Он педантичен. Операция длится до отчаяния долго, и во время нее жизнь как бы замирает. Тоже уловка?
Этой ночью, заканчивая допрос под самое утро, пожилой господин заговорил с Франком о Берте. Как всегда, пуская в оборот новое имя, он сделал это внезапно. Фамилию Берты не упомянул. Впечатление было такое, словно пожилой господин — завсегдатай дома Фридмайеров или нечто вроде главного инспектора Хамлинга, для которого делишки Лотты не представляют секрета.
— Почему Берта ушла от вас?
Франк научился выигрывать время. Не для этого ли он и находится здесь?
— От меня она не уходила. Она ушла от моей матери.
— Не все ли равно?
— Нет. Я не вмешиваюсь в дела своей матери.
— Но вы спали с Бертой.
Здесь все знают. Чтобы узнать то, что знают здесь, пришлось допросить Бог весть сколько человек, истратить Бог весть сколько часов и сил на вызовы и хождения!
— Вы же спали с Бертой, не так ли?
— Бывало.
— Часто?
— Что вы понимаете под словом «часто»?
— Один, два, три раза в неделю?
— Трудно сказать. Как когда.
— Вы любили ее?
— Нет.
— Но спали с ней?
— При случае.
— И разговаривали тоже?
— Нет.
— Спали вместе и не разговаривали?
Когда Франка выводят на такие темы, его подмывает ответить непристойностью. Как в школе. Но учителю не говорят непристойностей. Пожилому господину — тем более. Сальностями его не проймешь.
— Скажем так: я обходился минимальным количеством слов.
— То есть?
— Затрудняюсь уточнить.
— Вам не доводилось рассказывать ей, что вы делали в течение дня?
— Нет.
— Ни расспрашивать ее, что делала она?
— Подавно.
— Вы не говорили о мужчинах, которые спали с ней?
— Я не ревновал.
Вот в таком тоне. Конечно, надо учитывать, что пожилой господин старательно выбирает слова и взвешивает их, прежде чем произнести, а это требует времени. Письменный стол у него американский, монументальный, с множеством отделений и ящиков. Все они набиты какими-то никчемными с виду бумажками, которые пожилой господин в нужный момент извлекает из разных мест и бегло просматривает.
Франку известно, что это за бумажки. Здесь нет письмоводителя. Его ответы никто не фиксирует. У обоих штатских, по-прежнему стоящих возле двери, нет ни авторучек, ни карандашей. Франк не слишком удивился бы, если б обнаружилось, что они не умеют писать.
Пишет сам пожилой господин — неизменно на клочках бумаги, обрывках старых конвертов, неисписанных нижних полях писем и циркуляров, которые тщательно обрезает. Почерк у него микроскопический, невероятно убористый и понятный только ему самому.
Раз в его ящиках лежит клочок бумаги, где речь идет о Берте, это означает, что толстуха тоже была на допросе.
Интересно, прав ли Франк в этом предположении? Ему случается, входя, принюхиваться, вбирать в себя запахи, эти следы кого-то, кто побывал здесь до его прихода.
— Ваша мать принимала офицеров, чиновников?
— Возможно.
— Вы часто оставались дома во время их визитов?
— Случалось.
— Еще бы! Вы молоды, любопытны.
— Я молод, но не любопытен и не страдаю никакими пороками.
— У вас много друзей, знакомых. А ведь так интересно знать, чем занимаются офицеры и о чем они говорят.
— Только не мне.
— Ваша подружка Берта…
— Она не была моей подружкой.
— Она перестала ею быть, потому что ушла от вас и вашей матери. Вот я и спрашиваю себя: почему? И почему в день ее ухода из вашей квартиры доносились такие громкие возгласы, что соседи всполошились?
Какие соседи? Кого вызывали на допрос? Франку приходит на ум г-н Виммер, хотя он ни в чем старика не подозревает.
— Странно, что Берта, которая, по словам вашей матери, была в известном смысле членом семьи, ушла от вас именно в подобный момент.
Не умышленно ли он упоминает об этом, чтобы дать понять: Лотту тоже допрашивали. Франка это не волнует.
Он и не такое слышал.
— Берта была исключительно полезна вашей маме.
(Пожилой господин не знает, что Франк никогда не называет так свою мамашу: лоттам не адресуют слово «мама».)
Не помню уж, кто из вас сказал, — пожилой господин делает вид, будто роется в бумажках, — что она здорова как лошадь.
— Как кобыла.
— Согласен. Как кобыла. Нам еще придется поговорить о ней.
Сначала Франк полагал, что все это — пустые слова, способ запугивания. Он не представлял себе, как его поведение и поступки могут стать в глазах пожилого господина настолько важными, чтобы тот привел из-за них в действие такую сложную машину.
Самое любопытное, что, со своей точки зрения, пожилой господин не ошибается. Он знает куда гнет. Знает лучше, чем Франк, только начинающий догадываться о подоплеке происходящего, — раньше он о ней не имел представления.
В этом доме слов на ветер не бросают. Если пожилой господин роняет: «Нам еще придется поговорить о ней»
— значит, дело разговорами не ограничится. Бедная глупая толстуха Берта!
Тем не менее подлинной жалости ни к ней, ни к кому бы то ни было Франк не испытывает. Это чувство он тоже оставил позади. Он не сердится на Берту. Не питает к ней презрения. В нем нет ненависти. Он просто приучился смотреть на людей рыбьими глазами пожилого господина, словно сквозь стекла аквариума.
В том, что здесь не бросают слов на ветер, он убедился в связи с Кромером. Было это на самых первых порах, когда Франк еще ничего не понимал. Он воображал, что, как в случае с офицером, огревшим его линейкой, достаточно все отрицать.
— Знакомы вы с Фредом Кромером?
— Нет.
— И никогда не встречали человека с такой фамилией?
— Не припоминаю.
— Но он бывал, где и вы, — в тех же ресторанах, тех же барах.
— Возможно.
— Вы уверены, что никогда не пили с ним шампанского у Тимо?
Ему протягивают руку помощи!
— С кем мне только не случалось пить у Тимо! В том числе и шампанское.
