Ощутив отвращение к городу, мы поспешили вырваться в необитаемые места. Сагуары, пало верде, окотилло. Мы пронеслись по длинному тоннелю, проложенному в толще горы. Пустынная, незаселенная земля. Удлиняющиеся тени. И жара, жара, жара. А потом вдруг неожиданно появляются кончики щупальцев городской жизни еще далекого Финикса: предместья, торговые центры, лавчонки с индейскими сувенирами, мотели, неоновые огни, киоски-закусочные, где продают такое, омлет, сосиски, жареных цыплят, сэндвичи. Мы уговорили Оливера остановиться и поели такое под мрачноватым желтым светом уличных фонарей. И дальше. Серые пластины огромных универмагов без окон окаймляют шоссе. Здесь — земля денег, дом для богатых. Я был чужаком в чужой стране, бедным, потерявшим ориентиры, посторонним жиденком из Верхнего Вест-Сайда, проносящимся между кактусов и пальм. Так далеко от дома. Эти плоские города, эти сверкающие одноэтажные аквариумы из зеленого стекла с психоделическими пластиковыми вывесками. Дома в пастельных тонах, розовая и зеленая штукатурка. Земля, никогда не знавшая снега. Американские флаги плещутся на ветру. Или люби, или пошел вон!
Главная улица, Меса, Аризона. Университет экспериментального фермерства Аризоны прямо рядом с шоссе. Отдаленные горы вырисовываются в предвечерней синеве. Теперь мы на бульваре Апачей в городе Темпе. Визг колес: дорога поворачивает. И вдруг мы оказываемся в пустыне. Ни улиц, ни рекламных щитов — ничего: земля без человека. Слева от нас темные неровные силуэты: горы, холмы. Далеко впереди виден свет фар. Еще несколько минут — и пустота заканчивается: от Темпе мы добрались до Финикса и рассекаем теперь Ван-Бурен-стрит. Магазины, дома, мотели.
— Езжай до центра, — говорит Тимоти.
Его семья, кажется, держит контрольный пакет акций одного из мотелей в самом городе: мы остановимся там. Еще десять минут по кварталу букинистических магазинчиков и автостоянок по пять долларов за ночь — и мы в центре. Сооружения в десять-двенадцать этажей, здания банков, редакция какой-то газеты, большие отели. Жара — фантастическая, градусов девяносто[15]. Сейчас конец марта: что-то здесь творится в августе? А вот и наш мотель. Перед зданием скульптура, изображающая верблюда. Огромная пальма.
Небольшой, тесный вестибюль. Тимоти занимается оформлением. У нас будет номер из нескольких комнат. Второй этаж, с обратной стороны здания. Бассейн.
— Кто будет плавать? — спрашивает Нед.
— А потом мексиканский ужин, — говорит Оливер. Настроение у нас повышается. Ведь это же Финикс, в конце концов. Мы действительно здесь, почти добрались до цели. Завтра направляемся на север в поисках обители Хранителей Черепов.
Будто несколько лет прошло с того, как все началось. Та случайная заметка в воскресной газете. «Монастырь» в пустыне к северу от Финикса, где двенадцать или пятнадцать «монахов» исповедуют некую частную разновидность так называемого христианства. «Они пришли из Мексики лет двадцать тому назад, а в Мексику, как предполагают, попали из Испании примерно во времена Кортеса. Они ведут натуральное хозяйство, держатся замкнуто и не поощряют визитеров, хотя вполне сердечно и учтиво относятся к тем, кто попадает в их уединенное, окруженное кактусами убежище. Интерьер весьма необычен: смесь стиля христианских построек времен Средневековья с ацтекскими мотивами. Доминирующий символ, придающий монастырю внушительный, даже гротескный вид — изображение человеческого черепа. Черепа повсюду — ухмыляющиеся, мрачные, в форме барельефов или трехмерных изображений. Один длинный фриз выполнен, кажется, по образцам, которые можно увидеть в Чичен-Ица на Юкатане. Монахи худощавы, энергичны; под воздействием пустынного ветра и солнца кожа у них продубилась и загорела. Как ни странно, они кажутся одновременно и старыми, и молодыми. Тот, с которым я разговаривал, отказался назвать свое имя; ему может быть и тридцать, и триста лет, определить невозможно».
Заметка попалась мне на глаза, когда я рассеянно просматривал газетное приложение с объявлениями о путешествиях. Лишь по случайности фрагменты этих странных образов — фриз с черепами, старо-молодые лица — запали мне в память. И надо было такому случиться, что через несколько дней я наткнулся в университетской библиотеке на рукопись «Книги Черепов». Есть у нас в библиотеке склад отходов и диковин, обрывков рукописей, апокрифов и раритетов, которые никто не озаботился перевести, расшифровать, классифицировать или хотя бы детально изучить. Полагаю, что в каждом большом университете должно быть подобное хранилище, забитое мешаниной документов, полученных по завещанию или добытых во время экспедиций, ожидающих (по двадцать лет? по пятьдесят?), когда исследователи в конце концов обратят на них внимание. Наше хранилище заполнено в большей степени, чем другие, ему подобные, вероятно потому, что три поколения библиотекарей — строителей империи жадно занимались стяжательством, накапливая антикварные сокровища с большей скоростью, чей целый батальон ученых мог бы управиться с поступлениями. При такой системе некоторые единицы неизбежно теряются, затопляемые потоком новых приобретений. Так получилось, что у нас есть полки, забитые шумерскими и вавилонскими клинописными табличками, основная часть которых была добыта во время славных раскопок 1902 — 1905 годов в южной Месопотамии; есть у нас целые рулоны нетронутых папирусов времен поздних династий; имеются и горы материалов из иракских синагог, причем не только свитки Торы, но и брачные контракты, судебные приговоры, договоры об аренде, поэзия; есть у нас и тамарисковые палочки с надписями из пещер Тунгуаня, забытый дар, давным-давно полученный от Орела Штейна; и ящики приходских записей из затхлых архивов холодных замков Йоркшира; а так же кучи церковных гимнов и месс из пиренейских монастырей четырнадцатого столетия. Насколько всем известно, в нашей библиотеке может найтись нечто вроде Розетте кого камня[16] для расшифровки надписей Мохенджо-Даро[17], здесь может оказаться учебник этрусской грамматики императора Клавдия, могут храниться не внесенные ни в какие каталоги мемуары Моисея или дневник Иоанна Крестителя. Все эти открытия, если они вообще будут сделаны, ждут своих старателей в полутемных, пыльных ходах под главным зданием библиотеки. Но я оказался тем, кто обнаружил «Книгу Черепов».
