Страница:
Но пока допрос продолжался:
— Откуда взялся контейнер, который обнаружен на даче, арендованной вами у инженера Седых, и что это за существо в нем находится. — Коротков ловко пододвинул арестованному раскрытую коробку «Казбека». Фоглер отрицательно покачал головой, немного помолчал, потом неохотно сказал:
— Я бы мог сказать, что не имею к контейнеру никакого отношения, но вы, видимо, уже задержали Васену и Волоса, поэтому я не заставлю вас блуждать в потемках. Затяжки времени ни к чему не приведут. Это в годы войны можно было надеяться на наступление наших частей. Труп существа привез Васена, когда выяснилось, что никаких русских аэродромов со спецтехникой нет. У меня был серьезный разговор с Волосом. Обмана я не терплю, я так и сказал ему. Волос испугался, К тому же я начал требовать с него деньги, которые отдавал ему для организации поисков. И тогда он рассказал, что неизвестные летательные аппараты не являются новейшими русскими самолетами. Ими управляют вот эти самые существа, а откуда аппараты берутся, Волос не знал, но предполагал, что они обитают в подземельях. А в доказательство прислал мне это тело. Оно ни на что не похоже, верно? Формалин я купил у санитаров городского морга, а запаивал контейнер сам. — Немец посидел немного, печально улыбаясь, потом сообщил: — Еще два дня — и я бы уехал. Контейнер я бы переправил через шведское посольство, у нас сохранились там некоторые связи, тем более что Гелен обещал им выяснить местонахождение Валленберга, шведского дипломата, которого СМЕРШ арестовал в Венгрии и нелегально вывез в Россию. Еще два дня… — Он досадливо хлопнул себя ладонью по колену. — Это невезение, господа, Бог от меня отвернулся, наверное. Он был недоволен, что я связался с этим адским отродьем!
— Вы говорили, что нуждались в деньгах, — вспомнил Коротков. — За счет каких средств вы финансировали Волоса и его компанию?
— Нет, господа, успокойтесь, — с презрительной улыбкой сказал Фоглер. — Я не грабил русские банки. Осев в Свердловске, я отослал поздравительную телеграмму во Львов на фамилию Шекулева, до востребования. Через неделю ко мне приехал человек, встреча с которым состоялась на заранее обусловленном месте. Генерал Гелен предполагал такой ход событий. Человек привез мне изрядную сумму. Кто он, я, к сожалению, не знаю. Могу сказать, что, по некоторым предположениям, этот человек принадлежал к украинскому националистическому подполью. Но это мое предположение, не более.
— Сумма, которую вам привезли, была в рублях или в иностранной валюте?
— Господи, конечно же, в рублях! — нервно засмеялся немец. — Вы же не думаете, чтобы я метался по городу в поисках людей, у которых иностранную валюту можно обменять на рубли?
— Это увязывается с последними разговорами Волоса и Васены, — сказал Коротков. — Уверен, что немец не врет. Ему просто нет смысла врать. Он еще надеется выжить.
— С бывшими полицаями вы разберетесь сами. — Николай Николаевич прошелся по кабинету. — Контейнер с телом существа необходимо отправить в Москву. И сделать это надо незамедлительно. Сопровождение оперсоставом надо организовать, груз слишком важен, чтобы доверить его фельдсвязи. Теперь насчет Фоглера. У вас будет три дня, чтобы провести необходимые допросы и, если понадобится, очные ставки. Потом я заберу штурмбаннфюрера в Москву. Судя по всему, нам будет о чем говорить с ним. Ведомство Гелена ищет выход на западногерманское правительство, да и деятельность самого ведомства давно тревожит Москву. Восточные немцы пока не слишком справляются с этим хитрецом. Так что необходимые для сопровождения документы должны быть оформлены в ближайшие дни — копии протоколов допросов, необходимые постановления, иначе говоря, все, что необходимо для соблюдения уголовно-процессуального законодательства хотя бы в рамках дела. Остальное вас не касается.
— Дмитрий Павлович, — повернулся он к начальнику управления. — Кстати, подготовьте представления на отличившихся сотрудников. Все-таки не каждый день таких матерых хищников ловим. И последнее — из протокола допроса Фоглера тянется немало ниточек к другим лицам. Необходимо отработать инженера Седых, установить этого ереводчика из харьковского гестапо да и все известные связи надо отработать как можно тщательнее.
— Эта работа уже ведется, — обиженно и потому несколько холодно сказал начальник управления. — Вам, конечно, в Москве виднее, но и мы здесь, как видите, не лаптем щи хлебаем. Это ваше право, но не стоит нас учить азам оперативной работы.
Николай Николаевич сообразил, что в начальническом рвении допустил бестактность, и побагровел.
— Извините, Дмитрий Павлович, — сказал он. — У меня и в мыслях не было обидеть вас.
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
— Откуда взялся контейнер, который обнаружен на даче, арендованной вами у инженера Седых, и что это за существо в нем находится. — Коротков ловко пододвинул арестованному раскрытую коробку «Казбека». Фоглер отрицательно покачал головой, немного помолчал, потом неохотно сказал:
— Я бы мог сказать, что не имею к контейнеру никакого отношения, но вы, видимо, уже задержали Васену и Волоса, поэтому я не заставлю вас блуждать в потемках. Затяжки времени ни к чему не приведут. Это в годы войны можно было надеяться на наступление наших частей. Труп существа привез Васена, когда выяснилось, что никаких русских аэродромов со спецтехникой нет. У меня был серьезный разговор с Волосом. Обмана я не терплю, я так и сказал ему. Волос испугался, К тому же я начал требовать с него деньги, которые отдавал ему для организации поисков. И тогда он рассказал, что неизвестные летательные аппараты не являются новейшими русскими самолетами. Ими управляют вот эти самые существа, а откуда аппараты берутся, Волос не знал, но предполагал, что они обитают в подземельях. А в доказательство прислал мне это тело. Оно ни на что не похоже, верно? Формалин я купил у санитаров городского морга, а запаивал контейнер сам. — Немец посидел немного, печально улыбаясь, потом сообщил: — Еще два дня — и я бы уехал. Контейнер я бы переправил через шведское посольство, у нас сохранились там некоторые связи, тем более что Гелен обещал им выяснить местонахождение Валленберга, шведского дипломата, которого СМЕРШ арестовал в Венгрии и нелегально вывез в Россию. Еще два дня… — Он досадливо хлопнул себя ладонью по колену. — Это невезение, господа, Бог от меня отвернулся, наверное. Он был недоволен, что я связался с этим адским отродьем!
