Страница:
Мануэлю внезапно очень захотелось убраться с завода, и как можно скорее.
— Сегодня мы выпускаем, так сказать, в большой мир группу бет, — говорил Бомпенсьеро. — Сейчас они проходят последний экзамен — язык, координация движений, рефлексы. Корректируется метаболизм… ну и еще всякое разное. Может, вы хотели бы лично проверить их…
— Нет, спасибо, — произнес Мануэль. — Завод, э… э… произвел на меня неизгладимое впечатление. Но, боюсь, я и так уже отнял у вас слишком много времени, а у меня в другом месте назначена встреча, так что прошу прощения, но…
На лице Бомпенсьеро было написано явное облегчение.
— Как вам угодно, — любезно произнес он. — Но, как вы понимаете, мы всегда к вашим услугам, и если вы еще раз окажете нам честь своим посещением…
— Прошу прощения, где здесь ближайшая трансмат-кабина?
22:41, СТОКГОЛЬМ. Переместившись на запад, в Европу, Мануэль потерял остаток дня. Его встретил темный холодный вечер. Ярко блестели звезды, а пронзительный, пахнущий слякотью ветер поднимал волны в заливе Мяларен. На всякий случай, страхуясь от гипотетически возможной слежки, он перенесся в вечно бурлящий людьми вестибюль великолепного старого Гранд-отеля. Дрожа от холода и с трудом разбирая дорогу в промозглой осенней мгле, он пересек площадь, вошел в трансмат-кабину за серой громадой Королевской Оперы, прижал большой палец к пластине, считывающей рисунок капиллярных линий и передающей информацию на компьютер финансового управления, и через секунду оказался на побережье Балтийского моря в старом почтенном квартале Остермальм. Сейчас это был квартал андроидов. Он поспешил по улице Ярла Биргера к некогда шикарному зданию постройки XIX века, в котором жила Лилит. Замедлив шаг перед входом, он осторожно огляделся, убедился, что вокруг ни души, и стрелой метнулся через огромные двери — почти ворота. Робот-привратник оглядел его и бесцветным голосом осведомился, что ему здесь надо.
— В гости к Лилит Мезон, — ответил Мануэль.
Робот не возражал. Дальше Мануэль мог выбирать — подниматься на лифте или пешком. Он предпочел пешком. Всю дорогу до пятого этажа его преследовали затхлые запахи, а вокруг плясали тени.
Лилит встретила его в роскошном облегающем, переливающемся всеми цветами радуги платье до пола. По сути, это была мономолекулярная пленка, только подчеркивающая контуры великолепного тела. Лилит бросилась к нему, раскинув для объятия руки, громко шепча его имя. Он обнял ее.
И внезапно увидел ее как комочек материи в розовом бульоне автоклава.
Как массу нуклеотидов, начинающих репликацию.
Он увидел, как ее, голую, влажно блестящую и беспомощную, выносят из «инкубатора».
Он увидел ее как вещь, сделанную людьми.
Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь.
Лилит.
Он знал ее пять месяцев. Три месяца они были любовниками. Их познакомил Тор Смотритель — она тоже работала на Крага.
Она тесно прижалась к нему. Он поднял руку и растопыренной ладонью накрыл одну из ее грудей: под мономолекулярной пленкой грудь была теплой и податливой. Настоящей. Он пощекотал большим пальцем сосок и почувствовал, как тот твердеет. Настоящий, настоящий.
Вещь.
Он поцеловал ее. Язык его проскользнул между ее губ, и он ощутил вкус химикатов. Аденин, гуанин, цитозин, урацил. Запахло автоклавом. Вещь. Вещь.» Красивая вещь. Вещь в обличье женщины. Правильное имя — Лилит. Вещь.
— Ты был на заводе? — спросила она, отстранившись.
— Да.
— И ты узнал об андроидах больше, чем тебе хотелось?
— Нет.
— Теперь ты видишь меня по-другому. Ты не можешь не вспоминать о том, кто я такая на самом деле.
— Ничего подобного, — сказал Мануэль. — Я люблю тебя, Лилит. Я всегда знал, кто ты такая. Я люблю тебя. Люблю.
— Как насчет того, чтобы что-нибудь выпить? — спросила она. — Или, может, сигарету? Флоутер?
— Нет, спасибо, — отозвался он. — День сегодня какой-то очень долгий. У меня еще даже ленча не было, и такое ощущение, будто я на ногах уже часов, по меньшей мере, сорок. Лилит, давай просто немного расслабимся. Нам не до травки. Нам не до флоутеров. — От отстегнул застежки, и она помогла ему скинуть одежду. Затем она сделал стремительный пируэт перед допплером, и мономолекулярное платье с коротким щелчком исчезло. Кожа у Лилит была светло-красной, только соски — темно-коричневыми, грудь — полной, элегантно очерченной, талия — узкой, а крутые бедра словно давали обещание принести много-много детей, — обещание, которое никогда не будет выполнено. В безупречности красоты Лилит было что-то нечеловеческое. Мануэлю захотелось сглотнуть, но в горле пересохло.
— Я сразу почувствовала, как только ты прикоснулся ко мне, что в тебе что-то изменилось, — грустно сказала она. — Появился… страх? Отвращение?
— Нет.
— До сегодняшнего дня я была для тебя чем-то экзотическим, но человеком
— как бушмен или эскимос. Ты никак не показывал, что чувствуешь во мне что-то нечеловеческое. Теперь ты думаешь о том, что спишь с каким-то сгустком химикатов. Тебе кажется, что это противоестественно.
— Лилит, пожалуйста, прекрати! Все ты придумываешь!
— Да?
— Я пришел к тебе. Я поцеловал тебя. Я сказал, что люблю тебя. Я хочу спать с тобой. Может, ты просто проецируешь на меня свое чувство вины из-за того, что…
— Мануэль, что бы ты сказал год назад о человеке, который признался бы тебе, что спит с андроидом?
— Я знаю много людей, которые…
— Что бы ты сказал год назад? В каких именно словах? Что бы ты подумал о таком человеке?
— Я никогда об этом не задумывался. Честно, никогда.
— Ты уклоняешься от ответа. Помнишь, мы обещали никогда не играть в недомолвки? Помнишь? Не станешь же ты отрицать, что почти во всех слоях человеческого общества секс между человеком и андроидом воспринимается как извращение. Кстати, может быть, это единственное оставшееся в мире извращение. Что, разве я неправа? Отвечай, не молчи.
