Страница:
Целый месяц после этого их лица имели трагическое выражение. Он узнал, как доктор сказал той осенью Марте, что она вряд ли сможет выносить ребенка в свои тридцать пять, и если они хотят иметь второго, то лучший способ — усыновление. Он узнал реакцию отца на это предложение: почему я должен поднимать чужого ребенка лишь потому, что психиатр говорит, что это пойдет на пользу Дэвиду? Какую обузу я притащу в свой дом? Как я смогу любить этого ребенка? Откуда я узнаю, что это еврейский ребенок? Его мог сделать любой ирландец, или итальянский мафиози, или плотник. Все эти мысли вполне устраивали Дэвида. Наконец старший Селиг решился переговорить с женой, старательно отредактировав свои мысли: возможно Гитнер ошибается, может это только фаза в развитии Дэвида и второй ребенок не даст нужного результата. Нужно учитывать расходы и перемены в их жизни: они не молоды, жизнь их установилась, а ребенок — это подъем в четыре утра, плач, пеленки. Дэвид молчаливо разделял мнение своего отца, потому что кому нужен этот захватчик, этот нарушитель спокойствия? Но Марта, рыдая, боролась с мужем, апеллируя к письму Гитнера, зачитывая выдержки из книг по детской психологии, приводя ужасающую статистику несчастных случаев от неврозов, болезней и гомосексуальности среди единственных детей. Муж сдался к Рождеству. «Хорошо, хорошо, усыновим, но давай не будем брать что попало, слышишь? Он должен быть евреем».
Зимние недели скитания по приютам и агентствам по усыновлению представлялись, как поход по магазинам. Но Дэвида не одурачишь. Только взглянув в их головы, он понял, что они покупают. Его единственной надеждой оставалось то, что им трудно будет найти того самого ребенка. Шла война: если ты не можешь купить новую машину, может, нельзя найти и ребенка? Долгое время случай не подвертывался. Попадалось немного детей, да и те имели дефекты: сомнительные евреи, слишком уродливые, слишком капризные или не того пола. Было несколько неплохих мальчиков, но Пол и Марта решили подарить Дэвиду сестричку. Это значительно снижало возможность выбора, но однажды снежной мартовской ночью Дэвид уловил несомненное удовлетворение матери, только что вернувшейся из очередного похода, и, приглядевшись повнимательнее, понял, что вопрос решен. Она нашла очаровательную четырехмесячную крошку. Ее девятнадцатилетняя мать не только была чистокровной еврейкой, но даже училась в колледже и описывалась агентством, как «очень умная». Не такая уж умная, очевидно, если не смогла избежать последствий от встречи с капитаном-летчиком, тоже евреем, прибывшим в феврале 1944 года домой в отпуск. Хотя он и испытывал угрызения совести за свою беспечность, но не смог жениться на жертве своей похоти и принимал сейчас участие в боевых действиях на Тихом океане, где его могли уже десятки раз убить. Родители девушки заставили ее отдать ребенка в приют. Интересно, почему Марта не притащила малышку домой в тот же день? Но скоро Дэвид обнаружил, что впереди лежат еще семь долгих недель оформления и только в апреле мама наконец объявит: «Дэвид, у нас с папой есть для тебя чудесный сюрприз».
После усыновления ее назвали Юдифь Ханна Селиг. Дэвид ненавидел ее. Он боялся, что ее поместят к нему в спальню, но нет, они поставили кроватку к себе. Тем не менее каждую ночь ее плач заполнял всю квартиру. Просто невероятно, что она могла производить такой шум. Пол и Марта тратили почти все свое время на ее кормление, играя с ней и меняя пеленки, но Дэвид не обращал на это внимания, так как постоянная занятность снижала их давление на него. Но он совершенно не выносил присутствия Юдифь. Он не видел ничего симпатичного в ее пухлых ручках, вьющихся волосиках и щечках с ямочками. Наблюдая за ее переодеванием, он находил некоторый академический интерес в созерцании этого чужого розового тельца, но это любопытство вскоре иссякло. «Итак вместо этой штуки у них щелка. Хорошо, ну и что?» А вообще-то она была досадной помехой. Из-за производимого ею шума он не мог как следует читать, а это было его единственным удовольствием. В квартире постоянно толклись родственники и друзья, приходившие с традиционным визитом к новорожденной, и их тупые общие мысли заполняли дом вместе с бестактностями, которые ранили восприимчивое сознание Дэвида. Он то и дело пытался прочесть мысли малышки, но там не было ничего, кроме неясных, расплывчатых сигналов, которые он мог уловить у кошки или собаки. У нее, казалось, вообще не было мыслей. Все, что он мог прочесть, было чувство голода, сонливости и приятного освобождения, когда она пачкала пеленки.
Примерно через десять дней после ее появления в доме, он пытался телепатически убить ее. Когда родители покидали комнату, он входил туда и, уставившись на сестру, сосредотачивался со всей силой на уничтожении еще не сформировавшегося разума. Если бы ему удалось как-нибудь лишить ее интеллекта, превратив в бессмысленную пустую оболочку, она несомненно погибла бы. Он запускал крючки в ее душу. Он смотрел в ее глаза и раскрывал всю свою силу, собирая все ее выходы целиком и вытаскивая все. «Иди… иди… Твой разум скользит ко мне… Я его беру, я беру его целиком. Я взял его!» Не обращая внимания на эти призывы, она продолжала гулить и махать ручонками. Он смотрел еще напряженнее, удваивая концентрацию. Улыбка ее исчезла, лобик наморщился. Знала ли она, что он нападает, или просто испугалась вида рожи, которые он ей строил? «Иди… Иди… Твой разум движется ко мне…»
На мгновение он решил, что уже добился успеха. Но она взглянула на него с холодной злобой, страшной, потому что взгляд этот исходил от младенца, и он попятился, испуганный, в ужасе от этой внезапной контратаки. А через мгновение она уже снова гулила. Ему нанесли поражение. Он продолжал ненавидеть ее, но больше никогда не пытался причинить зло. Когда она подросла и смогла понять, что такое ненависть, она поняла чувства своего брата и возненавидела его в ответ. Она смогла намного сильнее ненавидеть, чем он. О, она была специалистом по ненависти.
