Симонов Константин Михайлович. Живые и мертвые (Живые и мертвые, Книга 1)

   - Мы, конечно, кроты, наше дело - землю рыть, но, видимо, тяжело, помолчав, неохотно выговорил старший политрук и, посмотрев на бледное лицо Синцова, на повязку, добавил: - Тут медсанбат недалеко.
   Синцов покачал головой:
   - Нет, я воевать хочу, раз такое дело! Если разрешите, пересплю где-нибудь у вас, а утром пойду.
   - Куда?
   - На фронт, с любым пополнением. На большее без документов пока не рассчитываю, а бойцом, считаю, возьмут!
   Старший политрук не удивился: он уже с середины рассказа Синцова ждал этого признания, потому что те, кто выходил из окружения при документах, обычно начинали с того, что с гордостью предъявляли их. Синцов рассказал, как именно он оказался без документов. Рассказал - и вдруг почувствовал, что его собеседник впервые за все время смотрит на него с недоверием, как бы говоря: "Ну, чего плетешь? Ну, изорвал или зарыл, когда немцы подошли... Ну, понятно!.. И так бывает. А зачем врать-то?"
   - Что ж, - сказал старший политрук вслух, - раз так, ночуйте тут с бойцом, который вас встретил, с Ефремовым, а я поеду. Полуторка уже, слышу, за мной приехала.
   За окном действительно недавно загудела и стихла машина.
   - Тут у нас дел хватает: здесь рвы, там завалы... Да и как же иначе... - Он хотел продолжать, но остановился: после того как Синцов сказал ему что-то, чему он не поверил, его не тянуло к дальнейшей откровенности. Поспите, - повторил он. - А утром мы с комбатом отправим вас по команде... Ефремов, а Ефремов!..
   - Слушаю вас, товарищ старший политрук! - сказал боец, вырастая на пороге.
   - Помоги, пожалуйста, Ефремов, сапог надеть... После ранения целая история... - Эта фраза была адресована уже Синцову. Старший политрук стеснялся, что ему приходится обращаться за помощью.
   Ефремов, наклонясь, придержал сапог, старший политрук, кривясь от боли, всунул туда ногу. Потом взял прислоненную к столу палочку и вышел, прихрамывая.
   Синцов пошел за старшим политруком, но тот только сказал на ходу несколько слов Ефремову и, уже не оборачиваясь, влез в кабину полуторки.
   - Опасной бреетесь? - спросил Ефремов, проводив взглядом машину.
   - Бреюсь.
   - А то, может, побрить вас?
   У Синцова не было ни сил, ни желания отказываться. Странно сидеть на табуретке, откинув назад голову, и чувствовать, что тебя бреют!
   Ефремов брил его, а его все сильнее клонило в сон, и он, с трудом соображая, сквозь сон слышал, что батальон уже третий рубеж строит, а мы все пятимся да пятимся, и что хорошо, что он, Синцов, попал на комиссара, а не на комбата, и что днем немцы бомбили противотанковый ров и покалечили там двадцать человек, хотя и ограниченно годных: бомба - она не разбирает, для нее все годные...
   Потом Синцов и вовсе заснул, дернул головой, и его больно резануло по скуле.
   - Ну вот! Засыпать нельзя, так и зарезать могу, - укоризненно сказал Ефремов и, отщипнув клочок от лежавшей под котелком газеты, приклеил его к порезу.
   Он добрил Синцова, вышел во двор и слил ему на руки несколько кружек воды. Синцов умывался, стараясь не замочить повязку.
   - Может, наново перевязать? - спросил Ефремов.
   Но Синцов отказался:
   - Боюсь страгивать. - И устало зевнул.
   Они зашли в каморку, где было сложено кое-какое хозяйство и припасы, мешки с картошкой и капустой, а на узкой лавке был постелен свисавший с нее тюфяк.
   - Ложитесь, - сказал Ефремов, показывая Синцову на лавку.
   - А вы?
   - А мое дело солдатское, - может, еще комбат приедет.
