— Учить меня будешь? — с хмурым весельем удивился Сталин. — Ну учи, Лаврентий, учи. Ты у нас умный, твои слова да Троцкому бы в уши.
   — Если бы не ледоруб, — согласился верный соратник. Он слух ухудшает. А ты считаешь, он бы не понял? Идеалистов в нашем мире нет, как ставишь кого-нибудь к стенке, так сразу обретаешь себе верного ученика. Люди за жизнь держатся. Главное ведь не поставить к стенке, главное — простить вовремя. Такие люди всегда штучны, они смерть за спиной чуют и, чтобы жизнь сохранить, на все готовы. Страшно им оказаться во внутреннем дворе у выщербленной кирпичной стены, они ведь больше по кабинетам рассиживались сами себе бессмертными казались!
   — Хорошо поешь, Лаврентий., — вздохнул Сталин. Знаешь о чем я сейчас жалею? Прав ты, Лаврентий, прав. Не хватало тебя в тридцать седьмом. Надо было вовремя товарищу Сталину на глаза показываться. Я об одном жалею — не стоило мне Троцкого из страны выпускам. Ну, похоронили бы мы его после автомобильной катастрофы или аварии самолета. Венков к могиле натащить не проблема, зато всем стало бы понятно: переживаем мы смерть товарища Троцкого, хоть и разногласия у нас с ним были. — Он подумал и сказал печально: — В споре выигрывает обычно не тот, кто оказывается быстрее и решительнее оппонента, а тот, кто любую победу противника может обратить в свою пользу, тем более не прощает противнику его промахов. Терпения не хватило, Лаврентий. Когда забираешься высоко, то терпения не хватает разрешать проблему постепенно, хочется махом разрубить все узлы. А это не всегда помогает делу.
   Постоял у окна, сокрушенно покачал головой и сказал:
   — Вы что, потравить их не можете? Каркают, сволочи, настроение портят. Сказал бы Майрановскому, чтобы вывел что-нибудь хитрое, он ведь у тебя большой специалист по ядам.
   Берия вздохнул, нервно протер пенсне и вновь водрузил его на потный мясистый нос.
   — Не жрут, — сказал он. — Вроде бы птица глупая, откуда мозгам взяться? А ведь не жрет яд, Коба, пробовали уже. Хитрее многих людей оказались. Знаешь, где одна парочка гнездо свила? Прямо в стволе Царь-пушки. Только когда птенцы заорали, тогда и заметили.
   Сталин хмыкнул.
   — А мы все поздно замечаем, — сказал он. — То вредителей не заметим, то заговор прозеваем, теперь вот… — Он замолчал, задумчиво покачивая головой своим мыслям, потом снова подозрительно посмотрел на Берию. — Что там а Урале?
   — Органы свою задачу выполнят, — твердо сказал Берия. — И армия готова. Ждут приказа товарища Сталина.
   — Просто у тебя, Лаврентий, получается. — Сталин вернулся к столу и впервые за последние годы принялся набивать трубку табаком. Он достал из стола черно-зеленую с золотым тиснением коробку «Герцеговины Флор», оторвал у папиросы мундштук и, разрывая наискось папиросную бумагу, принялся ссыпать желтоватый табак в жерло чубука, приминая табак большим пальцем. Так же неторопливо и не глядя на Берию, Сталин распотрошил вторую папиросу, потом пошарил глазами по столу, широко открыл ящик стола и некоторое время что-то искал. «Спички ищет», — понял Берия. Сталин поднял голову, исподлобья глянул на верного Лаврентия и глухим сипловатым голосом позвал Поскребышева. Тот словно ждал этого зова — появился в кабинете чертиком из табакерки, зажег спичку и поднес к трубке. Сталин окутался душистым голубоватым облаком, а Поскребышев исчез так же неожиданно, как и появился.
   — Просто у тебя получается, — повторил Сталин, принимаясь мелкими шажками мерить кабинет. — Безусловно, это враги. И не советского государства, нет, это враги всего рода человеческого. Зачем они зовут человечество в свою Коалицию? Какие у них цели? В обращении тщательно затушевывается классовый характер отношений членов Коалиции. Вместо этого нам подкидывают сказочку о необходимости перехода к новому мышлению. Черчилль с Рузвельтом неправильно мыслят, товарищ Сталин неправильно, по их мнению, мыслит. Они говорят, что мы, должны переучиваться. А сколько времени займет у людей подход к новому мышлению? Нам говорят, что это займет у человечества шестьдесят, а то и семьдесят тысяч лет. Что это? Глупость или преступный умысел? Что может произойти на этом пути? На этом пути может случиться межпланетная интервенция. Можем мы это позволить? Нет, Лаврентий, этого мы позволить не можем. Нельзя, чтобы человечество столкнули на опасный путь. И что мы должны делать? — Сталин резко повернулся к молчащему Берии, покачал головой. — Ни в коем случае не соглашаться со сказанным. Более того, мы должны показать представителям этой неведомой Коалиции всю мощь Земли и всю серьезность наших намерений. Понимаешь?
