— Отдохни-ка лучше, отлежись день-другой.
Вместо этого он берется за новое дело: на субботу, самый хлопотный у Лотты день, надо найти замену Минне.
Где искать — Франк знает. У него достаточно знакомых.
Все это требует времени. Он непрерывно занят, и тем не менее кажется, что два эти дня никогда не кончатся.
А вокруг грязный снег, про который так и хочется сказать — «гнилой», кучи снега с черными следами ног, с вкраплениями мусора. С неба, напоминающего черствую хлебную корку, подчас, как мел с потолка, сыплется белая пыль, но ее слишком мало, чтобы припорошить окружающую мерзость.
Франк снова повел Мицци в кино. У них с Кромером все решено, план разработан, но девушка, разумеется, ничего не знает.
Сегодня он поинтересовался у матери:
— В воскресенье уходишь?
— Вероятно. А тебе что?
Лотта каждое воскресенье уходит из дому. Она тоже отправляется в кино, потом в ресторан — поесть пирожных, послушать музыку.
— Как полагаешь, Берта поедет к своим?
По воскресеньям заведение закрыто. Берта наверняка отправится к родителям: они живут в деревне и убеждены, что дочка состоит в услужении.
В квартире останется только Минна. Тут уж ничего не поделаешь.
В кино — нынче только пятница! — они не успели усесться, как Мицци, словно маленькая девочка, взмолилась:
— Можно мне сделать вот так?
Она чуточку передвинула кресло, отвела руку Франка, сняла шляпку, положила голову ему на плечо, поближе к шее.
И вздохнула так по-детски удовлетворенно, что ему показалось, она вот-вот замурлычет.
— Тебе удобно? Не тяжело?
Франк промолчал. Похоже, теперь фильм смотрел он — Мицци весь сеанс просидела с закрытыми глазами.
В этот день Франк не дотронулся до нее. Целовать Мицци ему было как-то неловко. Она сама неожиданно прильнула к его губам, когда они подходили к дому, и, расставаясь, торопливо — она уже сорвалась с места — шепнула:
— Спасибо, Франк.
Слишком поздно! В известном смысле машина завертелась. В субботу военная полиция надумала наконец произвести обыск на квартире у скрипача и его матери. За несколько минут до того, как она нагрянула, Франк отлучился из дома. Возвращаясь, он еще на улице почуял, что в доме неладно. Под воротами, рядом с привратником, который изо всех сил старался держаться непринужденно, торчал какой-то тип в штатском.
На площадке второго этажа Франк, ходивший звонить Кромеру, наткнулся на нескольких мужчин в военной форме: они не пускали домохозяек домой, на улицу тоже выходить не давали.
Все молчали. Атмосфера была зловещая. В коридоре и в дверях квартиры также толклись военные. Быть может, скрипача доставили сюда, чтобы он присутствовал при обыске? Дверь была распахнута настежь, из нее доносился грохот, словно в комнатах потрошили мебель, иногда слышался умоляющий голос старухи — она чуть не плакала.
Франк невозмутимо предъявил зеленую карточку, которой до сих пор не пользовался, и ее увидели все, а ведь каждому известно, что она означает; солдаты посторонились, пропуская его, и молчание за спиной молодого человека стало еще более гнетущим.
Он сделал это нарочно. Накануне он принес Минне халат. Франк купил его не в магазине: в магазинах давным-давно нет атласных халатов на вате. К тому же он просто не дал бы себе труда лишний раз распахнуть дверь ради какой-то тряпки.
В кармане у Франка до сих пор лежала нетронутой его доля за часы, и он не знал, куда деть эту кучу банкнот, которых обычной семье, нет, двум-трем семьям хватило бы на прокорм в течение нескольких лет. А в уголке бара Тимо, как это нередко бывает, кто-то вывалил напоказ принесенный с собой товар. Вот Франк и взял халат.
Ему казалось, что он покупает халат для Мицци. Не всерьез, конечно, казалось: все уже решено вплоть до технических деталей. Этого не объяснишь. Халат он, разумеется, отдаст Минне, но это не мешает ему думать о Мицци. Лотта взбесится. Вообразит, что они с сыном выглядят так, словно просят у Минны прощения за неприятности, доставленные ей этим животным Отто.
Впервые в жизни Франк купил женщине подарок, да еще предмет туалета, и, как это ни абсурдно, купил его, в сущности, с непроизвольной мыслью о Мицци.
Вот все, что он успел сделать. Да, кроме того, нашел замену Минне. Девушка уже пришла, и характер у нее оказался не из лучших. Что еще?
Ничего. Все тот же нескончаемый грипп, упорно не желающий проявиться, постоянная головная боль и общее недомогание, которое даже болезнью не назовешь — слишком уж оно неопределенно. Все то же белое как простыня небо, более белое и чистое, чем снег, и как будто замороженное — лишь изредка с него сыплется ледяная пыль.
В воскресенье утром Франк попробовал читать, затем прижался лбом к заиндевевшему окну и так долго, не двигаясь, смотрел на безлюдную улицу, что Лотта, охваченная растущей тревогой за него, заворчала:
— Принял бы ты ванну, пока вода горячая. Берта ждет своей очереди. Пропустишь ее — будешь мыться теплой.
Минну собирались уложить на весь день в маленькой комнате — та сегодня не понадобится, и Лотта крайне удивилась, когда ее сын сухо отчеканил:
— Нет. Она ляжет в салоне.
Лотта что-то чует. Она догадывается: кого-то будут принимать. Видимо, сообразила, что дело идет о Мицци.
Вот почему, надеясь угодить Франку, она оставила большую комнату свободной. Теперь она ничего не понимает.
— Как хочешь. Посидишь дома?
— Не знаю. На всякий случай не возвращайся слишком рано.
Минна по-собачьи благодарна ему за халат, который не снимает весь день, даже в постели. Она думает, что халат — знак внимания с его стороны. Уже за одно это он, прежде чем принять ванну, валит Берту на изножье кровати и овладевает ею, тем более что ее жирное, как у перекормленного младенца, тело не прикрыто ничем, кроме пеньюара.
Это не занимает и трех минут. Вид у Франка такой разъяренный, словно он кому-то мстит. Он не прижимается щекой к щеке девушки. Головы их не соприкасаются. Получив свое, он тут же молча уходит.
Тем временем по комнатам разносится аппетитный запах еды. Все завершают наконец свой туалет и садятся за стол. Лотта почти одета для выхода и, судя по виду, лишь чуть-чуть постарела с тех пор, как навещала сына в деревне. В мозгу у Франка смутно брезжит подозрение: она открыла маникюрный салон и перестала принимать клиентов сама исключительно ради него.
