Страница:
- Не боишься смерти?
- А чего боятся? Сделал дело, помирай смело. Я другого боясь: не успеть в жизни своего. А если отработал как надо, оставил имя в истории и умираешь весело, с посвистом и улыбочкой. Я ведь считаю, что человек все может. Нет для человека невыполнимого. Скажем, победа над смертью. Я понимаю просто: незряшное пребывание на земле. Если ты в своей жизни только пищу переваривал, тогда боязно умирать. Хоть миллион лет живи, все равно лучше бы не родиться. А если был в жизни хоть один нормальный поступок, тогда не зря. Только у кого он был, поступок-то?
- Презираешь поди людей?
- Да нет, брат. Презрение отнимает силы, тратит эмоции. Когда сильно чувствуешь, энергетика истощается. Не хочу на людей чувства переводить. Не стоят люди моего презрения.
- А настоящая любовь случалась?
- Ну сам посуди, куда без нее? Любовь со всеми случается. А у правильных она всегда настоящая. Хотя, конечно, правильный без любви проживет. Вот неправильный загнется, душонка увянет от одиночества. А правильный что угодно переживет, в том числе отсутствие дружбы, секса, общения. Отряхнется, посмеется и дальше пойдет. У правильных есть дела, которые при любой погоде надо делать. Хочет правильный поплакать, а дела не дают. Рад бы в окошко сигануть с несчастной любви, а не получается: кто твои дела выполнит? Что за халява, с девятого этажа сигать? Что за хилая отмазка от жизненного призвания? Пусть неправильный сигает, ему все равно делать не хрен. А у правильного всегда такие дела, что другой не справится. Только один может писать по-пушкински и воевать по-наполеоновски. Только один может спасти Китеж. Понял, отчего я такой веселый? Смотрю на тебя и радуюсь. Хороший ты, конечно, мужик, только слабо тебе работать мою работу. Не могу обо этом думать без хохота. Извини уж, брат.
- Думаешь, мафию извел? Срубил под корень каких-то личностей и этим покончил с ситемным явлением? Через год все вернется.
- Какой год? Недели не прошло, как мафия возродилась. На моих глазах, кстати. Ну страна такая, нельзя без мафии. Только разве моя работа перестала считаться Действием? Я свое сделал. А если дальше не получилось, так виноваты особенности моей страны. Если бы все что-то Делали, невзирая на особенности своей страны, жизнь бы наладилась и потекла правильно. А людишки говорят: во блин, страна дурная, сплошной бурелом, раздолбай и перекосяк. Понятно, что перекосяк. Только единичная особь все равно обязана что-то Делать. Никакой бурелом не мешает умному оставаться умным, а крутому становиться крутым. Нет, долдонят: дайте страну нормальную, тогда выложимся. В нормальной-то стране и мышка-полевка самореализуется. Человек тем и отличается от нее, что должен работать в условиях полнейшего раздолбая.
- Нравится людей учить?
- Да упаси Бог. Люди либо все знают, либо вообще ничему не учатся. Мне Артур говорил про такой феномен. Если к двадцати пяти годам чего-то не подумал, то никогда и ничего уже не подумаешь. Я ведь так, не поучаю. Я, брат, с тобой за жизнь говорю. Понял?
- Я рад жизненным разговорам.
- Ладно, гуляй. Пообщались.
- Спасибо, - сказал лысоватый дядька-щелкопер и пошел в сторону двери.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ВСПОМИНАЮТСЯ РУССКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ
- Хлеба дам. Зрелищ дам. Педерастов повешу! Они вам посевную провалили! - орал малость подучившийся Вторник. Живое море шумело у подножия массивной трибуны. Правильно говорит, шептались местные бабы и заезжие мужики, засаленные дети и облезлые пенсионеры. Он ведь простой, объяснял нежданный Васюха, вылупившись из дома. Такой родной, всхлипывала полувековая дама. Авторитет, соглашались урки.
Ветер трепал яркие знамена и непокрытые волосы. Митинг Партии Народного Дела переливался всеми красками людских душ. Толпа стонала, всхлипывала и задумчиво кивала редкими головами. Она жила своей обыденной жизнью.
Трибун попирал трибуну. Теперь его звали Александр Александрович Железов. Дело не в названии, решил он, бросив размышлять над собственным отчеством. Все-таки правильнее, чем Ромуальд Адрианович, все-таки ближе к власти и дальше от дурковатых предков.
Ты пойми, чего недомуты хотят, наставлял его Шопенгауэр. Пойми, чем дышат и отчего маются. У недомутов мыслишки гнусные, ты их сразу поймешь. И не гони электорату про онтологию, общайся как с недомутами. Представь, что надо малышню позабавить. Вот пришел ты в песочницу: неужели будешь взрослую жизнь объяснять? Если детям рассказать про взрослую жизнь, они неправильно поймут и разладятся. Перестанут быть детьми, но взрослыми-то не заделаются! С детьми надо ласково и по-свойски: про репку, про кота, про белого бычка и Красную Шапочку. Вот и гни недомутам про бычка, избиратели это любят. А потом загибай про Золушку. Про Курочку Рябу не забудь. А лучше всего клюют на Серого Волка. Только чтобы эмоционально. Серого Волка мало упомянуть, его надо показать: порычать по-волчьи, рассказать о рационе, где живет, кого жрет, за какие бабки родину предал. Интересно дурить электорат Бармалеем. На ура воспринимается повестушка о молодильных яблоках. Кроме того, всегда в почете откровение о Жар Птице. Иногда стоит вспомнить баечку про доктора Айболита. Вечны и неиссякаемы похождения Кота в сапогах. И никогда не забывай тридесятое царство и тридевятое государство в беседах о геополитике. И плавно переходи на сказание о спящей красавице.
Навсегда забудь о процентной ставке. Не знают недомуты таких словей. Поэтому суть программы должна выражаться в победе над Змеем Горынычем. Пообещай, что отрубишь головы, если крылатая огнедышащая сука не пересмотрит итоги приватизации.
Говори картинками, без философских слов и тем более экономических терминов. Чего мутить-то? Какой дисконт с эмиссией? Змей Горыныч виноват. Посеку козла, и жизнь наладится. А еще нужна сверхценная мысль. Что-то типа молодильных яблок. Причем онтологически это так: есть, мол, такие яблоки, только руку протяни - омолодишься. Причем яблок много, на кодлу хватит. Но есть Кощей. Сидит сучок и яблоками не делится. Гонит из них самогон, толкает в Штаты, зашибает деньгу. В госчиновниках лешие ерунду мутят. Телеканалом водяной заправляет. Банки под болотной кикиморой. Делов-то: отдать Кощея под следствие. И сразу в свободную продажу поступят молодильные яблоки. Но чтоб с Кощеюшкой разобраться, надо к власти придти. Леших убрать, а добрых молодцев назначить министрами. И прибить указ на кремлевские ворота: <не воровать>. Как только указ прибьем, сразу воровать перестанут. Ясна программка политическая? Доступна? Красива? По всем пунктам народная?