   — Понимаю, — сказал Берия. — А если они все-таки правы, Коба? Если мы идем по неверному пути?
   — И ты тоже, — яростно пыхнул трубкой вождь. — И ты засомневался!
   — Я просто высказываю предположения, Коба, — мягко возразил Берия. — Может случиться так, что все идут в ногу и правильно, а мы уподобились солдату, который спутал правую ногу с левой и таким образом…
   — Глупость! — резко оборвал его Сталин. — Троцкий тоже упрекал нас в отходе от принципов социализма. Жизнь его слова опровергла самым действенным образом. Если бы Россия и ее народы шли неправильным путем, победили бы мы в прошедшей войне? Добились бы таких потрясающих успехов в послевоенном строительстве?
   На послевоенное строительство у Лаврентия Берии был свой взгляд, несколько отличный от мнения вождя, но обстановка не располагала к спору, и Берия благоразумно промолчал. В такой ситуации спорить себе же дороже обойдется. Тут и гадать не стоило, Иосиф Виссарионович принял решение, и теперь его с этого решения не столкнуть. Сколько раз уже так случалось в войну — решение принимал вождь, а виноватыми в неудаче оставались военачальники, которые не находили в себе мужества отстаивать свою точку зрения. Берия справедливо полагал, что эти люди виновны. Хотя бы в том, что не нашли в себе смелости для спора. Но то, что раньше касалось других, Берия никак не мог отнести к себе. Принцип таких вот бесед с вождем был очень простым — не спорь, не возражай, не требуй. Берия Даже не пытался разубедить вождя-. Причины к тому были крайне простыми — в случае неудачи один из спорщиков терял очень многое, иной раз даже саму жизнь. А кто окажется в споре с вождем проигравшей стороной, и гадать не стоило. Баснописец Крылов прав — у сильного всегда виноват бессильный, тот, кто имеет власть, обязательно переиграет своего оппонента, пусть только тот опрометчиво попробует не проиграть своему вождю!
   Сталин выдохнул клуб пахучего дыма и неожиданно улыбнулся.
   — О чем спорим? — топорща седые усы, сказал он по-грузински. — Не верю я в Коалицию, нет там ничего, — показал он на небеса. — Я тебя от скуки провоцирую, а ты уже всерьез зажегся. Это все игра ума, Лаврентий. Скучно стало старому человеку, развлечений хочется.
   — Можно концерт организовать, — предложил Берия. — Или просмотр фильма если хочешь.
   — А фильмы ты мне будешь показывать идеологически выдержанные, — вздохнул Сталин. — Сколько раз мы с тобой комедию «Волга-Волга» смотрели? Сам смотришь американские, а старику их не показываешь. Почему, Лаврентий? Разлагаешься в одиночку? Или ты их не один смотришь? С бабами, наверное? — Он весело и вместе с тем цепко смотрел на Берию.
   Сердце снова заныло от нехороших предчувствий. Ох не зря, не зря товарищ Сталин такие разговоры ведет! Лишним стал Берия, слишком многое он знает, слишком во многих начинаниях вождя принимал участие, а теперь хитрой старой лисе понадобился новый человек, еще незапятнанный! Берия шутливо развел руками, весело блеснул пенсне и примирительно сказал:
   — Американский так американский! Приказать, чтобы привезли?
   Сталин кивнул.