— Хорошо, — выдавил он. Их глаза встретились. Ни у одной женщины, подумал он, я не встречал глаз такого цвета. — Большинство мужчин, — медленно начал он, — считают, что спать с андроидом — это… как мастурбация… как с резиновой куклой. Когда я такое слышал, мне всегда казалось, что это предельно грубое, глупое выражение обычных человеческих предрассудков насчет андроидов. У меня таких предрассудков никогда не было, иначе я не полюбил бы тебя. — Кто-то у него в мозгу издевательски пропел: «Помни автоклавы! Помни автоклавы!» Он отвел глаза и уперся взглядом в ее скулу. — Лилит, — очень серьезно произнес он, — перед всей вселенной я клянусь: мне никогда и в голову не приходило, что полюбить андроида — это что-то постыдное. И что бы там тебе ни казалось, даже после посещения завода у меня не появилось и тени подобных мыслей. А чтобы доказать это…
Он привлек ее к себе и провел ладонью по шелковистой коже живота, паха, вниз, к лону. Она шевельнула бедрами, он сомкнул пальцы на венерином бугорке, безволосом как у маленькой девочки. Его вдруг затрясло, настолько чужеродной показалась ему эта безволосость, и все тело его охватила слабость, какой он раньше никогда не испытывал. Так гладко. Так чудовищно гладко. Он опустил глаза и уткнулся взглядом в голую, словно выбритую кожу. Как у маленькой девочки. Как у… андроида. Перед его взглядом снова возникли автоклавы. И ярко-красные, влажно блестящие альфы с бессмысленными лицами. В этом нет никакого греха — любить андроида, напомнил он себе. Он стал ласкать ее, и она отозвалась на поглаживания его пальцев так, как отзываются все женщины, — участившимся дыханием, дрожанием бедер. Он коснулся губами ее груди и крепко прижал к себе, но в воздухе перед ним вспыхнул и завис, как огненный столп, образ отца. Старый дьявол-искусник! До чего же изобретательно — выпустить такое изделие! Изделие. Оно ходит. Оно разговаривает. Оно очень даже соблазнительное. Оно испытывает страсть и учащенно дышит, у него увлажняются малые губы. А я кто такой? Тоже изделие, да? Винегрет из химических элементов, вылепленный по почти такому же трафарету, — mutatis mutandum, конечно. Аденин. Гуанин. Цитозин. Урацил. Рожден в автоклаве, вышел из лона — какая, к черту, разница? Мы одной плоти. Мы разные, но мы одной плоти.
Желание нахлынуло на него с головокружительной быстротой, он опрокинул ее на спину, розовые пятки в экстазе молотили его по ляжкам, ему казалось, что они взмывают все выше и выше и что это никогда не кончится.
— Ну и находит же на меня иногда, — сказала она, отдышавшись, когда это все-таки кончилось.
— О чем ты?
— О той сцене, которую я тебе устроила, когда я пыталась объяснить тебе, что ты, по-моему, думаешь.
— Лилит, не надо больше об этом.
— Но ты был прав. Наверно, я действительно просто проецировала на тебя собственные страхи. Может быть, подсознательно я ощущаю вину из-за того, что сплю с человеком. Может быть, я хочу, чтобы ты думал обо мне, как о чем-то резиновом. Очень может быть, что в глубине души я сама о себе думаю именно так.
— Нет. Нет.
— Ничего не поделаешь. Это разлито в воздухе. По тысяче раз на дню нам напоминают, что мы не люди… не живые…
— Ты такая же живая, как любой человек. Даже живее некоторых. — Живее, чем Клисса, чуть не добавил он вслух. — Но сегодня ты какая-то очень нервная. Что происходит?
— Все дело в твоей поездке на завод, — сказала она. — До сегодняшнего дня я была уверена, что ты не такой, как все, что ты ни на секунду не задумываешься о том, как и где я родилась или нет ли чего-нибудь предосудительного в нашей с тобой связи. Но я боялась, что, когда ты увидишь завод, увидишь… производство в подробностях, ты можешь измениться… а когда ты пришел сегодня, в тебе появилось что-то новое, какая-то… отстраненность, которой раньше не было… — Она пожала плечами. — Может быть, все это мне только кажется. Наверняка все это мне только кажется. Мануэль, ты не такой, как другие. Ты — Краг, ты как король, тебе не нужно унижать других, чтобы возвыситься самому. Ты не делишь весь мир на людей и андроидов, никогда не делил. И ничего не могло измениться оттого, что ты разок заглянул в автоклав.
— Конечно, не могло, — сказал он так искренне, как только мог. — Андроиды — это люди, и люди — это… тоже люди, я всегда так думал, и с какой стати что-то должно было измениться? Ты прекрасна. И я очень тебя люблю. А тот, кто думает, что андроиды — неполноценные существа, просто злобный псих.
— Ты за то, чтобы андроидам дали гражданские права?
— Конечно.
— Ты имеешь в виду андроидов -альфа? — невинно улыбаясь, уточнила она.
— Ну… я…
— Люди и андроиды равны, только альфы более равны, чем остальные андроиды?
— Ты опять начинаешь?
— Я всего лишь пытаюсь добиться для альф политических преимуществ. Разве не может в угнетенной этнической группе быть свое разделение на классы? Мануэль, я люблю тебя. Ну почему ты все так серьезно воспринимаешь?
— Ничего не могу с этим поделать. Я никогда не был особенным умником, и твой тонкий юмор-до меня не всегда доходит. — Он поцеловал ее в грудь. — Мне пора.
— Но ты же только пришел!
— Очень жаль, но мне действительно пора.
— Этот дурацкий спор отнял уйму времени… и ты пришел поздно… Ну, Мануэль, задержись хотя бы на час!
— В Калифорнии меня ждет жена, — сказал он. — К сожалению, большой мир иногда напоминает о своем существовании.
— Когда теперь я тебя увижу?
— Скоро, скоро.
— Послезавтра?
— Вряд ли. Но скоро. Я позвоню. — Он быстро оделся. Ее слова продолжали звучать у него в мозгу, потрескивая, как фон статического электричества. «Мануэль, ты не такой, как другие… Ты не делишь весь мир на людей и андроидов». Разве это правда? Разве это может быть правдой? Он солгал ей, предрассудков у него ничуть не меньше, чем у любого другого человека, и посещение завода только дало им дополнительную пищу. Но, может, достаточно волевого усилия — и он преодолеет себя? Может, сегодня вечером он нашел наконец свое истинное призвание? Интересно, что скажут, если сын Симеона Крага открыто выскажется по такому взрывоопасному вопросу, как гражданские права андроидов, и займет сторону Партии Равенства? И Мануэль Никчемный, Мануэль-бездельник, Мануэль-повеса превратится в пламенного аболициониста? Он немного поиграл этой мыслью. Может быть, может быть. По крайней мере, появляется удачная возможность избавиться от опостылевшего имиджа пустозвона. Дело, дело, дело! Наконец-то появляется достойное дело! Может быть. Лилит проводила его до двери, он на прощанье поцеловал ее, обнял, ощущая под руками неестественно гладкую кожу, и закрыл глаза. К его ужасу, перед ним снова возник, призрачно мерцая сквозь зажмуренные веки, ряд автоклавов, и Нолан Бомпенсьеро, кувыркаясь, принялся объяснять, как «новорожденных» андроидов обучают контролировать анальный сфинктер. Его передернуло, и он отстранился от Лилит.