Я ее не искал. Никогда даже не слышал о ней. Я выбил разрешение отправиться под своды хранилища на поиски рукописного собрания каталонской мистической поэзии XIII века, купленного предположительно у барселонского антиквара Хайме Мауры Гудиола в 1893 году. Профессор Васкес Оканья, с которым я, по всеобщему мнению, сотрудничаю по части переводов с каталонского, слышал о собрании Мауры лет тридцать-сорок назад от своего профессора и смутно припоминал, что имел дело с несколькими подлинными рукописями. Проверив пожелтевшие регистрационные карточки, исписанные коричневатыми чернилами прошлого века, я выяснил с наибольшей степенью вероятности местонахождение собрания Мауры под сводами хранилища и отправился на поиски. Темная комната; запечатанные коробки; уходящие в бесконечность картонные папки; все безуспешно. Я кашлял, задыхаясь; пальцы мои почернели, лицо покрылось пылью. И вдруг — жесткие красные бумажные корочки с чудесно иллюстрированной рукописью на листах тонкого пергамента. Богато изукрашенное название: «Liber Calvarium». «Книга Черепов». Заглавие завораживающее, зловещее, романтичное. Я перевернул страницу. Изящное, четкое, ясное унциальное письмо десятого-одиннадцатого столетия; текст не на латыни, а на тяжеловесном латинизированном каталонском. Я машинально перевел. «Услышь это, о Благороднорожденный: жизнь вечную тебе предлагаем». Более бредового вступления я еще не встречал. Уж не ошибся ли я? Нет, все правильно: «…жизнь вечную тебе предлагаем». Текст первой страницы поддавался переводу труднее, чем начальная фраза; по нижнему обрезу листа и на левой кромке изображены восемь прекрасно вырисованных человеческих черепов, каждый из которых отделялся от последующего небольшим романским сводом на колоннах. Лишь один из черепов имел нижнюю челюсть. Еще один завалился набок. Но они все ухмылялись, и какая-то чертовщинка чудилась в их пустых глазницах. Черепа как бы говорили из замогилья: «Неплохо бы тебе узнать то, что познали мы».
Я сел над коробкой со старинными пергаментами и быстро перелистал рукопись. Двенадцать или около того листов, украшенных гротескной символикой в загробном духе — перекрещенные бедренные кости, перевернутые могильные камни, один или два расчлененных таза и черепа, черепа, черепа. Перевести все это тут же превышало пределы моих возможностей: большая часть лексики была туманна, не относилась ни к латыни, ни к каталонскому, но к какому-то неясному, призрачному промежуточному языку. И все же основной смысл находки дошел до меня довольно быстро. Текст был адресован некоему герцогу настоятелем монастыря, которому тот покровительствовал, и представлял собой в общих чертах приглашение оставить светские утехи ради участия в неких «таинствах» монастырского ордена. Послушание монахов, по словам настоятеля, имело целью победу над Смертью, причем он подразумевал не торжество духа в мире ином, но, скорее, торжество тела уже в этом мире. «Жизнь вечную тебе предлагаем». Медитация, душевные и физические упражнения, соответствующая диета и так далее — вот врата бесконечной жизни.
Час кропотливой работы дал мне следующее:
«Первое Таинство таково: подобно тому как череп располагается под лицом, так и смерть сопровождает жизнь. Но, о Благороднорожденный, нет в том противоречия, ибо смерть есть спутница жизни, а жизнь есть посланница смерти. Если некто сумеет добраться через лицо к находящемуся под ним черепу и подружиться с ним, то он сможет…
(Дальше неразборчиво.)
Шестое Таинство таково: поскольку дар наш всегда презираем и мы всегда будем изгнанниками среди людей, мы бежим от места к месту, от пещер на севере к пещерам юга, от… (неразборчиво) полей к… (неразборчиво) града, и было так все столетия моей жизни и столетия жизни моих предшественников…
Девятое Таинство таково: ценой жизни всегда должна быть жизнь. Знай, о Благороднорожденный, что вечности должны быть уравновешены умираниями, и поэтому мы просим тебя с готовностью поддержать предначертанное равновесие. Двоих из вас мы обязуемся допустить в наше общество. Двое должны уйти во тьму. Как посредством жизни мы умираем ежедневно, так и посредством умирания мы будем жить вечно. Есть ли среди вас один, который отвергнет вечность ради братьев своих из четырехугольника, чтобы они смогли постичь значение самоотречения? И есть ли среди вас один, которого его товарищи готовы принести в жертву, с тем чтобы они смогли постичь значение исключения? Пусть жертвы изберут себя сами. Пусть определят они качество своих жизней по качеству их ухода…»
Всего Таинств насчитывалось девятнадцать, а завершалась рукопись совершенно непонятным стихом. Я был покорен. Меня захватило скорее внутреннее очарование текста, его мрачноватая красота, зловещие украшения, напоминающий звуки гонга ритм, чем его непосредственная связь с тем монастырем в Аризоне. Естественно, вынести рукопись из библиотеки было невозможно, но я поднялся наверх, подобно угрюмому призраку, явившемуся из-под сводов, и договорился насчет рабочей кабинки в недрах стеллажей. Затем я отправился домой и помылся, не сказав Неду о своем открытии ни слова, хотя он и заметил, что я чем-то поглощен. После этого я вернулся в библиотеку, вооружившись бумагой для записей, карандашами и своими словарями. «Книга Черепов» уже дожидалась меня на заказанном столике. Я бился над текстом в своей плохо освещенной келье до десяти вечера, до самого закрытия. Да, никаких сомнений: эти испанцы имели в виду некую методику достижения бессмертия. Рукопись не раскрывала конкретных деталей этих процессов, но лишь настаивала на их успешности. Здесь было много символики насчет черепа, скрывавшегося под лицом: для ориентированного на продление жизни культа они слишком увлекались мотивами смерти. Возможно, это было необходимое отсутствие последовательности, ощущение диссонирующего сопоставления, которому Нед уделял столько внимания в своих эстетических теориях. Текст недвусмысленно давал понять, что некоторые, если не все, из этих поклоняющихся черепам монахов прожили столетия. (А может быть, и тысячелетия? В одном двусмысленном пассаже из Шестнадцатого Таинства содержится намек на происхождение из дофараоновых времен.) Их живучесть явно вызывала к ним недоброе отношение со стороны окружавших их смертных крестьян, пастухов и баронов: они неоднократно были вынуждены менять свое местонахождение, стремясь найти такое пристанище, где смогли бы в мирной обстановке исполнять свои обряды.