— Вы говорили, что нуждались в деньгах, — вспомнил Коротков. — За счет каких средств вы финансировали Волоса и его компанию?
— Нет, господа, успокойтесь, — с презрительной улыбкой сказал Фоглер. — Я не грабил русские банки. Осев в Свердловске, я отослал поздравительную телеграмму во Львов на фамилию Шекулева, до востребования. Через неделю ко мне приехал человек, встреча с которым состоялась на заранее обусловленном месте. Генерал Гелен предполагал такой ход событий. Человек привез мне изрядную сумму. Кто он, я, к сожалению, не знаю. Могу сказать, что, по некоторым предположениям, этот человек принадлежал к украинскому националистическому подполью. Но это мое предположение, не более.
— Сумма, которую вам привезли, была в рублях или в иностранной валюте?
— Господи, конечно же, в рублях! — нервно засмеялся немец. — Вы же не думаете, чтобы я метался по городу в поисках людей, у которых иностранную валюту можно обменять на рубли?
— Это увязывается с последними разговорами Волоса и Васены, — сказал Коротков. — Уверен, что немец не врет. Ему просто нет смысла врать. Он еще надеется выжить.
— С бывшими полицаями вы разберетесь сами. — Николай Николаевич прошелся по кабинету. — Контейнер с телом существа необходимо отправить в Москву. И сделать это надо незамедлительно. Сопровождение оперсоставом надо организовать, груз слишком важен, чтобы доверить его фельдсвязи. Теперь насчет Фоглера. У вас будет три дня, чтобы провести необходимые допросы и, если понадобится, очные ставки. Потом я заберу штурмбаннфюрера в Москву. Судя по всему, нам будет о чем говорить с ним. Ведомство Гелена ищет выход на западногерманское правительство, да и деятельность самого ведомства давно тревожит Москву. Восточные немцы пока не слишком справляются с этим хитрецом. Так что необходимые для сопровождения документы должны быть оформлены в ближайшие дни — копии протоколов допросов, необходимые постановления, иначе говоря, все, что необходимо для соблюдения уголовно-процессуального законодательства хотя бы в рамках дела. Остальное вас не касается.
— Дмитрий Павлович, — повернулся он к начальнику управления. — Кстати, подготовьте представления на отличившихся сотрудников. Все-таки не каждый день таких матерых хищников ловим. И последнее — из протокола допроса Фоглера тянется немало ниточек к другим лицам. Необходимо отработать инженера Седых, установить этого ереводчика из харьковского гестапо да и все известные связи надо отработать как можно тщательнее.
— Эта работа уже ведется, — обиженно и потому несколько холодно сказал начальник управления. — Вам, конечно, в Москве виднее, но и мы здесь, как видите, не лаптем щи хлебаем. Это ваше право, но не стоит нас учить азам оперативной работы.
Николай Николаевич сообразил, что в начальническом рвении допустил бестактность, и побагровел.
— Извините, Дмитрий Павлович, — сказал он. — У меня и в мыслях не было обидеть вас.
Глава четырнадцатая
Криницкий заблуждался, думая, что Яковлев и Блюмкин нашли общий язык. Трудно найти общий язык в такой ситуации — один при власти и погонах, другой — бесправный зэка, отсидевший в зоне не один год, похожий на штопор, который достают к столу, когда появляется нужда откупорить бутылку с тугой пробкой.
Они лежали на брошенных в снег сосновых лапах, и Яковлев с тревогой думал, что просто необходимо сейчас иметь в союзниках Блюмкина. Поиск, судя по всему, подошел к концу, Яковлев почему-то был уверен в этом. Подавленные перед ним задачи смущали Яковлева.
— Ты бы хотел вернуться на прежнюю работу? — не глядя на Блюмкина, спросил он. — После твоего освобождения это не будет невероятным.
— Думаешь? — Блюмкин смотрел с непонятным вызывающим любопытством, Яковлев почти физически ощущал этот взгляд, в котором сквозило непонятное превосходство. — Нет, Наум, мне бы этого не хотелось. Я очень устал. Если бы я вышел на волю, то уехал бы куда-нибудь к чертовой матери. В какую-нибудь глухую деревню. Как Джунковский.
— Это еще кто? — хмыкнул Яковлев.
— Был такой царский министр. Между прочим, честнейший человек. Он помогал Дзержинскому ставить политохрану. А когда нужда миновала, то ему быстренько дали коленом под зад. Он уехал на юг в какую-то глухую деревеньку. Но я думаю, что его и там достали. Наше время слишком жестоко, Наум, оно никого не щадит.
— Тебя могли десять раз расстрелять, — примирительно сказал Яковлев. — И за дело ведь, ты не станешь спорить. Но ты жив!
— Я уже давно мертв, — сказал Блюмкин. — Ты знаешь, в свое время я боготворил Троцкого, я верил ему и не рассуждал. А потом меня послали в Крым вместе с Бела Куном и Землячкой. Фрунзе под честное слово сдались белые, он обещал их отпустить по домам. А Лев Давидович воспротивился, он не хотел пускать в глубь страны почти сорок тысяч врагов советской власти. И мы покосили их пулеметами. А молодых прапорщиков Землячка приказала топить в бухте. Тогда я верил, что вожди правы. Враги могли сгубить революцию. Потом, они не принимали советской власти, а значит, из них было невозможно воспитать людей, преданных делу коммунизма. Я сам расстреливал. А потом этим хвастался, дурак. Сидел и хвастался Луначарскому, не понимая, что мои рассказы ему противны .А потом у меня было время подумать. В лагере иначе начинаешь воспринимать и оценивать прошлое. Мы залили кровью свою революцию, Наум. А на крови никогда не всходов добро. Когда я узнал о смерти Троцкого, я вдруг подумал, что его изгнание и смерть были следствием той давней крымской истории. Кто сеет жестокость, тот обязательно пожнет ее. И ты знаешь, мне сразу стало легче сидеть. Я сформулировал вину, которая загнала меня в лагерь. Нет, это не была измена — Троцкий и Сталин не были идейными противниками, они были противниками политическими. А когда делят власть, то измена стоящему у власти расценивается как государственная, но если ты изменяешь проигравшему, значит, ты понял свои ошибки и ступил на стезю добродетели. Но я не совершал измены революции, я оказался идиотом, который запутался в своих старых привязанностях. За это было глупо приговаривать к смерти. Другое дело, что я заслужил смерть за свои крымские дела, да и персам было за что меня упрекнуть. Тебе не кажется, что у всех революций есть свои определенные закономерности? Возьми, к примеру, Парижскую Коммуну. Какие лозунги, Наум, ничем не хуже наших. А все закончилось террором, который перемолол революцию и ее героев. Вот так и у нас. Не зря говорят, что революцию задумывают мечтатели, вершат ее романтики, но плодами победы всегда пользуются подлецы. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы меня убили петлюровцы. Зачем я выжил, Наум? Чтобы однажды обернуться и увидеть, какую страшную жизнь я прожил?