Конечно, ясна, ответил Железов-Вторник. А вот как ее изложить? Эмоционально надо, посоветовал Шопенгауэр. Прыгай, бегай, помочись с трибуны на басурмана. Докажи, что не врешь. Ты, главное, ихними словами говори. Скажешь чего умное - не простят. Надо быть сильным, глупым и добрым. А еще немного известным. Для людей в этом выражается подлинная рассудительность.
Понятно, вздыхал Железов, а с моралью чего? Да ничего, отмахивался Артур, я уже говорил: любой политик обитает в песочнице. Он-то взрослый дядя, а вокруг малышня. Лопочут свое, ручонки тянут, ножками топают. Хотят, чтоб сопли подтерли. Чтоб поиграли с ними в казаков-бегемотиков. И поцеловали на ночь. Вот он, народ. Никакого, бля, макроанализа, никакого учета системных факторов. Никакого умения функционально пользоваться головой. Что, будешь как с взрослыми? Так макроанализ или казаки-бегемотики? Знаешь, в чем для народа высший кайф? Своей непроходимо болотной жизнью они опошляют политика, заставляя говорить лохматые мысли на ущербном наречии. А затем показывают политика в КВН и потешаются: во, ребята, чудак, во дикарь, во отмочил, шут резиновый... Ребята не просекают и никогда не просекут, что умный человек всего лишь валяет резинового шута ради публики. Ради них, козлов. Они не просекут это лишь потому, что не согласны называться козлами. Они хотят быть судьями, считая себя умнее человека на сцене. А человеку на сцене все равно. Он не играет в бегемотиков. Он пришел в этот мир делать работу. Он настолько возомнил о себе, что перестал аргументированно отбивать критику. Он только вопит на потребу. Слова, жесты, фразы - инстинкт. Он уже забыл, что придуривается. И только в подсознании помнит, что чем-то отличался от ребят в зале.
Так устроена демократия, хохотал Шопенгауэр. В этом, мой дарлинг, ее сермяжная истина. Дураков-то по свету больше шарится, чем познавших. А голосуют-то большинством. Они-то и голосуют. Врать, мой дарлинг, и еще раз врать. Про сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и ковер-самолет. Ври, мой фюрер, ври им про красавицу и молодильные яблоки, про Кощея-финансиста и коттеджи на курьих ножках. Они заслужили того, чтобы им врать. Они не доросли до взрослых бесед. Каждый имеет заслуженное собой, а мир стоит по уровню людских душ. Так что ври, мой гений. И тогда все будет о'кей. Недомуты выберут тебя сердцем.
Сам-то чего, скрипел бывший Пуговкин. Сам-то чего умного валяешь? Ходишь по Хартлэнду и кидаешь вечные афоризмы. Цитируешь Веритаса Латина и Дойче Отшельника. Ты не трепешься о скатерти-самобранке. Почему? Шопенгауэр отхохатывался: не всем жужло разводить. Кто-то должен помнить Дойче Отшельника. И великая мудрость Веритаса Латина недостойна того, чтоб ее забыли. Кто-то должен. Пускай один, пускай два, пять, десять - но если вообще никто, то определенная нить просто порвется на нашем времени. Что-то рухнет, а отвечать придется целой эпохе. Поэтому я стану мутить воду поучениями Дойче Отшельника, а ты побаськами о молодильных грушах. Все пути сходятся под конец в Точке Хартлэнда. Мы же идем в одну сторону?
А чего не наоборот? - недоумевал Железов. Так не всем же народная любовь, хохотал Шопенгауэр, кому-то и костер на цветочной площади. Ты недоволен, дарлинг? Бросай. Народная любовь достанется тому, кто рассказывает о молодильных грушах. Автора общей метафилософии (Шопенгауэр смело указал на себя) ожидает забвение, только забвение и ничего, кроме забвения. Хороших авторов вспоминают только потом, весело говорил Шопенгауэр. Или не вспоминают вообще, подытожил он. Это моя судьба, смеялся Артур, я готов и внутренне принимаю. Я не ропщу, потому что вижу задачу, с которой справлюсь я и с которой не справятся без меня. Я исправно тяну нить в конечную точку, правильную нить в единственно достойную точку. И ты, брат Пуговкин, и ты, Сан Саныч, и ты, уважаемый фюрер, и ты, Железов, и ты, друг Вторник, так вот, именно ты, Ромуальд Адрианович - тоже тянешь нить в эту точку. И не говори, что будешь отращивать молодильные груши, когда придешь к власти. Другое будешь делать. Сначала ударишь сапогом в морду тем, кто поверил в твои дурные рассказки... А затем начнешь проводить правильную политику. Не получиться-то другой политики, не выйдет: захочешь чего неправильное сделать - а душа не поднимется. Ты ведь правильный. Ты ведь силу познал. И мысли у тебя фильтруются Богом: правильные в жизнь, а иллюзии в пепел. Я сразу вижу тех, чьи мысли Богом фильтруются. Их легко распознать: они красиво говорят, красиво одеваются, красиво ходят. Они до безумия привлекательно улыбаются. Они по своей физиологии неспособны на некрасивый поступок, некрасивый жест, некрасивое чувство. Они красиво страдают, мать их! И если им доведется убить человека, они сделают это с максимальной эстетикой. Красота, конечно, не единственный признак таких людей. Если у человека мысли фильтруются Богом, он всегда кипит внутренним желанием и строит свою жизнь по законам. Я не Уголовный Кодекс имею ввиду. Есть другие законы, принципиальнее. Я имею ввиду алгоритмы и закономерности, которые задают жизнь, принуждают к действию, расставляют по местам события и людей. Так вот, Ромуальд ты мой Адрианович: у тебя-то мысли фильтруются. И нечего плохого тебе не сделать. И твоим министром идеологии будет не яшкин пес, а создатель интегративной философии.
Примерно так хохотал Артур Шопенгауэр.
Ага, вздохнул Пуговкин.
Наверное, хмыкнул Вторник.
Да, мать вашу! - заорал Александр Железов. - Подонки издеваются над людьми! - орал Александр Железов. - Держат трудовых мурашей за вонючую биомассу. Придет справедливость, пожалеют. Не горами справедливость-то. Поплачут суки в нашу жилетку, да поздно будет. Придет час, когда им отольется каждая морковка, украденая у наших детей. Придет секунда, когда им отольется каждая крошка, недожеванная нашим отцом. И конечно, настанет миг, когда жирующая сволочь расплатится за несчастную любовь и неудовлетворенное желание. Уж близко то времечко, когда мы отпилим козлам рога. Вот этой пилой!
Железов победно хохотнул и поднял над головой устрашающих размеров пилу.
Толпа приветливо зашумела: трюк с пилой пришелся людям по нраву.
- А можно я попилю? - спросило помятое существо лет восьмидесяти.
- Иди сюда! - скомандовал Железов.
Существо мужского рода покарабкалось на трибуну. Расторопные ребята помогли ему, чем могли, мелькая вшитым на левый рукав членством в партии.