10
Зимние недели скитания по приютам и агентствам по усыновлению представлялись, как поход по магазинам. Но Дэвида не одурачишь. Только взглянув в их головы, он понял, что они покупают. Его единственной надеждой оставалось то, что им трудно будет найти того самого ребенка. Шла война: если ты не можешь купить новую машину, может, нельзя найти и ребенка? Долгое время случай не подвертывался. Попадалось немного детей, да и те имели дефекты: сомнительные евреи, слишком уродливые, слишком капризные или не того пола. Было несколько неплохих мальчиков, но Пол и Марта решили подарить Дэвиду сестричку. Это значительно снижало возможность выбора, но однажды снежной мартовской ночью Дэвид уловил несомненное удовлетворение матери, только что вернувшейся из очередного похода, и, приглядевшись повнимательнее, понял, что вопрос решен. Она нашла очаровательную четырехмесячную крошку. Ее девятнадцатилетняя мать не только была чистокровной еврейкой, но даже училась в колледже и описывалась агентством, как «очень умная». Не такая уж умная, очевидно, если не смогла избежать последствий от встречи с капитаном-летчиком, тоже евреем, прибывшим в феврале 1944 года домой в отпуск. Хотя он и испытывал угрызения совести за свою беспечность, но не смог жениться на жертве своей похоти и принимал сейчас участие в боевых действиях на Тихом океане, где его могли уже десятки раз убить. Родители девушки заставили ее отдать ребенка в приют. Интересно, почему Марта не притащила малышку домой в тот же день? Но скоро Дэвид обнаружил, что впереди лежат еще семь долгих недель оформления и только в апреле мама наконец объявит: «Дэвид, у нас с папой есть для тебя чудесный сюрприз».
После усыновления ее назвали Юдифь Ханна Селиг. Дэвид ненавидел ее. Он боялся, что ее поместят к нему в спальню, но нет, они поставили кроватку к себе. Тем не менее каждую ночь ее плач заполнял всю квартиру. Просто невероятно, что она могла производить такой шум. Пол и Марта тратили почти все свое время на ее кормление, играя с ней и меняя пеленки, но Дэвид не обращал на это внимания, так как постоянная занятность снижала их давление на него. Но он совершенно не выносил присутствия Юдифь. Он не видел ничего симпатичного в ее пухлых ручках, вьющихся волосиках и щечках с ямочками. Наблюдая за ее переодеванием, он находил некоторый академический интерес в созерцании этого чужого розового тельца, но это любопытство вскоре иссякло. «Итак вместо этой штуки у них щелка. Хорошо, ну и что?» А вообще-то она была досадной помехой. Из-за производимого ею шума он не мог как следует читать, а это было его единственным удовольствием. В квартире постоянно толклись родственники и друзья, приходившие с традиционным визитом к новорожденной, и их тупые общие мысли заполняли дом вместе с бестактностями, которые ранили восприимчивое сознание Дэвида. Он то и дело пытался прочесть мысли малышки, но там не было ничего, кроме неясных, расплывчатых сигналов, которые он мог уловить у кошки или собаки. У нее, казалось, вообще не было мыслей. Все, что он мог прочесть, было чувство голода, сонливости и приятного освобождения, когда она пачкала пеленки.
Примерно через десять дней после ее появления в доме, он пытался телепатически убить ее. Когда родители покидали комнату, он входил туда и, уставившись на сестру, сосредотачивался со всей силой на уничтожении еще не сформировавшегося разума. Если бы ему удалось как-нибудь лишить ее интеллекта, превратив в бессмысленную пустую оболочку, она несомненно погибла бы. Он запускал крючки в ее душу. Он смотрел в ее глаза и раскрывал всю свою силу, собирая все ее выходы целиком и вытаскивая все. «Иди… иди… Твой разум скользит ко мне… Я его беру, я беру его целиком. Я взял его!» Не обращая внимания на эти призывы, она продолжала гулить и махать ручонками. Он смотрел еще напряженнее, удваивая концентрацию. Улыбка ее исчезла, лобик наморщился. Знала ли она, что он нападает, или просто испугалась вида рожи, которые он ей строил? «Иди… Иди… Твой разум движется ко мне…»
На мгновение он решил, что уже добился успеха. Но она взглянула на него с холодной злобой, страшной, потому что взгляд этот исходил от младенца, и он попятился, испуганный, в ужасе от этой внезапной контратаки. А через мгновение она уже снова гулила. Ему нанесли поражение. Он продолжал ненавидеть ее, но больше никогда не пытался причинить зло. Когда она подросла и смогла понять, что такое ненависть, она поняла чувства своего брата и возненавидела его в ответ. Она смогла намного сильнее ненавидеть, чем он. О, она была специалистом по ненависти.
10
Тема этого сочинения — мое самое первое знакомство с наркотиком.
Первое и последнее, восемь лет назад. На самом деле наркотик приняла Тони. Д-кислота диэтиламида, по правде говоря, никогда не проходила через мой пищеварительный тракт. Я просто совершил это путешествие вместе с Тони. Это было очень плохое путешествие. Сейчас я вам расскажу.
Все произошло летом 1968 года. Само лето было плохим. Вы помните 68-й? В тот год мы все очнулись с мыслью, что дело разлетается. Я имею в виду, американское общество. Странное чувство упадка и неизбежного конца, так знакомое нам всем, — оно ведь берет свое начало в 1968 году, не так ли? Когда мир вокруг нас приобрел процесс жестокого распада, это вошло в наш разум, по крайней мере, в мой.