После трех дней тяжких трудов я довольно точно перевел процентов восемьдесят пять текста, а остальное понял достаточно хорошо. В основном все сделал сам, хотя консультировался с профессором Васкесом Оканьей насчет некоторых особо заковыристых фраз, не раскрывая, впрочем, сути своего занятия. (На его вопрос о том, не найден ли тайник Мауры Гудиола, я дал неопределенный ответ.) К этому моменту я все еще считал это очаровательной выдумкой. «Потерянный горизонт» я читал еще в детстве; вспоминал о Шанг-ри-Ла, тайном монастыре в Гималаях, о монахах, занимавшихся йогой и дышавших чистым воздухом, ту потрясную строчку: «Что вы все еще живы, отец Перро». Никто не воспринимал всерьез подобные штуки. Я воображал, что опубликую свой перевод в… ну, скажем, в «Спекьюлум», с соответствующими комментариями насчет средневековых верований, связанных с бессмертием, со ссылками на миф о Престере Джоне, на сэра Джона Мандевилля, на романы об Александре. Братство Черепов, Хранители Черепов, которые являются первосвященниками братства; Испытание, через которое одновременно должны пройти четыре кандидата, лишь двум из которых будет позволено остаться в живых; упоминание о древних таинствах, прошедших сквозь тысячелетия… но ведь все это может оказаться одной из сказок Шахерезады, разве нет? Я не пожалел трудов на тщательное изучение всех шестнадцати томов бертоновской версии «Тысячи и одной ночи», подумав, что легенду о черепах могли принести в Каталонию мавры в восьмом или девятом веке. Нет. Что бы я ни обнаружил, это не было вольным пересказом какого-то фрагмента из «Ночей». Может быть, тогда — часть цикла о Карле Великом? Или какой-нибудь не вошедший в каталоги романский анекдот? Я обшарил объемистые указатели мифологических мотивов Средневековья. Ничего. Я стал специалистом по всей литературе о бессмертии и долгожительстве, и все это — всего за неделю. Тифон, Мафусаил, Гильгамеш, Уттаракуру и дерево Джамбу, рыбак Главк, даосские бессмертные[18]… в общем, вся библиография. А потом — вспышка озарения, пульсация во лбу, дикий вопль, на который сбежались читатели со всех углов библиотеки: Аризона! Монахи, что пришли из Мексики, а до того появились в Мексике из Испании! Фриз с черепами! Я снова отыскал ту статью в воскресном приложении. Перечитал ее в со-» стоянии, близком к исступлению. Да. «Черепа везде — ухмыляющиеся, мрачные, в виде барельефов или круглой скульптуры… Монахи худощавы, энергичны… Тот, с которым я разговаривал… ему может быть и тридцать, и триста лет, что невозможно определить». «Что вы еще живы, отец Перро». Моя пораженная душа отпрянула. Могу ли я в это поверить? Это я-то, скептик, безбожник, материалист, прагматик? Бессмертие? Культ, переживший эпохи? Неужели это возможно? Хранители Черепов, процветающие среди кактусов? И вся эта история — не миф Средневековья, не легенда, но существующая в действительности организация, проникшая даже в наш автоматизированный мир, и при желании я даже могу ее посетить? Предложить себя в качестве кандидата. Подвергнуться Испытанию. Эли Штейнфельд доживет до начала тридцать шестого столетия. Это находится за пределами мыслимого.
Я отказался рассматривать рукопись и газетную статью в качестве невероятного совпадения; затем, после некоторых размышлений, мне удалось отказаться от отвергнутого; а затем я переступил через это в направлении приятия. Мне необходимо было совершить формальный акт веры, первый, достигнутый мною, чтобы начать принимать это. Я вынудил себя согласиться с тем, что существуют силы вне пределов охвата современной науки. Я заставил себя избавиться от укоренившейся привычки отмахиваться от неведомого, если оно не подкреплено строгими доказательствами. По доброй воле и с радостью вступил я в союз с верующими в летающие тарелки и в Атлантиду, с сайентологами и плоскоземельцами, с фортеанцами и макробиотистами, с астрологами, со всем сонмом легковерных, в компании которых я раньше редко ощущал себя уютно. В конечном итоге я уверовал. Я поверил без остатка, хоть и допускал вероятность ошибки. Потом я рассказал Неду, а затем, через некоторое время, Оливеру и Тимоти. Помахал наживкой у них перед носом. «Жизнь вечную тебе предлагаем». И вот мы в Финиксе. Пальмы, кактусы, верблюд перед мотелем: мы на месте. Завтра начнем заключительную фазу поисков Дома Черепов.
19. ОЛИВЕР
20. НЕД
Главная улица, Меса, Аризона. Университет экспериментального фермерства Аризоны прямо рядом с шоссе. Отдаленные горы вырисовываются в предвечерней синеве. Теперь мы на бульваре Апачей в городе Темпе. Визг колес: дорога поворачивает. И вдруг мы оказываемся в пустыне. Ни улиц, ни рекламных щитов — ничего: земля без человека. Слева от нас темные неровные силуэты: горы, холмы. Далеко впереди виден свет фар. Еще несколько минут — и пустота заканчивается: от Темпе мы добрались до Финикса и рассекаем теперь Ван-Бурен-стрит. Магазины, дома, мотели.
