Больше ничего не произошло.
От Тимо он возвращался домой мимо тупика у дубильной фабрики — опять ничего. Забавно было бы, если бы судьба выбрала для засады именно это место. Вот какие мысли приходят в голову после трех часов ночи, когда выпьешь лишнего.
У Хольстов горит свет. Там сейчас, наверно, меняют компрессы, дают капли, проделывают еще Бог весть какие процедуры. Франк прислушался у дверей. В квартире, безусловно, услышали его шаги. Хольст знает, что Франк на площадке, и тот умышленно задержался там на добрую минуту, прижавшись ухом к филенке.
Хольст не открывает, не подает признаков жизни.
Трус!
Франку остается лишь лечь спать, и если бы не усталость, он занялся бы любовью с Анни — просто для того, чтобы ее позлить. Что касается Минны, его от нее мутит.
Она влюблена как дура. Думая о нем, наверняка плачет.
Может быть, молится. И стыдится своего живота.
Он ложится один. В печке еще теплится огонь, и Франк долго смотрит на красноватое круглое отверстие для кочерги.
Трус!
Это происходит утром, когда у Франка опять тяжелое похмелье. Он искал судьбу по всем закоулкам, вынюхивал где только можно и нигде не нашел.
Новая неожиданность: дома больше нечего выпить, оба графина пусты. Уже много дней Лотта забывает предупредить сына, что запасы спиртного иссякли.
Придется идти к Тимо. По таким делам к нему лучше обращаться утром. Он не любит продавать на вынос, даже за высокую цену. Говорит, что на этом всегда теряешь: хорошая бутылка дороже плохих денег.
Франка мучит жажда. Лотта накрутила волосы на бигуди, надела просторную светлую блузу и вместе с Минной занимается уборкой. Анни же глазом не ведет, даже когда у нее под ногами метут пол. Бесстрастная, как богиня, она не то что дремлет или мечтает, а просто погружена в свой журнал. Сигаретный пепел — и тот стряхивает куда попало.
— Не покупай чересчур много сразу. Франк.
Странно! Он собирался оставить пистолет дома — не из-за увещеваний Тимо, а потому, что оружие оттягивает карман. И не оставил лишь потому, что это показалось ему мошенничеством.
А он не желает мошенничать.
На лестнице Франк встретил г-на Виммера, поднимавшегося с сеткой продуктов — кочан капусты, брюква, — и старикан, не моргнув глазом, молча разминулся с ним.
Трус?
Франк помнит, что задержался на площадке третьего этажа. Раскурил первую сигарету — как всегда с перепоя, вкус ее показался противным — и машинально посмотрел в коридор слева. Ничего. Коридор был пуст, лишь в глубине стояла детская коляска. Где-то хныкал младенец.
Франк спустился вниз, в вестибюль, и направился к выходу. Когда он проходил мимо привратницкой, дверь ее распахнулась.
Франк никогда не предполагал, что все случится именно так. По правде сказать, даже не сообразил, что происходит.
Лицо привратника ничего не выражало, он был в обычной своей фуражке. Рядом с ним стоял заурядный господин в слишком длинном пальто, слегка смахивающий на иностранца.
Когда Франк поравнялся с ним, иностранец поднес руку к шляпе, словно благодаря привратника, двинулся вслед за выходящим и нагнал его, прежде чем тот достиг середины тротуара.
— Будьте любезны следовать за мной.
Вот так, просто. Он протянул руку со спрятанным в ладони удостоверением в целлофановой обложке, с фотографией и печатями. Что это за удостоверение — Франк не поинтересовался.
Очень спокойно, хотя чуть напрягшись, он бросил:
— Хорошо.
— Дайте-ка мне его.
Франк не успел спросить, что именно он должен дать спутнику. Тот мгновенно скользнул к нему рукой в правый карман, извлек пистолет и сунул к себе в пальто.
Франк не знает, наблюдал ли кто-нибудь за ними в эту минуту, но если и наблюдал, то ничего не понял.
Машины у тротуара не было. Они пешком дошли бок о бок до трамвайной остановки. И подождали трамвая, как обыкновенные люди, только не глядя друг на друга.
4
От Тимо он возвращался домой мимо тупика у дубильной фабрики — опять ничего. Забавно было бы, если бы судьба выбрала для засады именно это место. Вот какие мысли приходят в голову после трех часов ночи, когда выпьешь лишнего.
У Хольстов горит свет. Там сейчас, наверно, меняют компрессы, дают капли, проделывают еще Бог весть какие процедуры. Франк прислушался у дверей. В квартире, безусловно, услышали его шаги. Хольст знает, что Франк на площадке, и тот умышленно задержался там на добрую минуту, прижавшись ухом к филенке.
Хольст не открывает, не подает признаков жизни.
Трус!
Франку остается лишь лечь спать, и если бы не усталость, он занялся бы любовью с Анни — просто для того, чтобы ее позлить. Что касается Минны, его от нее мутит.
Она влюблена как дура. Думая о нем, наверняка плачет.
Может быть, молится. И стыдится своего живота.
Он ложится один. В печке еще теплится огонь, и Франк долго смотрит на красноватое круглое отверстие для кочерги.
Трус!
Это происходит утром, когда у Франка опять тяжелое похмелье. Он искал судьбу по всем закоулкам, вынюхивал где только можно и нигде не нашел.
Новая неожиданность: дома больше нечего выпить, оба графина пусты. Уже много дней Лотта забывает предупредить сына, что запасы спиртного иссякли.
Придется идти к Тимо. По таким делам к нему лучше обращаться утром. Он не любит продавать на вынос, даже за высокую цену. Говорит, что на этом всегда теряешь: хорошая бутылка дороже плохих денег.
Франка мучит жажда. Лотта накрутила волосы на бигуди, надела просторную светлую блузу и вместе с Минной занимается уборкой. Анни же глазом не ведет, даже когда у нее под ногами метут пол. Бесстрастная, как богиня, она не то что дремлет или мечтает, а просто погружена в свой журнал. Сигаретный пепел — и тот стряхивает куда попало.
— Не покупай чересчур много сразу. Франк.
Странно! Он собирался оставить пистолет дома — не из-за увещеваний Тимо, а потому, что оружие оттягивает карман. И не оставил лишь потому, что это показалось ему мошенничеством.
А он не желает мошенничать.
На лестнице Франк встретил г-на Виммера, поднимавшегося с сеткой продуктов — кочан капусты, брюква, — и старикан, не моргнув глазом, молча разминулся с ним.