Зря она стесняется.
Берта, которой предстоит ехать на двух трамваях, уходит первой. Лотта пудрится, смотрит на себя в зеркало, но все еще необъяснимо медлит — тревога ее не утихает.
— Я думаю пообедать в городе.
— Вот и прекрасно.
Она целует сына в обе щеки, затем чмокает еще раз, чего тот совершенно не переносит: это напоминает ему кормилицу. До чего же некоторые обожают лизаться! Шепотом он машинально отсчитывает:
— …два …три!
Лотта удаляется и теперь ждет трамвая на перекрестке.
Франк знает, что Минне неловко валяться целый день на большой кровати в салоне — ночью там спит хозяйка; роман Золя, который он ей сунул, ее не интересует.
Она ждет, не очень в это веря, что Франк зайдет к ней поболтать. Она тоже видела его из окна в обществе Мицци. Слышала, как он стучался к Хольстам.
Испытывать ревность, во всяком случае проявлять ее, она себе не позволяет. Помнит, что пришла к Лотте не девушкой, пришла по своей воле и надеяться ей не на что.
Однако через час все-таки прибегает к маленькой хитрости. Громко вздыхает, стонет и роняет книгу на коврик.
— Что с тобой? — осведомляется Франк.
— Болит.
Он достает грелку, заливает ее на кухне горячей водой, водружает Минне на живот и, ясно давая понять, что у него нет охоты затевать разговор, кладет книгу на одеяло.
Позвать его Минна не смеет. Из его комнаты не доносится ни звука. Девушка ломает себе голову, чем он занят.
Он не читает, иначе шуршали бы страницы — в квартире все двери настежь. Не пьет. Не спит. Лишь время от времени подходит к окну и стоит там подолгу.
Она боится за него и не сомневается, что если он это заметит, то обязательно взъестся на нее. Он достаточно взрослый и знает что делает. А делает он то, что захочет.
И делает хладнокровно. Под вечер даже начинает смотреться в зеркало, чтобы удостовериться, что лицо у него совершенно невозмутимое.
Разве не он сам в тупике привлек к себе внимание Хольста, хотя в этом не было никакой необходимости?
Напротив, не сделай он этого — не было бы и свидетеля.
Разве он хитрил и притворялся со старухой Вильмош?
Он никогда ни от кого не примет жалости. Ничего отдаленно похожего на нее. Не опустится до того, что сам пожалеет себя.
Этого им не понять — ни Лотте, ни Минне, ни Мицци. Так пусть и Мицци не ждет сегодня жалости.
О чем она думала весь сеанс, положив голову ему на плечо? Иногда она приподнимала ее и спрашивала:
— Тебе не тяжело?
Рука у него затекла, но он ни за что на свете не признался бы в этом.
Кромер тоже не поймет. Уже не понимает.
В глубине души он трусит, хотя и скрывает это. Боится всего, хотя бояться нечего. Его сбивает с толку Франк.
Как только тот сунул в карман зеленую карточку и они вышли из военной полиции, Кромер полюбопытствовал:
— Что ты с ней собираешься делать?
Франк не отказал себе в изощренном удовольствии бросить:
— Ничего.
Кромер ему не верит. Пытается разгадать его намерения, его замыслы. Не слишком спокоен он и насчет Мицци.
— Ты в самом деле ее не тронул?
— Не больше, чем нужно, чтобы убедиться: она девушка.
— И тебя это не волнует? — Кромер изобразил на лице улыбку и, подмигнув, добавил:
— Молодой ты еще!
Ему было так не по себе, что Франк всю вторую половину воскресенья сомневался, придет ли его приятель.
Кромер загорелся. Всю ночь, ворочаясь на постели, наверняка думал о Мицци. Но он способен в последнюю минуту сдрейфить, напиться у Леонарда или где-нибудь еще и не прийти на свидание.
— Почему ты не сказал ей правду?
— Потому что она не согласилась бы.
— Она влюблена в тебя? Ты это хочешь сказать?
— Возможно.
— А что будет, когда она догадается?
— Думаю, будет слишком поздно.
В сущности, они все робеют перед Франком: этот пойдет до конца.
— А если нагрянет папаша?
— Он не имеет права бросить трамвай во время рейса.
Трамваи ходят и по воскресеньям.
— А если соседи?..
Франк предпочитает умолчать о г-не Виммере: старик, похоже, что-то пронюхал и может счесть своим долгом вмешаться.
— По воскресеньям соседей нет дома, — уверенно объявляет Франк. — В случае чего суну свою карточку. Это заставит их заткнуться.
В целом расчет правилен. Но встречаются идиоты, которые садятся за меньшее, например за удовольствие бросить при товарищах бранное слово вслед проходящим солдатам. Почти всегда это люди типа г-на Виммера.
Хольсту старикан еще ничего не сказал. Может быть, находит, что сам достаточно ловок, чтобы оградить Мицци, и не хочет понапрасну беспокоить ее отца. А может, надеется, что у нее хватит ума не наделать глупостей. Все старики такие. Даже те, что когда-то сами ухитрялись стряпать детей до свадьбы, забывают об этом.
Минна снова вздыхает. Окончательно стемнело. Франк услужливо зажигает ей лампу, задергивает занавеси, в последний раз меняет воду в грелке.
Он предпочел бы, чтобы Минны в квартире не было: без свидетелей всегда лучше. Впрочем, это еще вопрос.
Возможно, желательней, чтобы кто-нибудь все знал, особенно тот, кто ничего не разболтает.
— Она придет?
Франк не отвечает. Заднюю комнату он выбрал прежде всего потому, что дверь оттуда ведет прямо в коридор.
Кроме того, в нее можно попасть из кухни.
— Она придет, Франк?
А вот уж это вульгарно. При Лотте Минна называет его «господин Франк». Теперь, когда они остались наедине, она фамильярничает, и это так раздражает его, что он огрызается:
— Не твое дело.
Лицо у Минны такое, словно она сейчас попросит прощения, но она не удерживается и почти тут же спрашивает:
— Она в первый раз?
Еще не хватало! Нет уж, без нюней, пожалуйста! Франк не выносит в девках этой жалости к тем, кому предстоит то, через что они сами уже прошли. Того гляди, Минна начнет его уговаривать не обижать Мицци.
К счастью, в дверь звонит Кромер. Все-таки явился!
Даже на десять минут раньше, и это досадно: Франк не расположен к разговорам. Кромер прямо из ванны: кожа розовая, блестит, и благоухает он, как шлюха.
— Ты один?
— Нет.
— С матерью?
— Нет, — отзывается Франк и нарочито громко добавляет:
— С девушкой, которую малость покалечил один садист.