— Езжай до центра, — говорит Тимоти.
Его семья, кажется, держит контрольный пакет акций одного из мотелей в самом городе: мы остановимся там. Еще десять минут по кварталу букинистических магазинчиков и автостоянок по пять долларов за ночь — и мы в центре. Сооружения в десять-двенадцать этажей, здания банков, редакция какой-то газеты, большие отели. Жара — фантастическая, градусов девяносто[15]. Сейчас конец марта: что-то здесь творится в августе? А вот и наш мотель. Перед зданием скульптура, изображающая верблюда. Огромная пальма.
Небольшой, тесный вестибюль. Тимоти занимается оформлением. У нас будет номер из нескольких комнат. Второй этаж, с обратной стороны здания. Бассейн.
— Кто будет плавать? — спрашивает Нед.
— А потом мексиканский ужин, — говорит Оливер. Настроение у нас повышается. Ведь это же Финикс, в конце концов. Мы действительно здесь, почти добрались до цели. Завтра направляемся на север в поисках обители Хранителей Черепов.
Будто несколько лет прошло с того, как все началось. Та случайная заметка в воскресной газете. «Монастырь» в пустыне к северу от Финикса, где двенадцать или пятнадцать «монахов» исповедуют некую частную разновидность так называемого христианства. «Они пришли из Мексики лет двадцать тому назад, а в Мексику, как предполагают, попали из Испании примерно во времена Кортеса. Они ведут натуральное хозяйство, держатся замкнуто и не поощряют визитеров, хотя вполне сердечно и учтиво относятся к тем, кто попадает в их уединенное, окруженное кактусами убежище. Интерьер весьма необычен: смесь стиля христианских построек времен Средневековья с ацтекскими мотивами. Доминирующий символ, придающий монастырю внушительный, даже гротескный вид — изображение человеческого черепа. Черепа повсюду — ухмыляющиеся, мрачные, в форме барельефов или трехмерных изображений. Один длинный фриз выполнен, кажется, по образцам, которые можно увидеть в Чичен-Ица на Юкатане. Монахи худощавы, энергичны; под воздействием пустынного ветра и солнца кожа у них продубилась и загорела. Как ни странно, они кажутся одновременно и старыми, и молодыми. Тот, с которым я разговаривал, отказался назвать свое имя; ему может быть и тридцать, и триста лет, определить невозможно».
Заметка попалась мне на глаза, когда я рассеянно просматривал газетное приложение с объявлениями о путешествиях. Лишь по случайности фрагменты этих странных образов — фриз с черепами, старо-молодые лица — запали мне в память. И надо было такому случиться, что через несколько дней я наткнулся в университетской библиотеке на рукопись «Книги Черепов». Есть у нас в библиотеке склад отходов и диковин, обрывков рукописей, апокрифов и раритетов, которые никто не озаботился перевести, расшифровать, классифицировать или хотя бы детально изучить. Полагаю, что в каждом большом университете должно быть подобное хранилище, забитое мешаниной документов, полученных по завещанию или добытых во время экспедиций, ожидающих (по двадцать лет? по пятьдесят?), когда исследователи в конце концов обратят на них внимание. Наше хранилище заполнено в большей степени, чем другие, ему подобные, вероятно потому, что три поколения библиотекарей — строителей империи жадно занимались стяжательством, накапливая антикварные сокровища с большей скоростью, чей целый батальон ученых мог бы управиться с поступлениями. При такой системе некоторые единицы неизбежно теряются, затопляемые потоком новых приобретений. Так получилось, что у нас есть полки, забитые шумерскими и вавилонскими клинописными табличками, основная часть которых была добыта во время славных раскопок 1902 — 1905 годов в южной Месопотамии; есть у нас целые рулоны нетронутых папирусов времен поздних династий; имеются и горы материалов из иракских синагог, причем не только свитки Торы, но и брачные контракты, судебные приговоры, договоры об аренде, поэзия; есть у нас и тамарисковые палочки с надписями из пещер Тунгуаня, забытый дар, давным-давно полученный от Орела Штейна; и ящики приходских записей из затхлых архивов холодных замков Йоркшира; а так же кучи церковных гимнов и месс из пиренейских монастырей четырнадцатого столетия. Насколько всем известно, в нашей библиотеке может найтись нечто вроде Розетте кого камня[16] для расшифровки надписей Мохенджо-Даро[17], здесь может оказаться учебник этрусской грамматики императора Клавдия, могут храниться не внесенные ни в какие каталоги мемуары Моисея или дневник Иоанна Крестителя. Все эти открытия, если они вообще будут сделаны, ждут своих старателей в полутемных, пыльных ходах под главным зданием библиотеки. Но я оказался тем, кто обнаружил «Книгу Черепов».
Я ее не искал. Никогда даже не слышал о ней. Я выбил разрешение отправиться под своды хранилища на поиски рукописного собрания каталонской мистической поэзии XIII века, купленного предположительно у барселонского антиквара Хайме Мауры Гудиола в 1893 году. Профессор Васкес Оканья, с которым я, по всеобщему мнению, сотрудничаю по части переводов с каталонского, слышал о собрании Мауры лет тридцать-сорок назад от своего профессора и смутно припоминал, что имел дело с несколькими подлинными рукописями. Проверив пожелтевшие регистрационные карточки, исписанные коричневатыми чернилами прошлого века, я выяснил с наибольшей степенью вероятности местонахождение собрания Мауры под сводами хранилища и отправился на поиски. Темная комната; запечатанные коробки; уходящие в бесконечность картонные папки; все безуспешно. Я кашлял, задыхаясь; пальцы мои почернели, лицо покрылось пылью. И вдруг — жесткие красные бумажные корочки с чудесно иллюстрированной рукописью на листах тонкого пергамента. Богато изукрашенное название: «Liber Calvarium». «Книга Черепов». Заглавие завораживающее, зловещее, романтичное. Я перевернул страницу. Изящное, четкое, ясное унциальное письмо десятого-одиннадцатого столетия; текст не на латыни, а на тяжеловесном латинизированном каталонском. Я машинально перевел. «Услышь это, о Благороднорожденный: жизнь вечную тебе предлагаем». Более бредового вступления я еще не встречал. Уж не ошибся ли я? Нет, все правильно: «…жизнь вечную тебе предлагаем». Текст первой страницы поддавался переводу труднее, чем начальная фраза; по нижнему обрезу листа и на левой кромке изображены восемь прекрасно вырисованных человеческих черепов, каждый из которых отделялся от последующего небольшим романским сводом на колоннах. Лишь один из черепов имел нижнюю челюсть. Еще один завалился набок. Но они все ухмылялись, и какая-то чертовщинка чудилась в их пустых глазницах. Черепа как бы говорили из замогилья: «Неплохо бы тебе узнать то, что познали мы».