— Я позвоню, — пообещал он уходя.
16:44, КАЛИФОРНИЯ. Он вышел из трансмат-кабины во внутренний дворик, мощенный синевато-серым кафелем. Солнце медленно ползло над Тихим океаном. К Мануэлю поспешили трое слуг-андроидов: один принес домашний халат, второй тонизирующую таблетку, третий — свежую газету.
— Где миссис Краг? — спросил Мануэль. — Еще спит?
— Она у океана, — ответил ему слуга-бета.
Мануэль быстро переоделся, принял таблетку и вышел на пляж. Он сразу увидел Клиссу метрах в ста от дома, она брела вдоль берега в полосе негромко шумящего прибоя. Вокруг нее кругами бегали три длинноногих чайки, и она что-то кричала им, смеясь и хлопая в ладоши. Она заметила Мануэля, только когда он подошел уже почти вплотную. После Лилит она казалась ребенком: узкие бедра, поджарый мальчишеский зад, едва выступающая, как у двенадцатилетней девочки, грудь. Темнеющий между ног волосатый треугольник смотрелся совершенно нелепо. Моя жена — ребенок, подумал Мануэль, а любовница сделана из пластика.
— Клисса, — позвал он.
— О! — вздрогнула она. — Ты напугал меня.
— Как сегодня океан? Тебе не холодно?
— Мануэль, ты же прекрасно знаешь, я никогда не мерзну. Интересно было на заводе?
— Интересно, — ответил он. — А ты как? Я вижу, тебе уже лучше.
— Лучше? Разве мне было плохо?
Он странно посмотрел на нее.
— Но сегодня утром… на башне… ты была, э-э… взволнована.
— А, так ты об этом! Я уже почти забыла. Да, конечно, это было ужасно… Который, кстати, час?
— 16:48, плюс-минус минута.
— Пожалуй, я начну одеваться. Ты не забыл, нас приглашали на обед в Гонконг?
Мануэля восхищало ее умение забывать о неприятном, как змеи забывают о сброшенной коже.
— В Гонконге еще утро, — ответил он. — Мы никуда не опаздываем, торопиться пока незачем.
— Ну хорошо… может, тогда поплаваем вместе? Вода совсем не такая холодная, как тебе кажется. Или… — Она осеклась. — Между прочим, ты до сих пор не поцеловал меня. И не поздоровался.
— Привет, — сказал он.
— Привет. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Целоваться с Клиссой было все равно что с гипсовой статуей. На губах у него все еще оставался вкус губ Лилит. Интересно все-таки, подумал он, кто из них живая, чувствующая женщина, а кто — холодная искусственная вещь? Обнимая жену, он не чувствовал ровным счетом ничего. Он разжал объятия. Она потянула его за руку к полосе прибоя, они немного поплескались в волнах, и вскоре он выбрался на берег, дрожа от озноба. Начало смеркаться; слуга-бета принес во внутренний дворик коктейли.
— Мне кажется, ты сегодня где-то очень далеко, — произнесла Клисса. — Наверное, все дело в этих бесконечных трансмат-прыжках. Что бы там специалисты ни говорили, но каждый прыжок что-то от тебя забирает.
На вечер в Гонконге она надела уникальную драгоценность — ожерелье из стеклянных грушевидных бусин, черных как сажа. Автоматическая межзвездная станция, посланная картелем Крага за семь с половиной световых лет от Земли, выудила эти застывшие капельки вещества из облака пыли, окружающего тусклую умирающую звезду. Ожерелье было свадебным подарком от Крага. Какая другая женщина могла похвастаться ожерельем из кусочков вещества темной звезды? Но в обществе, в котором вращались Мануэль и Клисса, чудеса воспринимались как должное. Никто из соседей Клиссы по столу даже виду не подал, что заметил ожерелье. В Гонконге Мануэль и Клисса задержались хорошо за полночь, так что, когда они вернулись на побережье Мендочино, в Калифорнии давно наступило утро. Приказав слуге-бете разбудить их через восемь часов, они задернули шторы. Мануэль давно перестал следить за течением времени, но у него было смутное подозрение, что на ногах он уже больше 24 часов. Иногда трансмат-жизнь бывает слишком утомительной, подумал он и отключился.
8
9
— Сегодня мы выпускаем, так сказать, в большой мир группу бет, — говорил Бомпенсьеро. — Сейчас они проходят последний экзамен — язык, координация движений, рефлексы. Корректируется метаболизм… ну и еще всякое разное. Может, вы хотели бы лично проверить их…
— Нет, спасибо, — произнес Мануэль. — Завод, э… э… произвел на меня неизгладимое впечатление. Но, боюсь, я и так уже отнял у вас слишком много времени, а у меня в другом месте назначена встреча, так что прошу прощения, но…
На лице Бомпенсьеро было написано явное облегчение.
— Как вам угодно, — любезно произнес он. — Но, как вы понимаете, мы всегда к вашим услугам, и если вы еще раз окажете нам честь своим посещением…
— Прошу прощения, где здесь ближайшая трансмат-кабина?
22:41, СТОКГОЛЬМ. Переместившись на запад, в Европу, Мануэль потерял остаток дня. Его встретил темный холодный вечер. Ярко блестели звезды, а пронзительный, пахнущий слякотью ветер поднимал волны в заливе Мяларен. На всякий случай, страхуясь от гипотетически возможной слежки, он перенесся в вечно бурлящий людьми вестибюль великолепного старого Гранд-отеля. Дрожа от холода и с трудом разбирая дорогу в промозглой осенней мгле, он пересек площадь, вошел в трансмат-кабину за серой громадой Королевской Оперы, прижал большой палец к пластине, считывающей рисунок капиллярных линий и передающей информацию на компьютер финансового управления, и через секунду оказался на побережье Балтийского моря в старом почтенном квартале Остермальм. Сейчас это был квартал андроидов. Он поспешил по улице Ярла Биргера к некогда шикарному зданию постройки XIX века, в котором жила Лилит. Замедлив шаг перед входом, он осторожно огляделся, убедился, что вокруг ни души, и стрелой метнулся через огромные двери — почти ворота. Робот-привратник оглядел его и бесцветным голосом осведомился, что ему здесь надо.