   Синцов заснул раньше, чем донес голову до лавки, и проснулся глубокой ночью.
   - Вставай, ну, вставай же! - тормошил его Ефремов, не считая нужным обращаться на "вы" к еще не проснувшемуся человеку. - Вставайте! - сразу перешел он на "вы", как только Синцов спустил с лавки ноги. - Комбат вас к себе требует!
   Синцов стал надевать сапоги, а Ефремов вышел в соседнюю комнату.
   - Ваше приказание выполнено! - донеслось до Синцова, уже когда он проходил через сени.
   - Ладно. Пусть заходит, - послышался молодой недовольный голос. - И так устал, как собака, а тут еще...
   За столом у керосиновой лампы сидел маленький плотный старший лейтенант с круглым бледным лицом, красивыми, словно нарисованными, бровями и глазами немного навыкате. На плечи у него была зябко наброшена до ворота забрызганная грязью шинель. На второй табуретке напротив лежала фуражка, тоже забрызганная грязью.
   - Разрешите войти? - спросил Синцов, разминувшись в дверях с Ефремовым, которому старший лейтенант сразу же сказал: "Можете быть свободным". Здравствуйте!
   - Обратитесь, как положено! - быстро и сердито сказал старший лейтенант.
   Синцов молча посмотрел на него, снял с табуретки его фуражку, переложил ее на стол и сел.
   - Встать! - закричал старший лейтенант.
   Синцов сидел и молча продолжал смотреть на него.
   - Встать! - снова закричал старший лейтенант.
   Синцов продолжал сидеть.
   Старший лейтенант схватился рукой за кобуру с пистолетом.
   - Не пугайте - пуганый, - не шевельнувшись, сказал Синцов. - Я политрук, по званию вам равен, а стоять мне тяжело. Вот я и сел. Тем более что вы тоже сидите.
   - Где ваши документы?
   - Нет у меня документов.
   - А пока нет документов, вы для меня не политрук! Встать!
   Так начался их не предвещавший ничего хорошего разговор. Они долго смотрели друг на друга, и, кажется, старший лейтенант понял, что может хоть стрелять в этого человека, но заставить его встать не в силах.
   - Я тут встретил своего комиссара, - наконец первым, отведя глаза, небрежно, словно о подчиненном, сказал старший лейтенант. - Но, в противоположность ему, я Фома неверующий. Повторите мне свои басни!
   Это было так неожиданно, что Синцов даже не сразу понял.
   - Хорошо, я повторю вам свои басни, - после долгой паузы, с тихим бешенством сказал он.
   Он вовремя вспомнил, что как бы там ни было, а они оба военнослужащие, и он вышел в расположение части, находящейся под командой именно этого старшего лейтенанта, и хотя он рассказал уже все комиссару части, но и ее командир вправе потребовать, чтобы ему повторили это. И, сделав над собой усилие, Синцов добросовестно повторил все от начала до конца.
   Синцов говорил, а старший лейтенант сидел и не верил. Он был молод, недобр и растерян. И, как это бывает со слабыми и самолюбивыми людьми, злобное нежелание верить другим рождалось у него от мучившего его стыдного чувства собственной растерянности. Он сам просился на фронт, но, попав в эту страшную кашу под Москвой, в первый же день под бомбежкой в открытом поле испытал такое чувство ужаса, от которого не мог отделаться уже трое суток. Он изо всех сил старался по-прежнему держаться так, как его обязывала надетая на него военная форма, и, пряча собственный страх, цыкал и упрекал в трусости своих подчиненных. Но себя самого он не мог обмануть. И сейчас, сидя перед Синцовым, он в глубине души чувствовал, что никогда бы не выдержал всего того, о чем рассказывал ему этот человек: не вынес бы трех месяцев окружения, не шел бы до последнего часа в комиссарской форме, не побежал бы, раненный, под выстрелами из плена. И, зная, что не сделал бы этого сам, из чувства самозащиты не хотел верить, что на это способны другие.