Промах! Франк спохватывается сразу же и все-таки слишком поздно. Пожилой господин покрывает бисерными каракулями очередной клочок бумаги. Для человека его положения и возраста выглядит это несколько несерьезно. Однако ни один из таких обрывков не теряется, каждый в нужный момент извлекается на поверхность.
— Вы не знаете его и просто как Фреда? Кое-кого в известных заведениях знают только по имени. Например, целая куча людей, с которыми вы общались, можно сказать, ежедневно, даже не подозревает, что ваша фамилия Фридмайер.
— Это не тот случай.
— Не тот лишь для Кромера?
Здесь все засчитывается. Все идет в работу. Все фиксируется. Два томительных часа кряду Франк бессмысленно отрицает знакомство с Кромером — только потому, что однажды избрал такую линию поведения. Назавтра и в последующие дни вопрос о его приятеле не возникает.
Франку кажется, что о Кромере забыли. Затем, в самый разгар ночного допроса, когда он буквально шатается, глаза у него воспалены, а его умышленно заставляют стоять, ему предъявляется любительская фотография, где он снят летом на берегу реки в обществе Кромера и двух девушек. Мужчины без пиджаков. Типичная вылазка за город. Кромер, как всегда несдержанный, тискает ручищей грудь партнерши-блондинки.
— Узнаете?
— Узнаю, но не помню, как зовут.
— Девушек тоже?
— Где ж мне упомнить всех девиц, с которыми я катался на лодке?
— Вот эту, брюнетку, зовут Лили.
— Верю вам на слово.
— Ее отец — служащий муниципалитета.
— Возможно.
— А ваш спутник — Кроме?.
— Вот как?
Франку снимок внове — он никогда не держал его в руках. Помнит лишь, что в тот день их было пятеро, трое мужчин и две женщины, — неудобная комбинация. К счастью, третий был поглощен своим фотоаппаратом. Он же сидел на веслах. Франк, если бы даже захотел, не смог бы сказать, как его зовут.
Это свидетельствует, с какой серьезностью здесь относятся к следствию. Один Бог знает, где откопали эту карточку. Сделали обыск у Кромера и нашли ее там? Тогда странно, что Франк ее не видел. А может быть, у третьего? Или у фотографа, проявлявшего пленку?
Дотошность — самое лучшее в пожилом господине: она поддерживает Франка, вселяет в него надежду. Офицер, тот, безусловно, тут же приказал бы его расстрелять, чтобы поскорей отделаться и не усложнять себе жизнь. С пожилым господином у Франка впереди еще есть время.
Если быть откровенным до конца, он убежден — нет, это скорее вера, чем убежденность, — что лишь от него самого зависит, сколько ему еще осталось. Как все, кто мало спит, но выучился спать в любых условиях, он мыслит преимущественно образами, ощущениями.
Достаточно вспомнить сон, когда он летал и ему нужно было только изо всех сил, напрягая всю свою волю, опереться ладонями о пустоту, чтобы сперва с трудом, а потом легко и плавно подняться над полом и коснуться головой потолка.
Говорить об этом он не может. Будь рядом с ним даже Хольст, Франк и ему не признался бы в этой своей тайной надежде. Пока еще не признался бы. Все точь-в-точь как во сне, и замечательно, что этот сон снился несколько раз: сейчас он помогает Франку. Может быть, такой же сон — все то, что он теперь переживает. Бывают минуты, когда от недосыпа он уже не знает, то ли спит, то ли бодрствует. Здесь тоже все зависит от него самого, от его воли.
Если в нем не иссякнет энергия и сохранится вера, он продержится столько, сколько будет нужно.
Речь для него идет не о возвращении на волю. Не о надеждах, которыми тешат себя заключенные в соседнем классе. Эти надежды не волнуют Франка — от них его, скорее, коробит.
Это не вина соседей. Они делают что могут.
Франку нужно одно — оттяжка. Если бы ему предложили определить ее в днях, неделях, месяцах, он не сумел бы ответить. А если бы его спросили, что потом?..
Ладно. Лучше уж разговаривать с пожилым господином. На это уходят долгие часы. Сегодня допрос стоячий. франк различает допросы стоячие и сидячие. Это еще одна хитрость, в общем довольно примитивная. Цель ее все та же — привести его в состояние наименьшего сопротивления. Франк не показывает, что предпочитает стоять.
Сажают его всегда на табурет без спинки, а долго сидеть в этой позе еще утомительней.
Пожилой господин не встает с места, не испытывает потребности пройтись по кабинету, размять ноги. Даже когда допрос длился пять часов, он ни разу не вышел, чтобы справить нужду или выпить воды. Он ничего не пьет. На столе у него ни графина, ни бутылки. Он довольствуется сигаретами, да и те у него без конца гаснут.
Он прибегает к множеству уловок. Например, к такой: держит пистолет Франка у себя на письменном столе, словно его там забыли, словно это какой-то безвестный, ничего не значащий предмет. Пользуется им вместо пресс-папье. С самого первого дня, когда Франка обыскали, пожилой господин даже обиняком не упомянул об оружии. Тем не менее оно лежит на столе как немая угроза.
Рассуждать надо трезво. В секторе пожилого господина находится не один Франк. Пожилой господин тратит на него время — и немалое, а ведь следует предполагать, что человеку его ранга приходится также решать другие вопросы, допрашивать других заключенных. Остается ли пистолет на столе, когда допрашивают других? Не меняется ли мизансцена для каждого очередного подследственного? Не уступает ли пистолет место иной улике, скажем кинжалу, банковскому чеку, письму — словом, любому другому вещественному доказательству?
Как объяснишь, что такой человек — сущий дар небесный? Другие на месте Франка его бы не поняли и возненавидели. А у Франка без него не было бы постоянного четкого представления, сколько ему еще отпущено времени. Без него, без этих изнурительных допросов он даже не подозревал бы, что можно достичь такой ясности мысли, какая присуща ему теперь и так непохожа на то, что он когда-то называл этими словами.
Конечно, надо быть начеку, не слишком много выкладывать за один раз. Иначе все рискует пойти слишком быстро, следовательно, скоро кончится.
Ускорять же конец не следует. Франку еще предстоит во многом разобраться. Это дело медленное. Быстрое и медленное одновременно.
