Почти торжественная минута… Знакомые огни, лица, запах вина и водки. А вот и Тимо, встречающий его приветственным жестом из-за стойки…
   Он медленно входит, маленький, особенно коренастый в своем пальто. Лицо успокоенное, в глазах поблескивает огонек. Кромер не один. Он никогда не бывает один. франк знает обоих его собутыльников, но сейчас не испытывает желания вступать с ними в разговор.
   Он наклоняется над Кромером.
   — Выйдем?
   Они проходят за стойку, оттуда в уборную. Франк подает Кромеру футляр. Хотя в машине было темно, он не ошибся. Это большой голубой футляр, где лежат часы в фарфоровом корпусе с резными фигурками пастуха и пастушки.
   — Всего одни?
   — У меня их с полсотни, но сперва поговори с ним.
   Предупреди: речь идет не о пустячке.
   Не наследил ли он? На обратном пути Адлер старался не поворачиваться к нему и ни разу не коснулся плечом его плеча.
   Кромер тоже держится по-иному, без прежней непринужденности. Вопросов задавать не решается, глаза прячет и лишь украдкой посматривает на Франка.
   Раньше, когда у них случались дела, главным был он и давал это чувствовать.
   Теперь он не спорит. Ему не терпится вернуться в зал.
   — Попробую завтра увидеться с ним, — послушно соглашается он.
   И, садясь за столик, предлагает:
   — Может, выпьешь?
   Кстати, Франк забыл вернуть ему бутылку, которой не воспользовался. И он протягивает ее, в упор глядя на Кромера.
   Понимает ли Кромер?
   Придя домой, он залезает в постель к Минне и с таким неистовством накидывается на нее, что девушка пугается.
   Она тоже понимает. Все они понимают.

5

   Не умывшись, небритый, он провел день на кухне, засунув ноги в духовку и читая дешевое издание Золя. Похоже, мать что-то заподозрила. Обычно после полудня она торопит сына — пусть поскорей приводит себя в порядок: в квартире всего одна ванная, а днем она нужна клиентам и девицам.
   Сегодня Лотта не ворчит, хотя безусловно слышала ночью, какую возню они подняли с Минной. Вид у Минны подавленный и напуганный. Она то сидит у окна, словно ожидая налета полиции, то разочарованно заглядывает Франку в глаза: он весь поглощен насморком, который, кажется, подхватил.
   Сам Франк накачивается аспирином, пускает капли в нос и упрямо уходит в чтение.
   Мицци наверняка ждет его. Франк уже не раз — особенно после ухода Хольста — взглядывал на будильник, висящий над плитой, но так и не двинулся с места. В квартире все как обычно: шаги взад-вперед, голоса за дверьми, знакомые звуки за стеной. Тем не менее Франк сегодня любопытства не проявляет — на стол не лезет, в форточку не смотрит. Даже когда Минна нагишом, прикрываясь ладошкой, выскакивает с безумным видом на кухню за горячей водой для грелки, он не обращает на нее внимания.
   Тем не менее с наступлением темноты он все-таки оделся. Прошел мимо квартиры Хольстов, хотя головой мог бы поручиться, что дверь дернулась: за ней стояла Мицци, готовая отпереть. Но Франк невозмутимо проследовал дальше, покуривая ментоловую сигарету.
   Кромер появился у Леонарда лишь после семи. Он силился скрыть возбуждение.
   — Я видел генерала.
   Франк ухом не повел.
   Кромер назвал очень крупную сумму.
   — Половина тебе, половина мне, тех двоих беру на себя.
   Кромер уже пытается держаться с ним по-прежнему — как важный и страшно занятой человек.
   — Мне шестьдесят процентов, — отрезает Франк.
   — Идет.
   Кромер все-таки надеется обвести приятеля: Франк не увидит генерала и не узнает, сколько тот заплатил.
   — Ладно, согласен на пятьдесят, как уговорились.
   Только в придачу зеленую карточку.
   У Кромера такой нет. И если Франк потребовал ее, то лишь потому, что это вещь, которую труднее всего достать. Этот документ видят только издали, в чужих руках.