Трус?
Франк помнит, что задержался на площадке третьего этажа. Раскурил первую сигарету — как всегда с перепоя, вкус ее показался противным — и машинально посмотрел в коридор слева. Ничего. Коридор был пуст, лишь в глубине стояла детская коляска. Где-то хныкал младенец.
Франк спустился вниз, в вестибюль, и направился к выходу. Когда он проходил мимо привратницкой, дверь ее распахнулась.
Франк никогда не предполагал, что все случится именно так. По правде сказать, даже не сообразил, что происходит.
Лицо привратника ничего не выражало, он был в обычной своей фуражке. Рядом с ним стоял заурядный господин в слишком длинном пальто, слегка смахивающий на иностранца.
Когда Франк поравнялся с ним, иностранец поднес руку к шляпе, словно благодаря привратника, двинулся вслед за выходящим и нагнал его, прежде чем тот достиг середины тротуара.
— Будьте любезны следовать за мной.
Вот так, просто. Он протянул руку со спрятанным в ладони удостоверением в целлофановой обложке, с фотографией и печатями. Что это за удостоверение — Франк не поинтересовался.
Очень спокойно, хотя чуть напрягшись, он бросил:
— Хорошо.
— Дайте-ка мне его.
Франк не успел спросить, что именно он должен дать спутнику. Тот мгновенно скользнул к нему рукой в правый карман, извлек пистолет и сунул к себе в пальто.
Франк не знает, наблюдал ли кто-нибудь за ними в эту минуту, но если и наблюдал, то ничего не понял.
Машины у тротуара не было. Они пешком дошли бок о бок до трамвайной остановки. И подождали трамвая, как обыкновенные люди, только не глядя друг на друга.
4
Сегодня восемнадцатый день. Франк держится. И будет держаться. Он понял: вся штука в том, чтобы держаться, — при этом условии он с ними справится. Но в самом ли деле с ними так нужно справиться? Это другая проблема, и он решит ее в свое время. Он много думал. Слишком много. А думать тоже опасно. Надо приучить себя к строжайшим ограничениям. Когда он говорит себе, что справится, это означает одно — он выйдет отсюда. Слово же «отсюда» подразумевает не только место, где он сейчас находится.
Удивительно, до чего мало задумываешься на воле над смыслом слов, которые употребляешь! Конечно, он не слишком-то образован, но таких — толпы, они составляют основную массу людей, и теперь он сознает, что всегда довольствовался приблизительными словами.
Вопрос о смысле слов занял у него два дня. И, как знать, не встанет ли этот вопрос снова?
Сегодня восемнадцатый день, и это абсолютная истина. Франк следит, чтобы она оставалась и впредь незыблемой. Он выбрал почти чистый кусок стены. Каждое утро ногтем большого пальца процарапывает на ней черточку. Это труднее, чем предполагают. Нет, не процарапать черточку, хотя ноготь уже почти стерся. Трудно сдержать себя и процарапать всего одну. И еще быть уверенным, что ты действительно процарапал ее. Стена оштукатурена, это облегчает дело. Но подобрать подходящее место было нелегко: слишком уж многие побывали здесь до него.
Не следует также — это его второе открытие — слишком копаться в себе, ломать голову то над тем, то над этим, потому что здесь начинаешь во всем сомневаться, а франк понял: кто засомневался, тот погиб.
Он и в одиночку разрешит проблему, если будет соблюдать предписанные себе ограничения, не раскиснет, не позволит себе спятить. Здесь становишься очень скрупулезен в разных мелочах. Например, в последний день на свободе он не знал, какое было число. Вернее, и знал, и не знал. У него до сих пор нет уверенности на этот счет.
Короче, он может поручиться, что провел здесь восемнадцать суток, но не решится достоверно утверждать, какого точно числа его сюда привезли.
Вот так тут и живешь.
Сегодня почти наверняка седьмое января. А может быть, все-таки восьмое? В прошлом Франку не хватает надежных ориентиров; что касается пребывания здесь, он ручается за свои черточки.
Если он выдержит, не поддастся, сумеет достаточно — хоть и не чересчур — напрячься и сосредоточиться, он быстро разберется, в чем дело, и тогда все кончится. Это напоминает ему неоднократно виденный сон. Собственно, не один, а многие, но самым наглядным был тот, в котором он летал. Он поднимается в воздух. Нет, не под открытым небом, в саду или на улице, но обязательно в комнате и при свидетелях, не умеющих летать.
Франк говорит им:
— Посмотрите, как это просто!
Вытягивает руки ладонями вниз и упирается в пустоту.
Медленно, с трудом отрывается от пола. На это расходуется немалая порция воли. Зато, оторвавшись, остается делать почти незаметные движения — то руками, то ногами. Головой он касается потолка. И никак не возьмет в толк, что же так восхищает зрителей.
— Я ведь говорил: это просто! Нужно только захотеть, — снисходительно улыбается он.
Так вот, тут то же самое. Он все поймет, если только захочет достаточно сильно. Он попал в трудные условия.
И сразу смекнул: отрываясь от привычной почвы, нужно быть предельно осторожным.
Маленький пример — его прибытие сюда. Шли последние часы, последние минуты пребывания на воле.
Или последние минуты перед этим. Оба выражения одинаково подходят. Главное — сохранить математически точное воспоминание об этих моментах. И воспоминание не стерлось. Он ревниво его хранит. Но это требует постоянных усилий. Каждый день он рискует исказить отдельные штрихи, его подмывает это сделать, и он принуждает себя перебирать в уме детали, нанизывать один образ на другой.
Так вот, не правда, что Камп вышел на порог своего маленького кафе, а завсегдатаи покатились со смеху.
Франку хотелось добавить эту подробность, поверить в нее. На самом же деле он никого не видел, пока к ним не подкатил трамвай, который, как обычно, слегка мотало.
Они даже не переглянулись, решая, с какой площадки войти — с передней или задней. Могло показаться, что провожатый знает привычки Франка и старается сделать ему приятное: они вошли спереди.
У Франка во рту торчала сигарета, у незнакомца сигара, докуренная на три четверти минимум. Он мог бы отбросить ее, пройти в вагон и сесть. Но Франк никогда, разве что в раннем детстве или по принуждению, не садится в трамвае — это его почему-то пугает.
И провожатый остался на площадке.