Железов давил морщинистую лапку пенсионера, пока не выдавил из блестких глаз соленые капельки нежности и восторга.
- Посмотрите на него, - предложил он срывчатой фразой, намеренно дрогнув в голосе. - Посмотрите на него. Вот человек. Ясно?
В низовье притихло. Людское море пенилось невнятной эмоцией, слегка непонимающе глазея наверх.
- Кому не ясно, пусть поднимется, - с запахом угрозы сказал Железов, - я объясню. Вот человек. И это не обсуждается. Сколько вам лет?
- Семьдесят восемь, - колыхнулся спонтанный пенсионер.
- Я хочу вам пожелать здоровья и веры, - теплодушно произнес он, с подлинным чувством заглядывая в зрачки. - Я верю, что правда победит все. На земле нет ничего сильнее правды. Вы верите?
- Да.
Старик заплакал.
Очевидцы говорили, что в этот момент голова Александра Железова утонула в ярком овале. Свет держался пару секунд. Потом из слепящего он превратился в тусклый и едва видимый. Ласковая дымка висела в таком виде с минуту, а затем потерялась в бесконечном океане прозрачного. Но она светила, о Господи! Тысячи глаз видели ее. Люди могли запомнить и подтвердить.
И подтверждали при любом случае.
Кроме того, очевидцы могли запомнить другое. В ту минуту каждый испытал чувство любви. Причем любви не к жене, не к детям. И не к единственной Родине. Эта любовь обнимала собой и детей, и жену, и Родину, и скучных бомжей, и обиженных псов, и миллиард других вещей и созданий, которых раньше не замечали - это была любовь ко всему на земле. А также в море и под землей, справа и слева, там и сям, в космической пыли и в созвездии Ориона. Любовь ко всему, что есть. За то, что оно когда-то родилось и существует. Оказывается, бывает такая любовь.
- Я подарю вам эту пилу, - улыбнулся Железов старику. - Сохраните ее, пожалуйста. Очень скоро вы используете ее по назначения.
Растаяла дымка, испарилась любовь...
- Неужели доживу? - спросил сквозь всхлипы и соленые ручьи по щекам.
- Обязательно доживете, - уверенно пообещал Железов. - Нужно только верить. Нет ничего, что одолело бы настоящую веру. Верьте мне. Я хочу дать вам силу. Я хочу, чтобы вы были счастливы и здоровы. Я хочу, чтобы вы прожили сто пятьдесят лет. Вы проживете, если поверите мне.
- Я верю, - клялся старик, с трудом опуская себя на колени.
Железов улыбался.
- Спасибо вам, спасибо, спасибо, - твердил пенсионер.
Он целовал руку освободителя.
Железов улыбался.
Тишина взорвавалась криком и аплодисментами. Из дальнего ряда поплыл букет дешевых цветов. Мы любим тебя, кричали мужчины и женщины. Железов смотрел миру в глаза и не переставал улыбаться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ПУСТЯКАХ
Лето непохоже на зиму. День отличен от ночи. Понедельник не воскресенье. Сивка-бурка покручее лимузина, но стоит дорого. Нет разницы между самым худшим и самым средним, они - одно. Семь раз стреляй, один раз отрежь. Восемь раз помедитируй. Господь любит тех, кто любит свою судьбу. Господь уважает отвязных. Изредка он пьет с ними на брудершафт. Господь тоже прогибается. А кажется, что он покровительствует негодяям. Вранье. Современный Бог не делит народ на святых и грешных: он любит тех, кто любит свою судьбу и уважает отвязных. Он может прогнуться под тех, кого любит и уважает. Надо хотеть.
Адик любил ходить на лыжах. Как наденет, как пойдет - нравилось ему такое занятие. Нравилось-то нравилось, а ходить не умел. Получалось у него криво, косо и вовсе не эстетично. Как бы вам сказать, мялись советники (тогда у Адика уже водились советники). Сверхчеловек - это звучит гордо, наконец-то решились они, в сверхчеловеке все должно быть прекрасно: дела, речи, глаза, уши... В том числе хождение на лыжах. Вы же бог, Адик, плакали консультанты. Как вы можете так неэстетиччно предаваться любимому делу? Адик родился умным и сразу понял. Ну его, решал он. Советников не послал, правы как-никак: добра хотят, подмечают верно. А послал он лыжи. Оп-ля, и бросил на них ходить. Перестал позорить статус сверхчеловека. Жизнь слишком коротка, подумал он, чтобы делать в ней что попало. В жизни стоит делать то, что действительно стоит делать. Остальное от лукавого. И конечно, лучше ничего не делать, чем работать какую-то работу несовершенно.
Солнце светило по-вчерашнему ярко. Вот черт, подумал Шопенгауэр, успевший на хилых землях проникнуться к дождю наилучшим чувством. Дождя бы, подумал он. А не было дождя! Почуяв неизменность висящей погоды, Артур Шопенгауэр усилием воли заставил себя полюбить ее. Получилось. Вот здорово, решил он. Захотел полюбить - и полюбил. Надо будет попробовать с людьми. Какой, наверное, кайф - любить каждого и не превратиться раба. В данном случае, например, раба любви. Захотел - полюбил, захотел - разлюбил. Или вовсе возненавидел до алых чертиков перед бешеными глазами. Сам выбираешь чувства, а это покруче будет, чем определяться в поступках и даже мыслях. Трудность, конечно, неимоверная. Но надо пытаться, уж больно привлекательную перспективу он начертил.
Пальцами он ласкал микрофон.
- Даже не знаю, что сказать, - рассмеялся он открыто и задушевно. Правда, не знаю. Железову хорошо, он все знает. А я не все. И оттого постоянно маюсь проблемой выбора. Давайте хоть о пустяках поговорим, что ли. Пустяки - это пустяки. Это все, что не работа, не дело, не самореализация. Пустяки - это все, что само в себе лишено малейшего смысла.
Смысл, как известно, создается только человеком и только из ничего. Вот сплошное ничего вокруг, но сверкает желание, молния, волевой импульс. Импульс совершает что-то достойное, и вот оно несет смысл в изначально бессмысленный для нас мир. Я назову примеры пустяков, примеры неактуального, того, что существует вне импульса. Погода за окном, распитие водки, поездки на дачу, игра с котом, зарабатывание небольших денег, треп с неблизким, дома, деревья, прогулки по летней дождливой улице, перелитывание журнала, слушание лекций, ремонт машины, ужин, покупка еды, подготовка к Новому году, звуки музыки, картинки в телевизоре, любительская игра в футбол, свежий воздух, другие города, улыбка вежливости, полуискренний смех, сон. Я добавлю к этому фоновые пустяки: зима, весна, лето, осень. Разве значима осень сама по себе, как осень? А разве весна несет в себе хоть малейший смысл? А разве интересно наступление утра? А интересен вечер сам по себе? А летняя ночь за городом? А шумный день в городе?
