Яковлев вежливо отказался.
   Звягинцев подозрительно глянул на него, но настаивать не стал. Сделал еще пару глотков, завинтил пробку, сожалеюще взболтал содержимое фляжки и спрятал ее на груди. Похоже, Василий Дмитриевич относился к тому типу людей, который полагал, что от непьющего человека можно ждать только пакостей.
   Известие о самолете немедленно вызвало у него служебный энтузиазм. Звягинцев позвал радиста в палатку, радист вышел на связь, послушал трещащий помехами эфир, и доложил:
   — Надо отправить группу в квадрат двадцать два. Там уже ожидают груз и специалисты, товарищ подполковник.
   — Ясно. — Подполковник подумал, машинально потянулся к своей ухоронке, но, наткнувшись на насмешливый взгляд Яковлева, извлек руку пустой.
   — Специалисты, — с явной обидой проворчал командир диверсантов. — А мы, значит, только для грубой работы годимся.
   Тем не менее он выглянул из палатки и негромко приказал:
   — Стоксин, Виткалов — ко мне!
   Дисциплина в его отряде была отменная, уже через несколько минут назначенная Звягинцевым группа исчезла в снегах.
   Яковлев уселся рядом с тихонько гудящим примусом, протянул почти уже негнущиеся пальцы к теплу и некоторое время сидел неподвижно, разглядывая голубоватый огонек. Неожиданное сожаление проснулось в его душе. Нет, все он сделал правильно. Что ему делать в пещере по ту сторону баррикады? Блюмкина отпускать не следовало, но этот грех был никому не известен, и распространяться о нем Яковлев особого желания не имел. Судьба, значит, такая. И все-таки интересно было бы глянуть одним глазом на Землю со стороны. На что она похожа? В тридцатые годы, когда партия приказала осваивать небесные просторы, Яковлеву пришлось попрыгать с парашютом, и не только, знаете ли, с вышки ЦПКиО. С небес Земля казалась плоской и к тому же разлинованной прямоугольниками полей и ленточками дорог. На что она похожа из межзвездного пространства, Яковлев просто не представлял, хотя и был однажды до войны в московском планетарии, чтобы послушать лекцию о марсианских каналах. Впечатления особого эта лекция на Яковлева не произвела. Как говаривал один пьяный лектор из любимой комедии Яковлева: «На небе мы видим одну звездочку, потом другую… Лучше, конечно, три звездочки, а еще лучше — пять». Теперь он сидел в грязной палатке с почти отмороженными ноющими пальцами и печально думал, что никогда не увидит звезд. Вблизи. Впрочем, многие ли поднимают голову к небесам? Людям хватает забот на земле, им некогда любоваться звездами. Но если ты никогда не смотришь на звезды, чем ты отличаешься от червяка, которому темно и сытно в яблоке?
   Нервное напряжение последних дней дало о себе знать, и Яковлев задремал. Даже не задремал, а погрузился в черную бездну, в которой были невозможны сновидения.
   Разбудил его веселый голос Звягинцева.
   — Вот и славно, — басил подполковник. — Теперь мы этим сукам покажем!
   Яковлев открыл глаза и увидел незнакомого полковника, который по глупости или из щегольства был одет в офицерскую шинель и не спасающие от холода хромачи. Рядом с подтянутым полковником Василий Дмитриевич Звягинцев казался толстой снежной бабой с блестящими от выпитого глазами. Судя по всему, подполковник в ожидании зря времени не терял и грелся по своему способу — изнутри. У входа на ящике сидел молодой мужчина в шерстяном пальто с меховым воротником. Мужчина озабоченно постукивал ногой о ногу и, судя по его щегольским ботинкам, был в сложном положении. В палатке было тесно и нехорошо пахло потом и грязью, неистребимый запах вокзала или ночлежки стоял в палатке, смешиваясь с запахами водки, тушенки и оружейного масла. Яковлева замутило.
   — Проснулся, майор? — отечески склонился к нему Звягинцев. — А тут как раз подкрепление подошло.
   — Который час? — вяло спросил Яковлев, задерживая дыхание, чтобы не вдыхать густой дух спиртного, источаемый командиром особой группы.
   — Пятый час утра, — не глядя на часы, сказал подполковник.