Этот трамвай, выбравшись за мосты, пересекает чуть ли не весь Верхний город и завершает маршрут на окраине, в квартале дешевых домов для рабочих. Они проехали мимо военных учреждений, но незнакомец не слез. Лишь еще через три остановки он подал Франку знак, оба вышли и подождали другого трамвая с желтым номерным знаком.
Небо в то утро было ослепительное, в городе все сверкало — окна, снег, выбеленные им крыши. Не приукрашивает ли Франк? Нет, и вот в подтверждение один неоспоримый штрих. Дожидаясь второго трамвая, он бросил окурок на снег. Обычно тот покрыт твердой корочкой, и табак должен был бы тлеть еще несколько секунд. А сигарета разом потухла, словно всосала талую влагу. Или, если выражаться менее точно, шлепнулась на снег и утонула в нем.
Франк теперь обостренно восприимчив к таким подробностям — они служат ориентирами. Не будь их, в голову полезет Бог знает что, и поневоле начнешь всему этому верить.
Второй трамвай, на который они сели, следует по своего рода бульварному кольцу, пересекая кварталы уже не города, но еще и не предместий. В вагон то и дело садились женщины с продуктовыми сетками. Ехали они всего по несколько остановок. Франк помогал им входить и выходить, и спутник его не возражал.
На секунду Франк предположил даже, что все случившееся — просто розыгрыш. Только вот кто его разыгрывает? Кромер? Тимо? Или это месть со стороны главного инспектора Курта Хамлинга?
У него хватило ума не выдать свои предположения. В целом он доволен собой даже теперь, когда успел не торопясь перебрать все подробности. Другие обязательно стали бы задавать вопросы, возмущаться или плоско острить. А он со спокойным достоинством выбрал ту же линию поведения, что его провожатый — мелкий чиновник, простой инспектор.
Ему не дали никаких особых инструкций насчет Франка. Просто приказали доставить сюда этого молодого человека. Разве что добавили: «Осторожно. Вооружен».
Сообразить, в каком кармане у задержанного пистолет, ему, разумеется, помог опыт.
Еще больше нравится Франку в своем поведении то, что он не курил нервно сигарету за сигаретой. Бросая одну, тут же давал себе зарок: «Следующую не раньше чем через две остановки».
Они вылезли в новом, очень светлом квартале, который почти неизвестен горожанам: кирпич здесь еще розовый, краска свежая. У самой трамвайной остановки высится группа больших зданий, стоящих внутри обнесенного высокой решеткой двора.
Эти сооружения — бывшая школа или, вероятнее, коллеж. Попадают туда, минуя караульную будку, у которой стоит часовой, но ансамбль в целом выглядит ничуть не зловеще; прямо напротив Франк приметил небольшое кафе, вроде заведения г-на Кампа, только поновее.
— Возможно, придется подождать. Мы прибыли раньше срока.
Это первые слова незнакомца после той фразы, которую он произнес, задерживая Франка. Он выговаривает их отчетливо, словно боится сказать что-нибудь не так.
Франк тем временем думает, что раньше он никогда не выходил на улицу в столь ранний час; сегодня это случилось потому, что дома было нечего выпить.
«Знает ли уже Чотга?.. А Хольст? А Мицци?»
Он спокоен. Все время был спокоен. И сколько потом ни размышлял, остался доволен своим тогдашним поведением. Правда, пересечь школьный двор, даже когда он обнесен решеткой и входишь в него мимо караульной будки с часовым, не такое уж большое дело.
Они повернули направо, поднялись на несколько ступенек, и спутник, распахнув застекленную дверь, пропустил Франка вперед.
Трудно сказать, чем служило раньше это маленькое здание. Может быть, привратницкой. В приемной стояла скамья, помещение было разделено надвое похожим на прилавок барьером, деревянная отделка и мебель выкрашены в светло-серый цвет. Провожатый заглянул в соседний кабинет, что-то сказал там, вернулся и сел рядом с Франком.
Вид у него не более счастливый, чем у соседа. Скорее, напротив. Человек он, похоже, невеселый и совестливый.
Обязанности выполняет если уж не скрепя сердце, то без энтузиазма. В зубах все еще держит пропитавшийся слюной окурок сигары, от которого уже начинает вонять. Он не возражает, когда Франк давит ногой свою сигарету и раскуривает новую.
Он из тех, кого Франк именует «мелюзгой», человек типа Кропецки, рожденный, чтобы им помыкали. В соседней комнате — двери ее распахнуты, но видна только верхняя часть, потому что остальные скрывает прилавок, — сидят, должно быть, шишки поважнее. Франк с провожатым вошли в момент затишья. Но не успевает Фридмайер раскурить сигарету, как до него доносится глухой удар кулаком по лицу. Стоном он не сопровождается — слышен только голос ударившего или того, кто ведет допрос:
— Ну?
Франк жалеет, что не видит происходящего, но встать не решается и ждет новых ударов. Те сыплются один за другим, но всего лишь раз вырывают у жертвы слабый хрип.
— Ну, свинья?
Франк все так же невозмутим. Он уверен в этом: у него было время подумать — целых восемнадцать дней, и за эти дни он стал лишь еще откровенней с самим собой.
Первым чувством, проснувшимся в нем, было любопытство. Он тут же спросил себя: «Здесь вправду всех раздевают донага?»
По всей видимости, сейчас его черед. Почему он вдруг вспомнил о больном животе Минны? Да потому, что слышал: тут бьют ногой или коленом в пах. От этой мысли он бледнеет. Однако парень в соседней комнате не поддается. В минуты затишья слышно только его свистящее дыхание.
— Все еще говоришь, ты ни при чем?
Удар… При известном навыке выучиваешься, вероятно, угадывать по звуку, в какую часть тела его наносят.
Затем град ударов, подавленный стон, и опять тишина.
Больше ничего, если не считать нескольких слов, произнесенных укоризненным тоном на иностранном языке.
Неужели все это нарочно подстроено ради Франка — пусть, мол, заранее дрожит? В это, разумеется, трудно поверить. Теперь он рассуждает уже не как те, кто на воле.
Но еще не так, как его соседи. Он старается сохранить ясную голову, во всем найти среднюю линию. Убежден, что это ему удается. С ним не справятся.
К тому же все это, может быть, лишь испытание. Ни Лотте, ни Кромеру, ни Тимо он бы такого не сказал. С тех пор как Франк виделся с ними в последний раз, он прошел большой путь. Они — нет. Они по-прежнему живут своими маленькими делишками, рассуждают как раньше, следовательно, стоят на месте.