Еще немного, и Кромер пойдет на попятный, но Франк позаботился закрыть входную дверь на ключ.
— Входи. Снимай шубу и не робей.
Он с презрением замечает, что Кромер не курит обычную сигару, а сосет желудочную пастилку, — Что будешь пить?
Кромер опасается, как бы спиртное не умалило его мужской силы.
— Идем на кухню. Ждать будешь там. Кухня у нас — святая святых.
Франк зубоскалит, словно пьяный, но стопка, которой он чокается с Кромером, — первая за весь день. К счастью, его приятель об этом не подозревает, иначе совсем перепугался бы.
— Так вот, все произойдет, как я тебе сказал.
— А если она включит свет?
— Ты часто видел, чтобы девушки зажигали свет в подобных обстоятельствах?
— Но вдруг она заговорит, а я не отвечу?
— Не заговорит, — отрезал Франк.
Даже эти десять минут тянутся слишком долго. Он следит за их бегом по циферблату будильника над плитой.
— Запоминай дорогу — пойдешь-то ведь в темноте.
Иди сюда. Видишь, где кровать? Сразу за дверью бери вправо.
— Понятно.
Франк вынужден выпить еще стопку, не то он сам скиснет. А скисать никак нельзя. Он все рассчитал с детской дотошностью, и все должно идти как часы.
Это невозможно объяснить, растолковать — нечего и пытаться. Но ему обязательно нужно, чтобы его затея осуществилась, иначе он не обретет покоя.
— Запомнил?
— Да.
— Сразу за дверью вправо.
— Да.
— Гашу.
— А сам где ты будешь?
— Здесь.
— Слово, что не сбежишь?
И подумать только, что дней десять назад он смотрел на Кромера как на старшего, более сильного — короче, как на мужчину, а себя считал чуть ли не мальчишкой!
— Чего ты из мухи слона делаешь? — презрительно цедит он, чтобы подогреть решимость в Кромере.
— Да что ты, старина! Я же о тебе беспокоюсь. Я тут ничего не знаю и не хочу, чтобы…
— Тсс!
Она пришла. Как мышка. Чувства Франка настолько обострены, что он слышит, как Минна в своем роскошном халате беззвучно встает с постели и босиком идет к двери подслушивать. Значит, она с кровати уловила, как открылась и закрылась дверь Хольстов. А то, что вслед за этим на лестнице не раздались, как обычно, шаги, побудило ее подняться и пойти посмотреть.
Почем знать — ведь все возможно! — не услышала ли Минна, что дернулась и приоткрылась другая дверь — дверь старого Виммера? Франк убежден: старикан начеку.
Минна этого не знает. Поразмыслив, Франк приходит именно к такому выводу: не знает, иначе, испугавшись за него, непременно прибежала бы предупредить.
Мицци прошмыгнула по коридору, еле касаясь щербатого пола. Постучалась, верней, поскреблась в маленькую комнату.
Франк заранее выключил свет. Им же нельзя говорить громко: Кромер услышит.
— Я здесь, — шепчет девушка.
Он чувствует, как она напряглась в его объятиях.
— Ты этого хотел, Франк?
— Да.
Дверь за ней он закрыл, но дверь в кухню остается приотворена: правда, Мицци в темноте не может этого видеть.
— И сейчас хочешь?
Они различают только слабый отблеск газового рожка на углу, проникающий в комнату через щель между оконными занавесями.
— Да.
Раздевать ее не приходится. Он только начал, продолжает она сама, молча прижимаясь к спинке кровати.
Она, должно быть, презирает его, хотя и бессильна подавить в себе любовь. Франк этого не знает и не желает в этом копаться — их слышит Кромер. С трудом выдавливает какую-то чушь:
— Завтра было бы слишком поздно. Твой отец заступает в утреннюю смену.
Она уже, наверно, почти голая, нет, совсем голая. франк ощущает у себя под ногами что-то мягкое — ее одежду и белье. Она ждет. Теперь самое трудное: уложить в постель.
Она ощупью ищет во тьме его руку, что-то шепчет, и впервые его имя звучит с таким выражением, которого Кромер — он же за дверью! — к счастью, не слышит:
— Франк!
Он мгновенно и еле слышно отзывается:
— Я сейчас…
Задевает Кромера, разминувшись с ним в дверях. Чуть ли не вталкивает его в комнату. Закрывает за собой дверь с поспешностью, которую сам затруднился бы объяснить.
И застывает на месте.
Больше нет никого и ничего — ни Лотты, ни Минны, ни города, ни трамваев на перекрестках, ни кино, ни вселенной. Есть только все затопляющая пустота и ужас, увлажнивший потом виски и заставивший левую руку схватиться за сердце.
Кто-то дотрагивается до него, и он лишь отчаянным усилием успевает удержать крик. Он знает: это Минна.
Дверь салона она притворила неплотно, и оттуда брызжет слабая струйка света.
Видит ли Минна Франка? Видела ли в тот момент, когда вошла и вывела его из оцепенения, прикоснувшись к нему, как это делают с лунатиками?
Он молчит. Злится на нее, смертельно ее ненавидит за то, что она не сказала ни слова, не придумала даже какой-нибудь глупости, столь удачно получающейся у женщин.
Вместо этого, такая же бледная и окаменелая, как он, она стоит рядом с ним в тусклом отсвете, не позволяющем различить черты лица, и Франк лишь некоторое время спустя замечает, что рука ее лежит у него на запястье.
Кажется, будто Минна щупает ему пульс. Разве он выглядит больным? Он не позволит ей жалеть его как больного, глазеть на него и дальше, смотреть на то, чего никто не вправе видеть.
— Фра-а-нк!
Кто-то кричит. Это Мицци. Она выкрикнула его имя.
Босая, бросается к двери в коридор, колотит в нее, зовя на помощь или пытаясь спастись бегством.
Франк не двигается с места. Не потому ли, что другая, эта дура Минна, которую он не любит, которую презирает и не ставит ни в грош, все еще не отпускает его руку?
В комнате такой же грохот, какой подняла военная полиция, обыскивая квартиру скрипача. Оба босиком мечутся взад и вперед; Кромер, силясь не терять голову, умоляет:
— Накиньте же на себя хоть платье. Ну пожалуйста!
Клянусь, я вас пальцем не трону.
— Ключ…
Все это Франк вспомнит позднее. Пока что он ни о чем не думает, не шевелится. Он пойдет до конца. Он дал себе слово идти до конца.
Несмотря ни на что, Кромер не утратил самообладания и завладел ключом. Правда, у них горит свет. Розовая его полоска пробивается из-под двери. Кто включил электричество? Мицци? Неужели она случайно нащупала грушу выключателя над изголовьем?