— Да, братец, — попытался обратить все в шутку Яковлев, — с такими мыслями ты долго на свободе не погулять. Я-то ладно, я слишком давно тебя знаю, но с другими этими мыслями тебе лучше не делиться. Иначе ты не долго проживешь даже в самой глухой деревеньке. Нынешний мир не любит колеблющихся. Сталин не раз говорил, что колеблющийся — это уже почти враг.
— Поэтому нас и не выпустят на волю, — качнул головой Блюмкин. — Все дело в сомнениях. Вождям не нужны размышляющие. Очень хочется, чтобы тебя видели белым и пушистым. А после пребывания в камере у человека открывается второе зрение — начинаешь даже на солнце видеть пятна. Думаю, ты получил определенные инструкции Все дело в том, будешь ли ты их выполнять.
Яковлев ощутил тревогу. Блюмкин понимал ситуацию лучше, нежели можно было ожидать. Впрочем, все это было поправимо. Тем не менее он примирительно сказал:
— Ты же меня знаешь не первый год, Яша. Если бы у меня были в отношении вас жесткие инструкции, неужели я бы стал таить положение дел от тебя? Да и не прислали бы меня, приехал бы кто-то другой, более решительный и не связанный с тобой узами многолетней дружбы.
Блюмкин засмеялся.
Теперь, находясь с Чадовичем и Халупняком в палатке, которую еле обогревал шипящий примус, Яковлев с тревогой думал о том, что Блюмкин ведет наблюдение с Криницким, и неизвестно, о чем они могут договориться, находясь вне его контроля. Нет, пока еще опасаться каких-то решительных шагов со стороны Блюмкина не приходилось, загадка была слишком притягательна, хотелось ее разгадать, и все это обещало время, дающее возможность оценить ситуацию.
Яковлеву самому хотелось понять, что собой представляют эти странные диски, против которых оказались бессильны новейшие самолеты. Одно ему было ясно — диски эти не были порождением конструкторских бюро Лавочкина или Микояна, не были они и авиационными разработками американских конструкторов. Он не сомневался, что где-то здесь находится база этих таинственных аппаратов, именно эту базу им приказано было отыскать. Приказ они выполнили, осталось только найти подтверждение этому.
— Есть будете? — спросил Халупняк. рядом с примусом отогревались тонко нарезанные куски промерзшего черного хлеба, на огне медленно начинала булькать банка армейской тушенки, на вафельном полотенце белели дольки аккуратно нарезанного лука. Халупняк финкой резал сало. Яковлев обратил на эту финку внимание. Интересно, как этот Арнольд ухитрялся сберечь нож во время постоянных шмонов?
— Потом, — отказался Яковлев.
Чадович лежал на спине, задумчиво глядя в провисший брезентовый верх палатки. Лицо у него было сосредоточенным, словно он решал какую-то сложную задачу. Пожалуй, после Блюмкина он был самым тренированным и решительным. Халупняка с его нерешительностью и робостью в расчет брать не следовало. Да и Криницкий сам по себе особой тревоги не вызывал. Однако следовало учитывать, что он дежурит с Блюмкиным, а Блюмкин ситуацию оценивает верно, тут и гадать нечего, у него была школа, он слишком часто рисковал жизнью, а потому чувствует опасность подсознательно…
Снаружи послышался короткий свист.
— Так, — сказал Яковлев и встал.
Чадович открыл глаза.
— Полмига не прошло, а ночь уже настала, — явно цитируя кого-то, удивился белорус.
Забыв о разогревающейся тушенке, они неуклюже полезли из теплой палатки на мороз.
Над склоном горы стояло зарево, словно горел кедровник. Но это не был лесной пожар.
В воздухе висел уже знакомый диск. Десятки багровых нитей соединяли его с заснеженным склоном. Теперь, когда он оказался совсем рядом, легко было составь представление о его размерах. Размеры диска впечатляли. В диаметре он достигал шестидесяти метров. На выпуклой нижней части виднелись странные кольцевые выступы. Диск парил в воздухе без каких-либо признаков работы двигателей.
— Не туда смотрите, — сказал Блюмкин. — Левее смотрите, по склону горы.
Жутковатое и вместе с тем забавное зрелище открывалось отсюда участникам экспедиции.
По склону горы шествовала странная процессия.
Существа лишь отдаленно напоминали людей. Скорее это были забавные гномы — маленькие, зеленокожие, в странных развевающихся на горном ветру одеждах, существа шли по снегу гуськом. Яковлев потянул к себе бинокль. В бинокль стали видны лица странных существ. Более всего они напоминали своей глянцевитой кожей зеленые яблоки, если бы не огромные, занимающие половину лица глаза. В руках у идущих по склону горы забавных гномов были светящиеся округлые предметы» которые они держали перед собой. Медленно, не нарушая строй, гномы прошли к темнеющему на склоне горы входу в пещеру и скрылись в ней. Через некоторое время они показались вновь, но уже с пустыми руками.
— Это что за хренотень? — озадаченно — спросил Арнольд Халупняк,
— Что, что… Гнездо у них здесь! — за спиной у Яковлева сказал Чадович.