   И огорчился:
   — Не управились до свету. Теперь окапываться придется, день пережидать.
   Снял варежки и принялся шумно жрать тушенку из банки. Не прекращая жевать, озабоченно оглядел полковника и хмыкнул:
   — Не по сезону ты оделся, начхим. Ты же не баб в Дом офицеров отправился охмурять, должен был знать, какая погода на дворе стоит.
   Бросил взгляд на гражданского и покачал головой. — Это еще что за ферт? Из какого ведомства?
   — Доктор Хоткин, — коротко представился гражданский.
   — Клистирные трубки! — радостно воскликнул подполковник. — Что же ты так вырядился, голубь сизокрылый? Без ног ведь останешься! Беда с этими столичными штучками, все им кажется, что Сибирь недалеко от Сочи.
   Покрутил головой и вполголоса приказал:
   — Нечипуренко! Выдай полковнику и доктору из НЗ валенки и все прочее. Ног лишатся — так это нестрашно, а вот если яйца отморозят…
   Еще раз окинул взглядом лощеного полковника Хваталина, пытаясь рассмотреть его в тускнеющем свете фонаря, вновь хмыкнул и уткнулся в банку, словно не было у него сейчас дела важнее, чем вычистить ее до блеска кусочком мерзлого хлеба.

Глава одиннадцатая

   — На кой черт тебе сдался этот убийца? — проворчал Чадович. — Положил бы он нас у палатки, хорошо, ты вовремя сообразил. Кстати, а как ты догадался?
   Блюмкин смотрел в сторону.
   — Трудно было не догадаться, — сказал он. — Но ты не прав, Юра. Какой он, к черту, убийца? Мужик, зажатый обстоятельствами. С одной стороны, приказ, а с другой — твоя жизнь и жизнь твоих родственников. Не всем же быть героями, тем более что за такой героизм посмертно орденов не дают. Меня больше удивило, что он отказался уйти с нами. А ведь должен понимать, что его ожидает за невыполнение приказа.
   — Сам же говорил — жена, дети, — сказал Чадович. — И потом, кто ему мешает соврать? Лежат дорогие товарищи зэки под снегом, приказ выполнен. Что, ради нас поисковую экспедицию организовывать станут? Никогда в это не поверю. Спишут на потери. Тебе, например, инсульт, мне — двустороннее воспаление легких, в отношении Криницкого вообще укажут, что смерть наступила в результате несчастного случая. Неловок оказался на лесоповале, вот его рухнувшим кедром и придавило. А ты, значит, тот самый Блюмкин? Который Мирбаха в восемнадцатом кончил? Историческая личность!
   — Была история, — пробормотал Блюмкин. — Да вся вышла.
   — Это уж точно, — согласился Чадович. — Теперь наш усач историю под себя пишет. Я вижу, ты не в настроении. Тогда оставим эту тему. Что дальше делать будем?
   Разговор их проходил на краю огромной подземной каверны, освещенной снизу голубоватым светом. Подобравшись осторожно к краю и заглянув вниз, можно было увидеть сложное переплетение разноцветных шаров, кубов и параллелепипедов. Чуть поодаль располагалась площадка, на которой серебрилось десятка полтора дисков, ничем не отличающихся от тех, которые Блюмкин и Чадович уже наблюдали в уральском небе.
   — А ты как считаешь? — спросил Блюмкин. Чадович подумал.
   — Я так полагаю, что обратной дороги у нас нет, — рассудительно сказал он. — В любом случае в живых нас не оставят. В лагерь нас не вернут, слишком много мы знаем, да и на черта нам, если подумать, этот лагерь сдался. Можно, конечно, уйти. Только сколько мы продержимся без документов, денег и продовольствия? Если чекисты не загребут, то охотники как беглых каторжников постреляют. У них за это дело спички, соль, порох выдают. Я, когда на Колыме был, сам видел. У тамошних охотников это так и называется — головки сдавать. Дураков в зоне хватало, поднимутся на крыло и — в побег, А охотничек их головки впрок припасает. Зиму в мешок собирает, зато по весне уже в ворота колонии стучится, сахару да пуль требует. Этот вариант мы тоже отбрасываем. Не будем головы под пули подставлять. И что нам остается? Остаются два пути. Первый — это попросить наших зеленокожих знакомых высадить всех нас где-нибудь на другом континенте. Например, в Америке. Американцы народ любопытный, так что, если мы им про лагеря расскажем, на хлеб и виски, конечно, заработаем. А дальше по специальности. Я в геологи подамся, Криницкий морячком станет, а ты… Кто ты у нас по специальности?