Что они там делают? Уж не дерутся ли? Слышна какая-то возня, непонятные глухие толчки. Кромер, как заигранная пластинка, повторяет:
— Сперва что-нибудь накиньте…
Мицци больше не поминает Франка. Она произнесла, нет, прокричала его имя только один раз.
Если соседи дома, они все слышат. Но о соседях думает не он — Минна. Франк по-прежнему не шевелится.
Его мучит один вопрос, и он задаст этот вопрос, даже если придется вымаливать ответ на коленях, настолько это вдруг стало для него важно: неужели Кромер?..
Она ушла. Входная дверь хлопнула. Из коридора доносятся торопливые шаги. Минна отпускает руку Франка и бросается в салон. Она успевает подумать обо всем — даже о том, что нужно выглянуть на площадку.
Кромер появляется не сразу. Насколько Франк его знает, он должен сначала привести себя в порядок. Наконец дверь в комнату распахивается.
— Извини, что задержал, старина.
Франк невозмутим.
— Чего ты?
— Ничего.
— Предупреди ты, что над изголовьем есть выключатель, я не попал бы впросак.
Франк невозмутим. И не даст себя сбить.
— Я, понятно, не раскрывал рта. Чувствовал, как она шарит впотьмах рукой, но и предположить не мог, что ей удастся включить свет.
Франк не задал свой вопрос. Глаза у него прищурены, взгляд жесткий, настолько жесткий, что Кромеру на мгновение становится страшно: неужели это была ловушка?
Нет, чепуха! Совсем уж несообразная чепуха!
— Во всяком случае, можешь гордиться…
Возвращается Минна, щелкает выключателем, и все трое моргают — так ярок свет.
— Она кинулась вниз как сумасшедшая. Даже домой не завернула. Сосед, господин Виммер, пытался ее остановить. Ручаюсь, она его просто не заметила.
Итак, он дошел до конца.
Кромер может убираться, коль скоро до смерти перепуган. Но он не спешит уходить. Он в ярости.
— Когда увидимся?
— Не знаю.
— Будешь вечером у Тимо?
— Возможно.
Она ушла, хотя г-н Виммер пытался ее остановить.
Сломя голову побежала вниз.
— Послушай, мой маленький Франк, мне кажется, ты…
К счастью для себя, Кромер спохватывается. Маленького Франка больше не существует. Никогда не существовало. Все они навыдумывали о нем Бог весть что.
Теперь он сполна оплатил свое место.
Франк переспрашивает с отсутствующим видом, словно не расслышал:
— Что я?
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Я тебя спрашиваю: что я?
— А я тебя спрашиваю: будешь ты вечером у Тимо?
— А я отвечаю: что я?
Он на пределе. Боль в груди слева становится такой нестерпимой, словно он умирает.
— Послушай, старина…
— Ладно, вали!
Поскорее сесть, поскорее улечься. Пусть Кромер убирается. И рассказывает Тимо и своим приятелям все, что ему угодно.
Франк сделал то, чего хотел. Шагнул за край, заглянул на другую сторону.
И не увидел там того, чего ожидал.
Не важно!
Пусть Кромер убирается. Пусть убирается, черт его побери!
— Что ты копаешься?
— Но…
Минна, скрывшаяся в маленькой комнате, чего ей никак уж не следовало себе позволять — она просто неспособна понимать такие вещи, — возвращается, неся в каждой руке по черному чулку.
Мицци убежала без чулок, в туфлях на босу ногу.
Кромер тоже ничего не понял. Если эти двое от него не отстанут. Франк сойдет с ума, бросится на пол, будет грызть его.
— Да убирайся же! Ради Бога, убирайся!
Неужели они не замечают, что он уже за поворотом, что у него с ними нет больше ничего общего?..
2
Вместо этого он берется за новое дело: на субботу, самый хлопотный у Лотты день, надо найти замену Минне.
Где искать — Франк знает. У него достаточно знакомых.
Все это требует времени. Он непрерывно занят, и тем не менее кажется, что два эти дня никогда не кончатся.
А вокруг грязный снег, про который так и хочется сказать — «гнилой», кучи снега с черными следами ног, с вкраплениями мусора. С неба, напоминающего черствую хлебную корку, подчас, как мел с потолка, сыплется белая пыль, но ее слишком мало, чтобы припорошить окружающую мерзость.
Франк снова повел Мицци в кино. У них с Кромером все решено, план разработан, но девушка, разумеется, ничего не знает.
Сегодня он поинтересовался у матери:
— В воскресенье уходишь?
— Вероятно. А тебе что?
Лотта каждое воскресенье уходит из дому. Она тоже отправляется в кино, потом в ресторан — поесть пирожных, послушать музыку.
— Как полагаешь, Берта поедет к своим?
По воскресеньям заведение закрыто. Берта наверняка отправится к родителям: они живут в деревне и убеждены, что дочка состоит в услужении.
В квартире останется только Минна. Тут уж ничего не поделаешь.
В кино — нынче только пятница! — они не успели усесться, как Мицци, словно маленькая девочка, взмолилась:
— Можно мне сделать вот так?
Она чуточку передвинула кресло, отвела руку Франка, сняла шляпку, положила голову ему на плечо, поближе к шее.
И вздохнула так по-детски удовлетворенно, что ему показалось, она вот-вот замурлычет.
— Тебе удобно? Не тяжело?
Франк промолчал. Похоже, теперь фильм смотрел он — Мицци весь сеанс просидела с закрытыми глазами.
В этот день Франк не дотронулся до нее. Целовать Мицци ему было как-то неловко. Она сама неожиданно прильнула к его губам, когда они подходили к дому, и, расставаясь, торопливо — она уже сорвалась с места — шепнула:
— Спасибо, Франк.
Слишком поздно! В известном смысле машина завертелась. В субботу военная полиция надумала наконец произвести обыск на квартире у скрипача и его матери. За несколько минут до того, как она нагрянула, Франк отлучился из дома. Возвращаясь, он еще на улице почуял, что в доме неладно. Под воротами, рядом с привратником, который изо всех сил старался держаться непринужденно, торчал какой-то тип в штатском.
На площадке второго этажа Франк, ходивший звонить Кромеру, наткнулся на нескольких мужчин в военной форме: они не пускали домохозяек домой, на улицу тоже выходить не давали.
Все молчали. Атмосфера была зловещая. В коридоре и в дверях квартиры также толклись военные. Быть может, скрипача доставили сюда, чтобы он присутствовал при обыске? Дверь была распахнута настежь, из нее доносился грохот, словно в комнатах потрошили мебель, иногда слышался умоляющий голос старухи — она чуть не плакала.