   Люди типа Ресля, вероятно, получают его, но показывать без нужды остерегаются. В порядке важности пропуска распределяются так: сперва пропуск для машины, затем разрешение не соблюдать комендантский час, наконец, допуск в известные зоны.
   Зеленая карточка с фотографией и отпечатками пальцев, подписанная командующим войсками и начальником политической полиции, обязывает власти не препятствовать предъявителю в «выполнении его задачи». Иными словами, никто его не вправе обыскать. При виде зеленой карточки патрули испуганно вытягиваются и на всякий случай приносят извинения.
   Самое удивительное, что до сегодняшней встречи с Кромером Франк ни о чем подобном не думал. Мысль о карточке осенила его, когда они говорили о дележе барыша и Франк ломал себе голову, какое бы выставить требование понеслыханней.
   И странно! Остолбеневший на секунду Кромер, придя в себя, не покатился со смеху, не заартачился.
   — Ладно, поговорю.
   — Дело за генералом. Хочет — пусть берет, не хочет — не надо. Если интересуется часами, значит, сделает что нужно.
   Зеленая карточка будет — Франк в этом убежден.
   — Как малышка?
   — Ничего нового. Помаленьку.
   — Было у тебя с ней еще что-нибудь?
   — Нет.
   — Уступишь ее?
   — Может быть.
   — Она не слишком худая? Опрятная?
   Теперь Франк, в общем, уверен, что история с девушкой, задушенной на гумне, — чистая выдумка. Хотя ему-то что? Он презирает Кромера. Забавно думать, что такой человек будет из кожи лезть, чтобы достать ему зеленую карточку, которую не посмел попросить для себя самого!
   — Скажи, кто этот твой Карл Адлер?
   — Ваш водитель? По-моему, инженер по радио.
   — Чем занимается?
   — Работает на них: пеленгует подпольные передатчики.
   — Парень надежный?
   — Спрашиваешь!
   И Кромер возвращается к своей навязчивой идее:
   — Почему ты не приведешь ее сюда?
   — Кого?
   — Малышку.
   — Я же сказал: живет с отцом.
   — Подумаешь, помеха!
   — Посмотрим, может, и приведу.
   Люди, несомненно, думают, что он — крепкий орешек.
   Его характер пугает даже Лотту. А он способен неожиданно размечтаться, вот как сейчас, когда он с подлинной нежностью вглядывается в зеленое пятно. Ничего в этом пятне нет. Это просто задний план декоративного панно в кабаке Леонарда. Оно изображает луг, где отчетливо выписана каждая травинка и у каждой маргаритки положенное число лепестков.
   — О чем задумался?
   — Я не задумался.
   Тот же вопрос задавала ему еще кормилица и, в свой черед, обязательно повторяла мать, навещая его по воскресеньям:
   — О чем ты думаешь, мой маленький Франк?
   — Ни о чем.
   Отвечал он сердито, потому что не любил, когда его называли «мой маленький Франк».
   — Послушай, если я выцарапаю тебе зеленую карточку…
   — Выцарапаешь.
   — Хорошо, допустим. Можно будет тогда оторвать что-нибудь интересное, а?
   — Наверное.
 
 
   В этот вечер Франк убедился, что мать поняла. Вернулся он рано: у него действительно начиналась простуда, а болезней он всегда побаивался. Женщины сидели в первой от входа комнате, которая именуется салоном.
   Толстая Берта штопала чулки. Минна прижимала к животу грелку, Лотта читала газету.
   Все три были неподвижны, так неподвижны и молчаливы, что казались в притихшем доме фигурами с картины, и оставалось лишь удивляться, если они все-таки раскрывали рот.
   — Уже пришел?
   В газете, видимо, сообщили об участи старой барышни Вильмош. Шумихи не подняли: теперь каждый день происходит что-нибудь в этом роде. Но будь в заметке всего несколько строк и помещайся она на последней полосе, Лотта и тогда не пропустила бы ее: она никогда не пропускает ничего, что касается знакомых.