   Старший лейтенант слушал Синцова и не верил, не потому, что Синцову нельзя было поверить, а потому, что, наоборот, ему очень хотелось убедить себя, что этот сидящий перед ним человек лжет, больше того - что это, может быть, немецкий диверсант и этот диверсант будет задержан не кем-нибудь другим, а именно им, старшим лейтенантом Крутиковым, всего три дня как попавшим на фронт, но уже умеющим разбираться в обстановке лучше некоторых других, побывавших и на фронте и в госпиталях. Он уже не раз за эти дни, одолеваемый внутренней дрожью, ежился под добродушным, но все понимающим взглядом своего комиссара и был рад случаю взять над ним верх хотя бы здесь, вот сейчас, своей проницательностью, строгостью, тем беспощадным служебным рвением, на которое особенно щедры люди такого сорта в минуты, когда они не обременены страхом за свою собственную жизнь.
   Несколько раз он перебивал Синцова откровенно недоверчивыми вопросами:
   - Как же так - ни одного документа?.. Что же, столько идете, а ватник почти новенький!
   Синцов и на этот раз сдержался и терпеливо объяснил, что снял ватник с убитого.
   Но когда старший лейтенант вдруг сказал ему:
   - Странная история: ранение в голову, без памяти упали, а после этого чуть не сорок километров прошли! - Синцов не выдержал, встал во весь рост, не торопясь скинул ватник и задрал на себе гимнастерку и нательную рубашку.
   - Видели? - Он ткнул пальцем в двойной шрам у себя на боку. - Это я специально для вас гвоздем проткнул. А это, - он показал на забинтованную голову, - тоже для маскировки. Там нет ничего. Развязать?
   - Я вам не доктор, не валяйте дурака! - растерянно сказал старший лейтенант первое, что пришло на язык.
   Синцов еще несколько секунд выжидательно смотрел на него, сказал: "Эх, вы!" - и, опустив гимнастерку, стал надевать ватник так же неторопливо, как снимал.
   Старший лейтенант не без труда отогнал от себя вдруг появившуюся честную мысль: все, что ему до сих пор говорил этот человек, - чистая правда. Отогнал потому, что эта мысль была ему неприятна. Он не желал верить Синцову, и тот чувствовал это.
   - Ладно, идите спите. Завтра разберемся с вами! - наконец значительно сказал ему старший лейтенант.
   Синцов поднялся молча, с высоты своего роста посмотрел на него и, не прощаясь, вышел за дверь.
   Оставшись один, старший лейтенант Крутиков встал, с минуту постоял в тишине, прислушиваясь, как Синцов укладывается там, за стенкой, и заходил по комнате, обдумывая, как быть дальше.
   Надо было теперь же послать Ефремова с запиской в соседнюю деревню, где как раз сегодня, потеснив стройбат, в двух крайних избах разместился Особый отдел начавшей подходить на этот рубеж дивизии. Надо послать туда Ефремова прямо сейчас, чтобы особисты еще ночью явились за этим типом!
   Разумеется, все это вполне можно было отложить и до завтра, но бес тщеславия, соединенного со все той же проклятой неуверенностью в себе, толкал в спину старшего лейтенанта Крутикова: уж очень хотелось ему поскорее убедиться в правильности своих предположений. Он взял со стола планшет, вынул полевую книжку, написал записку особистам и, сложив листок, позвал Ефремова.
   Ефремов, прикорнувший на табуретке в сенях, вошел заспанный и недовольный. Еще до того, как задремать, он почувствовал, что старший лейтенант не к добру мечется из угла в угол по комнате.
   Выслушав приказание и взяв записку, Ефремов вздохнул, сказал: "Есть!" считая всю эту затею пустой, неодобрительно глянул на старшего лейтенанта, вскинул на плечо винтовку и, хлопнув дверью, вышел на улицу.
   А старший лейтенант, набегавшись по комнате, сел за стол и уронил на планшет свою усталую голову.