Франк невозмутимо предъявил зеленую карточку, которой до сих пор не пользовался, и ее увидели все, а ведь каждому известно, что она означает; солдаты посторонились, пропуская его, и молчание за спиной молодого человека стало еще более гнетущим.
Он сделал это нарочно. Накануне он принес Минне халат. Франк купил его не в магазине: в магазинах давным-давно нет атласных халатов на вате. К тому же он просто не дал бы себе труда лишний раз распахнуть дверь ради какой-то тряпки.
В кармане у Франка до сих пор лежала нетронутой его доля за часы, и он не знал, куда деть эту кучу банкнот, которых обычной семье, нет, двум-трем семьям хватило бы на прокорм в течение нескольких лет. А в уголке бара Тимо, как это нередко бывает, кто-то вывалил напоказ принесенный с собой товар. Вот Франк и взял халат.
Ему казалось, что он покупает халат для Мицци. Не всерьез, конечно, казалось: все уже решено вплоть до технических деталей. Этого не объяснишь. Халат он, разумеется, отдаст Минне, но это не мешает ему думать о Мицци. Лотта взбесится. Вообразит, что они с сыном выглядят так, словно просят у Минны прощения за неприятности, доставленные ей этим животным Отто.
Впервые в жизни Франк купил женщине подарок, да еще предмет туалета, и, как это ни абсурдно, купил его, в сущности, с непроизвольной мыслью о Мицци.
Вот все, что он успел сделать. Да, кроме того, нашел замену Минне. Девушка уже пришла, и характер у нее оказался не из лучших. Что еще?
Ничего. Все тот же нескончаемый грипп, упорно не желающий проявиться, постоянная головная боль и общее недомогание, которое даже болезнью не назовешь — слишком уж оно неопределенно. Все то же белое как простыня небо, более белое и чистое, чем снег, и как будто замороженное — лишь изредка с него сыплется ледяная пыль.
В воскресенье утром Франк попробовал читать, затем прижался лбом к заиндевевшему окну и так долго, не двигаясь, смотрел на безлюдную улицу, что Лотта, охваченная растущей тревогой за него, заворчала:
— Принял бы ты ванну, пока вода горячая. Берта ждет своей очереди. Пропустишь ее — будешь мыться теплой.
Минну собирались уложить на весь день в маленькой комнате — та сегодня не понадобится, и Лотта крайне удивилась, когда ее сын сухо отчеканил:
— Нет. Она ляжет в салоне.
Лотта что-то чует. Она догадывается: кого-то будут принимать. Видимо, сообразила, что дело идет о Мицци.
Вот почему, надеясь угодить Франку, она оставила большую комнату свободной. Теперь она ничего не понимает.
— Как хочешь. Посидишь дома?
— Не знаю. На всякий случай не возвращайся слишком рано.
Минна по-собачьи благодарна ему за халат, который не снимает весь день, даже в постели. Она думает, что халат — знак внимания с его стороны. Уже за одно это он, прежде чем принять ванну, валит Берту на изножье кровати и овладевает ею, тем более что ее жирное, как у перекормленного младенца, тело не прикрыто ничем, кроме пеньюара.
Это не занимает и трех минут. Вид у Франка такой разъяренный, словно он кому-то мстит. Он не прижимается щекой к щеке девушки. Головы их не соприкасаются. Получив свое, он тут же молча уходит.
Тем временем по комнатам разносится аппетитный запах еды. Все завершают наконец свой туалет и садятся за стол. Лотта почти одета для выхода и, судя по виду, лишь чуть-чуть постарела с тех пор, как навещала сына в деревне. В мозгу у Франка смутно брезжит подозрение: она открыла маникюрный салон и перестала принимать клиентов сама исключительно ради него.
Зря она стесняется.
Берта, которой предстоит ехать на двух трамваях, уходит первой. Лотта пудрится, смотрит на себя в зеркало, но все еще необъяснимо медлит — тревога ее не утихает.
— Я думаю пообедать в городе.
— Вот и прекрасно.
Она целует сына в обе щеки, затем чмокает еще раз, чего тот совершенно не переносит: это напоминает ему кормилицу. До чего же некоторые обожают лизаться! Шепотом он машинально отсчитывает:
— …два …три!
Лотта удаляется и теперь ждет трамвая на перекрестке.
Франк знает, что Минне неловко валяться целый день на большой кровати в салоне — ночью там спит хозяйка; роман Золя, который он ей сунул, ее не интересует.
Она ждет, не очень в это веря, что Франк зайдет к ней поболтать. Она тоже видела его из окна в обществе Мицци. Слышала, как он стучался к Хольстам.
Испытывать ревность, во всяком случае проявлять ее, она себе не позволяет. Помнит, что пришла к Лотте не девушкой, пришла по своей воле и надеяться ей не на что.
Однако через час все-таки прибегает к маленькой хитрости. Громко вздыхает, стонет и роняет книгу на коврик.
— Что с тобой? — осведомляется Франк.
— Болит.
Он достает грелку, заливает ее на кухне горячей водой, водружает Минне на живот и, ясно давая понять, что у него нет охоты затевать разговор, кладет книгу на одеяло.
Позвать его Минна не смеет. Из его комнаты не доносится ни звука. Девушка ломает себе голову, чем он занят.
Он не читает, иначе шуршали бы страницы — в квартире все двери настежь. Не пьет. Не спит. Лишь время от времени подходит к окну и стоит там подолгу.
Она боится за него и не сомневается, что если он это заметит, то обязательно взъестся на нее. Он достаточно взрослый и знает что делает. А делает он то, что захочет.
И делает хладнокровно. Под вечер даже начинает смотреться в зеркало, чтобы удостовериться, что лицо у него совершенно невозмутимое.
Разве не он сам в тупике привлек к себе внимание Хольста, хотя в этом не было никакой необходимости?
Напротив, не сделай он этого — не было бы и свидетеля.
Разве он хитрил и притворялся со старухой Вильмош?
Он никогда ни от кого не примет жалости. Ничего отдаленно похожего на нее. Не опустится до того, что сам пожалеет себя.
Этого им не понять — ни Лотте, ни Минне, ни Мицци. Так пусть и Мицци не ждет сегодня жалости.
О чем она думала весь сеанс, положив голову ему на плечо? Иногда она приподнимала ее и спрашивала:
— Тебе не тяжело?
Рука у него затекла, но он ни за что на свете не признался бы в этом.
Кромер тоже не поймет. Уже не понимает.
В глубине души он трусит, хотя и скрывает это. Боится всего, хотя бояться нечего. Его сбивает с толку Франк.