— В гости к Лилит Мезон, — ответил Мануэль.
Робот не возражал. Дальше Мануэль мог выбирать — подниматься на лифте или пешком. Он предпочел пешком. Всю дорогу до пятого этажа его преследовали затхлые запахи, а вокруг плясали тени.
Лилит встретила его в роскошном облегающем, переливающемся всеми цветами радуги платье до пола. По сути, это была мономолекулярная пленка, только подчеркивающая контуры великолепного тела. Лилит бросилась к нему, раскинув для объятия руки, громко шепча его имя. Он обнял ее.
И внезапно увидел ее как комочек материи в розовом бульоне автоклава.
Как массу нуклеотидов, начинающих репликацию.
Он увидел, как ее, голую, влажно блестящую и беспомощную, выносят из «инкубатора».
Он увидел ее как вещь, сделанную людьми.
Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь. Вещь.
Лилит.
Он знал ее пять месяцев. Три месяца они были любовниками. Их познакомил Тор Смотритель — она тоже работала на Крага.
Она тесно прижалась к нему. Он поднял руку и растопыренной ладонью накрыл одну из ее грудей: под мономолекулярной пленкой грудь была теплой и податливой. Настоящей. Он пощекотал большим пальцем сосок и почувствовал, как тот твердеет. Настоящий, настоящий.
Вещь.
Он поцеловал ее. Язык его проскользнул между ее губ, и он ощутил вкус химикатов. Аденин, гуанин, цитозин, урацил. Запахло автоклавом. Вещь. Вещь.» Красивая вещь. Вещь в обличье женщины. Правильное имя — Лилит. Вещь.
— Ты был на заводе? — спросила она, отстранившись.
— Да.
— И ты узнал об андроидах больше, чем тебе хотелось?
— Нет.
— Теперь ты видишь меня по-другому. Ты не можешь не вспоминать о том, кто я такая на самом деле.
— Ничего подобного, — сказал Мануэль. — Я люблю тебя, Лилит. Я всегда знал, кто ты такая. Я люблю тебя. Люблю.
— Как насчет того, чтобы что-нибудь выпить? — спросила она. — Или, может, сигарету? Флоутер?
— Нет, спасибо, — отозвался он. — День сегодня какой-то очень долгий. У меня еще даже ленча не было, и такое ощущение, будто я на ногах уже часов, по меньшей мере, сорок. Лилит, давай просто немного расслабимся. Нам не до травки. Нам не до флоутеров. — От отстегнул застежки, и она помогла ему скинуть одежду. Затем она сделал стремительный пируэт перед допплером, и мономолекулярное платье с коротким щелчком исчезло. Кожа у Лилит была светло-красной, только соски — темно-коричневыми, грудь — полной, элегантно очерченной, талия — узкой, а крутые бедра словно давали обещание принести много-много детей, — обещание, которое никогда не будет выполнено. В безупречности красоты Лилит было что-то нечеловеческое. Мануэлю захотелось сглотнуть, но в горле пересохло.
— Я сразу почувствовала, как только ты прикоснулся ко мне, что в тебе что-то изменилось, — грустно сказала она. — Появился… страх? Отвращение?
— Нет.
— До сегодняшнего дня я была для тебя чем-то экзотическим, но человеком
— как бушмен или эскимос. Ты никак не показывал, что чувствуешь во мне что-то нечеловеческое. Теперь ты думаешь о том, что спишь с каким-то сгустком химикатов. Тебе кажется, что это противоестественно.
— Лилит, пожалуйста, прекрати! Все ты придумываешь!
— Да?
— Я пришел к тебе. Я поцеловал тебя. Я сказал, что люблю тебя. Я хочу спать с тобой. Может, ты просто проецируешь на меня свое чувство вины из-за того, что…
— Мануэль, что бы ты сказал год назад о человеке, который признался бы тебе, что спит с андроидом?
— Я знаю много людей, которые…
— Что бы ты сказал год назад? В каких именно словах? Что бы ты подумал о таком человеке?
— Я никогда об этом не задумывался. Честно, никогда.
— Ты уклоняешься от ответа. Помнишь, мы обещали никогда не играть в недомолвки? Помнишь? Не станешь же ты отрицать, что почти во всех слоях человеческого общества секс между человеком и андроидом воспринимается как извращение. Кстати, может быть, это единственное оставшееся в мире извращение. Что, разве я неправа? Отвечай, не молчи.
— Хорошо, — выдавил он. Их глаза встретились. Ни у одной женщины, подумал он, я не встречал глаз такого цвета. — Большинство мужчин, — медленно начал он, — считают, что спать с андроидом — это… как мастурбация… как с резиновой куклой. Когда я такое слышал, мне всегда казалось, что это предельно грубое, глупое выражение обычных человеческих предрассудков насчет андроидов. У меня таких предрассудков никогда не было, иначе я не полюбил бы тебя. — Кто-то у него в мозгу издевательски пропел: «Помни автоклавы! Помни автоклавы!» Он отвел глаза и уперся взглядом в ее скулу. — Лилит, — очень серьезно произнес он, — перед всей вселенной я клянусь: мне никогда и в голову не приходило, что полюбить андроида — это что-то постыдное. И что бы там тебе ни казалось, даже после посещения завода у меня не появилось и тени подобных мыслей. А чтобы доказать это…
Он привлек ее к себе и провел ладонью по шелковистой коже живота, паха, вниз, к лону. Она шевельнула бедрами, он сомкнул пальцы на венерином бугорке, безволосом как у маленькой девочки. Его вдруг затрясло, настолько чужеродной показалась ему эта безволосость, и все тело его охватила слабость, какой он раньше никогда не испытывал. Так гладко. Так чудовищно гладко. Он опустил глаза и уткнулся взглядом в голую, словно выбритую кожу. Как у маленькой девочки. Как у… андроида. Перед его взглядом снова возникли автоклавы. И ярко-красные, влажно блестящие альфы с бессмысленными лицами. В этом нет никакого греха — любить андроида, напомнил он себе. Он стал ласкать ее, и она отозвалась на поглаживания его пальцев так, как отзываются все женщины, — участившимся дыханием, дрожанием бедер. Он коснулся губами ее груди и крепко прижал к себе, но в воздухе перед ним вспыхнул и завис, как огненный столп, образ отца. Старый дьявол-искусник! До чего же изобретательно — выпустить такое изделие! Изделие. Оно ходит. Оно разговаривает. Оно очень даже соблазнительное. Оно испытывает страсть и учащенно дышит, у него увлажняются малые губы. А я кто такой? Тоже изделие, да? Винегрет из химических элементов, вылепленный по почти такому же трафарету, — mutatis mutandum, конечно. Аденин. Гуанин. Цитозин. Урацил. Рожден в автоклаве, вышел из лона — какая, к черту, разница? Мы одной плоти. Мы разные, но мы одной плоти.