Он улыбается, вспоминая, что Тимо говорил о зеленой карточке и разных секторах.
Выходит, Франк оказался сейчас в одном из них?
И, похоже, в весьма серьезном.
Если бы Тимо прошел по этой улице и заметил часового, он и тогда бы ничего не понял. Вещи нужно видеть изнутри, а Франк как раз там, внутри. Интересно, допускает ли кто-нибудь, что с ним могло произойти такое?
Он со своей стороны допускает, что в рассуждениях Тимо было много верного. Сам Тимо не сознавал этого, нес первое, что на ум взбредет, как обычно говорят на воле. Но зеленая карточка существует. Раз ее придумали, она представляет собой определенную ценность. А раз она — ценность, ее не дадут кому попало.
Вот чего не понял Тимо, о чем не подумали ни он, ни другие, ни Франк. Конечно, спокойствие ему сообщает не эта мысль — будь оно так, он сам презирал бы себя; но он каждый день возвращается к ней — сопоставляет факты, с разных сторон вгрызается в проблему.
Почему в кабинете, куда его ввели, с ним обошлись иначе, чем с его предшественником, которого за руки и за ноги вынесли два человека? Парень получил свое и даже с лишком. За него взялись чересчур круто и рьяно. Начальник остался недоволен. Стукнув по столу разрезальным ножом, он усталым голосом бросил какое-то слово.
Оно означало, видимо:
— Следующего!
Спутник Франка встал, сунул окурок сигары в жилетный карман. Франк с непринужденным видом тоже поднялся.
Был ли он в тот момент убежден, что через несколько минут выйдет на свободу и сядет в трамвай, идущий в обратную сторону?
Теперь он в этом не уверен. Есть вопросы, которые он ставил себе слишком часто и которые усложняются день ото дня. Одни откладывает на утро, другие — на середину дня; одни приберегает для рассвета, другие — для сумерек; одни решает до раздачи еды, другие — после. Это тоже ограничение, которое он строго соблюдает.
— Пройдите.
Сказал ли «пройдите» его спутник? Похоже, что нет.
Тот ничего не сказал. Только сделал Франку знак обогнуть прилавок и пошел первым, указывая дорогу.
Дальше все выглядело совсем уж смешно. Начальник, перед которым предстал Франк, отнюдь не казался начальником, походил на него не больше, чем г-н Виммер.
На нем был не мундир, а серый штатский костюм. Пиджак маловат, воротничок слишком высокий, плохо завязанный галстук. Одежда заметно стесняла его.
Роста он был маленького, уже в годах — ни дать ни взять чиновник из канцелярии, где выдают продовольственные карточки, талоны на уголь — словом, разные административные бумажки. Поблескивая очками с толстыми, словно лупы, стеклами, он с очевидным нетерпением ждал, когда сможет наконец позавтракать.
Вот еще один вопрос капитальной важности, лежащий в основе всей проблемы: не по ошибке ли это произошло?
Тимо, насколько помнится, уверял, что оккупанты — такие же обыкновенные люди, что в одном кабинете у них вполне могут не знать, что творится в соседнем. К примеру, служба снабжения по недосмотру выдает две карточки вместо одной, хотя человек вовсе этого не домогался, а другая служба не представляет себе, как восполнить нехватку.
Это важно. Не следует, конечно, обольщаться, но и подобная возможность должна быть взвешена так же тщательно, как любая другая. Надо также учитывать, что сейчас время завтрака, начальник голоден и к тому же явно раздражен: тот, кто был на допросе перед Франком, спутал ему планы, потеряв сознание.
Однако его поведение не позволяет еще делать категорические выводы. Разве он удостоил Франка хотя бы взглядом? Да и слышал ли о нем? Держал ли перед собой раскрытое дело?
Пока Франк ожидал на серой скамье в приемной, в кабинете, без сомнения, находилось пять человек, потому что теперь там осталось трое: начальник за столом и двое подчиненных, в том числе безвкусно одетый юнец, еще моложе Франка.
Двое стояли, один сидел.
Франк немедленно протянул через стол свою зеленую карточку. Он уже полчаса держал ее наготове. Нащупывал в кармане во время долгой поездки на трамвае. Если Тимо прав, пожилой господин должен пожать плечами или саркастически усмехнуться.
А тот взял ее и, не глядя, положил рядом с собой на стопку бумаг. Тем временем двое других вежливо, но методично обшарили карманы Франка.
Ему ничего не сказали. Не задали вопросов. Агент, доставивший его, стоял в дверях, ничем не показывая, что следит за ним.
Пожилой господин думал, видимо, о чем-то своем или просматривал бумаги, не имевшие отношения к Франку, потому что без всякого интереса глядел, как содержимое его карманов, включая пачку банкнот, перекочевывает на край письменного стола.
Когда обыск кончился, он поднял голову, словно осведомляясь: «Больше ничего?»
Агент, стоявший в дверях, вспомнил еще одну деталь, подошел и положил на кучку предметов пистолет.
— Это все?
Пожилой господин со вздохом облегчения вытащил наконец длинный бланк — лист специального формата с заранее напечатанным текстом и пробелами для заполнения.
— Франк Фридмайер? — осведомился он с равнодушным видом и каллиграфическим почерком записал имя и фамилию.
Затем больше четверти часа ушло у него на перечисление в особой графе всего, что выгребли из карманов Франка, не исключая коробка спичек и огрызка карандаша.
С Франком обходились не грубо. На него просто не обращали внимания. Если бы он ринулся к дверям и со всех ног пустился бежать, вполне возможно, что в него выстрелил бы только часовой, да и тот, вероятно, промахнулся бы.
Так ли уж смешно, что ему пришла в голову мысль о нарочно подстроенном испытании? С какой стати оккупантам выдавать зеленую карточку тем, кого они не знают и в ком не уверены?
Почему его не били, как того парня? Да и вправду ли того били? Какой смысл проделывать такие вещи в кабинете, куда может войти кто угодно?
Франк размышлял об этом все восемнадцать дней.
Страшно много размышлял. У него было время подумать о Рождестве, Новом годе, о Минне, Анни, Берте. Все они, даже Лотта, были бы изрядно удивлены, если бы узнали, сколько он открыл для себя нового в них.
Только вот думать здесь неудобно — из-за соседей. А их тут, как и на Зеленой улице, хватает. Вот именно, господин Хольст!.. Вот именно, господин Виммер!.. Разница лишь в том, что здесь их не видишь и уже поэтому доверяешь им еще меньше, чем где бы то ни было.