Как только тот сунул в карман зеленую карточку и они вышли из военной полиции, Кромер полюбопытствовал:
— Что ты с ней собираешься делать?
Франк не отказал себе в изощренном удовольствии бросить:
— Ничего.
Кромер ему не верит. Пытается разгадать его намерения, его замыслы. Не слишком спокоен он и насчет Мицци.
— Ты в самом деле ее не тронул?
— Не больше, чем нужно, чтобы убедиться: она девушка.
— И тебя это не волнует? — Кромер изобразил на лице улыбку и, подмигнув, добавил:
— Молодой ты еще!
Ему было так не по себе, что Франк всю вторую половину воскресенья сомневался, придет ли его приятель.
Кромер загорелся. Всю ночь, ворочаясь на постели, наверняка думал о Мицци. Но он способен в последнюю минуту сдрейфить, напиться у Леонарда или где-нибудь еще и не прийти на свидание.
— Почему ты не сказал ей правду?
— Потому что она не согласилась бы.
— Она влюблена в тебя? Ты это хочешь сказать?
— Возможно.
— А что будет, когда она догадается?
— Думаю, будет слишком поздно.
В сущности, они все робеют перед Франком: этот пойдет до конца.
— А если нагрянет папаша?
— Он не имеет права бросить трамвай во время рейса.
Трамваи ходят и по воскресеньям.
— А если соседи?..
Франк предпочитает умолчать о г-не Виммере: старик, похоже, что-то пронюхал и может счесть своим долгом вмешаться.
— По воскресеньям соседей нет дома, — уверенно объявляет Франк. — В случае чего суну свою карточку. Это заставит их заткнуться.
В целом расчет правилен. Но встречаются идиоты, которые садятся за меньшее, например за удовольствие бросить при товарищах бранное слово вслед проходящим солдатам. Почти всегда это люди типа г-на Виммера.
Хольсту старикан еще ничего не сказал. Может быть, находит, что сам достаточно ловок, чтобы оградить Мицци, и не хочет понапрасну беспокоить ее отца. А может, надеется, что у нее хватит ума не наделать глупостей. Все старики такие. Даже те, что когда-то сами ухитрялись стряпать детей до свадьбы, забывают об этом.
Минна снова вздыхает. Окончательно стемнело. Франк услужливо зажигает ей лампу, задергивает занавеси, в последний раз меняет воду в грелке.
Он предпочел бы, чтобы Минны в квартире не было: без свидетелей всегда лучше. Впрочем, это еще вопрос.
Возможно, желательней, чтобы кто-нибудь все знал, особенно тот, кто ничего не разболтает.
— Она придет?
Франк не отвечает. Заднюю комнату он выбрал прежде всего потому, что дверь оттуда ведет прямо в коридор.
Кроме того, в нее можно попасть из кухни.
— Она придет, Франк?
А вот уж это вульгарно. При Лотте Минна называет его «господин Франк». Теперь, когда они остались наедине, она фамильярничает, и это так раздражает его, что он огрызается:
— Не твое дело.
Лицо у Минны такое, словно она сейчас попросит прощения, но она не удерживается и почти тут же спрашивает:
— Она в первый раз?
Еще не хватало! Нет уж, без нюней, пожалуйста! Франк не выносит в девках этой жалости к тем, кому предстоит то, через что они сами уже прошли. Того гляди, Минна начнет его уговаривать не обижать Мицци.
К счастью, в дверь звонит Кромер. Все-таки явился!
Даже на десять минут раньше, и это досадно: Франк не расположен к разговорам. Кромер прямо из ванны: кожа розовая, блестит, и благоухает он, как шлюха.
— Ты один?
— Нет.
— С матерью?
— Нет, — отзывается Франк и нарочито громко добавляет:
— С девушкой, которую малость покалечил один садист.
Еще немного, и Кромер пойдет на попятный, но Франк позаботился закрыть входную дверь на ключ.
— Входи. Снимай шубу и не робей.
Он с презрением замечает, что Кромер не курит обычную сигару, а сосет желудочную пастилку, — Что будешь пить?
Кромер опасается, как бы спиртное не умалило его мужской силы.
— Идем на кухню. Ждать будешь там. Кухня у нас — святая святых.
Франк зубоскалит, словно пьяный, но стопка, которой он чокается с Кромером, — первая за весь день. К счастью, его приятель об этом не подозревает, иначе совсем перепугался бы.
— Так вот, все произойдет, как я тебе сказал.
— А если она включит свет?
— Ты часто видел, чтобы девушки зажигали свет в подобных обстоятельствах?
— Но вдруг она заговорит, а я не отвечу?
— Не заговорит, — отрезал Франк.
Даже эти десять минут тянутся слишком долго. Он следит за их бегом по циферблату будильника над плитой.
— Запоминай дорогу — пойдешь-то ведь в темноте.
Иди сюда. Видишь, где кровать? Сразу за дверью бери вправо.
— Понятно.
Франк вынужден выпить еще стопку, не то он сам скиснет. А скисать никак нельзя. Он все рассчитал с детской дотошностью, и все должно идти как часы.
Это невозможно объяснить, растолковать — нечего и пытаться. Но ему обязательно нужно, чтобы его затея осуществилась, иначе он не обретет покоя.
— Запомнил?
— Да.
— Сразу за дверью вправо.
— Да.
— Гашу.
— А сам где ты будешь?
— Здесь.
— Слово, что не сбежишь?
И подумать только, что дней десять назад он смотрел на Кромера как на старшего, более сильного — короче, как на мужчину, а себя считал чуть ли не мальчишкой!
— Чего ты из мухи слона делаешь? — презрительно цедит он, чтобы подогреть решимость в Кромере.
— Да что ты, старина! Я же о тебе беспокоюсь. Я тут ничего не знаю и не хочу, чтобы…
— Тсс!
Она пришла. Как мышка. Чувства Франка настолько обострены, что он слышит, как Минна в своем роскошном халате беззвучно встает с постели и босиком идет к двери подслушивать. Значит, она с кровати уловила, как открылась и закрылась дверь Хольстов. А то, что вслед за этим на лестнице не раздались, как обычно, шаги, побудило ее подняться и пойти посмотреть.
Почем знать — ведь все возможно! — не услышала ли Минна, что дернулась и приоткрылась другая дверь — дверь старого Виммера? Франк убежден: старикан начеку.
Минна этого не знает. Поразмыслив, Франк приходит именно к такому выводу: не знает, иначе, испугавшись за него, непременно прибежала бы предупредить.
Мицци прошмыгнула по коридору, еле касаясь щербатого пола. Постучалась, верней, поскреблась в маленькую комнату.
Франк заранее выключил свет. Им же нельзя говорить громко: Кромер услышит.