Гнездо не гнездо, а база управляющих тарелками «гномов» находилась здесь. Задача была выполнена. От этого на душе у Яковлева стало пусто. Вернув бинокль Блюмкину, Яковлев оглядел присутствующих и ощутил сожаление. Задача, которая стояла перед ним, была не менее грязной, чем сама жизнь. На него не обращали внимания, происходящее у пещеры завораживало своей необычностью. Куда-то отступила усталость, напряжение последних дней сменилось расслабленностью. Их поиски успешно завершились, но загадка осталась, она стала еще более фантастичной. Зеленые карлики из серебряных дисков ничего не объяснили, они сами были необъяснимым чудом. Но до этого Яковлеву уже не было никакого дела, он следовал полученным ранее инструкциям, пусть даже эти инструкции самому Яковлеву казались несправедливыми. Приказы отцов-командиров не обсуждают. Приказы выполняют. Была во всем происходящем какая-то чудовищная несправедливость. Сам Яковлев не мог понять, неужели заключенных выдергивали из лагеря только для этого поиска, который могли с таким же, если не с большим успехом провести розыскники армейской контрразведки? Да, у его группы были определенные навыки горных работ, но этого было недостаточно, чтобы поставить их в один ряд с высококлассными и тренированными офицерами, для которых поиск являлся привычной работой. Много неясного виделось Яковлеву в действиях начальства, от этих неясностей ему, квалифицированному офицеру разведки, было неуютно. Когда чего-то не понимаешь, всегда начинаешь нервничать. А именно этого сейчас никак нельзя было допустить. Яковлев неторопливо прошел в палатку, достал из-под одежды нагретый телом пистолет, неторопливо дослал патрон в патронник, Блюмкина было жалко, чуть меньше Яковлев жалел остальных, оказавшихся пешками в чьей-то сильной игре, замысла которой он еще не осознал до конца. Наклонившись, Яковлев взял кусочек черного хлеба, положил на него тонкий ломтик сала и принялся неторопливо жевать. Нет, это не было смакованием будущего убийства, таким образом Яковлев просто готовился к нему, вспоминая, где кто стоит, и прикидывая, как лучше выполнить задачу. По степени опасности он давно разделил их — на первое место поставил Блюмкина, на втором был Чадович, некоторые опасения вызывал Криницкий, а Халупняка Яковлев за опасного соперника не считал, тем более что финский нож по-прежнему лежал рядом со шматом сала, а человек, почитающий финку за оружие, никогда бы не бродил ее вот так, среди хлеба и сала.
Яковлев выбрался из палатки. На него не обращали внимания, все были увлечены зрелищем, которое продолжало разворачиваться на склоне горы. Тем проще! Он даже почувствовал некоторое сожаление из-за того, что все произойдет без борьбы. По крайней мере Яков этого не заслуживал.
Время!
Яковлев вытащил из-под куртки руку с пистолетом, направил его на Блюмкина и спустил курок. Раздался сухой щелчок, но выстрела не последовало. Яковлев торопливо передернул затвор, золотистая гильза рыбкой вылетела из ствола и покатилась по твердому снежному насту. Еще один щелчок!
— Наум, — Блюмкин лениво перевернулся на спину, откладывая бинокль, — видишь, Наум, я был прав. А ты мне соврал. Я слишком хорошо знаю наших начальников, Наум. Они часто меняются, только психология остается прежней, они всегда считали, что подчиненные должны умирать раньше их самих. А остальных они вообще никогда не считали за людей.
Яковлев еще раз передернул ствол «ТТ». И снова выстрела не последовало.
— Не будь мальчишкой, — посоветовал Блюмкин, который явно наслаждался ситуацией. — Я не стал воровать патроны, это было бы слишком наглядно. Боек. Я просто вытащил из механизма боек. У тебя в руках железяка, пригодная лишь для того, чтобы забивать ею гвозди.
Яковлев почувствовал, что его щеки полыхают. Его провели, как щенка! Его, которого еще Слуцкий называл специалистом высокого полета, переиграли, как мальчишку! Он выругался.
— Ну, Наум, — благодушно сказал Блюмкин. — Нельзя же так. Ну, обманули тебя. Но ты ведь сам это делал все время. Что поделать, никому не хочется умирать.
Финка! О ней Яковлев вспомнил сразу, но она была слишком далеко — в палатке, лезть за ней сейчас было невозможно, никто бы не позволил ему это, а расстановка сил не оставляла никаких надежд на победу в рукопашной. Это только в шпионских романах умный и подготовленный разведчик оставляет от своих врагов постанывающую кучу калек, в жизни обычно происходит совсем наоборот.
— Ладно, — хрипловато признал свое поражение Яковлев и сел на снег. — Ты меня обыграл. Что дальше?
Блюмкин подошел к нему, присел на корточки, взял из рук Яковлева пистолет и, особо не размахиваясь, зашвырнул его в снег.
— Хотел бы я сам это знать, — вздохнул он. — Что ты собирался делать, пристрелив нас?
— Поставить маяк и ждать, — признался Яковлев. — Яков, ты пойми, приказ был такой. Я сам не понимаю, зачем вас выдергивали из лагеря. Армейская контрразведка выполнила бы эту задачу не хуже.
— Чего тут непонятного. — Блюмкин встал, разглядывая серебристый диск, все еще парящий в воздухе. — Не знаю, что происходит, наверное, что-то очень важное, если все так всполошились. Контрразведка выполнила бы свою задачу не хуже. Но ее было бы труднее убрать. С кучкой заключенных справиться значительно легче. Тем более что нас уже вроде бы и нет. Тайны, Наум. Кругом одни тайны. Ох любит наше начальство тайны, спасу никакого нет, А теперь ты попал. Приказ не выполнен, мы живы. Тебе ведь этого не простят, Наум, верно? И что ты будешь делать? Ждать, когда тебя поставят к стенке? Поверь, это не самое приятное занятие, я жил этим ожиданием несколько лет.
— У тебя есть другие предложения, — не поднимая на Блюмкина взгляда, спросил Яковлев,
— Не знаю, насколько оно верное. — Блюмкин наклонился, приподнял длинный пузатенький патрон и подкинул его на ладони. — Но мне кажется, что если мы не смогли договориться там, то вполне можем договориться здесь. — Он швырнул патрон в направлении висящего диска. — Я не знаю, кто они и чего делают здесь, вполне возможно, что это не тот вариант, о котором следовало бы подумать. Но ведь ситуация пиковая, Наум! Или я не прав?
— Зачем ты тратишь время на разговоры? — вмешался Криницкий. — Петлю на шею — и пусть болтает ножками. Ты разве забыл — несколько минут назад он в тебя целился. И не просто целился, он ведь тебя убить хотел!
Блюмкин встал.
— Пошли, ребята, — сказал он. — Не будем марать рук. Найдется, кому это сделать.
Яковлев смотрел, как они уходили.
Заключенные шли тяжело, им мешал снег. Они не оборачивались, словно раз и навсегда решили все для себя.