В то лето хозяином Белого дома был Линдон Бэйнс Макберд, едва тянувший службу после отречения в марте. Бобби Кеннеди наконец встретил свою пулю, как и Мартин Лютер Кинг. Эти убийства никого не удивили. Удивило то, что они так долго не происходили. В ответ на это черные сжигали города, они сжигали своих соседей, помните? Обычные повседневные люди стали носить на работу совершенно неожиданные вещи: клеши, водолазки и мини-юбки, а волосы отрастили даже те, кому уже больше двадцати пяти. Это был год бакенбардов и усов. Джин Маккарти, сенатор из… — откуда? Миннесота? Висконти? — читал на конференциях стихи, пытаясь добраться до поста президента демократов, но было ясно, что демократы отдадут его Губерту Горацию Хэмфри, когда соберутся в Чикаго. (А разве эта конвенция не явилась прекрасным праздником американского патриотизма?) А в другом лагере Рокфеллер мечтал сцепиться с Трики Диком, но все знали, где он может его обойти. В местечке Биафра умирали от недоедания младенцы, а русские ввели войска в Чехословакию в знак демонстрации социалистического братства. Во Вьетнаме, о чем бы вы желали и вовсе не вспоминать, мы применили напалм для установления мира и демократии, а лейтенант Уильям Келли спланировал ликвидацию еще 100 зловещих и опасных стариков, женщин и детей в городке Майлай, только мы об этом не знали. Все читали книги «Пары», «Майра Брекенридж», «Исповедь Ната Тернера» и «Денежная игра». Я забыл про кино. «Легкий всадник» еще не сняли, а «Выпускник» был годом раньше. Может в тот год шел «Ребенок Розмари». Да, звучит похоже: 1968 был несомненно дьявольским годом. Он также был годом, когда множество людей среднего возраста и среднего класса стали использовать слово «травка» для обозначения понятия «марихуана». Некоторые покуривали ее. (Я. Окончательно прекратил к 33 годам.) Посмотрим, что еще? Президент Джонсон назначил Эба Фортаса Генеральным Судьей Верховного суда вместо Эрла Уоррена. Где ты теперь Генеральный Судья Фортас, ты так нужен нам. Тем же летом, хотите верьте хотите нет, начались мирные переговоры в Париже. Позже казалось, что мирные переговоры существовали всегда, как Большой Каньон или республиканская партия, но нет, их изобрели в 1968 году. Денни Маклейн стремился выиграть 31 игру в том сезоне. Думаю, что Маклейн был единственным человеческим существом, считавшим 1968 благоприятным. Хотя его команда проиграла мировую серию. (Нет. Что я говорю? Тигры выиграли, четыре игры против трех. Но в этих играх блистал не Маклейн, а Мики Лолих.) Вот такой был год. О Господи, я же забыл важный кусок истории. Весной 68-го в Коламбии вспыхнул мятеж. Радикально настроенные студенты оккупировали кампус (Керк, убирайся!), никто не учился (Закройте!). На последний экзамен прибыла полиция, и в результате ночной потасовки многим выпускникам раскроили черепа и в сточные канавы лилась высококачественная кровь. Как смешно, что я упустил из виду это событие. Хотя из всего вышеперечисленного, только в нем я принимал участие. Я стоял на углу Бродвея и 116-й улицы и смотрел, как к библиотеке Батлера стягивались части «тупиц» с холодными глазами. (Мы называли их «тупицами», хотя позднее, в том же году, стали звать их «свиньями».) Я держал руку с растопыренными пальцами — знак победы — и выкрикивал идиотские лозунги в их адрес. Когда одетые в голубое ночные бригады заполнили все вокруг, мы укрылись в вестибюле Ферналд-Холла. Обсуждали тактику с неким редкобородым гаулейтером, который в итоге, брызгая слюной, назвал меня вонючим либералом. Мы видели прелестных девушек, расстегнувших свои блузки и размахивавших голыми грудями перед носом озверевших копов, одновременно выкрикивая англосаксонские слова, как девушки той отдаленной эпохи, о которой те и не слыхивали. Видели группу оборванных парней из Коламбии, ритуально писающих на книгу документов, добытых из кабинета какого-то ученого, сочиняющего докторскую. Я понял, что для человечества нет надежды, даже если лучшие из нас способны озвереть во имя любви, мира и равенства людей. В те темные ночи я заглядывал во многие умы и находил только безумие и истерию. Однажды, отчаявшись, осознав, что я живу в мире, где две фракции лунатиков сражаются за контроль над сумасшедшим домом, после одной особенно кровопролитной схватки, меня вырвало в Риверсайд-парке и там меня врасплох захватил (меня врасплох!) 14-летний черномазый бандит, и улыбаясь, освободил меня от 22 долларов.
В 68-м я жил недалеко от Коламбии в обшарпанном отеле на 114-й улице, где имел одну довольно большую комнату, удобства в виде кухни и ванны и бесплатных тараканов. В том же месте я жил и заканчивал университет в 1955-56 годах. Дом все время приходил в упадок, и когда я вернулся туда через двенадцать лет, он стал похож на преисподнюю: двор был замусорен сломанными иглами для инъекций, как другие дворы сигаретными окурками, но у меня возникало странное, отчасти мазохистское желание вспомнить прошлое, каким бы уродливым оно ни казалось, и когда мне понадобилось жилье, я выбрал это. Кроме того, оно было дешевым — 14,5 долларов в неделю, — а мне нужно было жить поближе к Университету, так как моя работа связана с поисками материалов для книги. Вы еще помните с чего я начал? С той истории с наркотиком, который на самом-то деле приняла Тони.
Почти семь недель мы делили ободранную комнату — часть мая, весь июнь и кусочек июля — через удачи и неудачи, жару и дожди, непонимание и примирение, это было счастливое время, — возможно, самое счастливое в моей жизни. Я любил ее и, думаю, она любила меня. В моей жизни было не много любви. Я не взываю к вашей жалости, а просто устанавливаю факт объективно и холодно. Сама моя природа снижает возможность любить и быть любимым. Человек моего типа, открытый для самых сокровенных мыслей других людей, не может иметь большой опыт в любви. Он не способен давать любовь, потому что не слишком доверяет своему партнеру: он знает слишком много их грязных маленьких секретов, и это убивает его чувства. Неспособный давать, он не может и получать. Его отвердевшая в изоляции душа становится невосприимчивой, и для других становится непросто полюбить ее. Волк замыкается в себе. Тем не менее я любил Тони, специально стараясь не заглядывать в ее глубины, и я не сомневался, что она возвращает мне любовь. Что же определяет любовь? Мы предпочитали общество друга друга любому другому. Мы возбуждали друг друга всеми мыслимыми способами. Мы никогда не надоедали друг другу. Наши тела, как в зеркале, отражали близость наших душ: у меня всегда была отличная эрекция, у нее не было недостатка в смазке, и наши отношения заканчивались обоюдным экстазом. Я называю это параметрами любви.
В пятницу нашей седьмой недели Тони вернулась из офиса с двумя маленькими пакетиками из белой промокательной бумаги в кошельке. В середине каждого пакетика виднелось слабое голубовато-зеленое пятнышко. Я несколько секунд изучал их, но так и не понял.
— Кислота, — наконец сказала она.
— Кислота?
— Понимаешь, ЛСД. Мне их дал Тедди.
Тедди — ее босс, главный редактор. Да, ЛСД. Я понял. Я читал у Хаксли о мескалине еще в 1957 году. Меня охватило волнение и искушение. Годами я заигрывал с экспериментами по психоделикам, однажды даже пытался стать подопытным в исследовательской программе по ЛСД Колумбийского Медицинского центра. Но слишком поздно записался, а затем, так как наркотики стали моим пунктиком, я собирал все жуткие истории самоубийств, психозов, плохих концов. Зная свою уязвимость, я решил, что будет умнее оставить наркотики другим. Хотя я все еще интересовался ими. А теперь Тони держала на ладони эти квадратики промокашки.