Большинство слагаемых жизни пустяковы, неактуальны, незначимы сами в себе. Однако незначимое в себе обретает смысл в свете чего-то иного. Осень может оказаться святой. Заработывание даже небольших денег может показаться осмысленным. Наступление вечера может быть воспринято как откровение Бога. Все может стать не бессмысленным: и деревья, и дома, и прогулки по летней дождливой улице, и ужин, и сон, и завтрак, и чтение газет, и треп неизвестно с кем, и неумелая игра в волейбол. Я уж не говорю о смене времен года, праздниках, переездах, новых людях и новых странах. Но только - в свете чего-то иного. В свете того, что обладает смыслом в себе. Такие вещи есть. Они лежат на путях актуализации. Например, любовь. Не в общем смысле, а вполне определенная вещь: отношения мужчин и женщин. Только не всех, конечно - не все умеют любить и не все заслуживают, второе особенно любви: мелочного и несчастного полудурка можно любить в христианском смысле этого слова - не более того. Это просто напоминание мелочным и несчастным полудуркам. Чтобы не путали людское сочувствие и совсем иное, стоящее на желании, восхищении - надо быть хоть кем-то, чтоб с тобой занимались сексом. Точнее, чтоб не абы кто занимался с тобой сексом, потому что абы кого можно найти за день но это грустно и совсем не то.
Однако есть более любопытный свет, который проливается на все события твоей жизни. Я имею ввиду Работу. Любопытный, потому что любовь представляют все, а Работу - немногие. Точнее, каждый считает свое заделье работой, и потому, конечно, о настоящей Работе не подозревает. Сначала надо бы перестать равнять делишки и дело жизни, а затем судить о Работе. Давайте договоримся: работа с небольшой буквы - все, за что платят хотя бы минимальные деньги, а Работа, проливающая свет - все, что хоть минимально меняет мир. Причем за это необязательно платят. Поэт создает шедевр, за который тиран его расстреляет - совершенно неоплаченный труд, но Работа. Куда более осмысленное занятие для поэта, чем косить траву, варить сталь, дневать в конторе. То есть нечто более правильное, чем зарабатывание денег.
Есть места, в которых профессия всегда вырастает до настоящей Работы. Хотя это сложно назвать профессиями. Это скорее антипрофессии, если под профессией мы понимкаем компактный навык, позволяющий заткнуть в мире вакантную дыру и получать за это немного денег. Убийца - разве это профессия? Политик - профессия? Бизнесмен - профессия? А философ? А пророк? Нет такого места на земле, куда можно зайти и представиться: я философ, какой оклад? Или, например: я матерый политик, подработать у вас хочу. Или, скажем: нет местечка для контактера с астральным миром? Это не профессии. За такое не платят. Это не затыкание вакантных дырочек, а платят только за это.
Бизнесмену не платят, он сам берет. Видит какой-то абсурд. Видит прореху в производстве, в финансовой системе, в законодательстве - встает в эту прореху, а там деньги сами идут. Так было в России и не только в России. Форд и Березовский ребята одного поля, только прорехи разные. Где попроще, где посложнее. А они знали, куда встать. Причем совершенно неважно, как стоять: законно или несовсем. Важно, что идут деньги. Нахождение такой прорехи и есть идея. Все крупные деньги в мире заработаны на идее. Все мелкие на кропотливом труде, на профессии.
Какие еше пути мы забыли? Путь - все, что связывает жизненные события в судьбу. А наличие судьбы освещает мелочи, пустяки, совершенно неактуальные вещи. Наличие судьбы делает священной каждую весну в жизни того, кто обладает судьбой. А также зиму и лето, сорокаградусный мороз и сорокаградусную жару. Все пустяки становятся значимыми на пути самоактуализации, а жизнь суммируется из пустяков. И вот из этих ставшими осмысленными осколков суммируется осмысленное бытие. А если нет судьбы - бытие остается бессмысленным. И для большинство остается бессмысленным, чтобы ни думало это самое большинство. Пока мы видим, что право называться человеком судьбы остается за меньшинством. Можно отнять у них это право, поместив в какие-то скотские условия, или замусорить им сознание, привить им такую дрянь, которая сделает любой путь невозможным (для большинства путь невозможен как раз потому, что сознание забито дрянью, там нет правильного видения мира). А можно сделать так, что каждый будет Работать над миром и над собой. Полная реализация всех индивидов сложится в законченную реализацию всей нации. Полная реализация всех народов даст максимальную реализованность человечества. Путей настолько много, что хватит на всех.
А пока... честное слово, бытие бы сдохло в муках бессмыслицы, если бы предметы не освещались тем смыслом, который все-таки находят некоторые! Ну какое смысл имела бы эта улица, если бы не была элементом чьей-то судьбы? Представьте, что по этой улице ходили Владимир Набоков, Владимир Ленин, Владимир Гусинский, Владимир Красное Солнышко. Вот тогда и только тогда эта улица имеет право на существование. Набоков излучает смысл на всю шелуху, к которой прикасается частичкой судьбы. И Гумилев излучает. И Гусинский дарит этому миру свет. Идиоты скрипят: еврей, банкир, вражина - но он-то дарит бытию смысл, а они только место занимают. Посмотрите, какая канва: жил-был парень, родился евреем, водил такси, хотел - а через время журнал <Форбс> приписал ему миллиард долларов личных денег. Как все просто-то: оп-ля, и миллиард долларов личных денег. Вот где зарыты смыслы. Театральный режиссер по образоанию, он отыграл в масштабах страны. А Березовский был научным сотрудником, его коллеги до сих пылятся по вонючим НИИ... Смоленский вообще два года получил за мелкое жульничство - дело было в СССР. Что поделаешь, проявлял коммерческие замашки. Потанин и Прохоров - <золотая молодежь>, одногруппники, дружили, тусовались в МГИМО. Заурядно все начиналось. А потом выяснилось, что это гении новой России.
Главное ведь масштаб. У философов свой масштаб, у писателей, у поэтов. Были, наверное, хорошие писатели в советские времена. Только все какие-то... мелкотравчатые. Даже если умели строить текст по законам литературы - там ведь свои законы, литературно приемлимая фраза не та фраза, которой изъясняется графоман, - так вот, даже если некоторым удавался стиль, игра слов, онтологии-то все равно не было. Не было броска на метафизический Эверест, без которого немыслима нормальная литература (Джойс, Борхес, Пруст). Я говорю не высокая литература, а нормальная, потому что другая не имеет лицензии на существование. Ну смотрите, есть человек, который пишет. Сути не познал, сочиняет разные байки. Стилистически слабее Джойса. Пишет под классику, только хуже. Ну и зачем? Зачем нужны заурядные байки о заурядных людях? Важны незаурядные тексты о незаурядном. Важны глубокие романы о мире. Важно раскрытие смыслов. Пусть хоть матом пишет, как люди трахаются, лишь бы текст содержал намек на некое абстрактное правило. И матом пишут, и закорюками, и арабской вязью - только без броска на метафизический Эверест. А потом маются: чего литературка такая хилая? Не помирает ли?