Яковлев поднялся, брезгливо смахивая с одежды снег. Некоторое время он смотрел вслед уходящим, потом отвернулся и тяжело полез в палатку. Финки на прежнем месте не было — пока они разговаривали с Блюмкиным, кто-то из заключенных забрал ее.
Он выбрался из палатки, добрался до груды еловых лап, где был оборудован их наблюдательный пункт, и взял в руки бинокль. Заключенные ушли уже далеко. Странные обитатели серебряного диска уже заметили их — от диска навстречу идущим потянулась удивительная процессия из нескольких маленьких фигурок. Со стороны казалось, что они ступают торжественно и важно, вот они уже поравнялись с Блюмкиным и остановились. Потом «гномики» повернули обратно. Заключенные неторопливо побрели вслед за ними. Яковлев со злостью швырнул бинокль на снег так, что он пробил снежный наст.
Еще ничего не было кончено.
Он посидел немного, потом встал и неторопливо направился в палатку, где в вещмешке хранилось новое изобретение НТО МГБ — мощный радиомаяк с литиевой батареей.
Они лежали на брошенных в снег сосновых лапах, и Яковлев с тревогой думал, что просто необходимо сейчас иметь в союзниках Блюмкина. Поиск, судя по всему, подошел к концу, Яковлев почему-то был уверен в этом. Подавленные перед ним задачи смущали Яковлева.
— Ты бы хотел вернуться на прежнюю работу? — не глядя на Блюмкина, спросил он. — После твоего освобождения это не будет невероятным.
— Думаешь? — Блюмкин смотрел с непонятным вызывающим любопытством, Яковлев почти физически ощущал этот взгляд, в котором сквозило непонятное превосходство. — Нет, Наум, мне бы этого не хотелось. Я очень устал. Если бы я вышел на волю, то уехал бы куда-нибудь к чертовой матери. В какую-нибудь глухую деревню. Как Джунковский.
— Это еще кто? — хмыкнул Яковлев.
— Был такой царский министр. Между прочим, честнейший человек. Он помогал Дзержинскому ставить политохрану. А когда нужда миновала, то ему быстренько дали коленом под зад. Он уехал на юг в какую-то глухую деревеньку. Но я думаю, что его и там достали. Наше время слишком жестоко, Наум, оно никого не щадит.
— Тебя могли десять раз расстрелять, — примирительно сказал Яковлев. — И за дело ведь, ты не станешь спорить. Но ты жив!
— Я уже давно мертв, — сказал Блюмкин. — Ты знаешь, в свое время я боготворил Троцкого, я верил ему и не рассуждал. А потом меня послали в Крым вместе с Бела Куном и Землячкой. Фрунзе под честное слово сдались белые, он обещал их отпустить по домам. А Лев Давидович воспротивился, он не хотел пускать в глубь страны почти сорок тысяч врагов советской власти. И мы покосили их пулеметами. А молодых прапорщиков Землячка приказала топить в бухте. Тогда я верил, что вожди правы. Враги могли сгубить революцию. Потом, они не принимали советской власти, а значит, из них было невозможно воспитать людей, преданных делу коммунизма. Я сам расстреливал. А потом этим хвастался, дурак. Сидел и хвастался Луначарскому, не понимая, что мои рассказы ему противны .А потом у меня было время подумать. В лагере иначе начинаешь воспринимать и оценивать прошлое. Мы залили кровью свою революцию, Наум. А на крови никогда не всходов добро. Когда я узнал о смерти Троцкого, я вдруг подумал, что его изгнание и смерть были следствием той давней крымской истории. Кто сеет жестокость, тот обязательно пожнет ее. И ты знаешь, мне сразу стало легче сидеть. Я сформулировал вину, которая загнала меня в лагерь. Нет, это не была измена — Троцкий и Сталин не были идейными противниками, они были противниками политическими. А когда делят власть, то измена стоящему у власти расценивается как государственная, но если ты изменяешь проигравшему, значит, ты понял свои ошибки и ступил на стезю добродетели. Но я не совершал измены революции, я оказался идиотом, который запутался в своих старых привязанностях. За это было глупо приговаривать к смерти. Другое дело, что я заслужил смерть за свои крымские дела, да и персам было за что меня упрекнуть. Тебе не кажется, что у всех революций есть свои определенные закономерности? Возьми, к примеру, Парижскую Коммуну. Какие лозунги, Наум, ничем не хуже наших. А все закончилось террором, который перемолол революцию и ее героев. Вот так и у нас. Не зря говорят, что революцию задумывают мечтатели, вершат ее романтики, но плодами победы всегда пользуются подлецы. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы меня убили петлюровцы. Зачем я выжил, Наум? Чтобы однажды обернуться и увидеть, какую страшную жизнь я прожил?
— Да, братец, — попытался обратить все в шутку Яковлев, — с такими мыслями ты долго на свободе не погулять. Я-то ладно, я слишком давно тебя знаю, но с другими этими мыслями тебе лучше не делиться. Иначе ты не долго проживешь даже в самой глухой деревеньке. Нынешний мир не любит колеблющихся. Сталин не раз говорил, что колеблющийся — это уже почти враг.
— Поэтому нас и не выпустят на волю, — качнул головой Блюмкин. — Все дело в сомнениях. Вождям не нужны размышляющие. Очень хочется, чтобы тебя видели белым и пушистым. А после пребывания в камере у человека открывается второе зрение — начинаешь даже на солнце видеть пятна. Думаю, ты получил определенные инструкции Все дело в том, будешь ли ты их выполнять.
Яковлев ощутил тревогу. Блюмкин понимал ситуацию лучше, нежели можно было ожидать. Впрочем, все это было поправимо. Тем не менее он примирительно сказал:
— Ты же меня знаешь не первый год, Яша. Если бы у меня были в отношении вас жесткие инструкции, неужели я бы стал таить положение дел от тебя? Да и не прислали бы меня, приехал бы кто-то другой, более решительный и не связанный с тобой узами многолетней дружбы.
Блюмкин засмеялся.
Теперь, находясь с Чадовичем и Халупняком в палатке, которую еле обогревал шипящий примус, Яковлев с тревогой думал о том, что Блюмкин ведет наблюдение с Криницким, и неизвестно, о чем они могут договориться, находясь вне его контроля. Нет, пока еще опасаться каких-то решительных шагов со стороны Блюмкина не приходилось, загадка была слишком притягательна, хотелось ее разгадать, и все это обещало время, дающее возможность оценить ситуацию.