— Говорят, это атомная вещь, — произнесла она. — Абсолютно чистые, лабораторное качество. Тедди уже попробовал штучку из этой серии и сказал, что они очень мягкие и чистые, без всяких примесей. Я подумала, что мы можем принять их завтра и путешествовать до воскресенья.
— Мы оба?
— Почему бы и нет?
— Ты думаешь, будет безопасно вырубиться вдвоем одновременно?
Она странно посмотрела на меня.
— Почему ты думаешь, что не сможешь соображать?
— Не знаю. Я слышал множество жутких рассказов.
— Ты никогда не пробовал?
— Нет. А ты?
— Нет. Но я видела своих друзей, когда они это делали. — Я почувствовал острую боль от этого напоминания о жизни, которую она вела до встречи со мной. — Они не совсем вырубались, Дэвид. Примерно час ты чувствуешь дикий подъем и иногда все вокруг прыгает, но на самом деле ты сидишь в полном сознании и так спокойно как… ну, Олдос Хаксли. Можешь представить, как у Олдоса Хаксли едет крыша? Что он прыгает, орет и крушит мебель?
— А как же тот парень, который под влиянием кислоты убил свою тещу? А девушка, прыгнувшая из окна?
Тони пожала плечами:
— Они были нестабильны, — высокомерно ответила она. — Возможно, они уже были готовы к убийству или самоубийству, а кислота лишь подтолкнула их. Но это не значит, что так поступишь ты или я. А может быть, доза была слишком большой или они принимали смесь наркотиков. Кто знает? Таких случаев один на миллион. У меня есть друзья, которые принимали наркотик по пятьдесят, шестьдесят раз и с ними ничего не случилось.
Она терпеливо убеждала меня. В ее голосе звучали назидательные, поучающие нотки. Из-за этих колебаний старой девы я значительно и явственно упал в ее глазах. Мы стояли на пороге настоящего разрыва.
— В чем дело, Дэвид? Ты боишься?
— Мне кажется неразумным делать это вместе, вот и все. Мы ведь не знаем, что может произойти.
— Путешествие вдвоем — самое приятное, что можно сделать вместе.
— Но это рискованно. Мы же не знаем. Слушай, ты же можешь достать еще кислоты, правда?
— Думаю да.
— Тогда все в порядке. Давай тогда пойдем постепенно. Не нужно спешить. Завтра ты отправишься одна, а я посмотрю. Я отправлюсь в воскресенье, и уже ты будешь наблюдать. Если с нами все будет в порядке, в следующий раз отправимся вместе. Хорошо? Идет?
Но хорошо не получилось. Я понял, что она просто взяла себя в руки, отступила, обдумала свое положение и решила не сообщать мне этого. Хотя все это время я не влезал в ее разум, выражение лица сделало ход ее мыслей полностью очевидным для меня.
— Хорошо, — мягко ответила она. — Не стоит больше об этом.
Субботним утром она отказалась от завтрака — ей сказали, что отправляться в путешествие нужно натощак, — а после того как я поел, мы сидели на кухне, а на столе между нами невинно лежал квадратик промокашки. Мы притворялись, что его там не было. Тони казалась растерянной. Я не знал, почему она беспокоится: из-за того, что я настоял, чтобы она отправилась одна, или просто волновалась из-за предстоящего ей. Мы мало говорили. Она нагромоздила в пепельнице целую кучу наполовину выкуренных сигарет. Время от времени она нервно улыбалась. Время от времени я подбадривающе брал ее руку. Во время этой трогательной сцены различные обитатели нашего этажа входили и выходили из кухни. Первым был Элоиз, тощий черный наркоман. Затем мисс Феотокис, сиделка с хмурым лицом из больницы святого Луки. Мистер Вонг, таинственный маленький китаец, который повсюду разгуливал в нижнем белье. Эткин, стипендиат из Толедо и его похожий на труп, товарищ по комнате Дональдсон. Человека два из заходивших на кухню, кивнули нам, но никто ничего не сказал, даже «Доброе утро». В этом месте принято было вести себя так, словно твои соседи невидимы. Старая добрая нью-йоркская традиция. Около половины одиннадцатого утра Тони сказала:
— Дай мне, пожалуйста, апельсинового сока.
Я налил в стакан сок из холодильника, на котором значилось мое имя. Подмигнув мне и широко улыбнувшись с фальшивой бравадой, она взяла бумажку, засунула ее в рот и проглотила, запив апельсиновым соком.
— Когда это подействует? — спросил я.
— Примерно через полтора часа, — ответила она.
На самом деле прошло минут пятьдесят. Мы вернулись в комнату, заперли дверь. Из переносного магнитофона доносились слабые звуки музыки Баха. Я пытался читать. Тони тоже; мы очень медленно переворачивали страницы. Вдруг она подняла на меня взгляд и сказала:
— Мне становится немного весело.
— Как весело?
— Голова кружится. Как легкий приступ морской болезни. В шее немного покалывает.
— Дать тебе чего-нибудь? Стакан воды? Сок?
— Спасибо, не надо. Я в порядке. Это правда.
Улыбка робкая, но искренняя. Она кажется слегка взволнованной, но не боится. Хочет путешествия. Я отложил книгу и бдительно наблюдал за ней, чтобы иметь случай оказать ей помощь. Я не хотел для нее неприятностей. Я хотел быть нужным.
Она рассказала мне во всех подробностях о действии кислоты на ее нервную систему. Я делал заметки до тех пор, пока она не объявила, что шуршание карандаша по бумаге отвлекает ее. Начались визуальные эффекты. Стены показались ей слегка вогнутыми, а трещины в штукатурке приобрели необыкновенную сложность и текстуру. Цвета стали неестественно яркими. Луч света, пробивавшийся сквозь грязное окно, на полу разбивался в спектр. Музыка — я припас ее любимые пластинки — обрела новую интересную насыщенность. Ей трудно стало следить за мелодией и ей казалось, что та то останавливается, то снова возобновляется, но сам звук получил новое качество плотности и осязаемости, что удивило ее. В ушах раздался свистящий звук, словно ветер обрушился на ее щеки. Она говорила о каком-то странном ощущении.
— Я на другой планете, — дважды повторила она.