Желание нахлынуло на него с головокружительной быстротой, он опрокинул ее на спину, розовые пятки в экстазе молотили его по ляжкам, ему казалось, что они взмывают все выше и выше и что это никогда не кончится.
— Ну и находит же на меня иногда, — сказала она, отдышавшись, когда это все-таки кончилось.
— О чем ты?
— О той сцене, которую я тебе устроила, когда я пыталась объяснить тебе, что ты, по-моему, думаешь.
— Лилит, не надо больше об этом.
— Но ты был прав. Наверно, я действительно просто проецировала на тебя собственные страхи. Может быть, подсознательно я ощущаю вину из-за того, что сплю с человеком. Может быть, я хочу, чтобы ты думал обо мне, как о чем-то резиновом. Очень может быть, что в глубине души я сама о себе думаю именно так.
— Нет. Нет.
— Ничего не поделаешь. Это разлито в воздухе. По тысяче раз на дню нам напоминают, что мы не люди… не живые…
— Ты такая же живая, как любой человек. Даже живее некоторых. — Живее, чем Клисса, чуть не добавил он вслух. — Но сегодня ты какая-то очень нервная. Что происходит?
— Все дело в твоей поездке на завод, — сказала она. — До сегодняшнего дня я была уверена, что ты не такой, как все, что ты ни на секунду не задумываешься о том, как и где я родилась или нет ли чего-нибудь предосудительного в нашей с тобой связи. Но я боялась, что, когда ты увидишь завод, увидишь… производство в подробностях, ты можешь измениться… а когда ты пришел сегодня, в тебе появилось что-то новое, какая-то… отстраненность, которой раньше не было… — Она пожала плечами. — Может быть, все это мне только кажется. Наверняка все это мне только кажется. Мануэль, ты не такой, как другие. Ты — Краг, ты как король, тебе не нужно унижать других, чтобы возвыситься самому. Ты не делишь весь мир на людей и андроидов, никогда не делил. И ничего не могло измениться оттого, что ты разок заглянул в автоклав.
— Конечно, не могло, — сказал он так искренне, как только мог. — Андроиды — это люди, и люди — это… тоже люди, я всегда так думал, и с какой стати что-то должно было измениться? Ты прекрасна. И я очень тебя люблю. А тот, кто думает, что андроиды — неполноценные существа, просто злобный псих.
— Ты за то, чтобы андроидам дали гражданские права?
— Конечно.
— Ты имеешь в виду андроидов -альфа? — невинно улыбаясь, уточнила она.
— Ну… я…
— Люди и андроиды равны, только альфы более равны, чем остальные андроиды?
— Ты опять начинаешь?
— Я всего лишь пытаюсь добиться для альф политических преимуществ. Разве не может в угнетенной этнической группе быть свое разделение на классы? Мануэль, я люблю тебя. Ну почему ты все так серьезно воспринимаешь?
— Ничего не могу с этим поделать. Я никогда не был особенным умником, и твой тонкий юмор-до меня не всегда доходит. — Он поцеловал ее в грудь. — Мне пора.
— Но ты же только пришел!
— Очень жаль, но мне действительно пора.
— Этот дурацкий спор отнял уйму времени… и ты пришел поздно… Ну, Мануэль, задержись хотя бы на час!
— В Калифорнии меня ждет жена, — сказал он. — К сожалению, большой мир иногда напоминает о своем существовании.
— Когда теперь я тебя увижу?
— Скоро, скоро.
— Послезавтра?
— Вряд ли. Но скоро. Я позвоню. — Он быстро оделся. Ее слова продолжали звучать у него в мозгу, потрескивая, как фон статического электричества. «Мануэль, ты не такой, как другие… Ты не делишь весь мир на людей и андроидов». Разве это правда? Разве это может быть правдой? Он солгал ей, предрассудков у него ничуть не меньше, чем у любого другого человека, и посещение завода только дало им дополнительную пищу. Но, может, достаточно волевого усилия — и он преодолеет себя? Может, сегодня вечером он нашел наконец свое истинное призвание? Интересно, что скажут, если сын Симеона Крага открыто выскажется по такому взрывоопасному вопросу, как гражданские права андроидов, и займет сторону Партии Равенства? И Мануэль Никчемный, Мануэль-бездельник, Мануэль-повеса превратится в пламенного аболициониста? Он немного поиграл этой мыслью. Может быть, может быть. По крайней мере, появляется удачная возможность избавиться от опостылевшего имиджа пустозвона. Дело, дело, дело! Наконец-то появляется достойное дело! Может быть. Лилит проводила его до двери, он на прощанье поцеловал ее, обнял, ощущая под руками неестественно гладкую кожу, и закрыл глаза. К его ужасу, перед ним снова возник, призрачно мерцая сквозь зажмуренные веки, ряд автоклавов, и Нолан Бомпенсьеро, кувыркаясь, принялся объяснять, как «новорожденных» андроидов обучают контролировать анальный сфинктер. Его передернуло, и он отстранился от Лилит.
— Я позвоню, — пообещал он уходя.
16:44, КАЛИФОРНИЯ. Он вышел из трансмат-кабины во внутренний дворик, мощенный синевато-серым кафелем. Солнце медленно ползло над Тихим океаном. К Мануэлю поспешили трое слуг-андроидов: один принес домашний халат, второй тонизирующую таблетку, третий — свежую газету.
— Где миссис Краг? — спросил Мануэль. — Еще спит?
— Она у океана, — ответил ему слуга-бета.
Мануэль быстро переоделся, принял таблетку и вышел на пляж. Он сразу увидел Клиссу метрах в ста от дома, она брела вдоль берега в полосе негромко шумящего прибоя. Вокруг нее кругами бегали три длинноногих чайки, и она что-то кричала им, смеясь и хлопая в ладоши. Она заметила Мануэля, только когда он подошел уже почти вплотную. После Лилит она казалась ребенком: узкие бедра, поджарый мальчишеский зад, едва выступающая, как у двенадцатилетней девочки, грудь. Темнеющий между ног волосатый треугольник смотрелся совершенно нелепо. Моя жена — ребенок, подумал Мануэль, а любовница сделана из пластика.