Яковлеву самому хотелось понять, что собой представляют эти странные диски, против которых оказались бессильны новейшие самолеты. Одно ему было ясно — диски эти не были порождением конструкторских бюро Лавочкина или Микояна, не были они и авиационными разработками американских конструкторов. Он не сомневался, что где-то здесь находится база этих таинственных аппаратов, именно эту базу им приказано было отыскать. Приказ они выполнили, осталось только найти подтверждение этому.
— Есть будете? — спросил Халупняк. рядом с примусом отогревались тонко нарезанные куски промерзшего черного хлеба, на огне медленно начинала булькать банка армейской тушенки, на вафельном полотенце белели дольки аккуратно нарезанного лука. Халупняк финкой резал сало. Яковлев обратил на эту финку внимание. Интересно, как этот Арнольд ухитрялся сберечь нож во время постоянных шмонов?
— Потом, — отказался Яковлев.
Чадович лежал на спине, задумчиво глядя в провисший брезентовый верх палатки. Лицо у него было сосредоточенным, словно он решал какую-то сложную задачу. Пожалуй, после Блюмкина он был самым тренированным и решительным. Халупняка с его нерешительностью и робостью в расчет брать не следовало. Да и Криницкий сам по себе особой тревоги не вызывал. Однако следовало учитывать, что он дежурит с Блюмкиным, а Блюмкин ситуацию оценивает верно, тут и гадать нечего, у него была школа, он слишком часто рисковал жизнью, а потому чувствует опасность подсознательно…
Снаружи послышался короткий свист.
— Так, — сказал Яковлев и встал.
Чадович открыл глаза.
— Полмига не прошло, а ночь уже настала, — явно цитируя кого-то, удивился белорус.
Забыв о разогревающейся тушенке, они неуклюже полезли из теплой палатки на мороз.
Над склоном горы стояло зарево, словно горел кедровник. Но это не был лесной пожар.
В воздухе висел уже знакомый диск. Десятки багровых нитей соединяли его с заснеженным склоном. Теперь, когда он оказался совсем рядом, легко было составь представление о его размерах. Размеры диска впечатляли. В диаметре он достигал шестидесяти метров. На выпуклой нижней части виднелись странные кольцевые выступы. Диск парил в воздухе без каких-либо признаков работы двигателей.
— Не туда смотрите, — сказал Блюмкин. — Левее смотрите, по склону горы.
Жутковатое и вместе с тем забавное зрелище открывалось отсюда участникам экспедиции.
По склону горы шествовала странная процессия.
Существа лишь отдаленно напоминали людей. Скорее это были забавные гномы — маленькие, зеленокожие, в странных развевающихся на горном ветру одеждах, существа шли по снегу гуськом. Яковлев потянул к себе бинокль. В бинокль стали видны лица странных существ. Более всего они напоминали своей глянцевитой кожей зеленые яблоки, если бы не огромные, занимающие половину лица глаза. В руках у идущих по склону горы забавных гномов были светящиеся округлые предметы» которые они держали перед собой. Медленно, не нарушая строй, гномы прошли к темнеющему на склоне горы входу в пещеру и скрылись в ней. Через некоторое время они показались вновь, но уже с пустыми руками.
— Это что за хренотень? — озадаченно — спросил Арнольд Халупняк,
— Что, что… Гнездо у них здесь! — за спиной у Яковлева сказал Чадович.
Гнездо не гнездо, а база управляющих тарелками «гномов» находилась здесь. Задача была выполнена. От этого на душе у Яковлева стало пусто. Вернув бинокль Блюмкину, Яковлев оглядел присутствующих и ощутил сожаление. Задача, которая стояла перед ним, была не менее грязной, чем сама жизнь. На него не обращали внимания, происходящее у пещеры завораживало своей необычностью. Куда-то отступила усталость, напряжение последних дней сменилось расслабленностью. Их поиски успешно завершились, но загадка осталась, она стала еще более фантастичной. Зеленые карлики из серебряных дисков ничего не объяснили, они сами были необъяснимым чудом. Но до этого Яковлеву уже не было никакого дела, он следовал полученным ранее инструкциям, пусть даже эти инструкции самому Яковлеву казались несправедливыми. Приказы отцов-командиров не обсуждают. Приказы выполняют. Была во всем происходящем какая-то чудовищная несправедливость. Сам Яковлев не мог понять, неужели заключенных выдергивали из лагеря только для этого поиска, который могли с таким же, если не с большим успехом провести розыскники армейской контрразведки? Да, у его группы были определенные навыки горных работ, но этого было недостаточно, чтобы поставить их в один ряд с высококлассными и тренированными офицерами, для которых поиск являлся привычной работой. Много неясного виделось Яковлеву в действиях начальства, от этих неясностей ему, квалифицированному офицеру разведки, было неуютно. Когда чего-то не понимаешь, всегда начинаешь нервничать. А именно этого сейчас никак нельзя было допустить. Яковлев неторопливо прошел в палатку, достал из-под одежды нагретый телом пистолет, неторопливо дослал патрон в патронник, Блюмкина было жалко, чуть меньше Яковлев жалел остальных, оказавшихся пешками в чьей-то сильной игре, замысла которой он еще не осознал до конца. Наклонившись, Яковлев взял кусочек черного хлеба, положил на него тонкий ломтик сала и принялся неторопливо жевать. Нет, это не было смакованием будущего убийства, таким образом Яковлев просто готовился к нему, вспоминая, где кто стоит, и прикидывая, как лучше выполнить задачу. По степени опасности он давно разделил их — на первое место поставил Блюмкина, на втором был Чадович, некоторые опасения вызывал Криницкий, а Халупняка Яковлев за опасного соперника не считал, тем более что финский нож по-прежнему лежал рядом со шматом сала, а человек, почитающий финку за оружие, никогда бы не бродил ее вот так, среди хлеба и сала.
Яковлев выбрался из палатки. На него не обращали внимания, все были увлечены зрелищем, которое продолжало разворачиваться на склоне горы. Тем проще! Он даже почувствовал некоторое сожаление из-за того, что все произойдет без борьбы. По крайней мере Яков этого не заслуживал.
Время!
Яковлев вытащил из-под куртки руку с пистолетом, направил его на Блюмкина и спустил курок. Раздался сухой щелчок, но выстрела не последовало. Яковлев торопливо передернул затвор, золотистая гильза рыбкой вылетела из ствола и покатилась по твердому снежному насту. Еще один щелчок!