Я сел над коробкой со старинными пергаментами и быстро перелистал рукопись. Двенадцать или около того листов, украшенных гротескной символикой в загробном духе — перекрещенные бедренные кости, перевернутые могильные камни, один или два расчлененных таза и черепа, черепа, черепа. Перевести все это тут же превышало пределы моих возможностей: большая часть лексики была туманна, не относилась ни к латыни, ни к каталонскому, но к какому-то неясному, призрачному промежуточному языку. И все же основной смысл находки дошел до меня довольно быстро. Текст был адресован некоему герцогу настоятелем монастыря, которому тот покровительствовал, и представлял собой в общих чертах приглашение оставить светские утехи ради участия в неких «таинствах» монастырского ордена. Послушание монахов, по словам настоятеля, имело целью победу над Смертью, причем он подразумевал не торжество духа в мире ином, но, скорее, торжество тела уже в этом мире. «Жизнь вечную тебе предлагаем». Медитация, душевные и физические упражнения, соответствующая диета и так далее — вот врата бесконечной жизни.
Час кропотливой работы дал мне следующее:
«Первое Таинство таково: подобно тому как череп располагается под лицом, так и смерть сопровождает жизнь. Но, о Благороднорожденный, нет в том противоречия, ибо смерть есть спутница жизни, а жизнь есть посланница смерти. Если некто сумеет добраться через лицо к находящемуся под ним черепу и подружиться с ним, то он сможет…
(Дальше неразборчиво.)
Шестое Таинство таково: поскольку дар наш всегда презираем и мы всегда будем изгнанниками среди людей, мы бежим от места к месту, от пещер на севере к пещерам юга, от… (неразборчиво) полей к… (неразборчиво) града, и было так все столетия моей жизни и столетия жизни моих предшественников…
Девятое Таинство таково: ценой жизни всегда должна быть жизнь. Знай, о Благороднорожденный, что вечности должны быть уравновешены умираниями, и поэтому мы просим тебя с готовностью поддержать предначертанное равновесие. Двоих из вас мы обязуемся допустить в наше общество. Двое должны уйти во тьму. Как посредством жизни мы умираем ежедневно, так и посредством умирания мы будем жить вечно. Есть ли среди вас один, который отвергнет вечность ради братьев своих из четырехугольника, чтобы они смогли постичь значение самоотречения? И есть ли среди вас один, которого его товарищи готовы принести в жертву, с тем чтобы они смогли постичь значение исключения? Пусть жертвы изберут себя сами. Пусть определят они качество своих жизней по качеству их ухода…»
Всего Таинств насчитывалось девятнадцать, а завершалась рукопись совершенно непонятным стихом. Я был покорен. Меня захватило скорее внутреннее очарование текста, его мрачноватая красота, зловещие украшения, напоминающий звуки гонга ритм, чем его непосредственная связь с тем монастырем в Аризоне. Естественно, вынести рукопись из библиотеки было невозможно, но я поднялся наверх, подобно угрюмому призраку, явившемуся из-под сводов, и договорился насчет рабочей кабинки в недрах стеллажей. Затем я отправился домой и помылся, не сказав Неду о своем открытии ни слова, хотя он и заметил, что я чем-то поглощен. После этого я вернулся в библиотеку, вооружившись бумагой для записей, карандашами и своими словарями. «Книга Черепов» уже дожидалась меня на заказанном столике. Я бился над текстом в своей плохо освещенной келье до десяти вечера, до самого закрытия. Да, никаких сомнений: эти испанцы имели в виду некую методику достижения бессмертия. Рукопись не раскрывала конкретных деталей этих процессов, но лишь настаивала на их успешности. Здесь было много символики насчет черепа, скрывавшегося под лицом: для ориентированного на продление жизни культа они слишком увлекались мотивами смерти. Возможно, это было необходимое отсутствие последовательности, ощущение диссонирующего сопоставления, которому Нед уделял столько внимания в своих эстетических теориях. Текст недвусмысленно давал понять, что некоторые, если не все, из этих поклоняющихся черепам монахов прожили столетия. (А может быть, и тысячелетия? В одном двусмысленном пассаже из Шестнадцатого Таинства содержится намек на происхождение из дофараоновых времен.) Их живучесть явно вызывала к ним недоброе отношение со стороны окружавших их смертных крестьян, пастухов и баронов: они неоднократно были вынуждены менять свое местонахождение, стремясь найти такое пристанище, где смогли бы в мирной обстановке исполнять свои обряды.