— Я здесь, — шепчет девушка.
Он чувствует, как она напряглась в его объятиях.
— Ты этого хотел, Франк?
— Да.
Дверь за ней он закрыл, но дверь в кухню остается приотворена: правда, Мицци в темноте не может этого видеть.
— И сейчас хочешь?
Они различают только слабый отблеск газового рожка на углу, проникающий в комнату через щель между оконными занавесями.
— Да.
Раздевать ее не приходится. Он только начал, продолжает она сама, молча прижимаясь к спинке кровати.
Она, должно быть, презирает его, хотя и бессильна подавить в себе любовь. Франк этого не знает и не желает в этом копаться — их слышит Кромер. С трудом выдавливает какую-то чушь:
— Завтра было бы слишком поздно. Твой отец заступает в утреннюю смену.
Она уже, наверно, почти голая, нет, совсем голая. франк ощущает у себя под ногами что-то мягкое — ее одежду и белье. Она ждет. Теперь самое трудное: уложить в постель.
Она ощупью ищет во тьме его руку, что-то шепчет, и впервые его имя звучит с таким выражением, которого Кромер — он же за дверью! — к счастью, не слышит:
— Франк!
Он мгновенно и еле слышно отзывается:
— Я сейчас…
Задевает Кромера, разминувшись с ним в дверях. Чуть ли не вталкивает его в комнату. Закрывает за собой дверь с поспешностью, которую сам затруднился бы объяснить.
И застывает на месте.
Больше нет никого и ничего — ни Лотты, ни Минны, ни города, ни трамваев на перекрестках, ни кино, ни вселенной. Есть только все затопляющая пустота и ужас, увлажнивший потом виски и заставивший левую руку схватиться за сердце.
Кто-то дотрагивается до него, и он лишь отчаянным усилием успевает удержать крик. Он знает: это Минна.
Дверь салона она притворила неплотно, и оттуда брызжет слабая струйка света.
Видит ли Минна Франка? Видела ли в тот момент, когда вошла и вывела его из оцепенения, прикоснувшись к нему, как это делают с лунатиками?
Он молчит. Злится на нее, смертельно ее ненавидит за то, что она не сказала ни слова, не придумала даже какой-нибудь глупости, столь удачно получающейся у женщин.
Вместо этого, такая же бледная и окаменелая, как он, она стоит рядом с ним в тусклом отсвете, не позволяющем различить черты лица, и Франк лишь некоторое время спустя замечает, что рука ее лежит у него на запястье.
Кажется, будто Минна щупает ему пульс. Разве он выглядит больным? Он не позволит ей жалеть его как больного, глазеть на него и дальше, смотреть на то, чего никто не вправе видеть.
— Фра-а-нк!
Кто-то кричит. Это Мицци. Она выкрикнула его имя.
Босая, бросается к двери в коридор, колотит в нее, зовя на помощь или пытаясь спастись бегством.
Франк не двигается с места. Не потому ли, что другая, эта дура Минна, которую он не любит, которую презирает и не ставит ни в грош, все еще не отпускает его руку?
В комнате такой же грохот, какой подняла военная полиция, обыскивая квартиру скрипача. Оба босиком мечутся взад и вперед; Кромер, силясь не терять голову, умоляет:
— Накиньте же на себя хоть платье. Ну пожалуйста!
Клянусь, я вас пальцем не трону.
— Ключ…
Все это Франк вспомнит позднее. Пока что он ни о чем не думает, не шевелится. Он пойдет до конца. Он дал себе слово идти до конца.
Несмотря ни на что, Кромер не утратил самообладания и завладел ключом. Правда, у них горит свет. Розовая его полоска пробивается из-под двери. Кто включил электричество? Мицци? Неужели она случайно нащупала грушу выключателя над изголовьем?
Что они там делают? Уж не дерутся ли? Слышна какая-то возня, непонятные глухие толчки. Кромер, как заигранная пластинка, повторяет:
— Сперва что-нибудь накиньте…
Мицци больше не поминает Франка. Она произнесла, нет, прокричала его имя только один раз.
Если соседи дома, они все слышат. Но о соседях думает не он — Минна. Франк по-прежнему не шевелится.
Его мучит один вопрос, и он задаст этот вопрос, даже если придется вымаливать ответ на коленях, настолько это вдруг стало для него важно: неужели Кромер?..
Она ушла. Входная дверь хлопнула. Из коридора доносятся торопливые шаги. Минна отпускает руку Франка и бросается в салон. Она успевает подумать обо всем — даже о том, что нужно выглянуть на площадку.
Кромер появляется не сразу. Насколько Франк его знает, он должен сначала привести себя в порядок. Наконец дверь в комнату распахивается.
— Извини, что задержал, старина.
Франк невозмутим.
— Чего ты?
— Ничего.
— Предупреди ты, что над изголовьем есть выключатель, я не попал бы впросак.
Франк невозмутим. И не даст себя сбить.
— Я, понятно, не раскрывал рта. Чувствовал, как она шарит впотьмах рукой, но и предположить не мог, что ей удастся включить свет.
Франк не задал свой вопрос. Глаза у него прищурены, взгляд жесткий, настолько жесткий, что Кромеру на мгновение становится страшно: неужели это была ловушка?
Нет, чепуха! Совсем уж несообразная чепуха!
— Во всяком случае, можешь гордиться…
Возвращается Минна, щелкает выключателем, и все трое моргают — так ярок свет.
— Она кинулась вниз как сумасшедшая. Даже домой не завернула. Сосед, господин Виммер, пытался ее остановить. Ручаюсь, она его просто не заметила.
Итак, он дошел до конца.
Кромер может убираться, коль скоро до смерти перепуган. Но он не спешит уходить. Он в ярости.
— Когда увидимся?
— Не знаю.
— Будешь вечером у Тимо?
— Возможно.
Она ушла, хотя г-н Виммер пытался ее остановить.
Сломя голову побежала вниз.
— Послушай, мой маленький Франк, мне кажется, ты…
К счастью для себя, Кромер спохватывается. Маленького Франка больше не существует. Никогда не существовало. Все они навыдумывали о нем Бог весть что.
Теперь он сполна оплатил свое место.
Франк переспрашивает с отсутствующим видом, словно не расслышал:
— Что я?
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Я тебя спрашиваю: что я?
— А я тебя спрашиваю: будешь ты вечером у Тимо?
— А я отвечаю: что я?
Он на пределе. Боль в груди слева становится такой нестерпимой, словно он умирает.
— Послушай, старина…
— Ладно, вали!
Поскорее сесть, поскорее улечься. Пусть Кромер убирается. И рассказывает Тимо и своим приятелям все, что ему угодно.