Они с первого дня пытаются подловить Франка, но он начеку. Он никому не доверяет. Скоро, наверно, станет самым недоверчивым человеком на свете. Приди к нему на свидание мать — он и ее заподозрит в том, что она подослана.
Соседи стучат в стены, по водопроводным трубам, по радиаторам. Центральное отопление не работает, но батареи не сняты.
Не следует забывать: он не в настоящей тюрьме, а в школе, в коллеже, который, судя по тому, что Франк успел увидеть, выглядел, должно быть, довольно щеголевато.
Соседи сразу стали передавать ему какие-то сообщения. Зачем?
Франк не настолько оглушен случившимся, чтобы не сообразить, как расположены здесь помещения, и не сделать из этого вывод, что он — привилегированный арестант. Сколько человек, к примеру, сидит в камере справа? По его оценке, самое меньшее — десять. Судя по выговору — когда их проводят по коридору, сквозь двери слышны обрывки фраз, — это в основном выходцы из городских низов и крестьяне.
Словом, те, кого газеты именуют саботажниками. Настоящие и мнимые саботажники. Или мнимые вперемежку с настоящими.
Нет, его не подловят.
Его не били. С ним были вежливы. Обыскали, но с соблюдением декорума. Отобрали, правда, все — сигареты, бумажник, зажигалку, документы. Галстук, ремень, шнурки от ботинок — тоже. Тем временем пожилой господин с отсутствующим видом заполнял бланк; дописав, протянул Франку лист и ручку, указал на отбитую точками строку и почти без акцента произнес:
— Распишитесь вот тут.
Франк расписался. Не раздумывая. Машинально. Он не знает, что подписал. Ошибка? А может быть, напротив, доказательство, что ему не в чем себя упрекнуть? Он подписал не из боязни побоев. Просто понял, что это неизбежная формальность и артачиться бесполезно.
Об этом он тоже много размышлял и ни о чем не жалеет. А если жалеет, то лишь об одном — что раскрыл рот и сказал:
— Я хотел бы…
Договорить он не успел. Пожилой господин сделал знак, и Франка повели через другой двор, вымощенный кирпичом, насколько он мог судить по расчищенным от снега дорожкам. Что он собирался сказать? Чего хотел?
Адвоката? Разумеется, нет. Он не настолько наивен. Снестись с матерью? Назвать фамилию генерала? Поставить в известность Тимо, Кромера или Ресля — тот ведь узнал его у Таста и помахал ему рукой?
Как замечательно, что он не закончил фразу! Надо отучаться от лишних слов.
Он еще не знал: все, что видишь вокруг, важно и с каждым днем будет становиться еще важнее.
Например, решаешь: «Это школа».
И в голове тут же складывается определенный образ.
А может случиться так, что мельчайшие его подробности приобретут чрезвычайное значение, и тогда начинаешь жалеть, почему не присмотрелся попристальней.
Большой двор кажется сейчас особенно просторным: он залит солнцем. Посредине вытянутое в длину трехэтажное здание из новенького кирпича, наверняка без внутренних лестниц, потому что снаружи оно, как корабль, опутано железными лестницами и своего рода подвесными галереями, по которым можно попасть на любой этаж, словно по судовым трапам из одного класса в другой.
А сколько здесь классов? Этого Франк не знает. У него просто создалось ощущение чего-то огромного. На другой стороне двора высится другое здание — то ли актовый, то ли спортивный зал с окнами во всю стену, как в церкви; оно напоминает Франку дубильную фабрику.
Дальше — крытая площадка, до самого навеса заваленная черными скамейками, партами и прочим школьным инвентарем: часть ее вот уже восемнадцать дней постоянно перед глазами у Франка.
Окна зарешечены, но все равно это не настоящая тюрьма. Охраны, можно сказать, не видно. Пересекая двор. Франк заметил всего-навсего двух солдат с автоматами.
Картина делается чуть более впечатляющей по ночам, когда подходы освещены прожекторами.
Ставней на окнах нет, и яркий свет то мешает заснуть, то заставляет вскакивать во время сна.
Конечно, раз часовые не мозолят глаза, значит, где-то на крыше, откуда бьют лучи прожекторов, должна быть сторожевая вышка с пулеметами и гранатометами. Недаром в определенные часы на лестнице, которая может вести только туда, раздаются шаги.
Удивительно, до чего мало задумываешься на воле над смыслом слов, которые употребляешь! Конечно, он не слишком-то образован, но таких — толпы, они составляют основную массу людей, и теперь он сознает, что всегда довольствовался приблизительными словами.
Вопрос о смысле слов занял у него два дня. И, как знать, не встанет ли этот вопрос снова?
Сегодня восемнадцатый день, и это абсолютная истина. Франк следит, чтобы она оставалась и впредь незыблемой. Он выбрал почти чистый кусок стены. Каждое утро ногтем большого пальца процарапывает на ней черточку. Это труднее, чем предполагают. Нет, не процарапать черточку, хотя ноготь уже почти стерся. Трудно сдержать себя и процарапать всего одну. И еще быть уверенным, что ты действительно процарапал ее. Стена оштукатурена, это облегчает дело. Но подобрать подходящее место было нелегко: слишком уж многие побывали здесь до него.
Не следует также — это его второе открытие — слишком копаться в себе, ломать голову то над тем, то над этим, потому что здесь начинаешь во всем сомневаться, а франк понял: кто засомневался, тот погиб.
Он и в одиночку разрешит проблему, если будет соблюдать предписанные себе ограничения, не раскиснет, не позволит себе спятить. Здесь становишься очень скрупулезен в разных мелочах. Например, в последний день на свободе он не знал, какое было число. Вернее, и знал, и не знал. У него до сих пор нет уверенности на этот счет.
Короче, он может поручиться, что провел здесь восемнадцать суток, но не решится достоверно утверждать, какого точно числа его сюда привезли.
Вот так тут и живешь.
Сегодня почти наверняка седьмое января. А может быть, все-таки восьмое? В прошлом Франку не хватает надежных ориентиров; что касается пребывания здесь, он ручается за свои черточки.
Если он выдержит, не поддастся, сумеет достаточно — хоть и не чересчур — напрячься и сосредоточиться, он быстро разберется, в чем дело, и тогда все кончится. Это напоминает ему неоднократно виденный сон. Собственно, не один, а многие, но самым наглядным был тот, в котором он летал. Он поднимается в воздух. Нет, не под открытым небом, в саду или на улице, но обязательно в комнате и при свидетелях, не умеющих летать.