Она разрумянилась и выглядела взволнованной и счастливой. Вспоминая жуткие истории, где я слышал, что кислота низводит в ад и губит жизни по предположениям неких анонимных журналистов из «Тайма» и «Лайфа», я почти с облегчением решил, что моя Тони пройдет путешествие без проблем. Я боялся худшего. Но у нее все было в порядке. Глаза закрыты, лицо безмятежно и спокойно, дыхание глубокое и свободное. Моя Тони погрузилась в мир тайны. Она едва мгла говорить, лишь изредка нарушая тишину, чтобы прошептать что-то невнятное и не относящееся к делу. Прошло уже полчаса с тех пор, как она почувствовала незнакомые ощущения. По мере того как она погружалась в пучины своего путешествия, моя любовь к ней становилась глубже. Ее способность входить в контакт с кислотой являлась доказательством прочности ее личности, и это меня восхищало. Я обожаю способных женщин. Я уже планировал свое завтрашнее путешествие, выбирая музыкальное сопровождение, пытаясь представить изменение действительности, которые я узнаю, с нетерпением ожидая момента, когда я смогу сравнить свои записи с заметками Тони. Я сожалел о трусливости, удержавшей меня от удовольствия совершить сегодня путешествие с Тони.
Но что это? Что происходит в моей голове? Почему внезапно возникло ощущение удушья? Тяжесть в груди? Сухость в горле? Стены изгибаются, воздух приближается и давит, моя правая рука на целый фут длиннее левой. Со мной происходит то, что описала Тони. Почему я это чувствую? Я затрясся. Все мои мышцы вибрировали. Они называют это высоким контактом? Едва ли моя близость к Тони во время ее путешествия могла обернуться таким образом — может она выдохнула на меня частички ЛСД?
— Мой дорогой Селит, — вкрадчиво сказало кресло, — как можно быть таким глупым? Очевидно, что ты получил этот феномен прямо из ее мозга!
Очевидно? Это так очевидно? Я рассмотрел возможность этого. Может я читаю Тони, не зная об этом? Наверное да. Раньше мне требовалась хотя бы небольшая сосредоточенность для проникновения в чужой разум. Но кажется ее сигналы усилились под воздействием кислоты и сами дошли до меня. Какое еще может быть объяснение? Она передает свое путешествие, и я каким-то образом настроился на ее волну, несмотря на мое справедливое решение уважать ее частную собственность. А теперь усиленные кислотой сигналы перебрались через пространство, разделявшее нас.
Выберусь ли я из ее мозга?
Влияние кислоты сбивало меня. Я взглянул на Тони, она изменилась. Маленькая темная родинка на щеке около уголка рта вспыхивает разноцветными огнями: красный, синий, фиолетовый, зеленый. Губы слишком полные, рот слишком большой. И все эти зубы. Ряд за рядом, словно у акулы. Почему я раньше не замечал этот хищный рот? Она пугает меня. Ее шея удлиняется, тело сжимается, груди, как неугомонные коты, двигаются под знакомым красным свитером, который приобрел какой-то пурпурный оттенок. Чтобы спастись, я отворачиваюсь к окну. По грязному стеклу бегут трещины, которых я раньше не замечал. Сейчас оно треснет и со звоном усыплет нас осколками. Здание напротив сегодня неестественно приземистое. В его изменившейся форме чудится угроза. Потолок моей комнаты тоже приблизился ко мне. Я слышу над головой приглушенные удары барабана — шаги соседа сверху, решил я про себя, — и представляю себе каннибала, готовящего себе обед. Неужели это путешествие? Неужели юные представители нашего народа делают это с собой добровольно, ради развлечения?
Нужно бежать, пока это не захватило меня целиком. Я хочу уйти.
Это несложно. У меня есть свои пути блокировки импульсов. Только сейчас они не действуют. Я беспомощен перед мощью кислоты. Я пытаюсь укрыться, бежать от этих незнакомых непонятных ощущений, но они все же проникают в меня. Я открыт настежь всем эманациями Тони. Я захвачен ими. Я погружаюсь глубже и глубже. Это путешествие. И весьма неудачное. Даже очень неудачное. Как странно: ведь у Тони все прекрасно? Так кажется стороннему наблюдателю. Почему же мне, подсевшему к ней, так плохо? Все, что есть в сознании Тони, переливается в мое сознание. Для меня не ново получать импульсы другой души, но такого со мной никогда не было, чтобы порожденная наркотиком информация приходила ко мне в столь искаженном виде. Я стал невольным зрителем в душе Тони и то, что я увидел, походило на пир демонов. Могла ли такая тьма действительно царить в ней? В предыдущие два раза я не видел ничего подобного: возможно кислота высвободила из подсознания ночные кошмары, прежде недоступные для меня? Ее прошлое марширует передо мной. Пошлые видения чудовищных ночей. Любовники, совокупления. Мерзости. Поток менструальной крови, а может в этой алой реке таится нечто более зловещее? Вот сгусток боли: что это, жестокость к другим или к себе? И смотрите, как она отдается этой армии чудовищных мужчин! Они механически движутся, их жесткие концы сливаются в ужасную красную линию. Один за другим они берут ее и я вижу струящийся из ее лона свет. Их лица словно маски. Я не узнаю ни одного. Почему меня нет в строю? Где я? Где я? А, вон там в сторонке, незначительный, не имеющий ко всему этому никакого отношения. Что это значит? Она действительно видит меня таким? Волосатая летучая мышь-вампир, крадущаяся попить кровушки? А может, это образ Дэвида Селига, который представляет себе сам Дэвид Селиг, словно отражение в параллельных зеркалах парикмахера? Господи, помоги мне, неужели я вмешался в ее путешествие, прочитал ее мысли и еще осудил ее за кошмары, которые даже не были продуктом ее сознания?
Первое и последнее, восемь лет назад. На самом деле наркотик приняла Тони. Д-кислота диэтиламида, по правде говоря, никогда не проходила через мой пищеварительный тракт. Я просто совершил это путешествие вместе с Тони. Это было очень плохое путешествие. Сейчас я вам расскажу.
Все произошло летом 1968 года. Само лето было плохим. Вы помните 68-й? В тот год мы все очнулись с мыслью, что дело разлетается. Я имею в виду, американское общество. Странное чувство упадка и неизбежного конца, так знакомое нам всем, — оно ведь берет свое начало в 1968 году, не так ли? Когда мир вокруг нас приобрел процесс жестокого распада, это вошло в наш разум, по крайней мере, в мой.