Франк сделал то, чего хотел. Шагнул за край, заглянул на другую сторону.
И не увидел там того, чего ожидал.
Не важно!
Пусть Кромер убирается. Пусть убирается, черт его побери!
— Что ты копаешься?
— Но…
Минна, скрывшаяся в маленькой комнате, чего ей никак уж не следовало себе позволять — она просто неспособна понимать такие вещи, — возвращается, неся в каждой руке по черному чулку.
Мицци убежала без чулок, в туфлях на босу ногу.
Кромер тоже ничего не понял. Если эти двое от него не отстанут. Франк сойдет с ума, бросится на пол, будет грызть его.
— Да убирайся же! Ради Бога, убирайся!
Неужели они не замечают, что он уже за поворотом, что у него с ними нет больше ничего общего?..
2
В саду г-жи Поре, его кормилицы, росло всего одно дерево — большая липа. Однажды в сумерках, когда небо, казалось, нависало над землей, обволакивая и поглощая все, как туман, хозяйский пес разлаялся, и на дереве обнаружили приблудную кошку.
Стояла зима. В бочке под водосточной трубой замерзла дождевая вода. Одно за другим загорались окна деревенских домов.
Кошка распласталась на нижней ветке, метрах в трех с небольшим над землей, и пристально смотрела вниз. Была она черно-белая, никто из местных такой не держал: г-жа Поре знала всех кошек в округе.
Когда собака подняла лай, кормилица, собираясь купать Франка, только что налила горячую воду в ванну, стоявшую на полу кухни. Вернее, не в ванну, а в половину распиленной надвое бочки. Окна запотели. В саду слышался голос г-на Порса, дорожного рабочего; с убежденностью, которую он вкладывал в каждое свое слово, особенно в обычном для него состоянии подпития, тот громыхал:
— Сейчас я ее из ружья достану.
Франк разобрал слово «ружье». Охотничье ружье висело на выбеленной стене над очагом. Мальчуган, уже наполовину раздетый, снова натянул штанишки и курточку.
— Попробуй сперва снять кошку. Может, она не так уж сильно поранена.
Было еще достаточно светло, чтобы различить красные подтеки на шкуре, там, где она была белая; один глаз у животного вылезал из орбиты. франк плохо помнит, как все происходило. У дерева быстро собралось человек пять — десять, не считая детворы. Люди стояли задрав голову. Кто-то принес фонарь.
Кошку попробовали приманить, поставив на видное место блюдце с подогретым молоком. Собаку, естественно, привязали к конуре. Затем все отступили, стараясь не делать резких движений. Но кошка не шевелилась, лишь время от времени жалобно мяукала.
— Слышишь? Она кого-то зовет.
— Может, и зовет, только не нас.
И впрямь: когда кто-то влез на табурет, пытаясь достать кошку, она перепрыгнула на ветку повыше.
Это тянулось долго, не меньше часа. Непрерывно подходили новые соседи — Франк узнавал их по голосу.
Один парень забрался на дерево, но едва он протягивал руку, как кошка перебиралась еще выше, так что под конец стала казаться снизу просто темным комочком.
— Левей, Хельмут… На самом конце сука…
Удивительнее всего, что, когда люди отступились, раненое животное замяукало еще громче. Казалось, оно негодует, что его бросают в одиночестве!
Тогда пошли за лестницами. Возбуждение было так велико, что в охоту втянулись все. Г-н Поре по-прежнему грозился сбегать за ружьем, но на него цыкнули.
Черно-белую кошку не поймали: пора было расходиться по домам. Ей оставили молока, накрошили мяса.
— Сумела забраться, сумеет и слезть.
Весь следующий день кошка просидела на липе почти у самой вершины и до ночи мяукала. Ее снова пытались снять. Посмотреть на нее Франка не пустили — очень уж страшен был глаз: он чуть ли не вываливался. Г-жу Поре и ту мутило.
Стояла зима. В бочке под водосточной трубой замерзла дождевая вода. Одно за другим загорались окна деревенских домов.
Кошка распласталась на нижней ветке, метрах в трех с небольшим над землей, и пристально смотрела вниз. Была она черно-белая, никто из местных такой не держал: г-жа Поре знала всех кошек в округе.
Когда собака подняла лай, кормилица, собираясь купать Франка, только что налила горячую воду в ванну, стоявшую на полу кухни. Вернее, не в ванну, а в половину распиленной надвое бочки. Окна запотели. В саду слышался голос г-на Порса, дорожного рабочего; с убежденностью, которую он вкладывал в каждое свое слово, особенно в обычном для него состоянии подпития, тот громыхал:
— Сейчас я ее из ружья достану.
Франк разобрал слово «ружье». Охотничье ружье висело на выбеленной стене над очагом. Мальчуган, уже наполовину раздетый, снова натянул штанишки и курточку.
— Попробуй сперва снять кошку. Может, она не так уж сильно поранена.
Было еще достаточно светло, чтобы различить красные подтеки на шкуре, там, где она была белая; один глаз у животного вылезал из орбиты. франк плохо помнит, как все происходило. У дерева быстро собралось человек пять — десять, не считая детворы. Люди стояли задрав голову. Кто-то принес фонарь.
Кошку попробовали приманить, поставив на видное место блюдце с подогретым молоком. Собаку, естественно, привязали к конуре. Затем все отступили, стараясь не делать резких движений. Но кошка не шевелилась, лишь время от времени жалобно мяукала.
— Слышишь? Она кого-то зовет.
— Может, и зовет, только не нас.
И впрямь: когда кто-то влез на табурет, пытаясь достать кошку, она перепрыгнула на ветку повыше.
Это тянулось долго, не меньше часа. Непрерывно подходили новые соседи — Франк узнавал их по голосу.
Один парень забрался на дерево, но едва он протягивал руку, как кошка перебиралась еще выше, так что под конец стала казаться снизу просто темным комочком.
— Левей, Хельмут… На самом конце сука…
Удивительнее всего, что, когда люди отступились, раненое животное замяукало еще громче. Казалось, оно негодует, что его бросают в одиночестве!
Тогда пошли за лестницами. Возбуждение было так велико, что в охоту втянулись все. Г-н Поре по-прежнему грозился сбегать за ружьем, но на него цыкнули.
Черно-белую кошку не поймали: пора было расходиться по домам. Ей оставили молока, накрошили мяса.
— Сумела забраться, сумеет и слезть.
Весь следующий день кошка просидела на липе почти у самой вершины и до ночи мяукала. Ее снова пытались снять. Посмотреть на нее Франка не пустили — очень уж страшен был глаз: он чуть ли не вываливался. Г-жу Поре и ту мутило.