Франк говорит им:
— Посмотрите, как это просто!
Вытягивает руки ладонями вниз и упирается в пустоту.
Медленно, с трудом отрывается от пола. На это расходуется немалая порция воли. Зато, оторвавшись, остается делать почти незаметные движения — то руками, то ногами. Головой он касается потолка. И никак не возьмет в толк, что же так восхищает зрителей.
— Я ведь говорил: это просто! Нужно только захотеть, — снисходительно улыбается он.
Так вот, тут то же самое. Он все поймет, если только захочет достаточно сильно. Он попал в трудные условия.
И сразу смекнул: отрываясь от привычной почвы, нужно быть предельно осторожным.
Маленький пример — его прибытие сюда. Шли последние часы, последние минуты пребывания на воле.
Или последние минуты перед этим. Оба выражения одинаково подходят. Главное — сохранить математически точное воспоминание об этих моментах. И воспоминание не стерлось. Он ревниво его хранит. Но это требует постоянных усилий. Каждый день он рискует исказить отдельные штрихи, его подмывает это сделать, и он принуждает себя перебирать в уме детали, нанизывать один образ на другой.
Так вот, не правда, что Камп вышел на порог своего маленького кафе, а завсегдатаи покатились со смеху.
Франку хотелось добавить эту подробность, поверить в нее. На самом же деле он никого не видел, пока к ним не подкатил трамвай, который, как обычно, слегка мотало.
Они даже не переглянулись, решая, с какой площадки войти — с передней или задней. Могло показаться, что провожатый знает привычки Франка и старается сделать ему приятное: они вошли спереди.
У Франка во рту торчала сигарета, у незнакомца сигара, докуренная на три четверти минимум. Он мог бы отбросить ее, пройти в вагон и сесть. Но Франк никогда, разве что в раннем детстве или по принуждению, не садится в трамвае — это его почему-то пугает.
И провожатый остался на площадке.
Этот трамвай, выбравшись за мосты, пересекает чуть ли не весь Верхний город и завершает маршрут на окраине, в квартале дешевых домов для рабочих. Они проехали мимо военных учреждений, но незнакомец не слез. Лишь еще через три остановки он подал Франку знак, оба вышли и подождали другого трамвая с желтым номерным знаком.
Небо в то утро было ослепительное, в городе все сверкало — окна, снег, выбеленные им крыши. Не приукрашивает ли Франк? Нет, и вот в подтверждение один неоспоримый штрих. Дожидаясь второго трамвая, он бросил окурок на снег. Обычно тот покрыт твердой корочкой, и табак должен был бы тлеть еще несколько секунд. А сигарета разом потухла, словно всосала талую влагу. Или, если выражаться менее точно, шлепнулась на снег и утонула в нем.
Франк теперь обостренно восприимчив к таким подробностям — они служат ориентирами. Не будь их, в голову полезет Бог знает что, и поневоле начнешь всему этому верить.
Второй трамвай, на который они сели, следует по своего рода бульварному кольцу, пересекая кварталы уже не города, но еще и не предместий. В вагон то и дело садились женщины с продуктовыми сетками. Ехали они всего по несколько остановок. Франк помогал им входить и выходить, и спутник его не возражал.
На секунду Франк предположил даже, что все случившееся — просто розыгрыш. Только вот кто его разыгрывает? Кромер? Тимо? Или это месть со стороны главного инспектора Курта Хамлинга?
У него хватило ума не выдать свои предположения. В целом он доволен собой даже теперь, когда успел не торопясь перебрать все подробности. Другие обязательно стали бы задавать вопросы, возмущаться или плоско острить. А он со спокойным достоинством выбрал ту же линию поведения, что его провожатый — мелкий чиновник, простой инспектор.
Ему не дали никаких особых инструкций насчет Франка. Просто приказали доставить сюда этого молодого человека. Разве что добавили: «Осторожно. Вооружен».
Сообразить, в каком кармане у задержанного пистолет, ему, разумеется, помог опыт.
Еще больше нравится Франку в своем поведении то, что он не курил нервно сигарету за сигаретой. Бросая одну, тут же давал себе зарок: «Следующую не раньше чем через две остановки».
Они вылезли в новом, очень светлом квартале, который почти неизвестен горожанам: кирпич здесь еще розовый, краска свежая. У самой трамвайной остановки высится группа больших зданий, стоящих внутри обнесенного высокой решеткой двора.
Эти сооружения — бывшая школа или, вероятнее, коллеж. Попадают туда, минуя караульную будку, у которой стоит часовой, но ансамбль в целом выглядит ничуть не зловеще; прямо напротив Франк приметил небольшое кафе, вроде заведения г-на Кампа, только поновее.
— Возможно, придется подождать. Мы прибыли раньше срока.
Это первые слова незнакомца после той фразы, которую он произнес, задерживая Франка. Он выговаривает их отчетливо, словно боится сказать что-нибудь не так.
Франк тем временем думает, что раньше он никогда не выходил на улицу в столь ранний час; сегодня это случилось потому, что дома было нечего выпить.
«Знает ли уже Чотга?.. А Хольст? А Мицци?»
Он спокоен. Все время был спокоен. И сколько потом ни размышлял, остался доволен своим тогдашним поведением. Правда, пересечь школьный двор, даже когда он обнесен решеткой и входишь в него мимо караульной будки с часовым, не такое уж большое дело.
Они повернули направо, поднялись на несколько ступенек, и спутник, распахнув застекленную дверь, пропустил Франка вперед.
Трудно сказать, чем служило раньше это маленькое здание. Может быть, привратницкой. В приемной стояла скамья, помещение было разделено надвое похожим на прилавок барьером, деревянная отделка и мебель выкрашены в светло-серый цвет. Провожатый заглянул в соседний кабинет, что-то сказал там, вернулся и сел рядом с Франком.
Вид у него не более счастливый, чем у соседа. Скорее, напротив. Человек он, похоже, невеселый и совестливый.
Обязанности выполняет если уж не скрепя сердце, то без энтузиазма. В зубах все еще держит пропитавшийся слюной окурок сигары, от которого уже начинает вонять. Он не возражает, когда Франк давит ногой свою сигарету и раскуривает новую.