Оно мешает Франку заинтересоваться людьми, которых на рассвете выводят из соседнего класса и расстреливают. Самое впечатляющее тут — выбранный для этого час: заключенных, не успевших стряхнуть с себя сон, не согревших живот чашкой желудевого кофе, одурелых, неумытых, небритых, выгоняют на холод, который вынуждает их всех без исключения поднимать воротник пиджака. Почему им не дают натянуть пальто? Тайна! Стоимость одежды здесь ни при чем. Ткань, какой бы толстой она ни была, пулю не остановит. Может быть, так делается, чтобы придать картине особенно зловещий вид?
Поднимет ли Франк воротник пиджака? Не исключено. Он об этом не думает. Редко думает. К тому же он убежден, что его не расстреляют во дворе около крытой площадки, где нагромождены парты.
Там казнят людей, которых все-таки судили за преступление и которых — чуточку сжульничав при нужде — можно судить, можно внести в гроссбухи юстиции.
Если бы пришлось судить Франка, его — это более чем вероятно — вновь отправили бы в кабинет офицера с медной линейкой.
Нет, когда все придет к концу, когда пожилой господин по чести и совести решит, что из Фридмайера больше ничего не вытянешь, Франка уберут без лишних церемоний. Где — пока что неизвестно: он еще плохо знаком со зданием. В него вгонят пулю сзади — на лестнице или в коридоре. Для таких вещей должен, наконец, существовать специальный подвал.
Впрочем, в тот момент Франку это будет безразлично.
Страха у него нет. Он боится только одного, одержим одной мыслью — как бы это не произошло слишком рано, до срока, который он себе назначил, до того, как он успеет.
Он сам скажет, если от него этого ждут:
— Давайте!
Если бы у него поинтересовались, какова его последняя воля, последнее желание, он попросил бы проделать эту маленькую операцию, когда он будет лежать на животе у себя на койке.
Не доказывает ли все это, что пожилой господин — посланец провидения? Он еще найдет кое-что. Он каждый день раскапывает что-нибудь новое. Франк должен быть в боевой готовности на всех фронтах сразу, думать и о Тимо, и о тех, кого встречал у кондитера Таста, и о безымянных жильцах своего дома. Этот старый очкастый демон нарочно валит всех в одну кучу.
Что у него сегодня за сюрприз? Он неторопливо протер очки большим цветным платком, который вечно торчит у него из кармана брюк. Поиграл, как обычно, клочками бумаги. Человек, незнакомый с его повадками, понаблюдав за ним через окно, принял бы это за лотерею или игру в лото. У пожилого господина, в самом деле, такой вид, словно он что-то выуживает наугад. Потом с раздражающей медлительностью маньяка он сворачивает себе сигарету. Высовывает язык, заклеивает бумажку, ищет спичечный коробок.
Спички, погребенные под бумагами, обязательно теряются. Пожилой господин не глядит на Франка. Он вообще редко смотрит ему в лицо, а если и смотрит, то с полным равнодушием. Почем знать, не дежурят ли тут двое остальных, эти церковные служки, именно для того, чтобы следить за реакцией Франка, а потом излагать свои впечатления в рапортах?
— Анну Леб знаете?
Франк не ведет бровью. Он давно отвык удивляться.
Он размышляет. Имя ему незнакомо, но это еще ничего не значит a priori. Точнее, он, как все, знает фамилию Леб: пивной завод, пиво, которое он пьет с тех пор, как начал пить. Это имя огромными буквами красуется на щипцах домов, на транспарантах кафе и бакалейных лавок, на календарях и даже окнах трамваев.
— Я знаю пиво Леба.
— А я спрашиваю вас про Анну Леб.
— Такой не знаю.
— Но она же была одной из пансионерок вашей матери.
По-видимому, речь идет о другой женщине с тем же именем.
— Может быть, вы и правы. Но я ее не знаю.
— Вот это, без сомнения, поможет вам вспомнить.
Пожилой господин достает из ящика фотокарточку и протягивает ее Франку. У этого человека всегда в запасе фотография. Франк с трудом удерживается, чтобы не вскрикнуть: «Анни!»
Да, это Анни, хотя не слишком похожая на ту, которую он знал — может быть, потому, что она в выходном туалете: летнее платье, широкополая соломенная шляпа.
Она улыбается, держа под руку кого-то, чье лицо пожилой господин закрывает от Франка большим пальцем.
— Узнали?
— Не уверен.
— Однако в последнее время она жила в одной квартире с вами.
— Возможно.
— Она показала, что спала с вами.
— Тоже возможно.
— Сколько раз?
— Не помню.
Не арестована ли Анни? С этими людьми не угадаешь.
Они могут и солгать, чтобы дознаться до правды. Такое уж у них ремесло. Франк никогда не верит до конца их бумажкам.
— Зачем вы привели ее к своей матери?
— Я?
— Да, вы.
— Не приводил я ее к своей матери.
— Тогда кто же?
— Мне это неизвестно.
— Вы, кажется, пытаетесь меня уверить, что она пришла по собственному почину?
— А что тут особенного?
— В таком случае приходится предположить, что кто-то дал ей ваш адрес.
Франк еще ничего не понимает, но чует западню и молчит. Так возникают долгие паузы, из-за которых допросы затягиваются до бесконечности.
— Промысел вашей матери запрещен законом, и возвращаться к нему нет нужды.
Фраза вполне может означать, что Лотта тоже арестована.
— Следовательно, ваша мать была заинтересована в том, чтобы вводить в курс как можно меньше людей. Раз Анна Леб явилась к вам, значит, она знала, что может найти у вас убежище.
Слово «убежище» настораживает Франка, вынужденного одновременно бороться со сном и со смутными мыслями, которые, стоит хоть на секунду расслабиться, невольно лезут в голову и которые ему не хочется отгонять: к ним, в сущности, сводится теперь вся его жизнь. Он повторяет как лунатик:
— Убежище?
— Не хотите ли вы сказать, что вам неизвестно прошлое Анны Леб?
— Я фамилию ее — и то не знал.
— Как она просила ее называть? франк вынужден кое-что выложить, «потравить трос», как он выражается про себя.
— Анни.
— Кто ее направил к вам?
— Никто не направлял.
— Ваша мать взяла ее без чей-либо рекомендации?
— Девушка она была красивая, любовью уже занималась. Большего моей матери не требовалось.