   — Профессиональный революционер, — мрачно сказал Блюмкин.
   Чадович почесал скулу.
   — Да, — пробормотал он. — Я думаю, американцам такая специальность без надобности. Тогда остается второй вариант — отправиться к ним на родину. Представляешь, мы первыми будем. Такое увидим, что ни один человек в мире не видел и не скоро еще увидит.
   Из сумрака пещеры появился Криницкий.
   — Фантастика! — вздохнул он. — Я и представить не мог, что они мысленными картинками общаются! Слушайте, мужики, это невозможно. Я-то поначалу думал, что они свистом переговариваются, как пастухи на островах в Тихом океане, сам в детстве о таком читал во «Всемирном следопыте». А у них это нечто вроде атавизма. Они от такого несовершенного средства общения, как язык, давно уже отказались, на передачу мыслей перешли. Помню, перед войной книгу одну читал, фамилию писателя только не помню, там немец один по фамилии Ширлиц мысли свои всему миру внушал. Помню, прочитал и подумал: вот у человека фантазия! Это надо же было такое придумать!
   — Беляев фамилия писателя была, — поправил Блюмкин. — Александр Беляев. Я к нему в двадцать восьмом по поручению профессора Барченко ездил, адрес Васильчикова взять. У нас в зоне книга его была, «Властелин мира» называлась. И ученого звали не Ширлиц, а Штирнер.
   — А кто он был, твой Барченко? — спросил несколько уязвленный равнодушием товарищей Криницкий.
   — Ученый один, — объяснил Блюмкин. — Он как раз проблемами телепатии занимался. Телепатия — это передача мыслей на расстоянии. Барченко этой проблемой серьезно занимался, в твоем любимом «Всемирном следопыте» даже его статьи на эту тему были.
   Он поморщился.
   — А потом? — с детским любопытством спросил Криницкий.
   — Суп с котом, — отрезал Блюмкин. — Расстреляли их вместе с Москвиным и Бокием. Уже после меня. Процесс масонов.
   — Я так и заметил, — хмуро вклинился в разговор Чадович. — У нас в стране чуть что хорошее появится — сразу процесс. Постреляют людей, по лагерям их разгонят, а потом вопить начинают, что от Запада отстаем. А как не отставать, если у нас все светлые головы если не сидят, то в сырой земле однокомнатные квартирки получают?
   — Вы сказали — после вас? — задумчиво переспросил Криницкий. — Это как понимать? Их расстреляли после того, как вас посадили?
   После того, как меня расстреляли, — объяснил Блюмкин, явно наслаждаясь замешательством собеседника, — Меня в двадцать девятом к стенке поставили, а их — в конце тридцатых.
   — Чтоб я так жил, как вы умерли, — пробормотал Криницкий. Неожиданно до него дошло, и он с ужасом посмотрел на Блюмкина. — Вы сказали, в двадцать девятом? Это выходит, что вы, значит, двадцать лет в лагерях обретаетесь?
   Чадович невесело засмеялся.
   — С перерывами на обед, — серьезно объяснил Блюмкин и в свою очередь спросил: — А где наша смугляночка? В конце концов, пора выработать общее решение, что делать дальше.
   — Он со старшим остался, — сказал Криницкий. — Я так и не понял — то ли он этому долгоносику картинки показывает, то ли долгоносик ему,
   Подумал и объявил:
   — Я вас не понимаю, мужики. Случилось уникальное событие — к нам пожаловали гости из других миров. И что же? Мы ведем какие-то странные разговоры, прикидываем, пытаемся ловчить… Да о случившемся на весь мир орать надо, это ведь надо такому случиться! Попы перекусают друг друга от бешенства, сразу ясно, что зря они умных людей на кострах палили. Да сюда академиков надо вызывать, транспарантами приветственными все горы увешать! А мы чем занимаемся? Сидим и такую хреновину несем, что уши от .нее в трубочку сворачиваются. Вы что, мужики?