   Что-то она поняла, остальное — угадала. Наверняка вспомнила даже возню, которую сын с Минной подняли ночью: для нее, досконально знающей мужчин, подобные детали имеют четкий смысл.
   — Ужинал?
   — Да.
   — Хочешь чашку кофе?
   — Благодарю.
   Сын внушает ей страх. Она как бы с опаской ходит вокруг него, хотя это не слишком бросается в глаза и она сама толком этого не сознает. Так, в сущности, было всегда.
   — У тебя насморк.
   — Да, простудился.
   — Тогда выпей грогу, а хочешь — поставлю банки.
   На грог Франк согласен, на банки — нет. Он ненавидит эти стеклянные пузыри — пунктик его мамаши! — которые та лепит на спину своим воспитанницам при малейшем кашле и от которых на коже остаются красно-бурые круги.
   — Берта!
   — Я схожу, — поспешно вызывается Минна и с гримасой боли поднимается с места.
   В комнате тепло и спокойно, дым от сигареты Франка скапливается вокруг лампы, в печке урчит огонь. В квартире урчат разом четыре печи, а за стеклами, неторопливо падая с неба и уходя во мрак, сыплется снежная крупа.
   — Ты и вправду не хочешь перекусить? Есть ливерная колбаса.
   Слова, в сущности, ничего не выражают. Они полезны лишь тем, что облегчают контакт между людьми. Франк догадывается, что Лотте нужно слышать его голос, чтобы понять, изменился сын или нет.
   Это из-за старухи Вильмош.
   Франк курит, утопая в кресле, обитом гранатово-красным бархатом, и вытянув ноги к огню. Забавно! У матери нечто вроде чувства вины. Не услышь Лотта его шаги слишком поздно, она, безусловно, спрятала бы газету. И не нарочно ли он поднялся по лестнице на цыпочках, перешагивая через две ступеньки?
   Да нет, он думал не о Лотте — о Мицци, опасаясь, как бы дверь Хольстов не отворилась.
   Сейчас Мицци сидит одна над своими блюдцами. Ложится она вздремнуть в ожидании отца или бодрствует в одиночестве до самой полуночи?
   Франк не лжет себе. Да, он боялся, что дверь откроется, а значит, придется войти и остаться наедине с девушкой в скудно освещенной кухне, где со стола, может быть, до сих пор не убраны остатки еды.
   По вечерам она расставляет раскладную кровать, распахивая дверь в комнату, чтобы туда проникало тепло.
   Это чересчур трогательно. Чересчур убого и уродливо.
   — Почему не снимаешь ботинки? Берта!
   Сейчас Берта разует его. Мицци тоже разула бы, не задумавшись встать на колени.
   — У тебя усталый вид.
   — Простуда!
   — Тебе надо хорошенько выспаться.
   Франк, как и раньше, все понимает. Это как если бы он автоматически переводил с чужого языка. Лотта советует сыну спать сегодня одному, не заниматься любовью.
   Она не знает, еще не знает только того, о чем он и сам-то лишь смутно догадывается, — что ему не желанны ни Минна, ни Берта, ни даже Мицци.
   Чуть позже Лотта отправляется посмотреть, как ставят ему раскладушку.
   — Не замерзнешь?
   — Нет.
   Но на раскладушку Франк не ляжет. Сегодняшнюю ночь он должен провести в чужой постели, пусть даже в постели старухи: ему нужно, чтобы рядом кто-нибудь был.
   Подумать только! Минна, пришедшая к ним без всякого опыта и даже формой бедер еще напоминавшая девочку, за три дня научилась всему. Она откидывает руку, чтобы Франку было куда положить голову, оказывается достаточно умной, чтобы молчать, и осторожно, как нянька, гладит его.
   Мать знает. В этом больше нет сомнений. И вот доказательство: к утру газета исчезает. Есть еще одна маленькая деталь, которую подмечает Франк, хотя, скажи он о ней Лотте, та обязательно станет отрицать. Утром, собираясь, как всегда, поцеловать сына, она непроизвольно, почти неощутимо отшатнулась от Франка. И тут же, досадуя на себя, стала чрезмерно нежной.