   — Хитрый ты у меня, — вздохнул он. — Ловко от серьезного разговора уходишь. Но, предположим, предположим, что все это правда. Что делать тогда Советскому Союзу? Вступать в Коалицию? Но мы не знаем, какие цели она преследует, зачем вообще существует. ООН нам понятна, американцы предложили ООН, чтобы свои идейки в мировом масштабе проталкивать. Разжирели они после двух мировых войн, возгордились, решили, что будут править всем миром. Но не приняли в расчет Советский Союз и новую расстановку сил, которую мы им предложили. Конечно, сегодняшняя система — еще не вся Европа, как мечталось в тридцатые, но и это уже серьезная заявка на лидерство. Опять же, теперь мы имеем такой азиатский противовес, как Китай с его людскими ресурсами. Тут все ясно, все понятно, весь вопрос, кто и кого переиграет. А Коалиция? Что она предлагает нам взамен существующего? Членство в неизвестно для чего и неизвестно кем созданной организации? На каких правах? И чем мы будем платить за членство в ней? Оставим романтику слюнтяям. Мы люди прагматичные и везде должны искать свою пользу и целесообразность. Но здесь мы ее не видим. А если пользы не видно, то зачем нам вступать в Коалицию? Зачем нам обращаться к ней?
   Берия молчал. К подобным монологам он уже привык. Вождь отождествлял себя с государством, поэтому о себе он обычно говорил в третьем лице и во множественном числе. Несомненно, произнесенный монолог не был экспромтом, но какие цели преследовал Сталин, втягивая его в этот непонятный разговор, Берия не догадывался. От того он снова почувствовал тревогу.
   — Что понимают американцы? — спросил Сталин. К Берии он не обращался и даже не смотрел в его сторону, следовательно, этот риторический вопрос Сталин обращал к самому себе, поэтому Берия терпеливо ждал продолжения. Паузы между словами и фразами были достижениями ораторского искусства вождя, как и привычка говорить тихо. Тихий голос заставлял невольно прислушиваться, а многозначительные паузы — искать в сказанном скрытый смысл.
   — Американцы понимают силу. — Трубка вождя описала замкнутый полукруг. — Нет никаких сомнений, что сила — единственный аргумент в любом споре. Как говорится — выше, лучше, быстрее. И тогда тебя станут уважать. Слабое государство подобно немощному человеку: пока ты не проявишь себя исключительным, тебя не замечают. Империя, Лаврентий, — вот высший тип государства. Неисчерпаемые людские ресурсы, помноженные на мощь науки и техники. Несомненно, нам угрожают, все эти дипломатические выверты не могут скрыть этого факта. А на угрозу необходимо отвечать силой. Только так можно заставить себя уважать.
   Сталин присел на краешек стола, положил больную сохнущую руку на колено.
   — Не понял? — спросил он. — Это не важно. В политике, Лаврентий, ты познал лишь азы, можно сказать, добрался до арифметики. А высшая математика доступна только избранным. Гитлер бы меня понял, Рузвельт и, пожалуй, Черчилль.
   Улыбчиво топорща седые усы, вождь подошел к молчащему Берии и хлопнул его по плечу.
   — Звони, — приказал он. — Пусть что-нибудь трофейное покажут. Можно эту… в которой Марика Рокк играет. Красивая, стерва. Как фильм называется?
   — «Девушка моей мечты», — не задумываясь, сказал Берия. — Адольф эту картину любил. Раз в месяц ее смотрел.
   — Ты смотри, — удивленно сказал Сталин. — Хоть и с одним яйцом родился, а толк в женщинах знал!
   В довоенное время и даже во время войны ведомство Лаврентия Павловича Берии исправно поставляло вождю сплетни о фюрере. Сталин постоянно требовал, чтобы ему докладывали о личной жизни Гитлера, особенно о каких-либо отклонениях от нормальной жизни. Иной раз радисты, передававшие радиограммы из Германии, даже не представляли, что за информацию они передают, рискуя своей жизнью. Среди бабельсбергских красоток у госбезопасности имелись свои информаторы, да и актриса Ольга Чехова,; которая близко сошлась с любовницей фюрера Евой Браун, исправно передавала вместе с важнейшей развединформацией последние светские сплетни, поэтому Сталин знал, кто и с кем спит, у кого что болит, а просмотрев копию пленки, на которой Гесс занимался в туалете онанизмом, брезгливо сказал: «Бедная страна, у которой такие вожди!»
   Берия тогда, помнится, поддакнул, хотя только накануне его разведчики доставили специально для Сталина альбом с рисованной порнографией. Имени художника, рисовавшего эту пакость, Берия не запомнил, но вот зачем Сталину понадобились эти альбомы, отлично понимал и оправдывал — у всех великих людей есть свои маленькие слабости.
   Вот и сейчас он ничего не сказал, а лишь торопливо и угодливо потянулся к большому черному телефону, чтобы позвонить в ведомство и дать указание подготовить кремлевский кинотеатр и пригласить переводчика потолковее — вождь дилетантов не терпел, запинки переводчика воспринимал не иначе, как отсутствие должного профессионализма, поэтому всегда долго пенял руководителям, которые держат на работе плохого специалиста. В большом окружении вождя все должно было быть только первосортным. Осетрины второй свежести, как это известно, не бывает.