— Сколько раз вы спали с ней?
— Не помню.
— Вы были влюблены в нее?
— Нет.
— Она в вас?
— Не думаю.
— Но вы с ней спали.
Он что, пуританин какой-нибудь или распутник, что придает такую важность подобным вопросам? Или, может быть, импотент? То же самое он выспрашивал и насчет Берты.
— Что она вам говорила?
— Она никогда ни о чем не говорила.
— Чем она заполняла досуг?
— Чтением журналов.
— Которые ей приносили вы?
— Нет.
— Как же она их доставала? Ходила за ними сама?
— Нет. По-моему, она совсем не выходила.
— Почему?
— Не знаю. Она пробыла у нас всего несколько дней.
— Пряталась от всех?
— У меня не сложилось такого впечатления.
— Как же к ней попадали журналы?
— Видимо, она привезла их с собой.
— Кто носил ее письма на почту?
— Полагаю, никто.
— Она никогда не просила вас отправить ее письмо?
— Нет.
— А доставить ей записку от кого-нибудь?
— Тоже нет.
Легко отвечать, когда говоришь правду!
— Она спала с клиентами?
— По необходимости.
— С кем?
— Не знаю. Я не всегда бывал дома.
— А когда бывали?
— Меня это не интересовало.
— Вы не ревновали?
— Ничуть.
— А она ведь хорошенькая.
— Меня этим не удивишь.
— Были среди клиентов такие, что приходили исключительно ради нее?
— Об этом спрашивайте мою мать.
— Ее уже спросили.
— Что же она ответила?
Вот так чуть ли не каждый день Франка вынуждают снова, хотя и ненадолго, окунуться в жизнь материнского дома. Он говорит о ней с отчужденностью, явно удивляющей пожилого господина, тем более что тот чувствует: подследственный не лжет.
— Ей никто не звонил?
— В доме работает всего один аппарат — у привратника.
— Знаю.
Чего ж он тогда добивается?
— Видели вы вот этого человека?
— Нет.
— Этого?
— Нет.
— А этого?
— Нет.
Все это люди, незнакомые Франку. Почему пожилой господин старается прикрыть низ фотографий, чтобы видно было только лица, а одежду — нет?
Да потому, что это офицеры, черт побери! Быть может, даже старшие офицеры.
— Вы знали, что Анну Леб разыскивают?
— Слыхом не слыхивал.
— И вам не известно, что отец ее расстрелян?
Пивовара Леба действительно казнили еще с год назад: в подвалах его завода обнаружили целый подпольный арсенал.
— Я не знал, что это ее отец. Мне была неизвестна ее фамилия.
— Тем не менее искать убежища она отправилась к вам.
Это в самом деле из ряда вон! Он несколько раз переспал с дочкой пивовара Леба, одного из наиболее богатых и видных горожан, и даже не подозревал об этом. Благородя пожилому господину он каждый день проникает в новые тайны!
— Она ушла от вас?
— Этого я уже не могу знать. Думаю, она еще была у нас, когда меня арестовали.
— Вы в этом не уверены?
Что отвечать? Что им известно? Франк никогда не симпатизировал Анни, у которой был презрительный, нет, хуже — отсутствующий вид, когда он занимался с ней любовью. Но теперь это не имеет значения. Арестована ли она? Неужели после того, как он был взят, власти учинили форменную облаву?
— Да, не уверен. Накануне я много пил.
— У Тимо?
— Возможно, И еще в других местах.
— С Кромером?
Старый кайман! Ничего он не забывает.
— С целой кучей людей.
— До того как укрыться у вас, Анна Леб была поочередно любовницей многих офицеров, которых выбирала с большой тщательностью…
— Вот как!
— …интересуясь не столько внешностью и деньгами, сколько должностью.
Франк молчит. Его же ни о чем не спрашивают.
— Она состояла на жалованье у иностранной державы, а приют себе нашла у вас.
— Женщине, которая не слишком дурна собой, нетрудно устроиться в бордель.
— Вы признаете, что это бордель?
— Называйте как хотите. Там были женщины, занимавшиеся любовью с клиентами.
— В том числе и с офицерами?
— Возможно. Я у дверей на часах не стоял.
— А у форточки?
Он знает все! Все угадывает! Несомненно, побывал в квартире и детально ее осмотрел.
— Вы знали их по фамилии?
— Нет.
Что если по воле случая сектор пожилого господина работает против другого — того, где Франк получил медной линейкой? Недаром слово «офицеры» подозрительно часто возникает в разговоре.
— Вы могли бы их опознать?
— Нет.
— А ведь они, случалось, оставались надолго, не так ли?
— Ровно настолько, чтобы получить то, ради чего пришли.
— Они разговаривали с девушками?
— Меня при этом не было.
— Разговаривали, — заключает пожилой господин. — Мужчины всегда разговаривают.
Похоже, опыта у него не меньше, чем у Лотты! Он знает куда гнет, поэтому так терпелив и дотошен. Видит он далеко. Спешить ему некуда. Он осторожно вытаскивает кончик нити и разматывает клубок.
Время еды прошло. Как почти каждый день. Франк найдет в миске остывшую похлебку.
— Женщина заставляет мужчину говорить для того, чтобы повторить его слова другому, — пожимает плечами пожилой господин. — Анна Леб занималась с вами любовью, а вы утверждаете, что она вам ничего не говорила.
Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.
Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом — об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка — добавить «и колыбель»
Франк не решается, — о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.
Время отмерено ему так скупо!
3
Этой ночью, заканчивая допрос под самое утро, пожилой господин заговорил с Франком о Берте. Как всегда, пуская в оборот новое имя, он сделал это внезапно. Фамилию Берты не упомянул. Впечатление было такое, словно пожилой господин — завсегдатай дома Фридмайеров или нечто вроде главного инспектора Хамлинга, для которого делишки Лотты не представляют секрета.
— Почему Берта ушла от вас?
Франк научился выигрывать время. Не для этого ли он и находится здесь?
— От меня она не уходила. Она ушла от моей матери.
— Не все ли равно?
— Нет. Я не вмешиваюсь в дела своей матери.
— Но вы спали с Бертой.
Здесь все знают. Чтобы узнать то, что знают здесь, пришлось допросить Бог весть сколько человек, истратить Бог весть сколько часов и сил на вызовы и хождения!