В то лето хозяином Белого дома был Линдон Бэйнс Макберд, едва тянувший службу после отречения в марте. Бобби Кеннеди наконец встретил свою пулю, как и Мартин Лютер Кинг. Эти убийства никого не удивили. Удивило то, что они так долго не происходили. В ответ на это черные сжигали города, они сжигали своих соседей, помните? Обычные повседневные люди стали носить на работу совершенно неожиданные вещи: клеши, водолазки и мини-юбки, а волосы отрастили даже те, кому уже больше двадцати пяти. Это был год бакенбардов и усов. Джин Маккарти, сенатор из… — откуда? Миннесота? Висконти? — читал на конференциях стихи, пытаясь добраться до поста президента демократов, но было ясно, что демократы отдадут его Губерту Горацию Хэмфри, когда соберутся в Чикаго. (А разве эта конвенция не явилась прекрасным праздником американского патриотизма?) А в другом лагере Рокфеллер мечтал сцепиться с Трики Диком, но все знали, где он может его обойти. В местечке Биафра умирали от недоедания младенцы, а русские ввели войска в Чехословакию в знак демонстрации социалистического братства. Во Вьетнаме, о чем бы вы желали и вовсе не вспоминать, мы применили напалм для установления мира и демократии, а лейтенант Уильям Келли спланировал ликвидацию еще 100 зловещих и опасных стариков, женщин и детей в городке Майлай, только мы об этом не знали. Все читали книги «Пары», «Майра Брекенридж», «Исповедь Ната Тернера» и «Денежная игра». Я забыл про кино. «Легкий всадник» еще не сняли, а «Выпускник» был годом раньше. Может в тот год шел «Ребенок Розмари». Да, звучит похоже: 1968 был несомненно дьявольским годом. Он также был годом, когда множество людей среднего возраста и среднего класса стали использовать слово «травка» для обозначения понятия «марихуана». Некоторые покуривали ее. (Я. Окончательно прекратил к 33 годам.) Посмотрим, что еще? Президент Джонсон назначил Эба Фортаса Генеральным Судьей Верховного суда вместо Эрла Уоррена. Где ты теперь Генеральный Судья Фортас, ты так нужен нам. Тем же летом, хотите верьте хотите нет, начались мирные переговоры в Париже. Позже казалось, что мирные переговоры существовали всегда, как Большой Каньон или республиканская партия, но нет, их изобрели в 1968 году. Денни Маклейн стремился выиграть 31 игру в том сезоне. Думаю, что Маклейн был единственным человеческим существом, считавшим 1968 благоприятным. Хотя его команда проиграла мировую серию. (Нет. Что я говорю? Тигры выиграли, четыре игры против трех. Но в этих играх блистал не Маклейн, а Мики Лолих.) Вот такой был год. О Господи, я же забыл важный кусок истории. Весной 68-го в Коламбии вспыхнул мятеж. Радикально настроенные студенты оккупировали кампус (Керк, убирайся!), никто не учился (Закройте!). На последний экзамен прибыла полиция, и в результате ночной потасовки многим выпускникам раскроили черепа и в сточные канавы лилась высококачественная кровь. Как смешно, что я упустил из виду это событие. Хотя из всего вышеперечисленного, только в нем я принимал участие. Я стоял на углу Бродвея и 116-й улицы и смотрел, как к библиотеке Батлера стягивались части «тупиц» с холодными глазами. (Мы называли их «тупицами», хотя позднее, в том же году, стали звать их «свиньями».) Я держал руку с растопыренными пальцами — знак победы — и выкрикивал идиотские лозунги в их адрес. Когда одетые в голубое ночные бригады заполнили все вокруг, мы укрылись в вестибюле Ферналд-Холла. Обсуждали тактику с неким редкобородым гаулейтером, который в итоге, брызгая слюной, назвал меня вонючим либералом. Мы видели прелестных девушек, расстегнувших свои блузки и размахивавших голыми грудями перед носом озверевших копов, одновременно выкрикивая англосаксонские слова, как девушки той отдаленной эпохи, о которой те и не слыхивали. Видели группу оборванных парней из Коламбии, ритуально писающих на книгу документов, добытых из кабинета какого-то ученого, сочиняющего докторскую. Я понял, что для человечества нет надежды, даже если лучшие из нас способны озвереть во имя любви, мира и равенства людей. В те темные ночи я заглядывал во многие умы и находил только безумие и истерию. Однажды, отчаявшись, осознав, что я живу в мире, где две фракции лунатиков сражаются за контроль над сумасшедшим домом, после одной особенно кровопролитной схватки, меня вырвало в Риверсайд-парке и там меня врасплох захватил (меня врасплох!) 14-летний черномазый бандит, и улыбаясь, освободил меня от 22 долларов.
В 68-м я жил недалеко от Коламбии в обшарпанном отеле на 114-й улице, где имел одну довольно большую комнату, удобства в виде кухни и ванны и бесплатных тараканов. В том же месте я жил и заканчивал университет в 1955-56 годах. Дом все время приходил в упадок, и когда я вернулся туда через двенадцать лет, он стал похож на преисподнюю: двор был замусорен сломанными иглами для инъекций, как другие дворы сигаретными окурками, но у меня возникало странное, отчасти мазохистское желание вспомнить прошлое, каким бы уродливым оно ни казалось, и когда мне понадобилось жилье, я выбрал это. Кроме того, оно было дешевым — 14,5 долларов в неделю, — а мне нужно было жить поближе к Университету, так как моя работа связана с поисками материалов для книги. Вы еще помните с чего я начал? С той истории с наркотиком, который на самом-то деле приняла Тони.
Почти семь недель мы делили ободранную комнату — часть мая, весь июнь и кусочек июля — через удачи и неудачи, жару и дожди, непонимание и примирение, это было счастливое время, — возможно, самое счастливое в моей жизни. Я любил ее и, думаю, она любила меня. В моей жизни было не много любви. Я не взываю к вашей жалости, а просто устанавливаю факт объективно и холодно. Сама моя природа снижает возможность любить и быть любимым. Человек моего типа, открытый для самых сокровенных мыслей других людей, не может иметь большой опыт в любви. Он не способен давать любовь, потому что не слишком доверяет своему партнеру: он знает слишком много их грязных маленьких секретов, и это убивает его чувства. Неспособный давать, он не может и получать. Его отвердевшая в изоляции душа становится невосприимчивой, и для других становится непросто полюбить ее. Волк замыкается в себе. Тем не менее я любил Тони, специально стараясь не заглядывать в ее глубины, и я не сомневался, что она возвращает мне любовь. Что же определяет любовь? Мы предпочитали общество друга друга любому другому. Мы возбуждали друг друга всеми мыслимыми способами. Мы никогда не надоедали друг другу. Наши тела, как в зеркале, отражали близость наших душ: у меня всегда была отличная эрекция, у нее не было недостатка в смазке, и наши отношения заканчивались обоюдным экстазом. Я называю это параметрами любви.