Он из тех, кого Франк именует «мелюзгой», человек типа Кропецки, рожденный, чтобы им помыкали. В соседней комнате — двери ее распахнуты, но видна только верхняя часть, потому что остальные скрывает прилавок, — сидят, должно быть, шишки поважнее. Франк с провожатым вошли в момент затишья. Но не успевает Фридмайер раскурить сигарету, как до него доносится глухой удар кулаком по лицу. Стоном он не сопровождается — слышен только голос ударившего или того, кто ведет допрос:
— Ну?
Франк жалеет, что не видит происходящего, но встать не решается и ждет новых ударов. Те сыплются один за другим, но всего лишь раз вырывают у жертвы слабый хрип.
— Ну, свинья?
Франк все так же невозмутим. Он уверен в этом: у него было время подумать — целых восемнадцать дней, и за эти дни он стал лишь еще откровенней с самим собой.
Первым чувством, проснувшимся в нем, было любопытство. Он тут же спросил себя: «Здесь вправду всех раздевают донага?»
По всей видимости, сейчас его черед. Почему он вдруг вспомнил о больном животе Минны? Да потому, что слышал: тут бьют ногой или коленом в пах. От этой мысли он бледнеет. Однако парень в соседней комнате не поддается. В минуты затишья слышно только его свистящее дыхание.
— Все еще говоришь, ты ни при чем?
Удар… При известном навыке выучиваешься, вероятно, угадывать по звуку, в какую часть тела его наносят.
Затем град ударов, подавленный стон, и опять тишина.
Больше ничего, если не считать нескольких слов, произнесенных укоризненным тоном на иностранном языке.
Неужели все это нарочно подстроено ради Франка — пусть, мол, заранее дрожит? В это, разумеется, трудно поверить. Теперь он рассуждает уже не как те, кто на воле.
Но еще не так, как его соседи. Он старается сохранить ясную голову, во всем найти среднюю линию. Убежден, что это ему удается. С ним не справятся.
К тому же все это, может быть, лишь испытание. Ни Лотте, ни Кромеру, ни Тимо он бы такого не сказал. С тех пор как Франк виделся с ними в последний раз, он прошел большой путь. Они — нет. Они по-прежнему живут своими маленькими делишками, рассуждают как раньше, следовательно, стоят на месте.
Он улыбается, вспоминая, что Тимо говорил о зеленой карточке и разных секторах.
Выходит, Франк оказался сейчас в одном из них?
И, похоже, в весьма серьезном.
Если бы Тимо прошел по этой улице и заметил часового, он и тогда бы ничего не понял. Вещи нужно видеть изнутри, а Франк как раз там, внутри. Интересно, допускает ли кто-нибудь, что с ним могло произойти такое?
Он со своей стороны допускает, что в рассуждениях Тимо было много верного. Сам Тимо не сознавал этого, нес первое, что на ум взбредет, как обычно говорят на воле. Но зеленая карточка существует. Раз ее придумали, она представляет собой определенную ценность. А раз она — ценность, ее не дадут кому попало.
Вот чего не понял Тимо, о чем не подумали ни он, ни другие, ни Франк. Конечно, спокойствие ему сообщает не эта мысль — будь оно так, он сам презирал бы себя; но он каждый день возвращается к ней — сопоставляет факты, с разных сторон вгрызается в проблему.
Почему в кабинете, куда его ввели, с ним обошлись иначе, чем с его предшественником, которого за руки и за ноги вынесли два человека? Парень получил свое и даже с лишком. За него взялись чересчур круто и рьяно. Начальник остался недоволен. Стукнув по столу разрезальным ножом, он усталым голосом бросил какое-то слово.
Оно означало, видимо:
— Следующего!
Спутник Франка встал, сунул окурок сигары в жилетный карман. Франк с непринужденным видом тоже поднялся.
Был ли он в тот момент убежден, что через несколько минут выйдет на свободу и сядет в трамвай, идущий в обратную сторону?
Теперь он в этом не уверен. Есть вопросы, которые он ставил себе слишком часто и которые усложняются день ото дня. Одни откладывает на утро, другие — на середину дня; одни приберегает для рассвета, другие — для сумерек; одни решает до раздачи еды, другие — после. Это тоже ограничение, которое он строго соблюдает.
— Пройдите.
Сказал ли «пройдите» его спутник? Похоже, что нет.
Тот ничего не сказал. Только сделал Франку знак обогнуть прилавок и пошел первым, указывая дорогу.
Дальше все выглядело совсем уж смешно. Начальник, перед которым предстал Франк, отнюдь не казался начальником, походил на него не больше, чем г-н Виммер.
На нем был не мундир, а серый штатский костюм. Пиджак маловат, воротничок слишком высокий, плохо завязанный галстук. Одежда заметно стесняла его.
Роста он был маленького, уже в годах — ни дать ни взять чиновник из канцелярии, где выдают продовольственные карточки, талоны на уголь — словом, разные административные бумажки. Поблескивая очками с толстыми, словно лупы, стеклами, он с очевидным нетерпением ждал, когда сможет наконец позавтракать.
Вот еще один вопрос капитальной важности, лежащий в основе всей проблемы: не по ошибке ли это произошло?
Тимо, насколько помнится, уверял, что оккупанты — такие же обыкновенные люди, что в одном кабинете у них вполне могут не знать, что творится в соседнем. К примеру, служба снабжения по недосмотру выдает две карточки вместо одной, хотя человек вовсе этого не домогался, а другая служба не представляет себе, как восполнить нехватку.
Это важно. Не следует, конечно, обольщаться, но и подобная возможность должна быть взвешена так же тщательно, как любая другая. Надо также учитывать, что сейчас время завтрака, начальник голоден и к тому же явно раздражен: тот, кто был на допросе перед Франком, спутал ему планы, потеряв сознание.
Однако его поведение не позволяет еще делать категорические выводы. Разве он удостоил Франка хотя бы взглядом? Да и слышал ли о нем? Держал ли перед собой раскрытое дело?
Пока Франк ожидал на серой скамье в приемной, в кабинете, без сомнения, находилось пять человек, потому что теперь там осталось трое: начальник за столом и двое подчиненных, в том числе безвкусно одетый юнец, еще моложе Франка.
Двое стояли, один сидел.
Франк немедленно протянул через стол свою зеленую карточку. Он уже полчаса держал ее наготове. Нащупывал в кармане во время долгой поездки на трамвае. Если Тимо прав, пожилой господин должен пожать плечами или саркастически усмехнуться.
А тот взял ее и, не глядя, положил рядом с собой на стопку бумаг. Тем временем двое других вежливо, но методично обшарили карманы Франка.