— Клисса, — позвал он.
— О! — вздрогнула она. — Ты напугал меня.
— Как сегодня океан? Тебе не холодно?
— Мануэль, ты же прекрасно знаешь, я никогда не мерзну. Интересно было на заводе?
— Интересно, — ответил он. — А ты как? Я вижу, тебе уже лучше.
— Лучше? Разве мне было плохо?
Он странно посмотрел на нее.
— Но сегодня утром… на башне… ты была, э-э… взволнована.
— А, так ты об этом! Я уже почти забыла. Да, конечно, это было ужасно… Который, кстати, час?
— 16:48, плюс-минус минута.
— Пожалуй, я начну одеваться. Ты не забыл, нас приглашали на обед в Гонконг?
Мануэля восхищало ее умение забывать о неприятном, как змеи забывают о сброшенной коже.
— В Гонконге еще утро, — ответил он. — Мы никуда не опаздываем, торопиться пока незачем.
— Ну хорошо… может, тогда поплаваем вместе? Вода совсем не такая холодная, как тебе кажется. Или… — Она осеклась. — Между прочим, ты до сих пор не поцеловал меня. И не поздоровался.
— Привет, — сказал он.
— Привет. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Целоваться с Клиссой было все равно что с гипсовой статуей. На губах у него все еще оставался вкус губ Лилит. Интересно все-таки, подумал он, кто из них живая, чувствующая женщина, а кто — холодная искусственная вещь? Обнимая жену, он не чувствовал ровным счетом ничего. Он разжал объятия. Она потянула его за руку к полосе прибоя, они немного поплескались в волнах, и вскоре он выбрался на берег, дрожа от озноба. Начало смеркаться; слуга-бета принес во внутренний дворик коктейли.
— Мне кажется, ты сегодня где-то очень далеко, — произнесла Клисса. — Наверное, все дело в этих бесконечных трансмат-прыжках. Что бы там специалисты ни говорили, но каждый прыжок что-то от тебя забирает.
На вечер в Гонконге она надела уникальную драгоценность — ожерелье из стеклянных грушевидных бусин, черных как сажа. Автоматическая межзвездная станция, посланная картелем Крага за семь с половиной световых лет от Земли, выудила эти застывшие капельки вещества из облака пыли, окружающего тусклую умирающую звезду. Ожерелье было свадебным подарком от Крага. Какая другая женщина могла похвастаться ожерельем из кусочков вещества темной звезды? Но в обществе, в котором вращались Мануэль и Клисса, чудеса воспринимались как должное. Никто из соседей Клиссы по столу даже виду не подал, что заметил ожерелье. В Гонконге Мануэль и Клисса задержались хорошо за полночь, так что, когда они вернулись на побережье Мендочино, в Калифорнии давно наступило утро. Приказав слуге-бете разбудить их через восемь часов, они задернули шторы. Мануэль давно перестал следить за течением времени, но у него было смутное подозрение, что на ногах он уже больше 24 часов. Иногда трансмат-жизнь бывает слишком утомительной, подумал он и отключился.
8
18 октября 2218 г.
Башня достигла двухсотвосьмидесятиметровой отметки и продолжает расти на глазах час за часом. Днем она ослепительно сверкает в лучах бледного арктического солнца и похожа на блестящее копье, воткнутое кем-то посреди тундры. Ночью, отражая огни бесчисленных прожекторов, в свете которых трудится третья смена, она смотрится просто ошеломляюще.
Настоящая красота — еще впереди. Пока что над тундрой возвышается только основание башни — естественно, широкое и толстостенное. По проекту Джастина Мэйлдетто собственно башня должна быть изящно сужающимся к вершине стеклянным обелиском, и будущая изысканность только-только начала намечаться.
Не достигнув еще и одной пятой своей будущей высоты, башня Крага — уже самое высокое сооружение на Северо-Западных Территориях; к северу от шестидесятой параллели ее превосходят только Чейз-Краг-Билдинг в Фэрбенксе (триста двадцать метров) и древняя трехсотметровая Игла Коцебу на берегу Берингова пролива. Через один-два дня трехсотметровая отметка будет пройдена, а еще через несколько дней позади останется и Чейз-Краг-Билдинг. К концу ноября пятисотметровая башня станет самым высоким сооружением в Солнечной системе. И даже тогда это будет только треть ее истинного величия.
Андроиды-строители работают быстро и ритмично. После сентябрьского несчастного случая жертв больше не было. Техника подъема стеклянных блоков доведена до совершенства. Пока монтажники занимаются своим делом наверху, на всех восьми гранях башни одновременно, новые блоки уже готовятся к подъему.
Башня — уже не просто пустая оболочка. Начались подготовительные работы к установке тахионного передатчика, который пошлет сверхсветовой сигнал в планетарную туманность NGC 7293. Проект Джастина Мэйлдетто предусматривает горизонтальные перекрытия каждые двадцать метров, кроме тех мест, где размеры оборудования требуют делать перекрытия через шестьдесят метров. Пять нижних перекрытий уже почти готовы, начата работа над шестым, седьмым и восьмым. Полы кладутся из того же прозрачного материала, что и весь корпус башни. Все сооружение должно быть абсолютно прозрачным. Мэйлдетто настаивал на этом из соображений эстетики, тахионная лаборатория — из соображений оптики.
Глядя на недостроенную башню с расстояния, например, в километр, нельзя не подивиться ее хрупкости и уязвимости. Искрящиеся лучи восходящего солнца, танцуя, отражаются от стен башни, как от прозрачной поверхности мелкого озера; темные фигурки андроидов, как муравьи, копошатся внутри башни, а горизонтальные перегородки почти невидимы; кажется, что довольно будет одного сильного порыва ветра с Гудзонова залива — и башня рассыплется звонкими стеклянными осколками. Когда подходишь ближе и видишь, что толщина невидимых полов — больше человеческого роста, когда понимаешь, насколько массивны стены, только тогда чувствуешь тот невообразимый вес, каким колосс давит на вечную мерзлоту, только тогда забываешь о танце солнечных лучей и понимаешь, что Симеон Краг возводит самое величественное сооружение за всю историю человечества.
Башня достигла двухсотвосьмидесятиметровой отметки и продолжает расти на глазах час за часом. Днем она ослепительно сверкает в лучах бледного арктического солнца и похожа на блестящее копье, воткнутое кем-то посреди тундры. Ночью, отражая огни бесчисленных прожекторов, в свете которых трудится третья смена, она смотрится просто ошеломляюще.