Глава десятая

   Группа ушла к пещере.
   Хорошие были профессионалы — едва отошли от лагеря, так сразу их не стало видно. Растворились в снежных просторах. Что и говорить, выучка у орлов Звягинцева была отменная — ночное заснеженное пространство не выдавало их даже звуком, так вся амуниция была подогнана и подтянута. Этого и следовало ожидать — у диверсанта вся его жизнь от тишины и маскировки зависит. Но тем не Менее Яковлева это впечатлило. Оставшийся при нем радист из группы Звягинцева неторопливо забросил антенну на дерево, проверил связь и скрылся в палатке, предательски громыхнув в ней банкой о примус.
   Некоторое время Яковлев прилежно наблюдал за далеким входом в пещеру, но ничего не заметил, даже тени подозрительной у входа в пещеру не мелькнуло.
   Луна несколько поднялась над горизонтом, но светлее от этого не стало.
   Высоко в небе послышался тяжелый рокот мотора. Невидимый самолет кружил над горами, выискивая костры, разжечь которые подполковник Звягинцев направил двух своих диверсантов. Потом в небе возник зеленый движущийся к земле шар. Не долетев до деревьев, выставившихся вверх черными острыми зубами, шар погас, но вслед за ним вспыхнуло еще два огонька — летчик костры засек и подавал знаки встречающим самолет на земле. Яковлеву показалось, что он заметил, как к земле скользнула легкая тень, но скорее всего это был обман зрения. Рассмотреть что-либо на таком расстоянии было невозможно, вот зрение и выдавало картинку, которую жаждал увидеть томящийся ожиданием мозг.
   Яковлев отложил бинокль, снял варежку и еще не застывшими пальцами протер слезящиеся глаза.
   — Наум, — послышалось из-за спины. Яковлев медленно обернулся.
   У него за спиной темнел силуэт человека. Лица его не было видно, только по голосу Яковлев узнал Блюмкина.
   — Зачем? — спросил Яковлев. — Зачем ты вернулся?
   — Пойдем с нами, — сказал Блюмкин. — Ты знаешь, мы нашли общий язык. Они действительно из другого мира, Наум. Хочешь побывать там? Пойдем с нами.
   После того, как я вас едва не пристрелил? — ухмыльнулся Яковлев. — За кого ты меня держишь, Яков? Я не ожидал, что ты стал таким наивным. Вам повезло, так зачем же испытывать везение еще раз? В следующий раз удача может оказаться неблагосклонной. Сколько раз тебе везло? Ты не считал, Яша? Первый раз тебя могли убить в тринадцать лет во время погрома в Житомире. Тебе повезло, что черносотенец оказался пьяным и не сумел догнать тебя. Второй раз тебя должны были расстрелять большевики за участие в мятеже и расстрел Мирбаха. Но судьба пощадила тебя еще раз. Возможно, это тоже было случайностью. В третий раз ты должен был умереть под Харьковом, когда тебя избили и бросили умирать на морозе петлюровцы. Но ты опять выжил. В Киеве ты мог оказаться под пулей по меньшей мере трижды. Повезло? А в экспедиции Рериха, когда тебя взял английский патруль, тебя ведь расстреляли бы, не подвернись повод для побега. В документах сказано, что ты расстрелян за измену делу революции. Твой дружок Юрка сделал эту надпись поперек твоего личного дела. Но ты снова уцелел. И сегодня ты опять перехитрил меня. Я не знаю, почему судьба так хранит тебя, для каких целей, но скажу тебе одно — не испытывай счастье. Когда-нибудь твое везение кончится, Блюмкин. Зачем ты пришел? По мою душу?
   — Да какая у тебя душа? — с легкой досадой в голосе сказал Блюмкин. — Может, когда-то она и сияла, а теперь черной стала, Наум, угольно-черной. А насчет везения… Наверное, судьба меня именно для этого и хранила. Дураком я был, Наум, вроде тебя. Двадцать лет, а тут партийное доверие, наган на пузе, кожанье… И право судить. Разве можно мальчишкам наганы выдавать? Они ведь в рвении полстраны перестреляют. Я ведь тогда считал, что все делаю правильно, чищу страну от эксплуататоров-кровососов. Только потом уже, в лагере, мне эти прапорщики безусые, которых мы с Полиной Землячкой в Халцедоновой бухте топили, сниться стали. Это они-то эксплуататоры? Много мы ненужной крови пролили. А когда так щедро кровь льют, светлого будущего не бывает. Это для хлебов кровавое удобрение хорошо, только застревать он станет в горле — хлеб этот.