   Блюмкин переглянулся с Чадовичем.
   — Вот он, наш советский романтик, — хмыкнул Чадович. — Транспаранты ему, духовые оркестры на улицу, «Интернационал» во вселенском масштабе. Благодари Бога, что никто об этой самой базе не знает, давно бы уже отбомбились по всем правилам.
   — Ну, положим, бомбами этакую цитадель не возьмешь, — возразил Блюмкин. — Тут такие пласты гранита, что тут никакой аммонал не поможет. Десантом возможно, только не верю я, что эти зеленые долгоносики при такой мощи и без оружия. А насчет того, что о базе никто не знает, это ты, Юрик, погорячился. Мы для того по горам и корячились, чтобы ее найти. А теперь, наверное, все, кому о ней положено знать, знают уже и готовятся.
   — Да с чего их бомбить-то? — недоуменно возразил Криницкий. — Они же зла никому не делали. Ну, держатся пока в тайне, понятное дело, присмотреться сначала надо, потом уж на сцену выступать.
   — Не театр, — отрезал Чадович. — Когда таиться начинают, это всегда подозрения вызывает. Хорошим людям таиться незачем, а если прячутся под землей, значит, нехорошие замыслы вынашивают. Надо на всякий случай меры принимать. Предупредить надо, в покое их теперь никто не оставит.
   Блюмкин посидел, носком тяжелого зэковского ботинка из толстой свиной кожи задумчиво ковыряя песчаный камень.
   — Все верно, — ни к кому не обращаясь, сказал он. — У нас ведь всегда ко всем проявлениям жизни с классовых позиций подходят. Плевать, что ты брат по разуму, на каких классовых позициях стоишь, к какой социальной группе относишься?
   — Тебе виднее, — съязвил Чадович. — Ты у нас бывший чекист, авангард, так сказать, партии. Из-за этих классовых позиций сколько народу перебили, теперь вот еще межпланетную войну затеете.
   Упрек был не слишком справедливым, все же в одном лагере они теперь сидели. Но Блюмкин не обиделся, не полез в бутылку, видимо, было в его жизни что-то заставляющее проглотить молча обидные слова.
   Не дождавшись возражений, он повернулся к Криницкому.
   — Ты понимаешь, нет сейчас места для оптимизма. Никто с ними взасос целоваться не станет. Американцам они тоже будут подозрительны, такая война только что прошла, русские их тоже по тем же причинам опасаться станут, о немцах с японцами и говорить не приходится. Тем более что в техническом отношении они нас превосходят. Люди между собой сговориться не могут, чего уж тогда говорить об обитателях других планет. Не поймем мы друг друга, страх не позволит.
   — Но мы же их поняли, — возразил Криницкий. — Мы же нашли общий язык. Ты на Халупняка посмотри, полное взаимопонимание у мужика с долгоносиком. Сидят друг против друга и грезят наяву, картинками обмениваются.
   — Так мы кто? — возразил Чадович. — Отверженные мы. Изгои. За нами общество не стоит, потому на нас и груз ответственности не давит. А решают все те, что себя судьбоносителями кличут, что историю пытаются определить. Они не поверят. И другим поверить не дадут. Наш усатый товарищам по партии не верит, а ты хочешь, чтобы он зеленокожим пришельцам объятия распахнул. Если он эти объятия и распахнет, то только для того, чтобы удавить этих пришельцев понадежнее. Зачем ему лишние проблемы, лишняя головная боль?
   Он почесался, брезгливо оглядел грязную куртку и мечтательно сказал:
   — Постираться бы.
   — А ведь прав ты, Юрик, — неожиданно громко сказал Блюмкин. — Ой как прав. Скоро нам такую стирку устроят! Этот мужик, что у палатки остался, он ведь до конца будет своему служебному долгу верен. Так уж устроен. Значит, гости пожалуют. И не с пряниками, как мне кажется.
   — Надо предупредить, — тревожно сказал Чадович.
   — Вот, — усмехнулся Блюмкин. — Вот ты и стал нашаткий путь предательства интересов рабочего класса. Шаткость твоя духовная проявилась. Вот за эту шаткость тебя в лагерь хранители диктатуры пролетариата и упекли. Почуяли они ее. Видишь, ты уже с инопланетным агрессором сотрудничать готов. А это предательство будет похлеще, чем если бы ты, скажем, с правой оппозицией спутался.