   Он получит зеленую карточку, он нутром чувствует это. Для любого она означала бы успех, о котором можно только мечтать, потому что обладание ею ставит человека в положение, равное тому, какое в противоположном лагере занимает руководитель подпольной сети.
   Франк тоже мог бы стать таким руководителем.
   Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.
   Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.
   Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?
   Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое время она будет стоять в очередях, обивать пороги учреждений и возвращаться ни с чем; потом перестанет показываться на людях, о ней забудут, и однажды привратник решит наконец позвать слесаря.
   В спальне найдут иссохший труп — смерть наступила неделю, а то и полторы назад.
   Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе — тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.
   А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.
   Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, — в этом он уверен.
   Мицци — глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью «Мицци».
   Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.
   Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу — а уж он постарался не шуметь! — как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.
   Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.
   — Ты не хочешь больше со мной встречаться?
   — С чего ты взяла?
   — Ты уже третий день избегаешь меня.
   — Никого я не избегаю. Просто был очень занят.
   — Франк!
   Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?
   — Почему ты не доверяешь мне? — упрекает она.
   — Я доверяю.
   — А сам не рассказываешь, чем занят.
   — Это не для женщин.
   — Я боюсь. Франк.
   — Чего?
   — За тебя.
   — Тебе-то что?
   — А ты не понимаешь?
   — Нет, понимаю.
   Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.
   — Пошли.
   Они «прилипают» друг к другу — берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.
   — Твой отец ничего не говорил?
   — С какой стати?
   — Он не догадывается?
   — Это было бы ужасно!
   — Так ли уж?
   Скептицизм спутника возмущает ее.
   — Франк!
   — Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?
   — Перестань!
   — Мать у тебя умерла?
   Мицци сконфуженно колеблется.
   — Нет.
   — Развелись?
   — Она ушла из дому.
   — С кем?
   — С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.
   Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.
   Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.
   — Дантист был красивый?
   — Не помню. Я была совсем маленькая.
   — Твой отец пробовал с ней видеться?
   — Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.
   — Почему?
   — Потому.
   — Чем он занимался раньше?
   — Писал книги и статьи в журналах.
   — О чем?
   — Он был художественный критик.
   — Ходил по музеям?
   — Он видел все музеи мира.
   — А ты?
   — Кое-какие.
   — В Париже?
   — Да.
   — В Риме?
   — Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне…
   — Останавливались в хороших гостиницах?
   — Да. А почему тебя это интересует?
   — Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?
   — Где?
   — Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.
   — Он читает.
   — А ты?
   — Он читает вслух и объясняет мне.
   — Что читает?
   — Всякие книги. Часто стихи.
   — И тебе интересно?
   Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы — перчаток на ней нет — с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.
   — Пошли! — решает он наконец.
   — Куда ты меня ведешь?
   — Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.
   Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.
   — Франк…
   — Садись.
   — Может, лучше пойдем в кино.
   А, в темноту потянуло! Одна беда — ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ — тоже. Елозить рукой по подвязкам — тем более.
   — Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?
   Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему идет об ее отце.
   — Нет. Почему он должен скучать?
   — Не знаю. Вы были богаты?
   — По-моему, да. У меня долго была гувернантка.
   — А вагоновожатый прилично зарабатывает?
   Она умоляюще нащупывает под столиком его руку.
   — Франк!
   — Тимо! — не обращая на нее внимания, подзывает Франк. — Иди сюда. Мы хотим чего-нибудь вкусного.
   Сперва закуски. Потом отбивные с жареным картофелем.
   А для начала бутылку венгерского — сам знаешь какого.
   Он наклоняется к Мицци. Сейчас он опять заговорит об ее отце. Но тут звонит телефон. Тимо вытирает руки о белый передник и отвечает, поглядывая на Франка:
   — Да-да… Я вам это устрою… Нет, не слишком дорого, но и не даром… Кто? Нет, сегодня я его не видел…
   Кстати, здесь ваш друг Франк…
   Он прикрывает трубку ладонью и обращается к Фридмайеру:
   — Это Кромер. Будете говорить?