— Вы же спали с Бертой, не так ли?
— Бывало.
— Часто?
— Что вы понимаете под словом «часто»?
— Один, два, три раза в неделю?
— Трудно сказать. Как когда.
— Вы любили ее?
— Нет.
— Но спали с ней?
— При случае.
— И разговаривали тоже?
— Нет.
— Спали вместе и не разговаривали?
Когда Франка выводят на такие темы, его подмывает ответить непристойностью. Как в школе. Но учителю не говорят непристойностей. Пожилому господину — тем более. Сальностями его не проймешь.
— Скажем так: я обходился минимальным количеством слов.
— То есть?
— Затрудняюсь уточнить.
— Вам не доводилось рассказывать ей, что вы делали в течение дня?
— Нет.
— Ни расспрашивать ее, что делала она?
— Подавно.
— Вы не говорили о мужчинах, которые спали с ней?
— Я не ревновал.
Вот в таком тоне. Конечно, надо учитывать, что пожилой господин старательно выбирает слова и взвешивает их, прежде чем произнести, а это требует времени. Письменный стол у него американский, монументальный, с множеством отделений и ящиков. Все они набиты какими-то никчемными с виду бумажками, которые пожилой господин в нужный момент извлекает из разных мест и бегло просматривает.
Франку известно, что это за бумажки. Здесь нет письмоводителя. Его ответы никто не фиксирует. У обоих штатских, по-прежнему стоящих возле двери, нет ни авторучек, ни карандашей. Франк не слишком удивился бы, если б обнаружилось, что они не умеют писать.
Пишет сам пожилой господин — неизменно на клочках бумаги, обрывках старых конвертов, неисписанных нижних полях писем и циркуляров, которые тщательно обрезает. Почерк у него микроскопический, невероятно убористый и понятный только ему самому.
Раз в его ящиках лежит клочок бумаги, где речь идет о Берте, это означает, что толстуха тоже была на допросе.
Интересно, прав ли Франк в этом предположении? Ему случается, входя, принюхиваться, вбирать в себя запахи, эти следы кого-то, кто побывал здесь до его прихода.
— Ваша мать принимала офицеров, чиновников?
— Возможно.
— Вы часто оставались дома во время их визитов?
— Случалось.
— Еще бы! Вы молоды, любопытны.
— Я молод, но не любопытен и не страдаю никакими пороками.
— У вас много друзей, знакомых. А ведь так интересно знать, чем занимаются офицеры и о чем они говорят.
— Только не мне.
— Ваша подружка Берта…
— Она не была моей подружкой.
— Она перестала ею быть, потому что ушла от вас и вашей матери. Вот я и спрашиваю себя: почему? И почему в день ее ухода из вашей квартиры доносились такие громкие возгласы, что соседи всполошились?
Какие соседи? Кого вызывали на допрос? Франку приходит на ум г-н Виммер, хотя он ни в чем старика не подозревает.
— Странно, что Берта, которая, по словам вашей матери, была в известном смысле членом семьи, ушла от вас именно в подобный момент.
Не умышленно ли он упоминает об этом, чтобы дать понять: Лотту тоже допрашивали. Франка это не волнует.
Он и не такое слышал.
— Берта была исключительно полезна вашей маме.
(Пожилой господин не знает, что Франк никогда не называет так свою мамашу: лоттам не адресуют слово «мама».)
Не помню уж, кто из вас сказал, — пожилой господин делает вид, будто роется в бумажках, — что она здорова как лошадь.
— Как кобыла.
— Согласен. Как кобыла. Нам еще придется поговорить о ней.
Сначала Франк полагал, что все это — пустые слова, способ запугивания. Он не представлял себе, как его поведение и поступки могут стать в глазах пожилого господина настолько важными, чтобы тот привел из-за них в действие такую сложную машину.
Самое любопытное, что, со своей точки зрения, пожилой господин не ошибается. Он знает куда гнет. Знает лучше, чем Франк, только начинающий догадываться о подоплеке происходящего, — раньше он о ней не имел представления.
В этом доме слов на ветер не бросают. Если пожилой господин роняет: «Нам еще придется поговорить о ней»
— значит, дело разговорами не ограничится. Бедная глупая толстуха Берта!
Тем не менее подлинной жалости ни к ней, ни к кому бы то ни было Франк не испытывает. Это чувство он тоже оставил позади. Он не сердится на Берту. Не питает к ней презрения. В нем нет ненависти. Он просто приучился смотреть на людей рыбьими глазами пожилого господина, словно сквозь стекла аквариума.
В том, что здесь не бросают слов на ветер, он убедился в связи с Кромером. Было это на самых первых порах, когда Франк еще ничего не понимал. Он воображал, что, как в случае с офицером, огревшим его линейкой, достаточно все отрицать.
— Знакомы вы с Фредом Кромером?
— Нет.
— И никогда не встречали человека с такой фамилией?
— Не припоминаю.
— Но он бывал, где и вы, — в тех же ресторанах, тех же барах.
— Возможно.
— Вы уверены, что никогда не пили с ним шампанского у Тимо?
Ему протягивают руку помощи!
— С кем мне только не случалось пить у Тимо! В том числе и шампанское.
Промах! Франк спохватывается сразу же и все-таки слишком поздно. Пожилой господин покрывает бисерными каракулями очередной клочок бумаги. Для человека его положения и возраста выглядит это несколько несерьезно. Однако ни один из таких обрывков не теряется, каждый в нужный момент извлекается на поверхность.
— Вы не знаете его и просто как Фреда? Кое-кого в известных заведениях знают только по имени. Например, целая куча людей, с которыми вы общались, можно сказать, ежедневно, даже не подозревает, что ваша фамилия Фридмайер.
— Это не тот случай.
— Не тот лишь для Кромера?
Здесь все засчитывается. Все идет в работу. Все фиксируется. Два томительных часа кряду Франк бессмысленно отрицает знакомство с Кромером — только потому, что однажды избрал такую линию поведения. Назавтра и в последующие дни вопрос о его приятеле не возникает.