- А чего боятся? Сделал дело, помирай смело. Я другого боясь: не успеть в жизни своего. А если отработал как надо, оставил имя в истории и умираешь весело, с посвистом и улыбочкой. Я ведь считаю, что человек все может. Нет для человека невыполнимого. Скажем, победа над смертью. Я понимаю просто: незряшное пребывание на земле. Если ты в своей жизни только пищу переваривал, тогда боязно умирать. Хоть миллион лет живи, все равно лучше бы не родиться. А если был в жизни хоть один нормальный поступок, тогда не зря. Только у кого он был, поступок-то?
- Презираешь поди людей?
- Да нет, брат. Презрение отнимает силы, тратит эмоции. Когда сильно чувствуешь, энергетика истощается. Не хочу на людей чувства переводить. Не стоят люди моего презрения.
- А настоящая любовь случалась?
- Ну сам посуди, куда без нее? Любовь со всеми случается. А у правильных она всегда настоящая. Хотя, конечно, правильный без любви проживет. Вот неправильный загнется, душонка увянет от одиночества. А правильный что угодно переживет, в том числе отсутствие дружбы, секса, общения. Отряхнется, посмеется и дальше пойдет. У правильных есть дела, которые при любой погоде надо делать. Хочет правильный поплакать, а дела не дают. Рад бы в окошко сигануть с несчастной любви, а не получается: кто твои дела выполнит? Что за халява, с девятого этажа сигать? Что за хилая отмазка от жизненного призвания? Пусть неправильный сигает, ему все равно делать не хрен. А у правильного всегда такие дела, что другой не справится. Только один может писать по-пушкински и воевать по-наполеоновски. Только один может спасти Китеж. Понял, отчего я такой веселый? Смотрю на тебя и радуюсь. Хороший ты, конечно, мужик, только слабо тебе работать мою работу. Не могу обо этом думать без хохота. Извини уж, брат.
- Думаешь, мафию извел? Срубил под корень каких-то личностей и этим покончил с ситемным явлением? Через год все вернется.
- Какой год? Недели не прошло, как мафия возродилась. На моих глазах, кстати. Ну страна такая, нельзя без мафии. Только разве моя работа перестала считаться Действием? Я свое сделал. А если дальше не получилось, так виноваты особенности моей страны. Если бы все что-то Делали, невзирая на особенности своей страны, жизнь бы наладилась и потекла правильно. А людишки говорят: во блин, страна дурная, сплошной бурелом, раздолбай и перекосяк. Понятно, что перекосяк. Только единичная особь все равно обязана что-то Делать. Никакой бурелом не мешает умному оставаться умным, а крутому становиться крутым. Нет, долдонят: дайте страну нормальную, тогда выложимся. В нормальной-то стране и мышка-полевка самореализуется. Человек тем и отличается от нее, что должен работать в условиях полнейшего раздолбая.
- Нравится людей учить?
- Да упаси Бог. Люди либо все знают, либо вообще ничему не учатся. Мне Артур говорил про такой феномен. Если к двадцати пяти годам чего-то не подумал, то никогда и ничего уже не подумаешь. Я ведь так, не поучаю. Я, брат, с тобой за жизнь говорю. Понял?
- Я рад жизненным разговорам.
- Ладно, гуляй. Пообщались.
- Спасибо, - сказал лысоватый дядька-щелкопер и пошел в сторону двери.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ВСПОМИНАЮТСЯ РУССКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ
- Хлеба дам. Зрелищ дам. Педерастов повешу! Они вам посевную провалили! - орал малость подучившийся Вторник. Живое море шумело у подножия массивной трибуны. Правильно говорит, шептались местные бабы и заезжие мужики, засаленные дети и облезлые пенсионеры. Он ведь простой, объяснял нежданный Васюха, вылупившись из дома. Такой родной, всхлипывала полувековая дама. Авторитет, соглашались урки.
Ветер трепал яркие знамена и непокрытые волосы. Митинг Партии Народного Дела переливался всеми красками людских душ. Толпа стонала, всхлипывала и задумчиво кивала редкими головами. Она жила своей обыденной жизнью.
Трибун попирал трибуну. Теперь его звали Александр Александрович Железов. Дело не в названии, решил он, бросив размышлять над собственным отчеством. Все-таки правильнее, чем Ромуальд Адрианович, все-таки ближе к власти и дальше от дурковатых предков.
Ты пойми, чего недомуты хотят, наставлял его Шопенгауэр. Пойми, чем дышат и отчего маются. У недомутов мыслишки гнусные, ты их сразу поймешь. И не гони электорату про онтологию, общайся как с недомутами. Представь, что надо малышню позабавить. Вот пришел ты в песочницу: неужели будешь взрослую жизнь объяснять? Если детям рассказать про взрослую жизнь, они неправильно поймут и разладятся. Перестанут быть детьми, но взрослыми-то не заделаются! С детьми надо ласково и по-свойски: про репку, про кота, про белого бычка и Красную Шапочку. Вот и гни недомутам про бычка, избиратели это любят. А потом загибай про Золушку. Про Курочку Рябу не забудь. А лучше всего клюют на Серого Волка. Только чтобы эмоционально. Серого Волка мало упомянуть, его надо показать: порычать по-волчьи, рассказать о рационе, где живет, кого жрет, за какие бабки родину предал. Интересно дурить электорат Бармалеем. На ура воспринимается повестушка о молодильных яблоках. Кроме того, всегда в почете откровение о Жар Птице. Иногда стоит вспомнить баечку про доктора Айболита. Вечны и неиссякаемы похождения Кота в сапогах. И никогда не забывай тридесятое царство и тридевятое государство в беседах о геополитике. И плавно переходи на сказание о спящей красавице.
Навсегда забудь о процентной ставке. Не знают недомуты таких словей. Поэтому суть программы должна выражаться в победе над Змеем Горынычем. Пообещай, что отрубишь головы, если крылатая огнедышащая сука не пересмотрит итоги приватизации.
Говори картинками, без философских слов и тем более экономических терминов. Чего мутить-то? Какой дисконт с эмиссией? Змей Горыныч виноват. Посеку козла, и жизнь наладится. А еще нужна сверхценная мысль. Что-то типа молодильных яблок. Причем онтологически это так: есть, мол, такие яблоки, только руку протяни - омолодишься. Причем яблок много, на кодлу хватит. Но есть Кощей. Сидит сучок и яблоками не делится. Гонит из них самогон, толкает в Штаты, зашибает деньгу. В госчиновниках лешие ерунду мутят. Телеканалом водяной заправляет. Банки под болотной кикиморой. Делов-то: отдать Кощея под следствие. И сразу в свободную продажу поступят молодильные яблоки. Но чтоб с Кощеюшкой разобраться, надо к власти придти. Леших убрать, а добрых молодцев назначить министрами. И прибить указ на кремлевские ворота: <не воровать>. Как только указ прибьем, сразу воровать перестанут. Ясна программка политическая? Доступна? Красива? По всем пунктам народная?