После трех дней тяжких трудов я довольно точно перевел процентов восемьдесят пять текста, а остальное понял достаточно хорошо. В основном все сделал сам, хотя консультировался с профессором Васкесом Оканьей насчет некоторых особо заковыристых фраз, не раскрывая, впрочем, сути своего занятия. (На его вопрос о том, не найден ли тайник Мауры Гудиола, я дал неопределенный ответ.) К этому моменту я все еще считал это очаровательной выдумкой. «Потерянный горизонт» я читал еще в детстве; вспоминал о Шанг-ри-Ла, тайном монастыре в Гималаях, о монахах, занимавшихся йогой и дышавших чистым воздухом, ту потрясную строчку: «Что вы все еще живы, отец Перро». Никто не воспринимал всерьез подобные штуки. Я воображал, что опубликую свой перевод в… ну, скажем, в «Спекьюлум», с соответствующими комментариями насчет средневековых верований, связанных с бессмертием, со ссылками на миф о Престере Джоне, на сэра Джона Мандевилля, на романы об Александре. Братство Черепов, Хранители Черепов, которые являются первосвященниками братства; Испытание, через которое одновременно должны пройти четыре кандидата, лишь двум из которых будет позволено остаться в живых; упоминание о древних таинствах, прошедших сквозь тысячелетия… но ведь все это может оказаться одной из сказок Шахерезады, разве нет? Я не пожалел трудов на тщательное изучение всех шестнадцати томов бертоновской версии «Тысячи и одной ночи», подумав, что легенду о черепах могли принести в Каталонию мавры в восьмом или девятом веке. Нет. Что бы я ни обнаружил, это не было вольным пересказом какого-то фрагмента из «Ночей». Может быть, тогда — часть цикла о Карле Великом? Или какой-нибудь не вошедший в каталоги романский анекдот? Я обшарил объемистые указатели мифологических мотивов Средневековья. Ничего. Я стал специалистом по всей литературе о бессмертии и долгожительстве, и все это — всего за неделю. Тифон, Мафусаил, Гильгамеш, Уттаракуру и дерево Джамбу, рыбак Главк, даосские бессмертные[18]… в общем, вся библиография. А потом — вспышка озарения, пульсация во лбу, дикий вопль, на который сбежались читатели со всех углов библиотеки: Аризона! Монахи, что пришли из Мексики, а до того появились в Мексике из Испании! Фриз с черепами! Я снова отыскал ту статью в воскресном приложении. Перечитал ее в со-» стоянии, близком к исступлению. Да. «Черепа везде — ухмыляющиеся, мрачные, в виде барельефов или круглой скульптуры… Монахи худощавы, энергичны… Тот, с которым я разговаривал… ему может быть и тридцать, и триста лет, что невозможно определить». «Что вы еще живы, отец Перро». Моя пораженная душа отпрянула. Могу ли я в это поверить? Это я-то, скептик, безбожник, материалист, прагматик? Бессмертие? Культ, переживший эпохи? Неужели это возможно? Хранители Черепов, процветающие среди кактусов? И вся эта история — не миф Средневековья, не легенда, но существующая в действительности организация, проникшая даже в наш автоматизированный мир, и при желании я даже могу ее посетить? Предложить себя в качестве кандидата. Подвергнуться Испытанию. Эли Штейнфельд доживет до начала тридцать шестого столетия. Это находится за пределами мыслимого.
Я отказался рассматривать рукопись и газетную статью в качестве невероятного совпадения; затем, после некоторых размышлений, мне удалось отказаться от отвергнутого; а затем я переступил через это в направлении приятия. Мне необходимо было совершить формальный акт веры, первый, достигнутый мною, чтобы начать принимать это. Я вынудил себя согласиться с тем, что существуют силы вне пределов охвата современной науки. Я заставил себя избавиться от укоренившейся привычки отмахиваться от неведомого, если оно не подкреплено строгими доказательствами. По доброй воле и с радостью вступил я в союз с верующими в летающие тарелки и в Атлантиду, с сайентологами и плоскоземельцами, с фортеанцами и макробиотистами, с астрологами, со всем сонмом легковерных, в компании которых я раньше редко ощущал себя уютно. В конечном итоге я уверовал. Я поверил без остатка, хоть и допускал вероятность ошибки. Потом я рассказал Неду, а затем, через некоторое время, Оливеру и Тимоти. Помахал наживкой у них перед носом. «Жизнь вечную тебе предлагаем». И вот мы в Финиксе. Пальмы, кактусы, верблюд перед мотелем: мы на месте. Завтра начнем заключительную фазу поисков Дома Черепов.
19. ОЛИВЕР
Может, я и слишком расшумелся из-за того хиппи? Не знаю. Все это происшествие меня озадачило. Обычно мотивы любого моего поступка ясны, лежат прямо на поверхности, но только не на этот раз. Я действительно раскричался и разозлился на Неда. Почему? Потом Эли мне за это выговаривал, сказав, что не мое это дело — вмешиваться в решение о помощи другому человеческому существу, принятое Недом по своей воле. За рулем был Нед: за все отвечал он. Даже Тимоти, принявший мою сторону, когда это случилось, сказал потом, что я, на его взгляд, слишком остро отреагировал на данную ситуацию. Ничего в тот вечер не сказал только Нед: но я знал, что он очень переживает.
Почему я это сделал, хотелось бы знать? Не мог же я на самом деле так торопиться попасть в Дом Черепов. Даже если бы тот бродяга отнял у нас минут пятнадцать — ну и что? Брызгать слюной из-за пятнадцати минут, когда впереди вечность? Нет, я завелся не из-за потери времени. И не из-за той чепухи насчет Чарльза Мэнсона. Насколько я понимаю, здесь было нечто более глубокое.
Как раз в тот момент, когда Нед начал притормаживать, чтобы подсадить хиппи, меня посетила вспышка прозрения. Этот хиппи — голубой , подумал я. Именно в этих словах. Этот хиппи — голубой . Нед почуял его, сказал я себе; за счет телепатии, которой, кажется, обладают ребята этой породы. Нед почуял его прямо на шоссе, и собирается подсадить и взять с собой в мотель. Именно так я и подумал. А к этому прибавился еще и зримый образ того, как Нед и этот бродяга укладываются в постель, целуются, постанывают, перешептываются, трогают друг друга, делают все, что в аналогичных случаях нравится делать педикам. У меня не было никаких оснований подозревать такое. Хиппи как хиппи, такой же, как и миллионов пять ему подобных: босой, длинные нечесаные космы, меховой жилет, протертые джинсы. Почему я решил, что он голубой? А даже если и так, что с того? Разве мы с Тимоти не подбирали девчонок в Нью-Йорке и Чикаго? Почему Нед не может сделать то, что ему нравится? Что я имею против гомосексуалистов? Ведь один из них — мой сосед по комнате, разве нет? Один из моих лучших друзей. Я знал, что Нед представляет собой, когда он к нам вселялся. Пока он не подкатывался ко мне, меня это не волновало. Нед нравился мне сам по себе, и плевать я хотел на его сексуальные пристрастия. Так откуда же эта внезапная вспышка на дороге? Подумай немного, Оливер. Подумай.