   Он прислушался к шорохам в палатке, качнул головой.
   — Пошли, Наум. Хочешь увидеть совершенный мир? Пусть они на нас непохожи, но достигли ведь чего-то. Вот и посмотрим, куда они пришли и был ли их путь кровавым. Хочется ведь посмотреть, правда?
   Что-то было в словах Блюмкина, да и тоска в его голосе подкупала. Яковлев насчет своего будущего особенно не заблуждался, близился тот момент, когда государство, выжав из него все силы и устремления, признает его существование вредным и опасным. В госбезопасности попутчиков не бывает, линию партии приходится исполнять добросовестно и за ошибки партийные платить полной мерой. Как там Ежов говорил? «Мы снимаем людей слоями»? Яковлев сам видел, как снимали слой первых чекистов, выполнивших поставленную перед ними задачу. Будучи умным человеком, он не мог не понимать, что пришло время снимать тот слой, частью которого был он сам. И все-таки уйти сейчас казалось ему предательством. Колебаться в правоте дела — значит косвенно уже предавать его. Какое ему было дело до другого мира, пусть там и построено светлое будущее, о котором мечталось? Это был чужой мир, поэтому и достижения его были чужими и ненужными Яковлеву. Вот заглянуть в будущее он, наверное, согласился бы сразу и без оговорок, Да и внезапная доброта вчерашнего смертника казалась Яковлеву подозрительной. С чего бы товарищу Блюмкину жалеть своего несостоявшегося палача?
   Яков словно бы угадал его мысли.
   — Не в жалости дело, — сказал он. — Просто тебя я знаю, а этих мужиков, что со мной пошли, — нет. Тоскливо одному в чужом мире, Наум. В этом-то мире тоскливо, а там быть одиноким… А мы с тобой разведчики, так кому же разведывать новые миры, если не нам? Идешь?
   Яковлеву очень хотелось сказать собеседнику, что он ошибается. Самому Блюмкину скоро станет некуда возвращаться, потому что ушла на эту самую инопланетную базу группа квалифицированных диверсантов, которые всю войну учились убивать себе подобных, а уж в отношении непохожих у них и рука не дрогнет. Но сказать это значило предать ушедших в поиск товарищей. Кто знает, насколько тесно Блюмкин сошелся с этими самыми небесными гостями и какие меры эти гости предпримут, когда узнают о группе захвата? Позади находились свои, позади был пусть несправедливый, но привычный мир, в котором он когда-то родился и ради которого прожил всю свою недолгую жизнь. А впереди ожидало неведомое, которое пугало именно своей неизвестностью.
   — Уходи, Яков, — сказал он. — Уходи. Может, и в самом деле ты именно так думаешь, только ведь благими намерениями дорога в ад вымощена. Не по пути нам с тобой. У тебя теперь одна дорога, у меня она другая. Не знаю, куда эта дорога меня приведет, только поздно менять маршрут. Все я понимаю. Не хуже тебя понимаю. Прощай. Конечно, было бы интересно поглядеть, как оно там и что… Ты за меня посмотришь. Если, конечно, получится.
   — Глупо, — сказал Блюмкин, криво усмехаясь. Изо рта у него шел пар. — Но я тебя понимаю. Я ведь знал, что ты никуда не пойдешь. Тот, кто впрягся, другого пути просто не знает. Ты скажи, если бы я не догадался тогда… застрелил бы?
   — А ты думаешь? — хрипло сказал Яковлев.
   — Думаю, застрелил. Из-за идеи, Наум? Или по приказу?
   — Для обеспечения режима секретности операции, —честно ответил Яковлев.
   Я бы понял, сделай ты это из-за идеи, — задумчиво сказал Блюмкин. — Сам был таким. Но то ведь и страшно, что идей никаких не осталось, только слепое выполнение приказа, отданного каким-то дураком. А ведь этот вышестоящий дурак тоже руководствуется не идеями, он боится за свое будущее. Так ради чего мы сжигали себя в революцию, Наум? Для того чтобы плодами победы пользовались прагматичные и меркантильные лавочники? Думал ли ты, что мы превратимся в машины, послушно выполняющие чужие приказы?