Конечно, ясна, ответил Железов-Вторник. А вот как ее изложить? Эмоционально надо, посоветовал Шопенгауэр. Прыгай, бегай, помочись с трибуны на басурмана. Докажи, что не врешь. Ты, главное, ихними словами говори. Скажешь чего умное - не простят. Надо быть сильным, глупым и добрым. А еще немного известным. Для людей в этом выражается подлинная рассудительность.
Понятно, вздыхал Железов, а с моралью чего? Да ничего, отмахивался Артур, я уже говорил: любой политик обитает в песочнице. Он-то взрослый дядя, а вокруг малышня. Лопочут свое, ручонки тянут, ножками топают. Хотят, чтоб сопли подтерли. Чтоб поиграли с ними в казаков-бегемотиков. И поцеловали на ночь. Вот он, народ. Никакого, бля, макроанализа, никакого учета системных факторов. Никакого умения функционально пользоваться головой. Что, будешь как с взрослыми? Так макроанализ или казаки-бегемотики? Знаешь, в чем для народа высший кайф? Своей непроходимо болотной жизнью они опошляют политика, заставляя говорить лохматые мысли на ущербном наречии. А затем показывают политика в КВН и потешаются: во, ребята, чудак, во дикарь, во отмочил, шут резиновый... Ребята не просекают и никогда не просекут, что умный человек всего лишь валяет резинового шута ради публики. Ради них, козлов. Они не просекут это лишь потому, что не согласны называться козлами. Они хотят быть судьями, считая себя умнее человека на сцене. А человеку на сцене все равно. Он не играет в бегемотиков. Он пришел в этот мир делать работу. Он настолько возомнил о себе, что перестал аргументированно отбивать критику. Он только вопит на потребу. Слова, жесты, фразы - инстинкт. Он уже забыл, что придуривается. И только в подсознании помнит, что чем-то отличался от ребят в зале.
Так устроена демократия, хохотал Шопенгауэр. В этом, мой дарлинг, ее сермяжная истина. Дураков-то по свету больше шарится, чем познавших. А голосуют-то большинством. Они-то и голосуют. Врать, мой дарлинг, и еще раз врать. Про сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и ковер-самолет. Ври, мой фюрер, ври им про красавицу и молодильные яблоки, про Кощея-финансиста и коттеджи на курьих ножках. Они заслужили того, чтобы им врать. Они не доросли до взрослых бесед. Каждый имеет заслуженное собой, а мир стоит по уровню людских душ. Так что ври, мой гений. И тогда все будет о'кей. Недомуты выберут тебя сердцем.
Сам-то чего, скрипел бывший Пуговкин. Сам-то чего умного валяешь? Ходишь по Хартлэнду и кидаешь вечные афоризмы. Цитируешь Веритаса Латина и Дойче Отшельника. Ты не трепешься о скатерти-самобранке. Почему? Шопенгауэр отхохатывался: не всем жужло разводить. Кто-то должен помнить Дойче Отшельника. И великая мудрость Веритаса Латина недостойна того, чтоб ее забыли. Кто-то должен. Пускай один, пускай два, пять, десять - но если вообще никто, то определенная нить просто порвется на нашем времени. Что-то рухнет, а отвечать придется целой эпохе. Поэтому я стану мутить воду поучениями Дойче Отшельника, а ты побаськами о молодильных грушах. Все пути сходятся под конец в Точке Хартлэнда. Мы же идем в одну сторону?
А чего не наоборот? - недоумевал Железов. Так не всем же народная любовь, хохотал Шопенгауэр, кому-то и костер на цветочной площади. Ты недоволен, дарлинг? Бросай. Народная любовь достанется тому, кто рассказывает о молодильных грушах. Автора общей метафилософии (Шопенгауэр смело указал на себя) ожидает забвение, только забвение и ничего, кроме забвения. Хороших авторов вспоминают только потом, весело говорил Шопенгауэр. Или не вспоминают вообще, подытожил он. Это моя судьба, смеялся Артур, я готов и внутренне принимаю. Я не ропщу, потому что вижу задачу, с которой справлюсь я и с которой не справятся без меня. Я исправно тяну нить в конечную точку, правильную нить в единственно достойную точку. И ты, брат Пуговкин, и ты, Сан Саныч, и ты, уважаемый фюрер, и ты, Железов, и ты, друг Вторник, так вот, именно ты, Ромуальд Адрианович - тоже тянешь нить в эту точку. И не говори, что будешь отращивать молодильные груши, когда придешь к власти. Другое будешь делать. Сначала ударишь сапогом в морду тем, кто поверил в твои дурные рассказки... А затем начнешь проводить правильную политику. Не получиться-то другой политики, не выйдет: захочешь чего неправильное сделать - а душа не поднимется. Ты ведь правильный. Ты ведь силу познал. И мысли у тебя фильтруются Богом: правильные в жизнь, а иллюзии в пепел. Я сразу вижу тех, чьи мысли Богом фильтруются. Их легко распознать: они красиво говорят, красиво одеваются, красиво ходят. Они до безумия привлекательно улыбаются. Они по своей физиологии неспособны на некрасивый поступок, некрасивый жест, некрасивое чувство. Они красиво страдают, мать их! И если им доведется убить человека, они сделают это с максимальной эстетикой. Красота, конечно, не единственный признак таких людей. Если у человека мысли фильтруются Богом, он всегда кипит внутренним желанием и строит свою жизнь по законам. Я не Уголовный Кодекс имею ввиду. Есть другие законы, принципиальнее. Я имею ввиду алгоритмы и закономерности, которые задают жизнь, принуждают к действию, расставляют по местам события и людей. Так вот, Ромуальд ты мой Адрианович: у тебя-то мысли фильтруются. И нечего плохого тебе не сделать. И твоим министром идеологии будет не яшкин пес, а создатель интегративной философии.
Примерно так хохотал Артур Шопенгауэр.
Ага, вздохнул Пуговкин.
Наверное, хмыкнул Вторник.
Да, мать вашу! - заорал Александр Железов. - Подонки издеваются над людьми! - орал Александр Железов. - Держат трудовых мурашей за вонючую биомассу. Придет справедливость, пожалеют. Не горами справедливость-то. Поплачут суки в нашу жилетку, да поздно будет. Придет час, когда им отольется каждая морковка, украденая у наших детей. Придет секунда, когда им отольется каждая крошка, недожеванная нашим отцом. И конечно, настанет миг, когда жирующая сволочь расплатится за несчастную любовь и неудовлетворенное желание. Уж близко то времечко, когда мы отпилим козлам рога. Вот этой пилой!
Железов победно хохотнул и поднял над головой устрашающих размеров пилу.
Толпа приветливо зашумела: трюк с пилой пришелся людям по нраву.
- А можно я попилю? - спросило помятое существо лет восьмидесяти.
- Иди сюда! - скомандовал Железов.
Существо мужского рода покарабкалось на трибуну. Расторопные ребята помогли ему, чем могли, мелькая вшитым на левый рукав членством в партии.