   Франк встает, берет трубку.
   — Ты?.. Удалось?.. Хорошо… Предам их тебе вечером…
   Ты сейчас где? Дома?.. Одет?.. Один?.. Хорошо б, если бы ты живенько заглянул к нашему другу Тимо… Не могу входить в объяснения… Что?.. Да, примерно так… Нет, не сегодня… Ограничишься тем, что посмотришь… Издалека… Нет. Будешь идиотом — все накроется.
   Он садится, и Мицци спрашивает:
   — Кто это?
   — Мой друг.
   — Он придет?
   — С чего ты взяла?
   — Мне показалось, ты звал его сюда.
   — Не сейчас. Вечером.
   — Послушай, Франк…
   — Что еще?
   — Мне хочется уйти.
   — Почему?
   На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках — подавно.
   — Я не хочу есть.
   — Тем хуже.
   Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.
   — Что это за место?
   — Кабак. Бар. Ночной ресторан. Словом, все, что хочешь. Рай земной. Мы у Тимо.
   — Ты часто здесь бываешь?
   — Каждый вечер.
   Мицци силится приняться за мясо, но ей не хватает духу, она кладет вилку и вздыхает как от усталости:
   — Я люблю тебя. Франк.
   — Это что, катастрофа?
   — Почему ты так говоришь?
   — Потому что ты рассуждаешь об этом с трагическим видом, словно о какой-нибудь катастрофе.
   Уставившись в пространство, она повторяет:
   — Я тебя люблю.
   И его подмывает брякнуть: «А я тебя нет».
   Но ему уже не до этого. Входит Кромер в своем меховом пальто и с толстой сигарой, у него вид человека, который и здесь, и всюду — самый главный. Притворяясь, что не замечает Франка, он направляется к стойке и со вздохом облегчения взбирается на высокий табурет.
   — Кто это? — спрашивает Мицци.
   — Тебе-то что?
   Почему-то она инстинктивно опасается Кромера. Тот смотрит на них, в особенности на нее, сквозь дым сигары, когда девушка склоняется над тарелкой, он пользуется случаем и подмигивает Франку.
   Машинально, может быть, ради приличия, чтобы не встречаться взглядом с Кромером, она принимается за еду, причем так сосредоточенно, что не оставляет ничего, кроме костей. Сало — и то съедает. Вытирает тарелку хлебом.
   — Сколько лет твоему отцу?
   — Сорок пять. А что?
   — Я дал бы ему все шестьдесят.
   Франк догадывается, что на глазах у нее взбухают слезы, которые она старается удержать. Догадывается, что в ней вскипает гнев, борющийся с другим чувством, что ей хочется бросить спутника, гордо выпрямиться, уйти. Вот только найдет ли она выход?
   Кромер в крайнем возбуждении бросает Франку все более красноречивые взгляды.
   И тогда Франк утвердительно кивает.
   Уговорились.
   Тем хуже!
   — Будут еще пирожные мокко.
   — Я сыта.
   — Тимо, два мокко.
   Тем временем Хольст ведет трамвай, и большой фонарь — кажется, будто он укреплен у вагоновожатого на животе, — таранит темноту, заливая желтым светом снег, прорезанный двумя черными блестящими полосками рельсов. Жестянка стоит, наверно, рядом с рукояткой контроллера. Иногда Хольст откусывает и медленно разжевывает кусочек хлеба от прихваченного с собой ломтика, на ногах у него войлочные бахилы, подвязанные веревочками.
   — Ешь.
 
 
   — Ты уверена, что вправду меня любишь?
   — Как ты смеешь сомневаться?
   — А если я предложу тебе уехать со мной? Согласишься?
   Она смотрит ему в глаза. Они в квартире Мицци, куда он проводил девушку. Она не сняла ни пальто, ни шляпку. Старикан у форточки наверняка навострил уши. Сейчас он явится, и времени у них в обрез.
   — Ты хочешь уехать, Франк?
   Он качает головой.
   — А если я попрошу тебя со мной спать?
   Он нарочно выбрал слово, которое обязательно ее резанет.