Может, ревность взыграла? Ты не исключаешь такой возможности, Оливер? Может быть, тебе не хотелось, чтобы Нед заводил шашни с кем-то другим? Не желаешь ли немного поразмыслить над этой посылкой?
Хорошо. Я знаю, что он мной интересуется. И всегда интересовался. Это щенячье выражение его глаз, когда он смотрит на меня, эта задумчивая мечтательность… знаю я, что это означает. Не то чтобы Нед хоть раз подбивал под меня клинья. Он боится разрушить довольно полезные дружеские отношения, переступив черту. Но даже при этом вожделение присутствует. Не собака ли на сене я тогда, раз не даю ему того, чего он хочет от меня, одновременно не позволяя получить это и от хиппи? Путаница какая-то. Но во всем надо разобраться. Моя злость, когда Нед притормозил. Крик. Истерика. У меня явно происходит какой-то внутренний срыв. Надо еще об этом подумать. Надо все увязать. Это меня пугает. Похоже, я выясню о себе нечто, чего бы мне и знать не хотелось.
Почему я это сделал, хотелось бы знать? Не мог же я на самом деле так торопиться попасть в Дом Черепов. Даже если бы тот бродяга отнял у нас минут пятнадцать — ну и что? Брызгать слюной из-за пятнадцати минут, когда впереди вечность? Нет, я завелся не из-за потери времени. И не из-за той чепухи насчет Чарльза Мэнсона. Насколько я понимаю, здесь было нечто более глубокое.
Как раз в тот момент, когда Нед начал притормаживать, чтобы подсадить хиппи, меня посетила вспышка прозрения. Этот хиппи — голубой , подумал я. Именно в этих словах. Этот хиппи — голубой . Нед почуял его, сказал я себе; за счет телепатии, которой, кажется, обладают ребята этой породы. Нед почуял его прямо на шоссе, и собирается подсадить и взять с собой в мотель. Именно так я и подумал. А к этому прибавился еще и зримый образ того, как Нед и этот бродяга укладываются в постель, целуются, постанывают, перешептываются, трогают друг друга, делают все, что в аналогичных случаях нравится делать педикам. У меня не было никаких оснований подозревать такое. Хиппи как хиппи, такой же, как и миллионов пять ему подобных: босой, длинные нечесаные космы, меховой жилет, протертые джинсы. Почему я решил, что он голубой? А даже если и так, что с того? Разве мы с Тимоти не подбирали девчонок в Нью-Йорке и Чикаго? Почему Нед не может сделать то, что ему нравится? Что я имею против гомосексуалистов? Ведь один из них — мой сосед по комнате, разве нет? Один из моих лучших друзей. Я знал, что Нед представляет собой, когда он к нам вселялся. Пока он не подкатывался ко мне, меня это не волновало. Нед нравился мне сам по себе, и плевать я хотел на его сексуальные пристрастия. Так откуда же эта внезапная вспышка на дороге? Подумай немного, Оливер. Подумай.
Может, ревность взыграла? Ты не исключаешь такой возможности, Оливер? Может быть, тебе не хотелось, чтобы Нед заводил шашни с кем-то другим? Не желаешь ли немного поразмыслить над этой посылкой?
Хорошо. Я знаю, что он мной интересуется. И всегда интересовался. Это щенячье выражение его глаз, когда он смотрит на меня, эта задумчивая мечтательность… знаю я, что это означает. Не то чтобы Нед хоть раз подбивал под меня клинья. Он боится разрушить довольно полезные дружеские отношения, переступив черту. Но даже при этом вожделение присутствует. Не собака ли на сене я тогда, раз не даю ему того, чего он хочет от меня, одновременно не позволяя получить это и от хиппи? Путаница какая-то. Но во всем надо разобраться. Моя злость, когда Нед притормозил. Крик. Истерика. У меня явно происходит какой-то внутренний срыв. Надо еще об этом подумать. Надо все увязать. Это меня пугает. Похоже, я выясню о себе нечто, чего бы мне и знать не хотелось.
20. НЕД
Теперь мы становимся сыщиками. Рыщем по всему Финиксу, пытаясь обнаружить следы Дома Черепов. Я нахожу это забавным: забраться в такую даль и не суметь сделать последнего шага. Но единственным ориентиром была газетная вырезка у Эли, которая помещает монастырь недалеко от Финикса, к северу. Однако это «недалеко от Финикса, к северу» — довольно обширное место, простирающееся отсюда до Большого каньона, то есть от границы до границы штата. Нам определенно нужна помощь.
Утром после завтрака Тимоти показал газетную вырезку, сделанную Эли, администратору — сам Эли то ли стеснялся, то ли чувствовал, что выглядит слишком по-восточному, чтобы спрашивать самому. Администратор, однако, не имел ни малейшего представления ни о каком монастыре и посоветовал навести справки в газете, что находилась прямо напротив, на другой стороне улицы. Но газета оказалась вечерней, и редакция открывалась не раньше девяти, а мы, все еще живущие по восточному времени, проснулись в это утро очень рано. Даже сейчас было всего лишь четверть девятого. И мы отправились бродить по городу, чтобы убить сорок пять минут, разглядывая парикмахерские, газетные киоски, магазинчики индейских сувениров в ковбойских аксессуаров. Солнце светило уже ярко, а термометр на здании банка показывал аж семьдесят девять градусов. Денек обещал выдаться душным. Небо сияло отчаянной пустынной голубизной; сразу за городом виднелись бледно-коричневые горы. На улицах молчаливого города попадались лишь одинокие машины. В центре Финикса час-не-пик.