— Наум, — Блюмкин лениво перевернулся на спину, откладывая бинокль, — видишь, Наум, я был прав. А ты мне соврал. Я слишком хорошо знаю наших начальников, Наум. Они часто меняются, только психология остается прежней, они всегда считали, что подчиненные должны умирать раньше их самих. А остальных они вообще никогда не считали за людей.
Яковлев еще раз передернул ствол «ТТ». И снова выстрела не последовало.
— Не будь мальчишкой, — посоветовал Блюмкин, который явно наслаждался ситуацией. — Я не стал воровать патроны, это было бы слишком наглядно. Боек. Я просто вытащил из механизма боек. У тебя в руках железяка, пригодная лишь для того, чтобы забивать ею гвозди.
Яковлев почувствовал, что его щеки полыхают. Его провели, как щенка! Его, которого еще Слуцкий называл специалистом высокого полета, переиграли, как мальчишку! Он выругался.
— Ну, Наум, — благодушно сказал Блюмкин. — Нельзя же так. Ну, обманули тебя. Но ты ведь сам это делал все время. Что поделать, никому не хочется умирать.
Финка! О ней Яковлев вспомнил сразу, но она была слишком далеко — в палатке, лезть за ней сейчас было невозможно, никто бы не позволил ему это, а расстановка сил не оставляла никаких надежд на победу в рукопашной. Это только в шпионских романах умный и подготовленный разведчик оставляет от своих врагов постанывающую кучу калек, в жизни обычно происходит совсем наоборот.
— Ладно, — хрипловато признал свое поражение Яковлев и сел на снег. — Ты меня обыграл. Что дальше?
Блюмкин подошел к нему, присел на корточки, взял из рук Яковлева пистолет и, особо не размахиваясь, зашвырнул его в снег.
— Хотел бы я сам это знать, — вздохнул он. — Что ты собирался делать, пристрелив нас?
— Поставить маяк и ждать, — признался Яковлев. — Яков, ты пойми, приказ был такой. Я сам не понимаю, зачем вас выдергивали из лагеря. Армейская контрразведка выполнила бы эту задачу не хуже.
— Чего тут непонятного. — Блюмкин встал, разглядывая серебристый диск, все еще парящий в воздухе. — Не знаю, что происходит, наверное, что-то очень важное, если все так всполошились. Контрразведка выполнила бы свою задачу не хуже. Но ее было бы труднее убрать. С кучкой заключенных справиться значительно легче. Тем более что нас уже вроде бы и нет. Тайны, Наум. Кругом одни тайны. Ох любит наше начальство тайны, спасу никакого нет, А теперь ты попал. Приказ не выполнен, мы живы. Тебе ведь этого не простят, Наум, верно? И что ты будешь делать? Ждать, когда тебя поставят к стенке? Поверь, это не самое приятное занятие, я жил этим ожиданием несколько лет.
— У тебя есть другие предложения, — не поднимая на Блюмкина взгляда, спросил Яковлев,
— Не знаю, насколько оно верное. — Блюмкин наклонился, приподнял длинный пузатенький патрон и подкинул его на ладони. — Но мне кажется, что если мы не смогли договориться там, то вполне можем договориться здесь. — Он швырнул патрон в направлении висящего диска. — Я не знаю, кто они и чего делают здесь, вполне возможно, что это не тот вариант, о котором следовало бы подумать. Но ведь ситуация пиковая, Наум! Или я не прав?
— Зачем ты тратишь время на разговоры? — вмешался Криницкий. — Петлю на шею — и пусть болтает ножками. Ты разве забыл — несколько минут назад он в тебя целился. И не просто целился, он ведь тебя убить хотел!
Блюмкин встал.
— Пошли, ребята, — сказал он. — Не будем марать рук. Найдется, кому это сделать.
Яковлев смотрел, как они уходили.
Заключенные шли тяжело, им мешал снег. Они не оборачивались, словно раз и навсегда решили все для себя.
Яковлев поднялся, брезгливо смахивая с одежды снег. Некоторое время он смотрел вслед уходящим, потом отвернулся и тяжело полез в палатку. Финки на прежнем месте не было — пока они разговаривали с Блюмкиным, кто-то из заключенных забрал ее.
Он выбрался из палатки, добрался до груды еловых лап, где был оборудован их наблюдательный пункт, и взял в руки бинокль. Заключенные ушли уже далеко. Странные обитатели серебряного диска уже заметили их — от диска навстречу идущим потянулась удивительная процессия из нескольких маленьких фигурок. Со стороны казалось, что они ступают торжественно и важно, вот они уже поравнялись с Блюмкиным и остановились. Потом «гномики» повернули обратно. Заключенные неторопливо побрели вслед за ними. Яковлев со злостью швырнул бинокль на снег так, что он пробил снежный наст.
Еще ничего не было кончено.
Он посидел немного, потом встал и неторопливо направился в палатку, где в вещмешке хранилось новое изобретение НТО МГБ — мощный радиомаяк с литиевой батареей.
Глава пятнадцатая
Реализация всякого дела состоит из арестов, обысков, допросов и внутрикамерной разработки, которая позволяет уточнить детали, выяснить, что именно было пропущено на начальной стадии, а главное — уточнить степень вины каждого из фигурантов и добыть доказательства этой вины.
— Ну, что там Волос — разговорился? — спросил Коротков, усаживаясь на стул рядом со столом Бабуша.
— Молчит, — удрученно признался оперуполномоченный. — Я ему какие только доводы не приводил. Молчит, зараза, только ухмыляется, а в глазах такое, даже думать не приходится, что он со мной сделал бы, поменяйся мы с ним ролями.
— Это они умели, — сказал Коротков, снимая пиджак и зачем-то закатывая рукава. — Давай приглашай нашего полицая. Пришло время потолковать с ним по душам. Да и тебе пора стать настоящим оперативником.
— Думаете, вам он что-то скажет? — хмыкнул Бабуш. И ошибся. Волос заговорил.
Нет, к такому повороту событий Александр Бабуш был совершенно не готов. Но если с камнем так обращаться, тот бы тоже, наверное, заговорил.
— Дурак, — сказал Коротков хмуро. — К диверсантам, государственным преступникам, шпионам и врагам народа физическое воздействие законодательно разрешено. А кто бы признавался, если на него только уговорами воздействовать? Ты бы лично признался? Хрен бы ты даже очевидное признал. А Волосу «вышка» грозит. Не только запрошлое, он ведь и сейчас государственное преступление совершил — на разведку иностранного государства работать начал.