Франку кажется, что о Кромере забыли. Затем, в самый разгар ночного допроса, когда он буквально шатается, глаза у него воспалены, а его умышленно заставляют стоять, ему предъявляется любительская фотография, где он снят летом на берегу реки в обществе Кромера и двух девушек. Мужчины без пиджаков. Типичная вылазка за город. Кромер, как всегда несдержанный, тискает ручищей грудь партнерши-блондинки.
— Узнаете?
— Узнаю, но не помню, как зовут.
— Девушек тоже?
— Где ж мне упомнить всех девиц, с которыми я катался на лодке?
— Вот эту, брюнетку, зовут Лили.
— Верю вам на слово.
— Ее отец — служащий муниципалитета.
— Возможно.
— А ваш спутник — Кроме?.
— Вот как?
Франку снимок внове — он никогда не держал его в руках. Помнит лишь, что в тот день их было пятеро, трое мужчин и две женщины, — неудобная комбинация. К счастью, третий был поглощен своим фотоаппаратом. Он же сидел на веслах. Франк, если бы даже захотел, не смог бы сказать, как его зовут.
Это свидетельствует, с какой серьезностью здесь относятся к следствию. Один Бог знает, где откопали эту карточку. Сделали обыск у Кромера и нашли ее там? Тогда странно, что Франк ее не видел. А может быть, у третьего? Или у фотографа, проявлявшего пленку?
Дотошность — самое лучшее в пожилом господине: она поддерживает Франка, вселяет в него надежду. Офицер, тот, безусловно, тут же приказал бы его расстрелять, чтобы поскорей отделаться и не усложнять себе жизнь. С пожилым господином у Франка впереди еще есть время.
Если быть откровенным до конца, он убежден — нет, это скорее вера, чем убежденность, — что лишь от него самого зависит, сколько ему еще осталось. Как все, кто мало спит, но выучился спать в любых условиях, он мыслит преимущественно образами, ощущениями.
Достаточно вспомнить сон, когда он летал и ему нужно было только изо всех сил, напрягая всю свою волю, опереться ладонями о пустоту, чтобы сперва с трудом, а потом легко и плавно подняться над полом и коснуться головой потолка.
Говорить об этом он не может. Будь рядом с ним даже Хольст, Франк и ему не признался бы в этой своей тайной надежде. Пока еще не признался бы. Все точь-в-точь как во сне, и замечательно, что этот сон снился несколько раз: сейчас он помогает Франку. Может быть, такой же сон — все то, что он теперь переживает. Бывают минуты, когда от недосыпа он уже не знает, то ли спит, то ли бодрствует. Здесь тоже все зависит от него самого, от его воли.
Если в нем не иссякнет энергия и сохранится вера, он продержится столько, сколько будет нужно.
Речь для него идет не о возвращении на волю. Не о надеждах, которыми тешат себя заключенные в соседнем классе. Эти надежды не волнуют Франка — от них его, скорее, коробит.
Это не вина соседей. Они делают что могут.
Франку нужно одно — оттяжка. Если бы ему предложили определить ее в днях, неделях, месяцах, он не сумел бы ответить. А если бы его спросили, что потом?..
Ладно. Лучше уж разговаривать с пожилым господином. На это уходят долгие часы. Сегодня допрос стоячий. франк различает допросы стоячие и сидячие. Это еще одна хитрость, в общем довольно примитивная. Цель ее все та же — привести его в состояние наименьшего сопротивления. Франк не показывает, что предпочитает стоять.
Сажают его всегда на табурет без спинки, а долго сидеть в этой позе еще утомительней.
Пожилой господин не встает с места, не испытывает потребности пройтись по кабинету, размять ноги. Даже когда допрос длился пять часов, он ни разу не вышел, чтобы справить нужду или выпить воды. Он ничего не пьет. На столе у него ни графина, ни бутылки. Он довольствуется сигаретами, да и те у него без конца гаснут.
Он прибегает к множеству уловок. Например, к такой: держит пистолет Франка у себя на письменном столе, словно его там забыли, словно это какой-то безвестный, ничего не значащий предмет. Пользуется им вместо пресс-папье. С самого первого дня, когда Франка обыскали, пожилой господин даже обиняком не упомянул об оружии. Тем не менее оно лежит на столе как немая угроза.
Рассуждать надо трезво. В секторе пожилого господина находится не один Франк. Пожилой господин тратит на него время — и немалое, а ведь следует предполагать, что человеку его ранга приходится также решать другие вопросы, допрашивать других заключенных. Остается ли пистолет на столе, когда допрашивают других? Не меняется ли мизансцена для каждого очередного подследственного? Не уступает ли пистолет место иной улике, скажем кинжалу, банковскому чеку, письму — словом, любому другому вещественному доказательству?
Как объяснишь, что такой человек — сущий дар небесный? Другие на месте Франка его бы не поняли и возненавидели. А у Франка без него не было бы постоянного четкого представления, сколько ему еще отпущено времени. Без него, без этих изнурительных допросов он даже не подозревал бы, что можно достичь такой ясности мысли, какая присуща ему теперь и так непохожа на то, что он когда-то называл этими словами.
Конечно, надо быть начеку, не слишком много выкладывать за один раз. Иначе все рискует пойти слишком быстро, следовательно, скоро кончится.
Ускорять же конец не следует. Франку еще предстоит во многом разобраться. Это дело медленное. Быстрое и медленное одновременно.
Оно мешает Франку заинтересоваться людьми, которых на рассвете выводят из соседнего класса и расстреливают. Самое впечатляющее тут — выбранный для этого час: заключенных, не успевших стряхнуть с себя сон, не согревших живот чашкой желудевого кофе, одурелых, неумытых, небритых, выгоняют на холод, который вынуждает их всех без исключения поднимать воротник пиджака. Почему им не дают натянуть пальто? Тайна! Стоимость одежды здесь ни при чем. Ткань, какой бы толстой она ни была, пулю не остановит. Может быть, так делается, чтобы придать картине особенно зловещий вид?
Поднимет ли Франк воротник пиджака? Не исключено. Он об этом не думает. Редко думает. К тому же он убежден, что его не расстреляют во дворе около крытой площадки, где нагромождены парты.
Там казнят людей, которых все-таки судили за преступление и которых — чуточку сжульничав при нужде — можно судить, можно внести в гроссбухи юстиции.