Ему ничего не сказали. Не задали вопросов. Агент, доставивший его, стоял в дверях, ничем не показывая, что следит за ним.
Пожилой господин думал, видимо, о чем-то своем или просматривал бумаги, не имевшие отношения к Франку, потому что без всякого интереса глядел, как содержимое его карманов, включая пачку банкнот, перекочевывает на край письменного стола.
Когда обыск кончился, он поднял голову, словно осведомляясь: «Больше ничего?»
Агент, стоявший в дверях, вспомнил еще одну деталь, подошел и положил на кучку предметов пистолет.
— Это все?
Пожилой господин со вздохом облегчения вытащил наконец длинный бланк — лист специального формата с заранее напечатанным текстом и пробелами для заполнения.
— Франк Фридмайер? — осведомился он с равнодушным видом и каллиграфическим почерком записал имя и фамилию.
Затем больше четверти часа ушло у него на перечисление в особой графе всего, что выгребли из карманов Франка, не исключая коробка спичек и огрызка карандаша.
С Франком обходились не грубо. На него просто не обращали внимания. Если бы он ринулся к дверям и со всех ног пустился бежать, вполне возможно, что в него выстрелил бы только часовой, да и тот, вероятно, промахнулся бы.
Так ли уж смешно, что ему пришла в голову мысль о нарочно подстроенном испытании? С какой стати оккупантам выдавать зеленую карточку тем, кого они не знают и в ком не уверены?
Почему его не били, как того парня? Да и вправду ли того били? Какой смысл проделывать такие вещи в кабинете, куда может войти кто угодно?
Франк размышлял об этом все восемнадцать дней.
Страшно много размышлял. У него было время подумать о Рождестве, Новом годе, о Минне, Анни, Берте. Все они, даже Лотта, были бы изрядно удивлены, если бы узнали, сколько он открыл для себя нового в них.
Только вот думать здесь неудобно — из-за соседей. А их тут, как и на Зеленой улице, хватает. Вот именно, господин Хольст!.. Вот именно, господин Виммер!.. Разница лишь в том, что здесь их не видишь и уже поэтому доверяешь им еще меньше, чем где бы то ни было.
Они с первого дня пытаются подловить Франка, но он начеку. Он никому не доверяет. Скоро, наверно, станет самым недоверчивым человеком на свете. Приди к нему на свидание мать — он и ее заподозрит в том, что она подослана.
Соседи стучат в стены, по водопроводным трубам, по радиаторам. Центральное отопление не работает, но батареи не сняты.
Не следует забывать: он не в настоящей тюрьме, а в школе, в коллеже, который, судя по тому, что Франк успел увидеть, выглядел, должно быть, довольно щеголевато.
Соседи сразу стали передавать ему какие-то сообщения. Зачем?
Франк не настолько оглушен случившимся, чтобы не сообразить, как расположены здесь помещения, и не сделать из этого вывод, что он — привилегированный арестант. Сколько человек, к примеру, сидит в камере справа? По его оценке, самое меньшее — десять. Судя по выговору — когда их проводят по коридору, сквозь двери слышны обрывки фраз, — это в основном выходцы из городских низов и крестьяне.
Словом, те, кого газеты именуют саботажниками. Настоящие и мнимые саботажники. Или мнимые вперемежку с настоящими.
Нет, его не подловят.
Его не били. С ним были вежливы. Обыскали, но с соблюдением декорума. Отобрали, правда, все — сигареты, бумажник, зажигалку, документы. Галстук, ремень, шнурки от ботинок — тоже. Тем временем пожилой господин с отсутствующим видом заполнял бланк; дописав, протянул Франку лист и ручку, указал на отбитую точками строку и почти без акцента произнес:
— Распишитесь вот тут.
Франк расписался. Не раздумывая. Машинально. Он не знает, что подписал. Ошибка? А может быть, напротив, доказательство, что ему не в чем себя упрекнуть? Он подписал не из боязни побоев. Просто понял, что это неизбежная формальность и артачиться бесполезно.
Об этом он тоже много размышлял и ни о чем не жалеет. А если жалеет, то лишь об одном — что раскрыл рот и сказал:
— Я хотел бы…
Договорить он не успел. Пожилой господин сделал знак, и Франка повели через другой двор, вымощенный кирпичом, насколько он мог судить по расчищенным от снега дорожкам. Что он собирался сказать? Чего хотел?
Адвоката? Разумеется, нет. Он не настолько наивен. Снестись с матерью? Назвать фамилию генерала? Поставить в известность Тимо, Кромера или Ресля — тот ведь узнал его у Таста и помахал ему рукой?
Как замечательно, что он не закончил фразу! Надо отучаться от лишних слов.
Он еще не знал: все, что видишь вокруг, важно и с каждым днем будет становиться еще важнее.
Например, решаешь: «Это школа».
И в голове тут же складывается определенный образ.
А может случиться так, что мельчайшие его подробности приобретут чрезвычайное значение, и тогда начинаешь жалеть, почему не присмотрелся попристальней.
Большой двор кажется сейчас особенно просторным: он залит солнцем. Посредине вытянутое в длину трехэтажное здание из новенького кирпича, наверняка без внутренних лестниц, потому что снаружи оно, как корабль, опутано железными лестницами и своего рода подвесными галереями, по которым можно попасть на любой этаж, словно по судовым трапам из одного класса в другой.
А сколько здесь классов? Этого Франк не знает. У него просто создалось ощущение чего-то огромного. На другой стороне двора высится другое здание — то ли актовый, то ли спортивный зал с окнами во всю стену, как в церкви; оно напоминает Франку дубильную фабрику.
Дальше — крытая площадка, до самого навеса заваленная черными скамейками, партами и прочим школьным инвентарем: часть ее вот уже восемнадцать дней постоянно перед глазами у Франка.
Окна зарешечены, но все равно это не настоящая тюрьма. Охраны, можно сказать, не видно. Пересекая двор. Франк заметил всего-навсего двух солдат с автоматами.
Картина делается чуть более впечатляющей по ночам, когда подходы освещены прожекторами.
Ставней на окнах нет, и яркий свет то мешает заснуть, то заставляет вскакивать во время сна.
Конечно, раз часовые не мозолят глаза, значит, где-то на крыше, откуда бьют лучи прожекторов, должна быть сторожевая вышка с пулеметами и гранатометами. Недаром в определенные часы на лестнице, которая может вести только туда, раздаются шаги.