В пятницу нашей седьмой недели Тони вернулась из офиса с двумя маленькими пакетиками из белой промокательной бумаги в кошельке. В середине каждого пакетика виднелось слабое голубовато-зеленое пятнышко. Я несколько секунд изучал их, но так и не понял.
— Кислота, — наконец сказала она.
— Кислота?
— Понимаешь, ЛСД. Мне их дал Тедди.
Тедди — ее босс, главный редактор. Да, ЛСД. Я понял. Я читал у Хаксли о мескалине еще в 1957 году. Меня охватило волнение и искушение. Годами я заигрывал с экспериментами по психоделикам, однажды даже пытался стать подопытным в исследовательской программе по ЛСД Колумбийского Медицинского центра. Но слишком поздно записался, а затем, так как наркотики стали моим пунктиком, я собирал все жуткие истории самоубийств, психозов, плохих концов. Зная свою уязвимость, я решил, что будет умнее оставить наркотики другим. Хотя я все еще интересовался ими. А теперь Тони держала на ладони эти квадратики промокашки.
— Говорят, это атомная вещь, — произнесла она. — Абсолютно чистые, лабораторное качество. Тедди уже попробовал штучку из этой серии и сказал, что они очень мягкие и чистые, без всяких примесей. Я подумала, что мы можем принять их завтра и путешествовать до воскресенья.
— Мы оба?
— Почему бы и нет?
— Ты думаешь, будет безопасно вырубиться вдвоем одновременно?
Она странно посмотрела на меня.
— Почему ты думаешь, что не сможешь соображать?
— Не знаю. Я слышал множество жутких рассказов.
— Ты никогда не пробовал?
— Нет. А ты?
— Нет. Но я видела своих друзей, когда они это делали. — Я почувствовал острую боль от этого напоминания о жизни, которую она вела до встречи со мной. — Они не совсем вырубались, Дэвид. Примерно час ты чувствуешь дикий подъем и иногда все вокруг прыгает, но на самом деле ты сидишь в полном сознании и так спокойно как… ну, Олдос Хаксли. Можешь представить, как у Олдоса Хаксли едет крыша? Что он прыгает, орет и крушит мебель?
— А как же тот парень, который под влиянием кислоты убил свою тещу? А девушка, прыгнувшая из окна?
Тони пожала плечами:
— Они были нестабильны, — высокомерно ответила она. — Возможно, они уже были готовы к убийству или самоубийству, а кислота лишь подтолкнула их. Но это не значит, что так поступишь ты или я. А может быть, доза была слишком большой или они принимали смесь наркотиков. Кто знает? Таких случаев один на миллион. У меня есть друзья, которые принимали наркотик по пятьдесят, шестьдесят раз и с ними ничего не случилось.
Она терпеливо убеждала меня. В ее голосе звучали назидательные, поучающие нотки. Из-за этих колебаний старой девы я значительно и явственно упал в ее глазах. Мы стояли на пороге настоящего разрыва.
— В чем дело, Дэвид? Ты боишься?
— Мне кажется неразумным делать это вместе, вот и все. Мы ведь не знаем, что может произойти.
— Путешествие вдвоем — самое приятное, что можно сделать вместе.
— Но это рискованно. Мы же не знаем. Слушай, ты же можешь достать еще кислоты, правда?
— Думаю да.
— Тогда все в порядке. Давай тогда пойдем постепенно. Не нужно спешить. Завтра ты отправишься одна, а я посмотрю. Я отправлюсь в воскресенье, и уже ты будешь наблюдать. Если с нами все будет в порядке, в следующий раз отправимся вместе. Хорошо? Идет?
Но хорошо не получилось. Я понял, что она просто взяла себя в руки, отступила, обдумала свое положение и решила не сообщать мне этого. Хотя все это время я не влезал в ее разум, выражение лица сделало ход ее мыслей полностью очевидным для меня.
— Хорошо, — мягко ответила она. — Не стоит больше об этом.
Субботним утром она отказалась от завтрака — ей сказали, что отправляться в путешествие нужно натощак, — а после того как я поел, мы сидели на кухне, а на столе между нами невинно лежал квадратик промокашки. Мы притворялись, что его там не было. Тони казалась растерянной. Я не знал, почему она беспокоится: из-за того, что я настоял, чтобы она отправилась одна, или просто волновалась из-за предстоящего ей. Мы мало говорили. Она нагромоздила в пепельнице целую кучу наполовину выкуренных сигарет. Время от времени она нервно улыбалась. Время от времени я подбадривающе брал ее руку. Во время этой трогательной сцены различные обитатели нашего этажа входили и выходили из кухни. Первым был Элоиз, тощий черный наркоман. Затем мисс Феотокис, сиделка с хмурым лицом из больницы святого Луки. Мистер Вонг, таинственный маленький китаец, который повсюду разгуливал в нижнем белье. Эткин, стипендиат из Толедо и его похожий на труп, товарищ по комнате Дональдсон. Человека два из заходивших на кухню, кивнули нам, но никто ничего не сказал, даже «Доброе утро». В этом месте принято было вести себя так, словно твои соседи невидимы. Старая добрая нью-йоркская традиция. Около половины одиннадцатого утра Тони сказала:
— Дай мне, пожалуйста, апельсинового сока.
Я налил в стакан сок из холодильника, на котором значилось мое имя. Подмигнув мне и широко улыбнувшись с фальшивой бравадой, она взяла бумажку, засунула ее в рот и проглотила, запив апельсиновым соком.
— Когда это подействует? — спросил я.
— Примерно через полтора часа, — ответила она.
На самом деле прошло минут пятьдесят. Мы вернулись в комнату, заперли дверь. Из переносного магнитофона доносились слабые звуки музыки Баха. Я пытался читать. Тони тоже; мы очень медленно переворачивали страницы. Вдруг она подняла на меня взгляд и сказала:
— Мне становится немного весело.
— Как весело?
— Голова кружится. Как легкий приступ морской болезни. В шее немного покалывает.
— Дать тебе чего-нибудь? Стакан воды? Сок?
— Спасибо, не надо. Я в порядке. Это правда.
Улыбка робкая, но искренняя. Она кажется слегка взволнованной, но не боится. Хочет путешествия. Я отложил книгу и бдительно наблюдал за ней, чтобы иметь случай оказать ей помощь. Я не хотел для нее неприятностей. Я хотел быть нужным.