   Она по-прежнему смотрит ему в лицо. Можно подумать, ей страстно хочется, чтобы он заглянул в самую глубь ее светлых глаз.
   — Ты этого хочешь? — выдавливает она.
   — Не сегодня.
   — Скажи, когда захочешь.
   — За что ты меня любишь?
   — Не знаю.
   Голос у нее неуверенный, взгляд становится чуточку уклончивым. Что она собиралась сказать? На языке у нее явно вертелось не то. франк хотел бы знать что, однако настаивать не решается. Он побаивается того, что может услышать. Возможно, он ошибается, но готов поклясться, хотя это глупо: у него нет никаких оснований думать так, — да, готов поклясться, что она чуть не выпалила: «За то, что ты несчастен».
   Это не правда! Он не позволит ей, не позволит никому думать так! Но почему все-таки она прилипла к нему?
   Сосед задвигался. За дверью слышно его дыхание. Он колеблется — постучать или нет. Наконец стучит.
   — Извините, барышня. Это опять я.
   Девушка невольно улыбается. Пробурчав «Всего доброго!», Франк уходит. Но отнюдь не домой. Сломя голову он скатывается по лестнице и направляется к заведению Тимо.
   — Сегодня ночью? — чуть ли не пуская слюну, осведомляется Кромер.
   Франк жестко глядит на него и сухо роняет:
   — Нет.
   — Что с тобой?
   — Ничего.
   — Передумал?
   — Нет.
   Он заказывает выпивку, но пить ему не хочется.
   — Когда же?
   — Во всяком случае, не позже воскресенья: с понедельника у ее отца утренняя смена, и по вечерам он дома.
   — Говорил с ней?
   — Ничего ей не надо знать.
   — Не понимаю, — трусит Кромер. — Ты хочешь?..
   — Да нет. У меня свой план. Придет время — объясню.
   Глаза у Франка стали как щелочки, голова болит, он то и дело вздрагивает, как бывает, когда начинается грипп.
   — Зеленую карточку принес?
   — Завтра утром пойдешь со мной за ней в канцелярию.
   А теперь пора заняться часами.
   Зачем незадолго до полуночи Франку понадобилось шляться по улице, чтобы увидеть, как вернется Хольст?
   Ночевать домой он, однако, не идет, хотя и не предупредил Лотту, и довольствуется диваном Кромера.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Отец Мицци»

1

   Минна болеет. Ее уложили на раскладушке, обычно оставляемой для Франка, и в зависимости от времени суток переносят из комнаты в комнату: в этом доме места для больных не предусмотрено. Отправить Минну к родным в таком состоянии нельзя, вызвать к ней врача — тоже.
   — Опять Отто Шонберг! — жалуется Лотта сыну.
   Фамилия этого типа не Шонберг, зовут его тоже не Отто. Здесь клиентам обычно дают псевдонимы, особенно людям известным, вроде Шонберга. У него уже внуки.
   От него зависят тысячи семей, на улице с ним боязливо раскланиваются.
   — Всякий раз обещает мне вести себя поприличней и всякий раз принимается за свое.
   А Минна валяется с красной резиновой грелкой, ее таскают из комнаты в комнату, она подолгу отлеживается на кухне, и вид у нее при этом сконфуженный, как будто случившееся — ее вина.
   В довершение всего — история с зеленой карточкой, потребовавшая долгой беготни: в последний момент понадобилась еще куча бумаг и пять фотографий вместо трех, принесенных Франком.
   — Как получилось, что вы носите материнскую фамилию — Фридмайер? Вам следовало бы именоваться по отцу.
   Рыжему чиновнику с грубой, пористой, похожей на кожуру апельсина кожей это показалось подозрительным.
   Он тоже боялся ответственности. И был очень сконфужен, когда Кромер на глазах у него прямо из канцелярии позвонил генералу.
   В конце концов Франк получил свою карточку, но на это ушли часы. А вид у него гриппозный, хотя температуры нет. Лотта то и дело исподтишка поглядывает на сына. Ей невдомек, почему он развивает такую бурную деятельность.