   — К черту! — сказал Яковлев. — Не занимайся пропагандой. Она уже не нужна. Или ты думаешь, что один такой умный? Иди, у тебя еще есть время. Я не буду стрелять, обещаю.
   — Я знаю, — признался Блюмкин. — Прощай, Наум. Все-таки я надеялся, что ты еще не совсем сгорел. Но я ошибся. У тебя в душе уже нет места для любви или ненависти, там осталось лишь немного местечка для страха. Прощай!
   Яковлеву только показалось, что он моргнул, а быть может, он и в самом деле моргнул, только Блюмкин вдруг исчез. Секунду назад он стоял у дерева, а теперь его не было. И ничего вокруг не было видно, кроме таинственно поблескивающего в лунном свете снега и темных пятен сосняка на нем. Призрак! Яковлев выругался и вдруг почувствовал, что пальцы вконец заледенели. Он принялся торопливо растирать их снегом.
   Брезентовый полог палатки с ледяным шорохом распахнулся, и наружу вылез радист. Сам он из-за маскхалата казался на фоне палатки бесформенным белым пятном, удивительное дело, но лицо его выглядело в свете луны темным пятном.
   — Никого нет? — удивился радист. — А я услышал разговор и думал, наши вернулись.
   Оставив его дежурить, Яковлев забрался в палатку. В ней было заметно теплее, чем снаружи. У потолка неярко горел карманный фонарик. Света его, впрочем, хватало, чтобы увидеть внутренности палатки, в которой спальные мешки лежали среди рюкзаков и ящиков с консервами, занесенных запасливыми питомцами подполковника Звягинцева. На негромко шипящем примусе шкварчала и источала аппетитный запах тушенка, которую радист поставил разогреваться прямо в банке.
   На душе у Яковлева было погано.
   «Чертов морализатор! — злобно подумал он о Блюмкине. — Он еще будет меня учить! Пусть радуется, что угадал финал, иначе бы лежал в распадке с простреленной башкой до первых оттепелей. И списали бы все три трупа на бандитские разборки, а скорее всего их даже не нашли бы по весне, голодные звери за зиму все растаскали бы по кустам. Так нет, ему обязательно надо оставить последнее слово за собой! Сам ты сгнил изнутри, Яков Григорьевич, по лагерям себя растратил. А у Наума Яковлева были в жизни денечки, которые приятно вспомнить! И не тебе меня упрекать в потере интереса к жизни. Ишь познаватель Вселенной!»
   Яковлев не знал планов начальства, но одна мысль о том, что существа с этих странных круглых летательных аппаратов будут захвачены группой Звягинцева, а с ними, конечно, приволокут и Блюмкина с его лагерными дружками, неожиданно привела его в хорошее настроение. Троцкистом и английским шпионом Блюмкин уже бывал, интересно, что он почувствует, когда его признают марсианским шпионом? Это тебе не на Японию работать или такую экзотическую страну, как Индонезия, тут уже фантасмагория чувствуется. И ведь признается Яков Григорьевич, обязательно признается в шпионаже, только спецы из следственного управления немножечко поднажмут, потечет каша признательных показаний — на Луне, мол, завербовали, это ясно, а вот иудины сребреники чем платили?
   Звуки, которые донеслись в палатку, свидетельствовали, что радист не один. Выглянув наружу, Яковлев увидел белые привидения, снующие по лагерю. Одно из привидений оттеснило Яковлева, вломилось в палатку и сняло белый заиндевевший подшлемник.
   — Греешься? — поинтересовался Звягинцев.
   Забравшись в потаенные глубины маскхалата, Звягинцев извлек фляжку, отвинтил пробку и сделал несколько больших глотков.
   В морозном воздухе повис острый спиртной дух.
   Не обращая внимания на Яковлева, подполковник склонился над банкой, ловко подцепил большой кусок тушенки и принялся жевать.
   — Однако, — трудно глотая, проревел он. — Это вы ведьмино гнездо нашли. У них там целый город! Одних этих круглых хреновин десятка полтора насчитали. Слушай, Яковлев, что это? Империалистическая военная база? Американцев или япошек?
   Спохватившись, вытер рукавом маскхалата горлышко фляжки и протянул ее Науму.
   — Глотни, — посоветовал он. — А то тут околеешь. Нет, правда, здешние морозы и в самом деле легче переносятся. Вот помню, мы учения в астраханских степях года два назад проводили, так там да, там из-за ветров морозы в несколько раз крепче кажутся. Вернулся — чистый сибирский кот, с женой одни разговоры и никакой любви.