Железов давил морщинистую лапку пенсионера, пока не выдавил из блестких глаз соленые капельки нежности и восторга.
- Посмотрите на него, - предложил он срывчатой фразой, намеренно дрогнув в голосе. - Посмотрите на него. Вот человек. Ясно?
В низовье притихло. Людское море пенилось невнятной эмоцией, слегка непонимающе глазея наверх.
- Кому не ясно, пусть поднимется, - с запахом угрозы сказал Железов, - я объясню. Вот человек. И это не обсуждается. Сколько вам лет?
- Семьдесят восемь, - колыхнулся спонтанный пенсионер.
- Я хочу вам пожелать здоровья и веры, - теплодушно произнес он, с подлинным чувством заглядывая в зрачки. - Я верю, что правда победит все. На земле нет ничего сильнее правды. Вы верите?
- Да.
Старик заплакал.
Очевидцы говорили, что в этот момент голова Александра Железова утонула в ярком овале. Свет держался пару секунд. Потом из слепящего он превратился в тусклый и едва видимый. Ласковая дымка висела в таком виде с минуту, а затем потерялась в бесконечном океане прозрачного. Но она светила, о Господи! Тысячи глаз видели ее. Люди могли запомнить и подтвердить.
И подтверждали при любом случае.
Кроме того, очевидцы могли запомнить другое. В ту минуту каждый испытал чувство любви. Причем любви не к жене, не к детям. И не к единственной Родине. Эта любовь обнимала собой и детей, и жену, и Родину, и скучных бомжей, и обиженных псов, и миллиард других вещей и созданий, которых раньше не замечали - это была любовь ко всему на земле. А также в море и под землей, справа и слева, там и сям, в космической пыли и в созвездии Ориона. Любовь ко всему, что есть. За то, что оно когда-то родилось и существует. Оказывается, бывает такая любовь.
- Я подарю вам эту пилу, - улыбнулся Железов старику. - Сохраните ее, пожалуйста. Очень скоро вы используете ее по назначения.
Растаяла дымка, испарилась любовь...
- Неужели доживу? - спросил сквозь всхлипы и соленые ручьи по щекам.
- Обязательно доживете, - уверенно пообещал Железов. - Нужно только верить. Нет ничего, что одолело бы настоящую веру. Верьте мне. Я хочу дать вам силу. Я хочу, чтобы вы были счастливы и здоровы. Я хочу, чтобы вы прожили сто пятьдесят лет. Вы проживете, если поверите мне.
- Я верю, - клялся старик, с трудом опуская себя на колени.
Железов улыбался.
- Спасибо вам, спасибо, спасибо, - твердил пенсионер.
Он целовал руку освободителя.
Железов улыбался.
Тишина взорвавалась криком и аплодисментами. Из дальнего ряда поплыл букет дешевых цветов. Мы любим тебя, кричали мужчины и женщины. Железов смотрел миру в глаза и не переставал улыбаться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ПУСТЯКАХ
Лето непохоже на зиму. День отличен от ночи. Понедельник не воскресенье. Сивка-бурка покручее лимузина, но стоит дорого. Нет разницы между самым худшим и самым средним, они - одно. Семь раз стреляй, один раз отрежь. Восемь раз помедитируй. Господь любит тех, кто любит свою судьбу. Господь уважает отвязных. Изредка он пьет с ними на брудершафт. Господь тоже прогибается. А кажется, что он покровительствует негодяям. Вранье. Современный Бог не делит народ на святых и грешных: он любит тех, кто любит свою судьбу и уважает отвязных. Он может прогнуться под тех, кого любит и уважает. Надо хотеть.
Адик любил ходить на лыжах. Как наденет, как пойдет - нравилось ему такое занятие. Нравилось-то нравилось, а ходить не умел. Получалось у него криво, косо и вовсе не эстетично. Как бы вам сказать, мялись советники (тогда у Адика уже водились советники). Сверхчеловек - это звучит гордо, наконец-то решились они, в сверхчеловеке все должно быть прекрасно: дела, речи, глаза, уши... В том числе хождение на лыжах. Вы же бог, Адик, плакали консультанты. Как вы можете так неэстетиччно предаваться любимому делу? Адик родился умным и сразу понял. Ну его, решал он. Советников не послал, правы как-никак: добра хотят, подмечают верно. А послал он лыжи. Оп-ля, и бросил на них ходить. Перестал позорить статус сверхчеловека. Жизнь слишком коротка, подумал он, чтобы делать в ней что попало. В жизни стоит делать то, что действительно стоит делать. Остальное от лукавого. И конечно, лучше ничего не делать, чем работать какую-то работу несовершенно.
Солнце светило по-вчерашнему ярко. Вот черт, подумал Шопенгауэр, успевший на хилых землях проникнуться к дождю наилучшим чувством. Дождя бы, подумал он. А не было дождя! Почуяв неизменность висящей погоды, Артур Шопенгауэр усилием воли заставил себя полюбить ее. Получилось. Вот здорово, решил он. Захотел полюбить - и полюбил. Надо будет попробовать с людьми. Какой, наверное, кайф - любить каждого и не превратиться раба. В данном случае, например, раба любви. Захотел - полюбил, захотел - разлюбил. Или вовсе возненавидел до алых чертиков перед бешеными глазами. Сам выбираешь чувства, а это покруче будет, чем определяться в поступках и даже мыслях. Трудность, конечно, неимоверная. Но надо пытаться, уж больно привлекательную перспективу он начертил.
Пальцами он ласкал микрофон.
- Даже не знаю, что сказать, - рассмеялся он открыто и задушевно. Правда, не знаю. Железову хорошо, он все знает. А я не все. И оттого постоянно маюсь проблемой выбора. Давайте хоть о пустяках поговорим, что ли. Пустяки - это пустяки. Это все, что не работа, не дело, не самореализация. Пустяки - это все, что само в себе лишено малейшего смысла.
Смысл, как известно, создается только человеком и только из ничего. Вот сплошное ничего вокруг, но сверкает желание, молния, волевой импульс. Импульс совершает что-то достойное, и вот оно несет смысл в изначально бессмысленный для нас мир. Я назову примеры пустяков, примеры неактуального, того, что существует вне импульса. Погода за окном, распитие водки, поездки на дачу, игра с котом, зарабатывание небольших денег, треп с неблизким, дома, деревья, прогулки по летней дождливой улице, перелитывание журнала, слушание лекций, ремонт машины, ужин, покупка еды, подготовка к Новому году, звуки музыки, картинки в телевизоре, любительская игра в футбол, свежий воздух, другие города, улыбка вежливости, полуискренний смех, сон. Я добавлю к этому фоновые пустяки: зима, весна, лето, осень. Разве значима осень сама по себе, как осень? А разве весна несет в себе хоть малейший смысл? А разве интересно наступление утра? А интересен вечер сам по себе? А летняя ночь за городом? А шумный день в городе?