Настоящая красота — еще впереди. Пока что над тундрой возвышается только основание башни — естественно, широкое и толстостенное. По проекту Джастина Мэйлдетто собственно башня должна быть изящно сужающимся к вершине стеклянным обелиском, и будущая изысканность только-только начала намечаться.
Не достигнув еще и одной пятой своей будущей высоты, башня Крага — уже самое высокое сооружение на Северо-Западных Территориях; к северу от шестидесятой параллели ее превосходят только Чейз-Краг-Билдинг в Фэрбенксе (триста двадцать метров) и древняя трехсотметровая Игла Коцебу на берегу Берингова пролива. Через один-два дня трехсотметровая отметка будет пройдена, а еще через несколько дней позади останется и Чейз-Краг-Билдинг. К концу ноября пятисотметровая башня станет самым высоким сооружением в Солнечной системе. И даже тогда это будет только треть ее истинного величия.
Андроиды-строители работают быстро и ритмично. После сентябрьского несчастного случая жертв больше не было. Техника подъема стеклянных блоков доведена до совершенства. Пока монтажники занимаются своим делом наверху, на всех восьми гранях башни одновременно, новые блоки уже готовятся к подъему.
Башня — уже не просто пустая оболочка. Начались подготовительные работы к установке тахионного передатчика, который пошлет сверхсветовой сигнал в планетарную туманность NGC 7293. Проект Джастина Мэйлдетто предусматривает горизонтальные перекрытия каждые двадцать метров, кроме тех мест, где размеры оборудования требуют делать перекрытия через шестьдесят метров. Пять нижних перекрытий уже почти готовы, начата работа над шестым, седьмым и восьмым. Полы кладутся из того же прозрачного материала, что и весь корпус башни. Все сооружение должно быть абсолютно прозрачным. Мэйлдетто настаивал на этом из соображений эстетики, тахионная лаборатория — из соображений оптики.
Глядя на недостроенную башню с расстояния, например, в километр, нельзя не подивиться ее хрупкости и уязвимости. Искрящиеся лучи восходящего солнца, танцуя, отражаются от стен башни, как от прозрачной поверхности мелкого озера; темные фигурки андроидов, как муравьи, копошатся внутри башни, а горизонтальные перегородки почти невидимы; кажется, что довольно будет одного сильного порыва ветра с Гудзонова залива — и башня рассыплется звонкими стеклянными осколками. Когда подходишь ближе и видишь, что толщина невидимых полов — больше человеческого роста, когда понимаешь, насколько массивны стены, только тогда чувствуешь тот невообразимый вес, каким колосс давит на вечную мерзлоту, только тогда забываешь о танце солнечных лучей и понимаешь, что Симеон Краг возводит самое величественное сооружение за всю историю человечества.
9
Краг всегда понимал это. Но осознание величественности сооружения не вызывало у него какого-то особенного восторга. Башня будет такой огромной не потому, что этого требует его раздутое эго, а как неизбежное следствие тахионных волновых уравнений. Перейти световой барьер, не вкладывая гигантских энергий, невозможно, а гигантские энергии требуют гигантских размеров.
— Понимаете, — говорил Краг, — памятники меня не интересуют. Памятники у меня есть и так. Я добиваюсь контакта.
Сегодня он привел на башню восемь человек: Варгаса, Сполдинга, Мануэля и пятерых его приятелей. Приятели Мануэля, думая что Крагу это должно быть приятно, хором пели о том, как грядущие поколения будут восторгаться исполинскими размерами башни. Такая мысль Крагу совсем не нравилась. Одно дело, когда Никколо Варгас говорит о башне как о первом соборе галактического века. Это красивая символика, этим подчеркивается роль башни как верстового столба в начале нового этапа развития человечества. Но совсем другое дело — восхвалять башню только потому, что она огромна. Что это за восхваление? Кому нужен гигантизм ради гигантизма? Только тому, кто сам ничтожен.
Он снова обнаружил, как сложно ему найти слова, чтобы объяснить, что такое для него башня.
— Мануэль, объясни им ты, — попросил он. — Скажи, что башня — это не просто огромный стеклянный шест, размеры тут ни при чем и… В общем, ты сам знаешь что сказать…
— Главная техническая сложность в том, — начал Мануэль, — как послать сообщение со скоростью больше световой. Без этого никак, потому что доктор Варгас установил, что цивилизация, с которой мы пытаемся побеседовать, находится от нас… спасибо, доктор, в трехстах световых годах. Значит, если мы пошлем им простое радиосообщение, оно доберется до них только к XXVI веку, а ответ мы получим году эдак к 2850-му, и отец мой не может ждать так долго, ему хочется поскорее узнать, что они имеют сказать нам. Терпение не входит в число добродетелей моего отца. Так. Теперь: чтобы послать сверхсветовой сигнал, нам нужны тахионы, о которых я могу сказать только то, что они летят чертовски быстро, а чтобы их разогнать, надо затратить чертовски много энергии, для чего нам и нужна башня-ускоритель высотой — а это уже случайное совпадение — как раз полтора километра, потому что…
Мануэль еще долго продолжал в том же духе. Краг сердито качал головой. Его раздражал этот легковесный, ернический тон. Почему парень не может хоть к чему-нибудь отнестись серьезно? Почему его не увлекает такая красивая идея? К чему эта вечная издевка? Почему он никогда не может увидеть суть?