   Он уже трое суток почти не спал и, изнемогая в борьбе с чувством страха, все-таки ревностно делал завалы, и рыл окопы и рвы, и ставил противотанковые ежи, и устал, как устают все люди, и, едва на минуточку закрыл глаза, заснул крепким, молодым сном.
   И в голове у него, в усталых сновидениях, не было ни окопов, ни ежей, ни рвавшихся у него на глазах бомб, ни худого политрука со злым лицом, предлагавшего содрать с головы бинты. В его сновидениях мелькало и повторялось все одно и то же миловидное и жалкое, испуганное внезапной разлукой женское лицо, и он бормотал что-то непослушными сонными губами. Он видел во сне это лицо и, прижимаясь к столу пухлой щекой, улыбался, и его собственное лицо совсем не было похоже на то, каким видел его Синцов...
   - Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант...
   Перед вздрогнувшим спросонок старшим лейтенантом стоял Ефремов с приложенной к ушанке рукой и винтовкой на плече. Он стоял вытянувшись, но в добрых глазах его бегали насмешливые искорки.
   - Разрешите доложить! Так что они сказали, что раз сам пришел, то навряд ли сбежит, пусть у нас у самих до утра будет. И потом сказали, что у них своих дел много. Если хотим, пусть завтра доставим, а не хотим пусть как хотим. "У вас, говорят, свое начальство есть, к нему по команде и обращайтесь!" И еще сказали: "Передайте своему товарищу старшему лейтенанту, - тут насмешливые искорки в глазах Ефремова заметались уже совсем откровенно, - что на диверсантов этот случай непохожий, пусть спит спокойно, не боится!"
   - Можете идти! - сердито сказал старший лейтенант.
   Но Ефремов все еще не уходил. Он не спеша снял шапку, вынул оттуда тот самый листок из полевой книжки, что ему дал старший лейтенант, и положил на стол.
   - Бумагу вернуть велели. Говорят: "Пусть ваша канцелярия подшивает, у нас своей хватает!"
   - Идите, вам сказали! - чувствуя в словах Ефремова насмешку, но не имея возможности уличить его, крикнул старший лейтенант Крутиков.
   Ефремов вышел в сени, ухмыльнулся в темноте и зашел в свою каморку.
   "Вот бы политруку рассказать! Комедия! - думал он, продолжая ухмыляться. - Жалко, что спит".
   Но Синцов не спал. И когда Ефремов, уступив ему лавку и устраиваясь рядом не полу, оттуда, снизу, смешливым шепотом сообщил подробности своего хождения в Особый отдел и своего доклада старшему лейтенанту, Синцова все это нисколько не развеселило.
   Как много горя может доставить одному человеку другой, еще вчера неизвестный и чужой ему! Старший лейтенант не поверил Синцову, и Синцов чувствовал себя несчастным, несмотря на то что он не любил и не уважал этого старшего лейтенанта и не чувствовал себя виноватым ни перед кем, а уж тем более перед ним.
   Лежа с открытыми глазами, Синцов думал о Золотареве: "Жив он или убит никто, кроме него, не скажет, что же было там, в лесу, когда я потерял сознание. Он ли позаботился обо мне, или я сам сделал это в беспамятстве снял, зарыл, а потом не нашел? Или было еще что-то, чего я не знаю и о чем даже не могу догадаться?.. Но что же тогда говорить людям, которые не верят мне?.. Говорить то, что я знаю, или придумывать то, чего не знаю?.."
   Он спрашивал себя, а в глубине его памяти ворочалась все одна и та же, наверно, навсегда врезавшаяся фраза Серпилина, после переправы в первый день окружения: что легче стать к стенке, чем самому у себя сорвать комиссарские звезды.
   Он вспомнил бойца там, в первые часы плена, и его вопрос: "Снять успели?.." Потом вспомнил вдруг ставшие недоверчивыми глаза старшего политрука, потом со все еще не прошедшей яростью вспомнил вопросы старшего лейтенанта и с внезапно возникшей в глубине души спокойной решимостью идти, не отступая, подумал, что Особый отдел - как раз то место, куда и надо явиться, раз ему не верят. Разговор со старшим лейтенантом так хлестнул его по лицу, что уже, помимо собственной воли, ему мерещились другие лица, другие недоверчивые вопросы, другие глупо торжествующие глаза: "Ага! Сейчас я тебя поймаю!" Нет, он пойдет именно туда, где по долгу службы обязаны проверить все, от начала до конца, и пойдет теперь же, не откладывая! Пусть проверяют! Если могут. А если не могут, - пусть пошлют в строй и проверяют в бою!
   Он спустил ноги с лавки, надел сапоги, ватник и шапку и, переступив через мирно посвистывающего во сне Ефремова, вышел в сени. Из вторых дверей на пол ложилась слабая полоска света. Синцов распахнул дверь и вошел в соседнюю комнату. Старший лейтенант спал ничком, уткнувшись в подушку, положив грязные сапоги на обрывок газеты. Ремень с кобурой лежал рядом с ним на табуретке, а планшетка - на столе. Лампа еще горела, закоптив все стекло.
   - Старший лейтенант, - окликнул Синцов и, не сбавляя голоса, повторил: - Старший лейтенант!
   Но старший лейтенант спал как убитый.
   Сначала Синцов хотел разбудить его и сказать, что сам намерен сейчас же, немедля, идти в Особый отдел, с конвоем или без оного - это уже как заблагорассудится товарищу старшему лейтенанту. Но, окликнув его два раза и не разбудив, передумал. Подойдя к столу, он не спеша открыл планшетку, вырвал листок из лежавшей в ней полевой книжки, вытащил оттуда же из ушка заботливо очиненный карандаш, написал несколько слов и, взяв с табуретки тот самый пистолет, за который в разговоре с ним хватался старший лейтенант, положил пистолет поверх записки. Уже подойдя к дверям, он еще раз окинул насмешливым взглядом всю эту картину: спавшего без задних ног старшего лейтенанта, догоравшую лампу, записку с положенным поверх нее пистолетом...
   "Да, попади к тебе настоящий диверсант, плохо бы тебе пришлось!"
   На улице уже светало, дорога поднималась от выселок вверх по косогору, и там версты за две серели крайние дома деревни. Ефремов как раз рассказывал о том, как он в темноте топал в эту гору; колебаться, куда идти, не приходилось.
   Пройдя с километр, Синцов посторонился, чтобы пропустить несшуюся навстречу полуторку.
   "Может быть, как раз за старшим лейтенантом", - усмехнулся он тому, какая будет кутерьма, когда проснется старший лейтенант, и пошел дальше.
   Ефремов проснулся, услышав, как возле дома гудит машина. Вскочил, откинул мешок, которым было занавешено окно, - на улице было уже светло, и, обернувшись, увидел, что политрука нет на месте. Он заглянул в соседнюю комнату: не зашел ли политрук к старшему лейтенанту? Но старший лейтенант, тоже услышавший гудок, лежал в комнате один, еще мыча сквозь сон и в два кулака протирая глаза.
   Ефремов выскочил на улицу, подумал, что политрук вышел "до ветру", обошел вокруг дома, даже окликнул несколько раз: "Товарищ политрук, товарищ политрук!", но никто не отвечал ему.
   Тогда, немного помедлив в сенях, но не слишком, потому что докладывать предстояло неотвратимо, он вошел в комнату.
   Старший лейтенант сидел на койке и все еще протирал глаза.
   - Ну что, машина пришла? Я не ослышался?
   - Нету политрука, - вытянувшись, сказал Ефремов.
   - Как нету?
   - Нету! И на улице нету, нигде нету, - сказал Ефремов.
   - Вот! А называются особисты! Ушел! Ушел, сволочь, диверсант!.. торжествующим от чувства своей правоты голосом закричал старший лейтенант Крутиков, и лицо его в эту секунду было настолько же счастливым, насколько несчастным выглядело лицо Ефремова...
   В этот момент они оба еще не заметили записки Синцова.
   Записка была обнаружена, когда жестоко обруганный Ефремов уже вышел из комнаты, а старший лейтенант Крутиков хватился своего пистолета. Растерянно отодвинув его в сторону, он несколько раз подряд прочел записку, радуясь только одному: что Ефремов, слава богу, уже вышел. В записке стояло всего четыре слова: "Ушел в Особый отдел", но положенный сверху собственный пистолет Крутикова был таким ядовитым примечанием к этой записке, что старший лейтенант чуть не заплакал от унижения.
   А Синцов шел и шел себе по дороге. Несмотря на ранний час, он встретил нескольких военных, но на него никто не обратил особого внимания, потому что он шел выбритый и одетый так же, как и другие. На нем были ушанка со звездочкой, из-под которой только чуть-чуть белела сбоку полоска бинта, ватник и сильно прохудившиеся сапоги, но не у всех же сапоги были новые. Он был без винтовки, но не у всех были винтовки. Словом, он мало чем отличался от других военных людей, шедших и ехавших в тот час по дороге.
   Великое дело - принять решение. Даже походка, несмотря на усталость, делается от этого другой... Деревня, куда шел Синцов, если смотреть от выселок, казалось, стояла прямо при дороге, а на самом деле была чуть в стороне. Впереди были разбитый бомбой мостик и объезд. За объездом дорога шла дальше прямо, а к деревне надо было свернуть вправо.
   Синцов подошел к объезду, когда там в выбитой грузовиками глубокой колее застряла недавно обогнавшая его "эмочка". Шофер и командир выталкивали ее; шофер - отворив дверцу и одной рукой выворачивая руль, а командир - схватясь за задний буфер.
   - Эй, боец! - обернувшись и заметив Синцова, закричал командир. Давайте сюда! Помогите вытащить! А ну, быстрее!..
   Синцов невольно послушался этого повелительного окрика и, подойдя, взялся за задний буфер. Они нажали вместе, и машина выехала из колдобины.
   - Ладно, спасибо, - сказал командир, разгибаясь и отряхивая от грязи полы шинели.
   Синцов тоже разогнулся, и они встретились глазами.
   Перед ним стоял Люсин, живой, здоровый, точно такой же, каким был раньше, Люсин, но только не с двумя, а с тремя кубиками на петлицах.
   Они оба были удивлены, и, кажется, Люсин даже сильнее Синцова.
   - Люсин! Здорово!
   Они пожали руки друг другу, все еще продолжая удивляться.
   - А мы тебя уже списали в без вести пропавшие...
   - И жене сообщили?
   - Вот этого уж не знаю... Где ты был?
   - Только вчера из окружения вышел... Куда едешь? В редакцию? Где она теперь?
   Люсин наконец отпустил руку Синцова. Оттенок первого волнения исчез с его лица и заменился чувством превосходства.
   - Когда уезжал на передовую, была в Перхушкове.
   - Да это же под самой Москвой! - воскликнул Синцов, даже и сейчас все еще до конца не осознавая, как приблизился фронт к Москве.
   - Ну да!.. А где же еще? А вот пробыл пять дней на передовой, и ночью в политотделе армии сказали, что редакция уже не в Перхушкове. Не то в Москве, в "Гудке", не то за Москвой, по Горьковской. Мы последнее время были в поезде, так что, возможно, поезд и перегнали. А может, и в Москве. Вот какие дела! - бодро сказал Люсин.
   Бодрость эта происходила оттого, что он несколько дней подряд сидел на передовой и теперь, отдыхая от чувства опасности, встряхнувши перышки, как воробей, ехал обратно в редакцию с планшетом, полным материалов.
   - А ты куда сейчас шел-то? - спросил Люсин и, вглядевшись в исхудавшее лицо Синцова, добавил: - Да, можно сказать, что от тебя половина осталась!
   - Куда? - переспросил Синцов. - Теперь, раз тебя встретил, туда же, куда и ты, - в редакцию. Довезешь?
   Всего пять минут назад он был совершенно уверен, что его путь лежит вот к этим двум, уже видневшимся крайним домам деревни и больше никуда, а сейчас ему показалось бы странным всякое другое намерение, кроме намерения ехать в свою собственную редакцию вместе с этим свалившимся с неба Люсиным. Встреча с Люсиным была сама судьба, и, конечно, судьба счастливая. Кто бы в ту минуту на его месте усомнился, что это так?
   - Конечно. Садись, - на самую маленькую, крохотную секунду запнувшись, сказал Люсин. - Правда, "эмка" не моя, из политотдела армии, но подвезет... Правда, тут шоферам на днях драконовский приказ вышел: никого не подсаживать, - ну да, я думаю, ничего, а?.. - обратился он к шоферу, который стоял рядом, вытирая тряпкой руки.
   - Да уж ладно! - радуясь счастью этого вдруг встреченного человека, улыбнулся шофер. - Тем более, если что, вы на себя возьмете! - добавил он и, открыв дверцу машины, освободил для Синцова место рядом с занимавшим половину заднего сиденья дорожным скарбом.
   Шофер сел за руль, Люсин рядом с ним, а Синцов, поерзав плечами, втиснулся на заднее сиденье; из горы накрытых плащ-палаткой вещей ему на колени с грохотом свалились котелок с остатками пригорелой каши, ложка и автомобильная фара.
   - Вы под ноги пихните, - обернувшись на грохот, сказал шофер. - Тут одну машину разбомбило, я кое-что раскулачил с нее.
   Они ехали довольно быстро. И Синцов подумал, что так часа через три они могут оказаться в самой Москве. Почти неправдоподобным казалось, что всего двое суток назад утром, в это время, он был в плену... А через три часа будет в Москве... Это было почти невероятно, так же как и то, что впереди него сидел Люсин и что машина везла их в их собственную редакцию.
   У него даже появилась, наверное, несбыточная, но все-таки как в лихорадке заколотившая его надежда: а вдруг Маша никуда не уехала и он через несколько часов увидит ее?
   - Слушай! - окликнул Синцов Люсина. Хотя, в сущности, они раньше знали друг друга всего-навсего неполные сутки, но все пережитое с тех пор на войне добавило к этим суткам такую силу давности, что она с первой же минуты заставила их обоих говорить друг другу "ты". - Слушай! - Синцов в таких вещах был прямолинеен. - Ты не обиделся на меня тогда, под Бобруйском?
   Он слишком много горя хлебнул с тех пор сам, чтобы задним числом чувствовать себя неправым перед Люсиным, но теперь он лучше, чем тогда, понимал, как трудно пришлось Люсину под Бобруйском, и не хотел оставлять между собой и им даже тени обиды.
   Люсин расхохотался, не поворачиваясь к Синцову, и хохотал, пожалуй, чуть дольше, чем следовало человеку, который в самом деле нисколько не был обижен.
   - Нашел о чем говорить! - сказал он сквозь смех. - Во-первых, я и забыл давно: в стольких переплетах с тех пор был! А во-вторых, наоборот, благодаря тебе получил боевое крещение.
   "Благодаря тебе" как раз и было признаком незабытой обиды, но Синцов в ту минуту не обратил на это внимания.
   - А знаешь, я потом встретил того капитана-танкиста, и он...
   - Смелый мужик, но холера! - перебил Люсин.
   - Нет, ты слушай! Он говорил даже, что они тебя к медали представили, но потом, когда ты в редакцию вернулся, похерили.
   - Ну и наплевать! - сказал Люсин, хотя ему было вовсе не наплевать. И, обернувшись к Синцову, раздвинул борта шинели. - Видал?
   На груди у него была новенькая медаль "За отвагу".
   - И без их помощи получил!
   - За что?
   - За ельнинские бои. С начала до конца в одной дивизии просидел. И угадал: как раз она Ельню и взяла. Командиру дивизии - Героя, а мне медаль!
   Он непроизвольно сказал о командире дивизии и о себе так, словно только о них двоих и стоило говорить.