Если бы пришлось судить Франка, его — это более чем вероятно — вновь отправили бы в кабинет офицера с медной линейкой.
Нет, когда все придет к концу, когда пожилой господин по чести и совести решит, что из Фридмайера больше ничего не вытянешь, Франка уберут без лишних церемоний. Где — пока что неизвестно: он еще плохо знаком со зданием. В него вгонят пулю сзади — на лестнице или в коридоре. Для таких вещей должен, наконец, существовать специальный подвал.
Впрочем, в тот момент Франку это будет безразлично.
Страха у него нет. Он боится только одного, одержим одной мыслью — как бы это не произошло слишком рано, до срока, который он себе назначил, до того, как он успеет.
Он сам скажет, если от него этого ждут:
— Давайте!
Если бы у него поинтересовались, какова его последняя воля, последнее желание, он попросил бы проделать эту маленькую операцию, когда он будет лежать на животе у себя на койке.
Не доказывает ли все это, что пожилой господин — посланец провидения? Он еще найдет кое-что. Он каждый день раскапывает что-нибудь новое. Франк должен быть в боевой готовности на всех фронтах сразу, думать и о Тимо, и о тех, кого встречал у кондитера Таста, и о безымянных жильцах своего дома. Этот старый очкастый демон нарочно валит всех в одну кучу.
Что у него сегодня за сюрприз? Он неторопливо протер очки большим цветным платком, который вечно торчит у него из кармана брюк. Поиграл, как обычно, клочками бумаги. Человек, незнакомый с его повадками, понаблюдав за ним через окно, принял бы это за лотерею или игру в лото. У пожилого господина, в самом деле, такой вид, словно он что-то выуживает наугад. Потом с раздражающей медлительностью маньяка он сворачивает себе сигарету. Высовывает язык, заклеивает бумажку, ищет спичечный коробок.
Спички, погребенные под бумагами, обязательно теряются. Пожилой господин не глядит на Франка. Он вообще редко смотрит ему в лицо, а если и смотрит, то с полным равнодушием. Почем знать, не дежурят ли тут двое остальных, эти церковные служки, именно для того, чтобы следить за реакцией Франка, а потом излагать свои впечатления в рапортах?
— Анну Леб знаете?
Франк не ведет бровью. Он давно отвык удивляться.
Он размышляет. Имя ему незнакомо, но это еще ничего не значит a priori. Точнее, он, как все, знает фамилию Леб: пивной завод, пиво, которое он пьет с тех пор, как начал пить. Это имя огромными буквами красуется на щипцах домов, на транспарантах кафе и бакалейных лавок, на календарях и даже окнах трамваев.
— Я знаю пиво Леба.
— А я спрашиваю вас про Анну Леб.
— Такой не знаю.
— Но она же была одной из пансионерок вашей матери.
По-видимому, речь идет о другой женщине с тем же именем.
— Может быть, вы и правы. Но я ее не знаю.
— Вот это, без сомнения, поможет вам вспомнить.
Пожилой господин достает из ящика фотокарточку и протягивает ее Франку. У этого человека всегда в запасе фотография. Франк с трудом удерживается, чтобы не вскрикнуть: «Анни!»
Да, это Анни, хотя не слишком похожая на ту, которую он знал — может быть, потому, что она в выходном туалете: летнее платье, широкополая соломенная шляпа.
Она улыбается, держа под руку кого-то, чье лицо пожилой господин закрывает от Франка большим пальцем.
— Узнали?
— Не уверен.
— Однако в последнее время она жила в одной квартире с вами.
— Возможно.
— Она показала, что спала с вами.
— Тоже возможно.
— Сколько раз?
— Не помню.
Не арестована ли Анни? С этими людьми не угадаешь.
Они могут и солгать, чтобы дознаться до правды. Такое уж у них ремесло. Франк никогда не верит до конца их бумажкам.
— Зачем вы привели ее к своей матери?
— Я?
— Да, вы.
— Не приводил я ее к своей матери.
— Тогда кто же?
— Мне это неизвестно.
— Вы, кажется, пытаетесь меня уверить, что она пришла по собственному почину?
— А что тут особенного?
— В таком случае приходится предположить, что кто-то дал ей ваш адрес.
Франк еще ничего не понимает, но чует западню и молчит. Так возникают долгие паузы, из-за которых допросы затягиваются до бесконечности.
— Промысел вашей матери запрещен законом, и возвращаться к нему нет нужды.
Фраза вполне может означать, что Лотта тоже арестована.
— Следовательно, ваша мать была заинтересована в том, чтобы вводить в курс как можно меньше людей. Раз Анна Леб явилась к вам, значит, она знала, что может найти у вас убежище.
Слово «убежище» настораживает Франка, вынужденного одновременно бороться со сном и со смутными мыслями, которые, стоит хоть на секунду расслабиться, невольно лезут в голову и которые ему не хочется отгонять: к ним, в сущности, сводится теперь вся его жизнь. Он повторяет как лунатик:
— Убежище?
— Не хотите ли вы сказать, что вам неизвестно прошлое Анны Леб?
— Я фамилию ее — и то не знал.
— Как она просила ее называть? франк вынужден кое-что выложить, «потравить трос», как он выражается про себя.
— Анни.
— Кто ее направил к вам?
— Никто не направлял.
— Ваша мать взяла ее без чей-либо рекомендации?
— Девушка она была красивая, любовью уже занималась. Большего моей матери не требовалось.
— Сколько раз вы спали с ней?
— Не помню.
— Вы были влюблены в нее?
— Нет.
— Она в вас?
— Не думаю.
— Но вы с ней спали.
Он что, пуританин какой-нибудь или распутник, что придает такую важность подобным вопросам? Или, может быть, импотент? То же самое он выспрашивал и насчет Берты.
— Что она вам говорила?
— Она никогда ни о чем не говорила.
— Чем она заполняла досуг?
— Чтением журналов.
— Которые ей приносили вы?
— Нет.
— Как же она их доставала? Ходила за ними сама?
— Нет. По-моему, она совсем не выходила.
— Почему?
— Не знаю. Она пробыла у нас всего несколько дней.
— Пряталась от всех?
— У меня не сложилось такого впечатления.
— Как же к ней попадали журналы?
— Видимо, она привезла их с собой.
— Кто носил ее письма на почту?