Самому Крагу суть эта была абсолютна ясна. Если бы только удалось найти слова…
Послушайте, хотелось сказать ему, миллиард лет назад человека еще не было, была только рыба. Скользкое создание с жабрами, плавниками и маленькими круглыми глазками. Рыба жила в океане, и океан был для нее как тюрьма, а воздух — как крыша этой тюрьмы. Надежно охраняемая крыша, на которую нельзя вылезать. Ты умрешь, если вылезешь на крышу, говорили все. И вот эта рыба вылезла на крышу и умерла. Потом другая рыба вылезла на крышу и тоже умерла. Потом третья рыба вылезла на крышу, и ей казалось, что мозг ее плавится, жабры горят огнем, а солнце выжигает сетчатку. Рыба лежала в прибрежном иле и ждала смерти, но смерть так и не пришла. Тогда рыба уползла обратно в океан и сказала другим рыбам: «Послушайте, там, наверху, — целый мир».И она снова поднялась на крышу и провела там, может быть, целых два дня и умерла. И другие рыбы задумались о мире наверху, и поднялись на крышу, и выползли на илистый берег. И остались там. И научились дышать воздухом. И научились стоять, ходить и не щуриться от яркого солнечного света. И они превратились в ящериц, в динозавров, в кого-то там еще, через миллионы лет они научились вставать на задние ноги, хватать передними — которые теперь назывались «руки» — разные предметы, превратились в обезьян, потом обезьяны поумнели и стали людьми. И все время некоторые из них — может быть, очень немногие — продолжали искать новые миры. Вы можете сказать им: давайте вернемся в океан, давайте снова станем рыбами, так легче. И, может быть, половина из них с готовностью согласятся; может быть, даже больше, чем половина; но всегда найдутся те, кто скажет: «Вы что, с ума сошли? Какие мы рыбы? Мы — люди».И они не возвращаются. Они карабкаются все выше и выше. Они разводят огонь, изобретают каменный топор, колесо, повозку, дом и одежду, потом пароход, автомобиль и поезд. Зачем они карабкаются? Что они хотят найти? Этого они сами не знают. Одни ищут Бога, другие стремятся к власти, а третьи просто ищут. Они говорят: нельзя останавливаться, иначе смерть. И они летят на Луну, отправляются к другим планетам, и все время кто-нибудь говорит: в океане было так хорошо, так просто, что мы здесь делаем, не лучше ли вернуться назад? И эти немногие отвечают: мы не можем вернуться, мы можем идти только вперед, именно в этом суть человека. Поэтому люди отправляются к Марсу, Ганимеду, Титану, Каллисто, Плутону, но что бы они ни искали, этого они там не находят, им нужны новые миры, и они отправляются к звездам, ближайшим по крайней мере; они посылают автоматические станции, и станции эти кричат в космическое пространство:
— Понимаете, — говорил Краг, — памятники меня не интересуют. Памятники у меня есть и так. Я добиваюсь контакта.
Сегодня он привел на башню восемь человек: Варгаса, Сполдинга, Мануэля и пятерых его приятелей. Приятели Мануэля, думая что Крагу это должно быть приятно, хором пели о том, как грядущие поколения будут восторгаться исполинскими размерами башни. Такая мысль Крагу совсем не нравилась. Одно дело, когда Никколо Варгас говорит о башне как о первом соборе галактического века. Это красивая символика, этим подчеркивается роль башни как верстового столба в начале нового этапа развития человечества. Но совсем другое дело — восхвалять башню только потому, что она огромна. Что это за восхваление? Кому нужен гигантизм ради гигантизма? Только тому, кто сам ничтожен.
Он снова обнаружил, как сложно ему найти слова, чтобы объяснить, что такое для него башня.
— Мануэль, объясни им ты, — попросил он. — Скажи, что башня — это не просто огромный стеклянный шест, размеры тут ни при чем и… В общем, ты сам знаешь что сказать…
— Главная техническая сложность в том, — начал Мануэль, — как послать сообщение со скоростью больше световой. Без этого никак, потому что доктор Варгас установил, что цивилизация, с которой мы пытаемся побеседовать, находится от нас… спасибо, доктор, в трехстах световых годах. Значит, если мы пошлем им простое радиосообщение, оно доберется до них только к XXVI веку, а ответ мы получим году эдак к 2850-му, и отец мой не может ждать так долго, ему хочется поскорее узнать, что они имеют сказать нам. Терпение не входит в число добродетелей моего отца. Так. Теперь: чтобы послать сверхсветовой сигнал, нам нужны тахионы, о которых я могу сказать только то, что они летят чертовски быстро, а чтобы их разогнать, надо затратить чертовски много энергии, для чего нам и нужна башня-ускоритель высотой — а это уже случайное совпадение — как раз полтора километра, потому что…
Мануэль еще долго продолжал в том же духе. Краг сердито качал головой. Его раздражал этот легковесный, ернический тон. Почему парень не может хоть к чему-нибудь отнестись серьезно? Почему его не увлекает такая красивая идея? К чему эта вечная издевка? Почему он никогда не может увидеть суть?
Самому Крагу суть эта была абсолютна ясна. Если бы только удалось найти слова…
Послушайте, хотелось сказать ему, миллиард лет назад человека еще не было, была только рыба. Скользкое создание с жабрами, плавниками и маленькими круглыми глазками. Рыба жила в океане, и океан был для нее как тюрьма, а воздух — как крыша этой тюрьмы. Надежно охраняемая крыша, на которую нельзя вылезать. Ты умрешь, если вылезешь на крышу, говорили все. И вот эта рыба вылезла на крышу и умерла. Потом другая рыба вылезла на крышу и тоже умерла. Потом третья рыба вылезла на крышу, и ей казалось, что мозг ее плавится, жабры горят огнем, а солнце выжигает сетчатку. Рыба лежала в прибрежном иле и ждала смерти, но смерть так и не пришла. Тогда рыба уползла обратно в океан и сказала другим рыбам: «Послушайте, там, наверху, — целый мир».И она снова поднялась на крышу и провела там, может быть, целых два дня и умерла. И другие рыбы задумались о мире наверху, и поднялись на крышу, и выползли на илистый берег. И остались там. И научились дышать воздухом. И научились стоять, ходить и не щуриться от яркого солнечного света. И они превратились в ящериц, в динозавров, в кого-то там еще, через миллионы лет они научились вставать на задние ноги, хватать передними — которые теперь назывались «руки» — разные предметы, превратились в обезьян, потом обезьяны поумнели и стали людьми. И все время некоторые из них — может быть, очень немногие — продолжали искать новые миры. Вы можете сказать им: давайте вернемся в океан, давайте снова станем рыбами, так легче. И, может быть, половина из них с готовностью согласятся; может быть, даже больше, чем половина; но всегда найдутся те, кто скажет: «Вы что, с ума сошли? Какие мы рыбы? Мы — люди».И они не возвращаются. Они карабкаются все выше и выше. Они разводят огонь, изобретают каменный топор, колесо, повозку, дом и одежду, потом пароход, автомобиль и поезд. Зачем они карабкаются? Что они хотят найти? Этого они сами не знают. Одни ищут Бога, другие стремятся к власти, а третьи просто ищут. Они говорят: нельзя останавливаться, иначе смерть. И они летят на Луну, отправляются к другим планетам, и все время кто-нибудь говорит: в океане было так хорошо, так просто, что мы здесь делаем, не лучше ли вернуться назад? И эти немногие отвечают: мы не можем вернуться, мы можем идти только вперед, именно в этом суть человека. Поэтому люди отправляются к Марсу, Ганимеду, Титану, Каллисто, Плутону, но что бы они ни искали, этого они там не находят, им нужны новые миры, и они отправляются к звездам, ближайшим по крайней мере; они посылают автоматические станции, и станции эти кричат в космическое пространство: