Симонов Константин Михайлович. Живые и мертвые (Живые и мертвые, Книга 1)

   - Конечно, можно было и дальше ротой командовать, - сказал он сердито, - но порядок должен же быть все-таки! Слава богу, восьмой день воюем, пора в чувство приходить! Раз я назначен начальником штаба корпуса, значит, я должен прибыть к месту службы, а не просто с винтовкой в цепи лежать. Один болван, когда я передал команду над ротой лейтенанту, еще позволил себе в трусости меня упрекнуть.
   - И что же вы? - спросил Синцов.
   - Что я? Съездил ему за этого труса по морде, чтоб впредь умней был, и уехал.
   Полковник даже побагровел при этом воспоминании, и его без того насупленное усатое лицо стало совсем свирепым.
   Они долго бродили среди путей в поисках состава и, как это почти всегда бывает, когда находится уверенный в своих силах и знающий, чего он хочет, человек, постепенно обросли еще десятком людей, по разным причинам желавших добраться до Могилева.
   Пока они искали состав, немецкие бомбардировщики налетели на станцию. На забитых станционных путях один за другим заревели паровозы.
   На Оршанском узле их стояло несколько десятков. Они ревели, вторя друг другу, выпуская тучи белого пара; рев их был испуганный и чудовищно тоскливый. Он был гораздо страшнее, чем грохот бомбежки, к которому Синцов уже привык за эти дни; казалось, паровозы во весь голос жалуются неизвестно кому: небу или людям, - жалуются и просят помочь, а небо все сыплет и сыплет сверху на черную землю бомбы, разрывающиеся среди домов, рельсов, и лежащих на путях людей, оглушенных, злых, несчастных, до глубины души обиженных всем происходящим.
   После тревоги добрались до водокачки и, не найдя там никакого состава, все присели отдохнуть на кучах ссыпанного у путей шлака. Никому не хотелось говорить, но невозможно было и молчать: слишком много накопилось у каждого на душе.
   - Не думали, не гадали, - печально сказал из темноты кто-то, кого Синцов так и не разглядел в лицо этой ночью.
   - Если бы не думали, не гадали, еще бы ладно, - после молчания отозвался полковник. - А то ведь и гадали и думали, а на поверку - ералаш!
   - Удивительно много беспорядка! - из темноты откликнулся кто-то, тоже невидимый, тонким удивленным тенором. - Просто удивительно.
   - А мой саперный батальон в Белостоке стоял! - сказал густой бас. Куда он теперь отошел...
   - Ищи-свищи! - холодно и резко ответил чей-то злой голос.
   Несколько минут все молчали.
   - Августовскую катастрофу четырнадцатого года в академиях изучали, над Самсоновым смеялись, а сами обо... - грубо срифмовал тот же холодный, желчный голос, который ответил саперу. - В общем, шапками закидаем, на чужой территории, малой кровью... Ура и так далее, - продолжал он.
   - На чужой территории еще будем - зарубите это себе на носу, вы, там, в темноте, не вижу, как вас по званию! - сердито отозвался полковник. - Но что верно, то верно: ералаш большой, бо-ольшой... И главное - самим же придется его расхлебывать!
   Это вызвало целый хор ответных замечаний. Кто-то заметил, что мы, русские, долго запрягаем, зато потом быстро ездим. Но его слова не встретили сочувствия.
   - Не восемьсот двенадцатый, теперь и запрягать надо поворачиваться! А то прозапрягаемся до Смоленска.
   Полковник сказал, что эту поговорку немцы выдумали.
   Люди спорили друг с другом, но в их голосах одинаково дрожали злость и обида. Они были подавлены не только совершенно очевидным беспорядком, но еще больше тем, что где-то идут бои, дерутся их части, а они до сих пор еще не попали туда и неизвестно, как попадут!
   - А меня вчера чуть как диверсанта не расстреляли! - сказал кто-то. - В зубы наган сунули, как лошади. Я Перекоп брал, а они мне, сволочи, мальчишки, в зубы наган суют!
   - Эй вы, августовская катастрофа! - словно вдруг что-то вспомнив, позвал полковник человека с не понравившимся ему холодным голосом. - Вы тоже с нами до Могилева? Свою часть ищете?
   Но на этот вопрос никто не откликнулся. Тот, кого спрашивали, то ли не хотел отвечать, то ли ушел... Было слышно, как в темноте люди поворачиваются друг к другу.
   - Вроде ушел, - наконец раздался густой голос сапера. - Тут, около меня, сидел.
   - Конечно, и паникеры попадаются, - после молчания сказал полковник, не то отзываясь на слова сапера, не то отвечая собственным мыслям. - Наган есть кому в зубы сунуть. Только бывает, что не тому суют... Встали! - Он поднялся первым. - Шут их знает, может, у них тут есть еще какая-нибудь водокачка! Пойдем поищем!
   Другой водокачки они не нашли, но через час добрались до стрелочника, который, показав на темневшие вдали, стоявшие без паровоза вагоны, уверенно сказал, что их должны прицепить на Могилев.
   Устав от бессмысленного блуждания, все пошли к вагонам. Между товарными вагонами на платформах стояли два новеньких штабных автобуса.
   - Погрузимся в автобусы, - сказал полковник, первым влезая на платформу и пробуя открыть дверцу автобуса. Она открылась. - Повезут - так поедем, а не повезут - хоть поспим до утра.
   Синцов тоже залез в автобус, сел на новенькое клеенчатое сиденье, обшарил его руками, словно начав сомневаться за эти дни, что еще может существовать что-то новенькое и чистенькое, прислонился головой к холодному оконному стеклу и заснул.
   Утром спросонок он никак не мог понять, где находится. Он ехал в автобусе; рядом с ним, на других сиденьях, спали незнакомые военные, а за окнами по обеим сторонам летел зеленый, теплый, солнечный лес. Он подумал, что едет по шоссе, и только потом, вспомнив все пережитое ночью, сообразил, что автобус стоит на платформе, а поезд движется. Стрелочник не обманул: поезд подходил к Могилеву.
   Могилевский комендант взял документы Синцова и несколько раз подряд прочитал их воспаленными, красными глазами; должно быть, он так устал, что, читая в первый раз, бессмысленно смотрел на бумагу, второй раз выхватывал из нее только бросившиеся ему в глаза слова и лишь на третий раз начинал понимать все, что написано. Он сказал Синцову, что Политуправление фронта находится в тринадцати километрах от Могилева.
   - Через этот мост, что виден там, за окном, и налево по шоссе, на Оршу. Тринадцатый километр, в лесу, там увидите...
   Синцову повезло. На мосту ему удалось остановить пикап. С шофером в кабине сидел лейтенант-связист, а кузов пикапа был завален гранатами. Связист довез примостившегося на гранатах Синцова до густого леса, в глубь которого уходило несколько свеженаезженных дорог, и ссадил на опушке.
   Синцов углубился в лес. Погода испортилась, шел мелкий дождь. На склонах лесистых холмов, между деревьями, повсюду рыли землянки и щели, кое-где стояли счетверенные зенитные пулеметы. Штаб и Политуправление фронта, кажется, только устраивались здесь. Синцов наткнулся на стоявшего прямо у дороги худощавого дивизионного комиссара в желтом, потемневшем от дождя кожаном пальто, с добрым, красивым лицом и пшеничными усиками. Дивизионный комиссар был похож на Чапаева.
   Синцов обратился к нему. Комиссар несколько секунд подержал под дождем отпускной билет Синцова, по которому от упавшей капли поплыл лиловым пятном канцелярский росчерк московской отметки.
   - Где сейчас ваша редакция, к сожалению, не знаю, - сказал дивизионный комиссар, складывая билет пополам. - Признаюсь, пока еще не знаю даже, где и политотдел вашей Третьей армии. И вообще... - Кажется, он хотел сказать, что вообще не знает, где вся Третья армия, но не сказал этого, а только невесело улыбнулся. - Придется послужить здесь, у нас... - И он протянул документы Синцова не самому Синцову, а стоявшему рядом толстому, румяному батальонному комиссару со знакомым Синцову лицом. - Возьмите политрука к себе, - сказал он. - Турмачев-то у вас выбыл надолго?
   Батальонный комиссар подтвердил, что Турмачев выбыл надолго, и, попросив разрешения быть свободным, увел с собой Синцова.
   - Ну вот, будете у нас, - через полчаса говорил он Синцову, сидя рядом с ним в спрятанной под елками "эмке".
   На полу "эмки" стоял термос, из которого они оба по очереди пили чай, а на коленях у батальонного комиссара лежала газета с горкой ванильных сухарей.
   - Еще жена в Москве упаковала, - говорил батальонный комиссар. Сердился на нее: "Что ты меня снаряжаешь? Я же на армейском довольствии!" - а теперь рад...
   Сухари были московские, батальонный комиссар - редактор фронтовой газеты - тоже был московский. В прошлом году Синцов приезжал в Москву на краткосрочные газетные курсы, и батальонный комиссар читал там лекции по отделу партийной жизни. Это был первый хоть немножко знакомый Синцову человек, которого он встретил за последние пять суток; а главное, наконец не надо больше бродить, совать свои документы, выслушивать ответы "не знаю", "неизвестно". Он наконец прибыл в часть, мог не искать ничего другого, оставаться здесь, получать приказания, делать то, для чего ехал на войну.
   От всех этих разом нахлынувших чувств Синцов глубоко вздохнул.
   - Что это вы?
   - Устал скитаться.
   - Вообще тяжело, - сказал батальонный комиссар. - Турмачева вчера диверсанты ранили. Вы его не знали?
   - Не знал.
   - Он когда-то в вашем "Боевом знамени" служил. Ехал ночью на редакционной полуторке сюда, в Политуправление, кто-то остановил с фонарем, стали проверять документы, он достал документы, а его из нагана в бок! И скрылись. Кто? Что? Почему? Газету сегодня выпустили, - внешне перескакивая с одного на другое, а в сущности продолжая говорить о том, как тяжело, сказал батальонный комиссар, - а куда везти, неизвестно! Полевая почта еще не работает, где какие части стоят, пока не знаем. Сегодня с утра рассадил всех работников по машинам и разослал по разным дорогам, чтобы в каждую часть, какую найдут, давали пачку газет. Очень тяжело, - заключил он и приказал, чтобы Синцов ехал в Могилев, шел в типографию и помогал выпустить номер. - Там сейчас всего три человека: секретарь, машинистка и выпускающий.
   - А материал есть? - спросил Синцов.
   - Делайте из того, что есть. Я потом приеду. Какой же материал? - пожал плечами батальонный. - Может быть, привезут к вечеру. Газеты раздадут, а материал привезут. А у вас есть какой-нибудь материал? - поднял он глаза на Синцова.
   Но Синцов только молча посмотрел на него. "Какой у меня может быть материал! - думал он. - Да, у меня есть материал, да, я видел за эти дни столько, сколько не видал за всю жизнь, но разве можно напечатать все это рядом с той только что записанной по радио сводкой, которую редактор держит на коленях вместе с сухарями?! В сводке написано о больших приграничных сражениях, а я еще три дня назад не мог попасть из Борисова в Минск. Чему же верить: этой сводке или тому, что я видел своими глазами? Или, может быть, правда и то и другое, может быть, там впереди, у границы, на самом деле идут тяжелые, но успешные оборонительные бои, а я просто оказался в полосе немецкого прорыва, обалдел от страха и не могу представить себе того, что происходит в других местах?"
   Но если даже правдой было и то и другое, это не меняло дела в газете. На ее страницах принятая по радио сводка претендовала быть единственной правдой! Это было так. И иначе и не могло быть.
   - Нет у меня никакого материала, - после долгого молчания сказал Синцов, глядя в глаза редактору, и они оба поняли друг друга.
   Синцов возвращался в Могилев уже в темноте на той же самой редакционной полуторке, на которой в предыдущую ночь ранили неизвестного ему Турмачева. Шофер был тот же самый. По дороге он все время говорил о вчерашнем происшествии, и Синцов, когда их задерживали на контрольно-пропускных пунктах, каждый раз, протягивая левой рукой документы, в правой сжимал наган, который заботливый редактор добыл ему в Политуправлении.
   За ночь в старой могилевской типографии с грехом пополам сверстали и выпустили очередной номер фронтовой газеты. Половину ее заняли две последние сводки Информбюро, напечатанные крупным шрифтом, чтобы занять побольше места. Остальной материал к середине ночи кое-как собрался от развозивших вчерашний номер корреспондентов. Все это были короткие заметки о разных случаях героизма, взятых из рассказов людей, или неделю отступавших с боями, или только что прорвавшихся из немецкого окружения. Сначала под пером корреспондентов, а потом под красным карандашом Синцова, приводившего заметки в соответствие со сводками, из них постепенно исчезало все, что могло дать представление о том, в каких местах сейчас шли бои. В соседстве со сводками, говорившими о продолжавшихся приграничных сражениях, эти заметки приобретали, пожалуй, даже успокоительный характер. Люди дрались, проявляли мужество, убивали фашистов. Где? Об этом говорили сводки.
   Даже из самых скупых рассказов вернувшихся за ночь в редакцию корреспондентов Синцов уже знал: то, что он видел на Минском шоссе, происходило не только там. Немцы прорвались во многих местах. Обстановка, во всяком случае на Западном фронте, была тяжелой, неясной, и не фронтовой газете было раскрывать ее! Это он понимал и действовал своим красным карандашом без колебаний. Не понимал он другого: как все это могло произойти? Не понимал и мучился вопросом: неужели, несмотря ни на что, мы не переломим положения в ближайшие же дни? Все, что видели его глаза, казалось, говорило: нет, не переломим! Но душа его не могла смириться с этим, она верила в другое! И хотя он вправе был верить своим глазам, вера его души была сильней всех очевидностей. Он не пережил бы тех дней без этой веры, с которой незаметно для себя, как и миллионы других военных и невоенных людей, втянулся в четырехлетнюю войну.
   Уже под утро, перед тем как пускать номер в машину, Синцов еще раз тупо вычитал все - строчку за строчкой - и только после этого, подстелив шинель, лег спать на прохладном каменном полу типографии. Старенькие печатные машины натужно гудели, пол чуть-чуть содрогался под головой.
   Засыпая, Синцов подумал о дочери и с бессильной яростью представил себе, что теперь, когда он попал в другую газету и на другой участок фронта, что-нибудь узнать о ней будет и вовсе не в его силах. Во всяком случае, до тех пор, пока все не переменится самым крутым образом...
   2
   Утром четыре редакционные полуторки выехали из ворот типографии. В каждой сидели по два корреспондента и лежало по десять пачек газет из только что отпечатанного тиража. Способ распространения оставался вчерашний: везти газеты по разным дорогам, раздавать всем, кто встретится, и попутно собирать материал для следующего номера.
   Синцов, проспавший на полу типографии всего три часа, да и то в два приема, потому что его разбудил приехавший под утро редактор, поднялся совсем одурелый, ополоснул под краном лицо, затянул ремень, вышел во двор, сел в кабину грузовика и окончательно проснулся только у выезда на Бобруйское шоссе. В небе ревели самолеты, сзади, над Могилевом, шел воздушный бой: немецкие бомбардировщики пикировали на мост через Днепр, а прикрывавшие их истребители - семь или восемь - высоко в небе дрались с тройкой поднявшихся с могилевского аэродрома наших курносых "ястребков".
   Синцов слышал, что в Испании и Монголии эти "ястребки" расправлялись с немецкими, итальянскими и японскими истребителями. И здесь сначала загорелся и упал один "мессершмитт". Но потом, кувыркаясь, стали падать сразу два наших истребителя. В воздухе остался один, последний.
   Синцов остановил машину, вылез, еще с минуту следил за тем, как наш истребитель кружился между немецкими. Потом они все вместе исчезли за облаками, а бомбардировщики продолжали с ревом пикировать на мост, в который они, кажется, никак не могли попасть.
   - Ну как, поехали? - спросил Синцов своего спутника, сидевшего в кузове на пачках газет, младшего политрука с девичьей фамилией Люсин.
   Этот Люсин был высокий, ловкий, румяный красавец со светлым чубом, выбивавшимся из-под новенькой щегольской фуражки. В хорошо пригнанном обмундировании, затянутый в новенькие ремни, с новеньким, привычно висевшим у него на плече карабином, он выглядел самым военным из всех военных людей, которых встречал за последние дни Синцов, и Синцов был рад, что ему повезло со спутником.
   - Как прикажете, товарищ политрук! - отозвался Люсин, приподнимаясь и прикладывая пальцы к фуражке.
   Синцов еще ночью, когда они вместе выпускали газету, обратил внимание на редкое в среде военных газетчиков старание Люсина держаться подчеркнуто по-строевому.
   - Только я, пожалуй, тоже в кузов сяду, - сказал Синцов.
   Но Люсин вежливо запротестовал:
   - Я бы не посоветовал, товарищ политрук! Старшему по команде положено в кабине ехать, а то неудобно даже. Машину задержать могут... - И он снова приложил пальцы к фуражке.
   Синцов сел в кабину, и машина тронулась. И полуторка и шофер были все те же, с которыми он возвращался вчера в Могилев из штаба фронта. Он, собственно, и в кузов-то хотел пересесть, боясь, как бы шофер снова не стал развлекать его разговорами про диверсантов. Но шофер сидел за рулем насупясь и не говорил ни слова. То ли он не выспался, то ли ему не нравилась эта поездка в сторону Бобруйска.
   Синцов, наоборот, был в приподнятом настроении. Редактор ночью рассказал, что наши части за Березиной, на подступах к Бобруйску, вчера потрепали немцев, и Синцов надеялся побывать там сегодня.
   Его, как и многих других не трусливых от природы людей, встретивших и перестрадавших первые дни войны в сумятице и панике прифронтовых дорог, с особенной силой тянуло теперь вперед, туда, где дрались.
   Правда, редактор не мог толком объяснить ни какие именно части потрепали немцев, ни где точно это было, но Синцов по неопытности и не особенно тревожился этим. Он взял с собой карту, по которой редактор неопределенно поводил пальцем вокруг Бобруйска, и сейчас ехал, рассматривая ее и прикидывая, сколько времени им ехать вот так, по тридцать километров в час. Выходило - примерно часа три.
   Сначала сразу за Могилевом пошли поля с перелесками. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все работавшие были в гражданском платье. Только иногда среди рубах и платков мелькали гимнастерки распоряжавшихся работами саперов.
   Потом машина въехала в густой лес. И сразу кругом стало безлюдно и тихо. Полуторка шла и шла по лесу, а навстречу не попади ось никого: ни людей, ни машин. Сначала это не особенно тревожило Синцова, но потом начало казаться ему странным. Под Могилевом был штаб фронта, за Бобруйском шли бои с немцами, и он считал, что между этими двумя пунктами должны стоять штабы и войска, а значит, должно происходить и движение машин.
   Но вот они проехали уже полдороги, потом еще десять километров и еще десять, а шоссе по-прежнему было пустынно. Наконец грузовик Синцова чуть не столкнулся на перекрестке с "эмочкой", выезжавшей с лесной дороги. Синцов открыл кабину и помахал рукой. "Эмочка" остановилась. В ней оказался пехотный капитан, он назвался адъютантом командира стрелкового корпуса. Синцов решил поехать вместе с ним и раздать газету в частях корпуса - пока что все пачки лежали нетронутыми в грузовике. Но адъютант поспешно ответил, что он был в отлучке, а корпус тем временем куда-то переместился. Он сам теперь ищет свой корпус, так что ехать вместе с ним бессмысленно, пусть лучше ему дадут несколько пачек газет в "эмку", когда он найдет корпус, он их сам раздаст. Люсин достал из кузова две пачки, капитан бросил их на заднее сиденье, и "эмка", газанув, скрылась за деревьями, а полуторка поехала дальше к Бобруйску.
   Над дорогой несколько раз прошли "мессершмитты". Лес подступал вплотную к шоссе, и они выносились из-за верхушек деревьев так мгновенно, что Синцов только раз успел выскочить из машины. Но немцы не обстреливали полуторку, - наверно, у них были дела поважнее.
   До Березины, судя по карте, оставалось всего десять километров. Раз бои идут на той стороне, за Бобруйском, значит, по эту сторону реки должны стоять хоть какие-нибудь тылы или вторые эшелоны. Синцов, поворачивая голову то вправо, то влево, напряженно всматривался в гущу леса.
   Непонятная пустынность шоссе все больше действовала ему на нервы.
   Вдруг шофер резко затормозил.
   На пересечении с узкой, далеко к горизонту уходившей просекой на обочине шоссе стоял красноармеец без винтовки, с двумя гранатами у пояса.
   Синцов спросил у него, откуда он и нет ли поблизости кого-нибудь из командиров.
   Красноармеец сказал, что он прибыл с лейтенантом в составе команды из двадцати человек еще вчера на грузовике из Могилева и поставлен здесь на пост - задерживать идущих с запада одиночек и направлять их налево по просеке, к лесничеству, где лейтенант формирует часть.
   Из дальнейших расспросов выяснилось, что он стоит здесь со вчерашнего вечера, что винтовки им выдали в Могилеве через одного: "На первый, второй рассчитайсь!"; что сначала они стояли вдвоем, но под утро его напарник исчез; что за это время он направил в лесничество человек шестьдесят одиночек, но о нем самом, наверно, забыли: никто не сменял его, и он ничего не ел со вчерашнего дня.
   Синцов отдал ему половину набитых в полевую сумку сухарей и приказал шоферу ехать дальше.
   Еще через километр машину остановили двое выскочивших из лесу милиционеров в серых прорезиненных плащах.
   - Товарищ командир, - сказал один из них, - какие будут приказания?
   - Какие приказания? - удивленно переспросил Синцов. - У вас есть свое начальство!
   - Нет у нас своего начальства, - сказал милиционер. - Послали позавчера сюда, в лес, парашютистов ловить, если сбросятся, а какие же теперь парашютисты, когда немцы уже через Березину переправились!
   - Кто это вам сказал?
   - Люди сказали. Да вон уже и артиллерия... Не слышите разве?
   - Не может быть! - сказал Синцов, хотя, когда он прислушался, ему самому показалось, что впереди слышен гул артиллерии. - Вранье! успокаивая сам себя, отрезал он тоном, в котором было больше упрямства, чем уверенности.
   - Товарищ начальник, - сказал милиционер, лицо у него было бледное и полное решимости, - вы, наверное, в свою часть едете, возьмите с собой, зачислите бойцами! Что ж нам, тут дожидаться, когда фашист на сук вздернет! Или форму снимать?
   Синцов сказал, что он действительно ищет какую-нибудь часть и если милиционеры хотят ехать с ним, пусть садятся в кузов.
   - А куда вы едете? - спросил милиционер.
   - Туда. - Синцов неопределенно показал рукой вперед. Теперь он и сам уже не знал, куда и до каких пор поедет.
   Говоривший с Синцовым милиционер поставил ногу на колесо. Второй дернул его сзади за плащ и стал что-то шептать ему, - очевидно, он не хотел ехать в сторону Бобруйска.
   - А, иди ты!.. - огрызнулся первый милиционер, брезгливо рванулся и, толкнув товарища сапогом в грудь, перемахнул через борт машины.
   Машина тронулась. Второй милиционер растерянно стоял, пока мимо него проезжал кузов машины, потом отчаянно махнул рукой, побежал за машиной, схватился за борт и уже на ходу перевалился через него всем телом. Оставаться одному было еще страшней, чем ехать вперед.
   Над лесом с медленным густым гулом проплыли шесть громадных ночных четырехмоторных бомбардировщиков ТБ-3. Казалось, они не летели, а ползли по небу. Рядом с ними не было видно ни одного нашего истребителя. Синцов с тревогой подумал о только что шнырявших над дорогой "мессершмиттах", и ему стало не по себе. Но бомбардировщики спокойно скрылись из виду, и через несколько минут впереди послышались разрывы тяжелых бомб.
   Судя по промелькнувшему дорожному указателю, до Березины оставалось всего четыре километра. Теперь Синцов был убежден, что вот-вот они встретят наши части, не могло же в конце концов никого не оказаться на этом берегу Березины.
   Вдруг из лесу выскочили несколько человек и стали отчаянно махать руками. Шофер вопросительно посмотрел на Синцова, но Синцов ничего не сказал, и машина продолжала двигаться. Люди, выскочившие на дорогу, что-то кричали вслед, рупором прикладывая руки.
   - Остановитесь! - сказал Синцов шоферу.
   К машине подбежал запыхавшийся сержант-сапер и спросил у Синцова, куда идет машина.
   - В Бобруйск.
   Сержант вытер струившийся по лицу пот и, судорожно глотая слюну, так, что у него перекатывалось адамово яблоко, ответил, что немцы уже переправились на этот берег Березины.
   - Какие немцы?
   - Танки...
   - Где?
   - Да метров семьсот отсюда. Только сейчас у нас с ними бой был! показал сержант рукой вперед. - Мы двигались командой по маршруту к полосе минирования, а они из танка огонь открыли, одним снарядом десять человек убили. Вот нас всего... - он растерянно посмотрел на стоявших рядом красноармейцев, - всего семь осталось... Хоть бы взрывчатка или гранаты с собою были, а то что из нее танку сделаешь?! - Сержант в сердцах стукнул о землю прикладом винтовки.
   Синцов все еще колебался, не веря, что немцы в самом деле так близко, но мотор грузовика заглох - и сразу стала отчетливо слышна сильная пулеметная стрельба слева от дороги, совсем рядом, несомненно уже на этой стороне Березины.
   - Товарищ политрук! - Люсин впервые за всю поездку подал голос из кузова. - Разрешите обратиться? Может, повернем до выяснения?
   На его обычно румяном, а сейчас бледном лице был написан страх, который, однако, не помешал ему обратиться к Синцову по всей форме.