Большинство слагаемых жизни пустяковы, неактуальны, незначимы сами в себе. Однако незначимое в себе обретает смысл в свете чего-то иного. Осень может оказаться святой. Заработывание даже небольших денег может показаться осмысленным. Наступление вечера может быть воспринято как откровение Бога. Все может стать не бессмысленным: и деревья, и дома, и прогулки по летней дождливой улице, и ужин, и сон, и завтрак, и чтение газет, и треп неизвестно с кем, и неумелая игра в волейбол. Я уж не говорю о смене времен года, праздниках, переездах, новых людях и новых странах. Но только - в свете чего-то иного. В свете того, что обладает смыслом в себе. Такие вещи есть. Они лежат на путях актуализации. Например, любовь. Не в общем смысле, а вполне определенная вещь: отношения мужчин и женщин. Только не всех, конечно - не все умеют любить и не все заслуживают, второе особенно любви: мелочного и несчастного полудурка можно любить в христианском смысле этого слова - не более того. Это просто напоминание мелочным и несчастным полудуркам. Чтобы не путали людское сочувствие и совсем иное, стоящее на желании, восхищении - надо быть хоть кем-то, чтоб с тобой занимались сексом. Точнее, чтоб не абы кто занимался с тобой сексом, потому что абы кого можно найти за день но это грустно и совсем не то.
Однако есть более любопытный свет, который проливается на все события твоей жизни. Я имею ввиду Работу. Любопытный, потому что любовь представляют все, а Работу - немногие. Точнее, каждый считает свое заделье работой, и потому, конечно, о настоящей Работе не подозревает. Сначала надо бы перестать равнять делишки и дело жизни, а затем судить о Работе. Давайте договоримся: работа с небольшой буквы - все, за что платят хотя бы минимальные деньги, а Работа, проливающая свет - все, что хоть минимально меняет мир. Причем за это необязательно платят. Поэт создает шедевр, за который тиран его расстреляет - совершенно неоплаченный труд, но Работа. Куда более осмысленное занятие для поэта, чем косить траву, варить сталь, дневать в конторе. То есть нечто более правильное, чем зарабатывание денег.
Есть места, в которых профессия всегда вырастает до настоящей Работы. Хотя это сложно назвать профессиями. Это скорее антипрофессии, если под профессией мы понимкаем компактный навык, позволяющий заткнуть в мире вакантную дыру и получать за это немного денег. Убийца - разве это профессия? Политик - профессия? Бизнесмен - профессия? А философ? А пророк? Нет такого места на земле, куда можно зайти и представиться: я философ, какой оклад? Или, например: я матерый политик, подработать у вас хочу. Или, скажем: нет местечка для контактера с астральным миром? Это не профессии. За такое не платят. Это не затыкание вакантных дырочек, а платят только за это.
Бизнесмену не платят, он сам берет. Видит какой-то абсурд. Видит прореху в производстве, в финансовой системе, в законодательстве - встает в эту прореху, а там деньги сами идут. Так было в России и не только в России. Форд и Березовский ребята одного поля, только прорехи разные. Где попроще, где посложнее. А они знали, куда встать. Причем совершенно неважно, как стоять: законно или несовсем. Важно, что идут деньги. Нахождение такой прорехи и есть идея. Все крупные деньги в мире заработаны на идее. Все мелкие на кропотливом труде, на профессии.
Какие еше пути мы забыли? Путь - все, что связывает жизненные события в судьбу. А наличие судьбы освещает мелочи, пустяки, совершенно неактуальные вещи. Наличие судьбы делает священной каждую весну в жизни того, кто обладает судьбой. А также зиму и лето, сорокаградусный мороз и сорокаградусную жару. Все пустяки становятся значимыми на пути самоактуализации, а жизнь суммируется из пустяков. И вот из этих ставшими осмысленными осколков суммируется осмысленное бытие. А если нет судьбы - бытие остается бессмысленным. И для большинство остается бессмысленным, чтобы ни думало это самое большинство. Пока мы видим, что право называться человеком судьбы остается за меньшинством. Можно отнять у них это право, поместив в какие-то скотские условия, или замусорить им сознание, привить им такую дрянь, которая сделает любой путь невозможным (для большинства путь невозможен как раз потому, что сознание забито дрянью, там нет правильного видения мира). А можно сделать так, что каждый будет Работать над миром и над собой. Полная реализация всех индивидов сложится в законченную реализацию всей нации. Полная реализация всех народов даст максимальную реализованность человечества. Путей настолько много, что хватит на всех.
А пока... честное слово, бытие бы сдохло в муках бессмыслицы, если бы предметы не освещались тем смыслом, который все-таки находят некоторые! Ну какое смысл имела бы эта улица, если бы не была элементом чьей-то судьбы? Представьте, что по этой улице ходили Владимир Набоков, Владимир Ленин, Владимир Гусинский, Владимир Красное Солнышко. Вот тогда и только тогда эта улица имеет право на существование. Набоков излучает смысл на всю шелуху, к которой прикасается частичкой судьбы. И Гумилев излучает. И Гусинский дарит этому миру свет. Идиоты скрипят: еврей, банкир, вражина - но он-то дарит бытию смысл, а они только место занимают. Посмотрите, какая канва: жил-был парень, родился евреем, водил такси, хотел - а через время журнал <Форбс> приписал ему миллиард долларов личных денег. Как все просто-то: оп-ля, и миллиард долларов личных денег. Вот где зарыты смыслы. Театральный режиссер по образоанию, он отыграл в масштабах страны. А Березовский был научным сотрудником, его коллеги до сих пылятся по вонючим НИИ... Смоленский вообще два года получил за мелкое жульничство - дело было в СССР. Что поделаешь, проявлял коммерческие замашки. Потанин и Прохоров - <золотая молодежь>, одногруппники, дружили, тусовались в МГИМО. Заурядно все начиналось. А потом выяснилось, что это гении новой России.
Главное ведь масштаб. У философов свой масштаб, у писателей, у поэтов. Были, наверное, хорошие писатели в советские времена. Только все какие-то... мелкотравчатые. Даже если умели строить текст по законам литературы - там ведь свои законы, литературно приемлимая фраза не та фраза, которой изъясняется графоман, - так вот, даже если некоторым удавался стиль, игра слов, онтологии-то все равно не было. Не было броска на метафизический Эверест, без которого немыслима нормальная литература (Джойс, Борхес, Пруст). Я говорю не высокая литература, а нормальная, потому что другая не имеет лицензии на существование. Ну смотрите, есть человек, который пишет. Сути не познал, сочиняет разные байки. Стилистически слабее Джойса. Пишет под классику, только хуже. Ну и зачем? Зачем нужны заурядные байки о заурядных людях? Важны незаурядные тексты о незаурядном. Важны глубокие романы о мире. Важно раскрытие смыслов. Пусть хоть матом пишет, как люди трахаются, лишь бы текст содержал намек на некое абстрактное правило. И матом пишут, и закорюками, и арабской вязью - только без броска на метафизический Эверест. А потом маются: чего литературка такая хилая? Не помирает ли?