— И все-таки, — неуверенно сказал Бабуш, — уж больно жестоко. Это не допрос, это бойня какая-то была. Мне кажется, что так нельзя, мы должны быть психологами. Человека надо разговорить, подвести к черте, чтобы он понял свою вину и сообразил, что отпираться глупо.
— Так бы ты его до второго пришествия колол, — возразил Коротков, досадливо разглядывая ссадины на кулаках. — Довел все-таки, скотина. Кто же ему запрещал с тобой разговаривать? Не хотел? Ну, тогда и обижаться нечего, что с тобой стали жестко разговаривать! Я ведь тоже, Саша, за гуманное обращение с людьми, Но с людьми! А это ж не человек, это бешеная собака, она только силу признает. Дали ему по сопатке, вот он и понял, что надо откровенным быть, пока тебе почки не отбили или ссать кровью не стал. Сколько ты на него времени потратил? То-то. А тут раз-два — и в дамки. Клиент созрел и шепчет слова любви. Хватит психовать, давай лучше еще раз послушаем, что он нам напел!
А послушать было чего.
KQPOTKOB: Ты — мразь, тебя только за Харьков на мелкие куски порвать надо! Думаешь, на тебя время тратить будут? Что ты от этого выиграешь? Только здоровье потеряешь. Пойми сам, ты мне не кум, не сват и не родственник! Я о твоем здоровье печься не намерен. Короче, Волос, есть у тебя два варианта. Или ты послушно и с готовностью отвечаешь на все вопросы и тогда доживешь до суда в полном здравии, не испытав ненужной боли, или будешь упрямствовать и тогда уже через пару дней станешь харкать кровью. Мне напевать, станут тебя судить или ты до суда не доживешь. Мне от тебя полная информация нужна, и будь уверен — я ее из тебя выжму. Даже если мне придется твои уши к заднице пришивать. Ты меня понял?
ВОЛОС: Как не понять, гражданин начальник, не по-китайски объясняетесь, трудно вас не понять!
КОРОТКОЕ: Вот и славно. И рыло свое не криви, мы с тобой не в пансионате благородных девиц. Попадись я тебе в Харькове, ты бы меня не пирожками кормил. Так?
ВОЛОС: Ох, начальник, не попался ты мне в Харькове!
КОРОТКОЕ: Вот это уже ближе к истине. В харьковском гестапо ты мне речей о правах человека не говорил бы, знаю я, как там с нашим братом обходились. И евреев упомни, это не я им в целях экономии патронов топором темечки рубил. И евреек прямо у рвов тоже не я валял. Ты ведь, помнится, малолеток очень уважал?
— Ну, что там Волос — разговорился? — спросил Коротков, усаживаясь на стул рядом со столом Бабуша.
— Молчит, — удрученно признался оперуполномоченный. — Я ему какие только доводы не приводил. Молчит, зараза, только ухмыляется, а в глазах такое, даже думать не приходится, что он со мной сделал бы, поменяйся мы с ним ролями.
— Это они умели, — сказал Коротков, снимая пиджак и зачем-то закатывая рукава. — Давай приглашай нашего полицая. Пришло время потолковать с ним по душам. Да и тебе пора стать настоящим оперативником.
— Думаете, вам он что-то скажет? — хмыкнул Бабуш. И ошибся. Волос заговорил.
Нет, к такому повороту событий Александр Бабуш был совершенно не готов. Но если с камнем так обращаться, тот бы тоже, наверное, заговорил.
— Дурак, — сказал Коротков хмуро. — К диверсантам, государственным преступникам, шпионам и врагам народа физическое воздействие законодательно разрешено. А кто бы признавался, если на него только уговорами воздействовать? Ты бы лично признался? Хрен бы ты даже очевидное признал. А Волосу «вышка» грозит. Не только запрошлое, он ведь и сейчас государственное преступление совершил — на разведку иностранного государства работать начал.
— И все-таки, — неуверенно сказал Бабуш, — уж больно жестоко. Это не допрос, это бойня какая-то была. Мне кажется, что так нельзя, мы должны быть психологами. Человека надо разговорить, подвести к черте, чтобы он понял свою вину и сообразил, что отпираться глупо.
— Так бы ты его до второго пришествия колол, — возразил Коротков, досадливо разглядывая ссадины на кулаках. — Довел все-таки, скотина. Кто же ему запрещал с тобой разговаривать? Не хотел? Ну, тогда и обижаться нечего, что с тобой стали жестко разговаривать! Я ведь тоже, Саша, за гуманное обращение с людьми, Но с людьми! А это ж не человек, это бешеная собака, она только силу признает. Дали ему по сопатке, вот он и понял, что надо откровенным быть, пока тебе почки не отбили или ссать кровью не стал. Сколько ты на него времени потратил? То-то. А тут раз-два — и в дамки. Клиент созрел и шепчет слова любви. Хватит психовать, давай лучше еще раз послушаем, что он нам напел!
А послушать было чего.
KQPOTKOB: Ты — мразь, тебя только за Харьков на мелкие куски порвать надо! Думаешь, на тебя время тратить будут? Что ты от этого выиграешь? Только здоровье потеряешь. Пойми сам, ты мне не кум, не сват и не родственник! Я о твоем здоровье печься не намерен. Короче, Волос, есть у тебя два варианта. Или ты послушно и с готовностью отвечаешь на все вопросы и тогда доживешь до суда в полном здравии, не испытав ненужной боли, или будешь упрямствовать и тогда уже через пару дней станешь харкать кровью. Мне напевать, станут тебя судить или ты до суда не доживешь. Мне от тебя полная информация нужна, и будь уверен — я ее из тебя выжму. Даже если мне придется твои уши к заднице пришивать. Ты меня понял?
ВОЛОС: Как не понять, гражданин начальник, не по-китайски объясняетесь, трудно вас не понять!
КОРОТКОЕ: Вот и славно. И рыло свое не криви, мы с тобой не в пансионате благородных девиц. Попадись я тебе в Харькове, ты бы меня не пирожками кормил. Так?
ВОЛОС: Ох, начальник, не попался ты мне в Харькове!
КОРОТКОЕ: Вот это уже ближе к истине. В харьковском гестапо ты мне речей о правах человека не говорил бы, знаю я, как там с нашим братом обходились. И евреев упомни, это не я им в целях экономии патронов топором темечки рубил. И евреек прямо у рвов тоже не я валял. Ты ведь, помнится, малолеток очень уважал?