— Полагаю, никто.
— Она никогда не просила вас отправить ее письмо?
— Нет.
— А доставить ей записку от кого-нибудь?
— Тоже нет.
Легко отвечать, когда говоришь правду!
— Она спала с клиентами?
— По необходимости.
— С кем?
— Не знаю. Я не всегда бывал дома.
— А когда бывали?
— Меня это не интересовало.
— Вы не ревновали?
— Ничуть.
— А она ведь хорошенькая.
— Меня этим не удивишь.
— Были среди клиентов такие, что приходили исключительно ради нее?
— Об этом спрашивайте мою мать.
— Ее уже спросили.
— Что же она ответила?
Вот так чуть ли не каждый день Франка вынуждают снова, хотя и ненадолго, окунуться в жизнь материнского дома. Он говорит о ней с отчужденностью, явно удивляющей пожилого господина, тем более что тот чувствует: подследственный не лжет.
— Ей никто не звонил?
— В доме работает всего один аппарат — у привратника.
— Знаю.
Чего ж он тогда добивается?
— Видели вы вот этого человека?
— Нет.
— Этого?
— Нет.
— А этого?
— Нет.
Все это люди, незнакомые Франку. Почему пожилой господин старается прикрыть низ фотографий, чтобы видно было только лица, а одежду — нет?
Да потому, что это офицеры, черт побери! Быть может, даже старшие офицеры.
— Вы знали, что Анну Леб разыскивают?
— Слыхом не слыхивал.
— И вам не известно, что отец ее расстрелян?
Пивовара Леба действительно казнили еще с год назад: в подвалах его завода обнаружили целый подпольный арсенал.
— Я не знал, что это ее отец. Мне была неизвестна ее фамилия.
— Тем не менее искать убежища она отправилась к вам.
Это в самом деле из ряда вон! Он несколько раз переспал с дочкой пивовара Леба, одного из наиболее богатых и видных горожан, и даже не подозревал об этом. Благородя пожилому господину он каждый день проникает в новые тайны!
— Она ушла от вас?
— Этого я уже не могу знать. Думаю, она еще была у нас, когда меня арестовали.
— Вы в этом не уверены?
Что отвечать? Что им известно? Франк никогда не симпатизировал Анни, у которой был презрительный, нет, хуже — отсутствующий вид, когда он занимался с ней любовью. Но теперь это не имеет значения. Арестована ли она? Неужели после того, как он был взят, власти учинили форменную облаву?
— Да, не уверен. Накануне я много пил.
— У Тимо?
— Возможно, И еще в других местах.
— С Кромером?
Старый кайман! Ничего он не забывает.
— С целой кучей людей.
— До того как укрыться у вас, Анна Леб была поочередно любовницей многих офицеров, которых выбирала с большой тщательностью…
— Вот как!
— …интересуясь не столько внешностью и деньгами, сколько должностью.
Франк молчит. Его же ни о чем не спрашивают.
— Она состояла на жалованье у иностранной державы, а приют себе нашла у вас.
— Женщине, которая не слишком дурна собой, нетрудно устроиться в бордель.
— Вы признаете, что это бордель?
— Называйте как хотите. Там были женщины, занимавшиеся любовью с клиентами.
— В том числе и с офицерами?
— Возможно. Я у дверей на часах не стоял.
— А у форточки?
Он знает все! Все угадывает! Несомненно, побывал в квартире и детально ее осмотрел.
— Вы знали их по фамилии?
— Нет.
Что если по воле случая сектор пожилого господина работает против другого — того, где Франк получил медной линейкой? Недаром слово «офицеры» подозрительно часто возникает в разговоре.
— Вы могли бы их опознать?
— Нет.
— А ведь они, случалось, оставались надолго, не так ли?
— Ровно настолько, чтобы получить то, ради чего пришли.
— Они разговаривали с девушками?
— Меня при этом не было.
— Разговаривали, — заключает пожилой господин. — Мужчины всегда разговаривают.
Похоже, опыта у него не меньше, чем у Лотты! Он знает куда гнет, поэтому так терпелив и дотошен. Видит он далеко. Спешить ему некуда. Он осторожно вытаскивает кончик нити и разматывает клубок.
Время еды прошло. Как почти каждый день. Франк найдет в миске остывшую похлебку.
— Женщина заставляет мужчину говорить для того, чтобы повторить его слова другому, — пожимает плечами пожилой господин. — Анна Леб занималась с вами любовью, а вы утверждаете, что она вам ничего не говорила.
Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.
Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом — об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка — добавить «и колыбель»
Франк не решается, — о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.
Время отмерено ему так скупо!
3
Сегодня ночью он выдержал один из самых изнурительных допросов. Подняли его с койки около полуночи, и он был еще в кабинете, когда во дворе грохнул залп, вслед за которым, как обычно, прозвучал менее громкий одиночный выстрел. Франк посмотрел в окно и заметил, что уже светает.
В этот раз он чуть не сорвался, что случалось с ним крайне редко. У него действительно сложилось впечатление, что допрос затягивают только ради затяжки, вопросы задают наугад, о чем попало. Речь зашла между прочим и о главном редакторе Ресле. Франк ответил, что не знает его: разговаривал лишь однажды.
— Кто вас познакомил?
Опять Кромер! Было бы куда проще и легче откровенно назвать его, тем более что, судя по всему, он постарался скрыться в недосягаемом для оккупантов месте.
С Франком говорили о людях, которых он не знает.
Показывали фотографии. Одно из двух: либо его хотят вымотать, чтобы сломить, либо думают, что ему известно много больше, чем на самом деле.
В этот раз он чуть не сорвался, что случалось с ним крайне редко. У него действительно сложилось впечатление, что допрос затягивают только ради затяжки, вопросы задают наугад, о чем попало. Речь зашла между прочим и о главном редакторе Ресле. Франк ответил, что не знает его: разговаривал лишь однажды.
— Кто вас познакомил?
Опять Кромер! Было бы куда проще и легче откровенно назвать его, тем более что, судя по всему, он постарался скрыться в недосягаемом для оккупантов месте.
С Франком говорили о людях, которых он не знает.
Показывали фотографии. Одно из двух: либо его хотят вымотать, чтобы сломить, либо думают, что ему известно много больше, чем на самом деле.