Она рассказала мне во всех подробностях о действии кислоты на ее нервную систему. Я делал заметки до тех пор, пока она не объявила, что шуршание карандаша по бумаге отвлекает ее. Начались визуальные эффекты. Стены показались ей слегка вогнутыми, а трещины в штукатурке приобрели необыкновенную сложность и текстуру. Цвета стали неестественно яркими. Луч света, пробивавшийся сквозь грязное окно, на полу разбивался в спектр. Музыка — я припас ее любимые пластинки — обрела новую интересную насыщенность. Ей трудно стало следить за мелодией и ей казалось, что та то останавливается, то снова возобновляется, но сам звук получил новое качество плотности и осязаемости, что удивило ее. В ушах раздался свистящий звук, словно ветер обрушился на ее щеки. Она говорила о каком-то странном ощущении.
— Я на другой планете, — дважды повторила она.
Она разрумянилась и выглядела взволнованной и счастливой. Вспоминая жуткие истории, где я слышал, что кислота низводит в ад и губит жизни по предположениям неких анонимных журналистов из «Тайма» и «Лайфа», я почти с облегчением решил, что моя Тони пройдет путешествие без проблем. Я боялся худшего. Но у нее все было в порядке. Глаза закрыты, лицо безмятежно и спокойно, дыхание глубокое и свободное. Моя Тони погрузилась в мир тайны. Она едва мгла говорить, лишь изредка нарушая тишину, чтобы прошептать что-то невнятное и не относящееся к делу. Прошло уже полчаса с тех пор, как она почувствовала незнакомые ощущения. По мере того как она погружалась в пучины своего путешествия, моя любовь к ней становилась глубже. Ее способность входить в контакт с кислотой являлась доказательством прочности ее личности, и это меня восхищало. Я обожаю способных женщин. Я уже планировал свое завтрашнее путешествие, выбирая музыкальное сопровождение, пытаясь представить изменение действительности, которые я узнаю, с нетерпением ожидая момента, когда я смогу сравнить свои записи с заметками Тони. Я сожалел о трусливости, удержавшей меня от удовольствия совершить сегодня путешествие с Тони.
Но что это? Что происходит в моей голове? Почему внезапно возникло ощущение удушья? Тяжесть в груди? Сухость в горле? Стены изгибаются, воздух приближается и давит, моя правая рука на целый фут длиннее левой. Со мной происходит то, что описала Тони. Почему я это чувствую? Я затрясся. Все мои мышцы вибрировали. Они называют это высоким контактом? Едва ли моя близость к Тони во время ее путешествия могла обернуться таким образом — может она выдохнула на меня частички ЛСД?
— Мой дорогой Селит, — вкрадчиво сказало кресло, — как можно быть таким глупым? Очевидно, что ты получил этот феномен прямо из ее мозга!
Очевидно? Это так очевидно? Я рассмотрел возможность этого. Может я читаю Тони, не зная об этом? Наверное да. Раньше мне требовалась хотя бы небольшая сосредоточенность для проникновения в чужой разум. Но кажется ее сигналы усилились под воздействием кислоты и сами дошли до меня. Какое еще может быть объяснение? Она передает свое путешествие, и я каким-то образом настроился на ее волну, несмотря на мое справедливое решение уважать ее частную собственность. А теперь усиленные кислотой сигналы перебрались через пространство, разделявшее нас.
Выберусь ли я из ее мозга?
Влияние кислоты сбивало меня. Я взглянул на Тони, она изменилась. Маленькая темная родинка на щеке около уголка рта вспыхивает разноцветными огнями: красный, синий, фиолетовый, зеленый. Губы слишком полные, рот слишком большой. И все эти зубы. Ряд за рядом, словно у акулы. Почему я раньше не замечал этот хищный рот? Она пугает меня. Ее шея удлиняется, тело сжимается, груди, как неугомонные коты, двигаются под знакомым красным свитером, который приобрел какой-то пурпурный оттенок. Чтобы спастись, я отворачиваюсь к окну. По грязному стеклу бегут трещины, которых я раньше не замечал. Сейчас оно треснет и со звоном усыплет нас осколками. Здание напротив сегодня неестественно приземистое. В его изменившейся форме чудится угроза. Потолок моей комнаты тоже приблизился ко мне. Я слышу над головой приглушенные удары барабана — шаги соседа сверху, решил я про себя, — и представляю себе каннибала, готовящего себе обед. Неужели это путешествие? Неужели юные представители нашего народа делают это с собой добровольно, ради развлечения?
Нужно бежать, пока это не захватило меня целиком. Я хочу уйти.
Это несложно. У меня есть свои пути блокировки импульсов. Только сейчас они не действуют. Я беспомощен перед мощью кислоты. Я пытаюсь укрыться, бежать от этих незнакомых непонятных ощущений, но они все же проникают в меня. Я открыт настежь всем эманациями Тони. Я захвачен ими. Я погружаюсь глубже и глубже. Это путешествие. И весьма неудачное. Даже очень неудачное. Как странно: ведь у Тони все прекрасно? Так кажется стороннему наблюдателю. Почему же мне, подсевшему к ней, так плохо? Все, что есть в сознании Тони, переливается в мое сознание. Для меня не ново получать импульсы другой души, но такого со мной никогда не было, чтобы порожденная наркотиком информация приходила ко мне в столь искаженном виде. Я стал невольным зрителем в душе Тони и то, что я увидел, походило на пир демонов. Могла ли такая тьма действительно царить в ней? В предыдущие два раза я не видел ничего подобного: возможно кислота высвободила из подсознания ночные кошмары, прежде недоступные для меня? Ее прошлое марширует передо мной. Пошлые видения чудовищных ночей. Любовники, совокупления. Мерзости. Поток менструальной крови, а может в этой алой реке таится нечто более зловещее? Вот сгусток боли: что это, жестокость к другим или к себе? И смотрите, как она отдается этой армии чудовищных мужчин! Они механически движутся, их жесткие концы сливаются в ужасную красную линию. Один за другим они берут ее и я вижу струящийся из ее лона свет. Их лица словно маски. Я не узнаю ни одного. Почему меня нет в строю? Где я? Где я? А, вон там в сторонке, незначительный, не имеющий ко всему этому никакого отношения. Что это значит? Она действительно видит меня таким? Волосатая летучая мышь-вампир, крадущаяся попить кровушки? А может, это образ Дэвида Селига, который представляет себе сам Дэвид Селиг, словно отражение в параллельных зеркалах парикмахера? Господи, помоги мне, неужели я вмешался в ее путешествие, прочитал ее мысли и еще осудил ее за кошмары, которые даже не были продуктом ее сознания?