Мы почти не разговаривали. Оливер, похоже, все еще дулся из-за шума, поднятого им насчет того хиппи: он был явно в замешательстве, и не без оснований. Тимоти напустил на себя скучающий и высокомерный вид. Он ожидал увидеть Финикс более оживленным местом, динамичным центром динамичной промышленности Аризоны, и воспринял здешнее спокойствие чуть ли не как личное оскорбление. (Позже-то мы узнали, что достаточно динамично жизнь развивается в миле-другой к северу от центральной части города, где дела действительно шли в гору.) Эли был напряжен и замкнут: его, без сомнения, мучила мысль о том, не напрасно ли он протащил нас через весь континент. А я? Раздражен. Сухие губы, пересохшее горло. Какая-то напряженность в паху, которую я ощущаю лишь в тех случаях, когда сильно нервничаю. Напрягаются и расслабляются ягодичные мышцы. А что, если Дома Черепов и в помине не существует? А если, что еще хуже, он существует? Тогда — конец моим произвольным шатаниям и колебаниям: в атом случае придется определяться, подчиняться реальности этой штуковины, полностью предаться обрядам Хранителей или, презрительно усмехаясь, отчалить. Что я буду делать? Угроза Девятого Таинства постчь явно стоит на заднем плане зловещей, искушающей тенью. «Вечности должны быть уравновешены уничтожениями». Двое живут вечно, двое сразу же умирают. В этом предложении для меня содержится нежная, вибрирующая музыка; оно мерцает в отдалении; оно напевает влекущую песнь с обнаженных холмов. Я боюсь его и все же не могу противиться тому азарту, что в нем содержится.
Ровно в девять мы появились в редакции. Снова переговоры вел Тимоти: его простые, уверенные великосветские манеры позволяют ему в любой ситуация чувствовать себя как рыба в воде. Преимущества породы. Он представил нас как студентов, работающих! над исследованием современной монастырской жизни/ что позволило нам миновать секретаршу и репортера?; и добраться до одного из основных авторов, который посмотрел на нашу вырезку и сказал, что ничего ни o каком монастыре в пустыне не знает (о, разочарование!), но что есть в редакции один человек, который специализируется на отслеживании коммун, центров религиозных общин и подобных поселений в окрестностях города (о, надежда!). А где сейчас этот человек? Ах, он в отпуске, сказал редактор (о, отчаяние!).: Когда он вернется? В общем-то он и не уезжал (возрождение надежды!). Отпуск проводит дома. Возможно, согласится побеседовать. По нашей просьбе редактор позвонил и добился для нас приглашения в дом этого самого специалиста по закосам.
Утром после завтрака Тимоти показал газетную вырезку, сделанную Эли, администратору — сам Эли то ли стеснялся, то ли чувствовал, что выглядит слишком по-восточному, чтобы спрашивать самому. Администратор, однако, не имел ни малейшего представления ни о каком монастыре и посоветовал навести справки в газете, что находилась прямо напротив, на другой стороне улицы. Но газета оказалась вечерней, и редакция открывалась не раньше девяти, а мы, все еще живущие по восточному времени, проснулись в это утро очень рано. Даже сейчас было всего лишь четверть девятого. И мы отправились бродить по городу, чтобы убить сорок пять минут, разглядывая парикмахерские, газетные киоски, магазинчики индейских сувениров в ковбойских аксессуаров. Солнце светило уже ярко, а термометр на здании банка показывал аж семьдесят девять градусов. Денек обещал выдаться душным. Небо сияло отчаянной пустынной голубизной; сразу за городом виднелись бледно-коричневые горы. На улицах молчаливого города попадались лишь одинокие машины. В центре Финикса час-не-пик.
Мы почти не разговаривали. Оливер, похоже, все еще дулся из-за шума, поднятого им насчет того хиппи: он был явно в замешательстве, и не без оснований. Тимоти напустил на себя скучающий и высокомерный вид. Он ожидал увидеть Финикс более оживленным местом, динамичным центром динамичной промышленности Аризоны, и воспринял здешнее спокойствие чуть ли не как личное оскорбление. (Позже-то мы узнали, что достаточно динамично жизнь развивается в миле-другой к северу от центральной части города, где дела действительно шли в гору.) Эли был напряжен и замкнут: его, без сомнения, мучила мысль о том, не напрасно ли он протащил нас через весь континент. А я? Раздражен. Сухие губы, пересохшее горло. Какая-то напряженность в паху, которую я ощущаю лишь в тех случаях, когда сильно нервничаю. Напрягаются и расслабляются ягодичные мышцы. А что, если Дома Черепов и в помине не существует? А если, что еще хуже, он существует? Тогда — конец моим произвольным шатаниям и колебаниям: в атом случае придется определяться, подчиняться реальности этой штуковины, полностью предаться обрядам Хранителей или, презрительно усмехаясь, отчалить. Что я буду делать? Угроза Девятого Таинства постчь явно стоит на заднем плане зловещей, искушающей тенью. «Вечности должны быть уравновешены уничтожениями». Двое живут вечно, двое сразу же умирают. В этом предложении для меня содержится нежная, вибрирующая музыка; оно мерцает в отдалении; оно напевает влекущую песнь с обнаженных холмов. Я боюсь его и все же не могу противиться тому азарту, что в нем содержится.
Ровно в девять мы появились в редакции. Снова переговоры вел Тимоти: его простые, уверенные великосветские манеры позволяют ему в любой ситуация чувствовать себя как рыба в воде. Преимущества породы. Он представил нас как студентов, работающих! над исследованием современной монастырской жизни/ что позволило нам миновать секретаршу и репортера?; и добраться до одного из основных авторов, который посмотрел на нашу вырезку и сказал, что ничего ни o каком монастыре в пустыне не знает (о, разочарование!), но что есть в редакции один человек, который специализируется на отслеживании коммун, центров религиозных общин и подобных поселений в окрестностях города (о, надежда!). А где сейчас этот человек? Ах, он в отпуске, сказал редактор (о, отчаяние!).: Когда он вернется? В общем-то он и не уезжал (возрождение надежды!). Отпуск проводит дома. Возможно, согласится побеседовать. По нашей просьбе редактор позвонил и добился для нас приглашения в дом этого самого специалиста по закосам.