и возбуждения. На ней была блузка с треугольным вырезом, которая не висела, не ниспадала, не скрывала, а облегала.
Возможно, всему виной были расходившиеся нервы. Это как встреча с поставщиком: никогда не знаешь, чего ожидать.
И посему Чарлз задал ей вопрос, словно товарищу по работе:
– Чем занимается ваш муж?
– Играет в гольф, – ответила она.
– За деньги?
– Надеюсь, нет.
– И как долго вы…
– Женаты? Достаточно, чтобы не сразу вспомнить. А вы?
– Восемнадцать лет. – Чарлзу не требовалось производить подсчетов. Да и не хотелось. Хотя, если так рассудить, разве их разговор о супругах не являлся свидетельством того, что между ними не происходило ровно ничего предосудительного, что все оставалось абсолютно невинным?
– Восемнадцать лет назад я училась в начальной школе, – заметила Лусинда.
И Чарлз мгновенно начал подсчитывать, сколько ей лет. Что-то около тридцати?
– Ну так что там у вас? – спросила она. – Снова нож в спину?
– Получил новый заказ на рекламу.
– Неужели?
– Какой-то аспирин. Врачи утверждают, будто он в два раза действеннее нынешнего.
– Поразительно!
– Впрочем, те же врачи теперь вообще не рекомендуют употреблять аспирин.
– И что вы собираетесь делать?
– Понятия не имею. Сплошная головная боль.
Лусинда рассмеялась. У нее были тонкие запястья и сужающиеся к кончикам пальцы, которыми она смахивала длинные темные волосы с глаз – точнее, с одного глаза, и Чарлз вспомнил Веронику Лейк в «Этом наемном убийце».
– Как вы оказались…
– В рекламе? Никто не знает, как оказывается в рекламе. Таинство. Вдруг вы в деле – и все.
– Нечто вроде брака?