   — Да какие они агрессоры! — возмутился Чадович.
   — А это ты следователям в МГБ объяснять будешь. Что-то возразить на это было трудно.
   Конечно, такие знаменитости, как Раппопорт, Изольда Дойчер или Хват, с бывшим геологом не работали. Не по чину. А вот ученик Родоса с ним занимался. Лев Борисович Райхерт. Как Хват с Дойчер допрашивали, Чадович не знал, так, слышал по разговорам заключенных. Ему и Райхерта хватило, тем более что все эти штучки вроде многочасовых допросов со сменой следователя, зловещие угрозы, даже нанесение ударов бамбуковой лыжной палкой по пяткам подследственного Райхерт освоил прекрасно, не говоря уже о менее экзотических мерах принуждения говорить правду и ничего, кроме угодной следователю правды. У такого и в сотрудничестве с нечистой силой признаешься. Скажешь, что разведывал угольные месторождения интересах Ада. Надо сказать, этот самый Райхерт свою фамилию оправдывал.
   Блюмкин с интересом оглядел помрачневшего Чaдoвича и встал с камня, на котором сидел.
   — Но что-то мы предпринять должны, — сказал он. — Мы теперь в беглецах значимся, и мнится мне, живыми нас брать никто не будет. А если и возьмут, то на этот раз мы недолго на белом свете заживемся. Игра будет сыграна по правилам, и, к сожалению, эти правила устанавливаем не мы.
   Он ухмыльнулся.
   — Благими намерениями дорога в Ад вымощена. Ты не смотри, что они такие ласковые. Сам рассказывал, что немцы в войну колхозы не разгоняли. Черт их знает, чего эти долгоносики на Земле делают! Может, они лишь с внешне такие добрые и хорошие, а на самом деле похлеше немцев будут. Те евреев и цыган искореняли, а этим мы все лишние будем.
   — Не верю, — сказал Чадович. — Это ты такой хитро-жопый, во всем подвох видишь. А я с ними пообщался, поэтому скажу прямо — так притворяться невозможно. Они тебе гравитационный тайфун показывали?
   Блюмкин кивнул.
   — Вот где ужас, — сказал Чадович. — После него остаются лишь звездная пыль и пустота. Посмотришь внимательно, и семьдесят тысяч лет коротким сроком кажутся.

Глава двенадцатая

   Последнее время вождь чувствовал себя неважно.
   Все чаще и чаще болело сердце. Он не хотел сдаваться, но чувствовал, что пора уходить на покой. Разумеется, он задумывался, кто же придет ему на смену, но полноценной замены себе не видел. Не было человека, который был способен заменить Сталина! Эти слепые щенки требовали поводыря, и Сталин понимал, что они обязательно перегрызутся между собой, едва только место на троне окажется вакантным. Каждый чувствовал себя достойным заменить его на нелегком государственном посту Отца народов. Сталин подозрительно относился к соратникам, чувствовал необходимость перемен. Молотов и Микоян не казались ему Достаточно самостоятельными, Маленков и Берия его пугали, Ворошилов вполне довольствовался ролью создателя непобедимой Красной Армии, он был весь в прошлом и на большее не претендовал. Шкирятова, Андреева и Хрущева вождь во внимание не брал. Мелки слишком, не того калибра фигуры. Сталин сожалел о смерти Жданова, теперь ему казалось, что этот человек смог бы везти воз государственности в нужном направлении. Вызывали симпатии молодые Громыко и Косыгин, но вождь понимал, что кремлевская свора их затопчет, обязательно затопчет, чтобы не пропустить к вершинам власти. Слишком долго соратнички сидели в его великой тени, чтобы не попытаться по спинам и головам рвануться наверх, едва только представится такая возможность.
   Возможно, что комбинация, задуманная вождем, была последней в его политической жизни, но это была гениальная комбинация, достойная Талейрана или Макиавелли.
   И предлог был крайне благоприятным. Лаврентий Берия в силу своей ограниченности этого понять не мог. Он был неплохим цепным псом и до поры до времени верно служил хозяину. Вместе с тем он был достаточно умен, чтобы не почувствовать старость вожака и не попытаться самому выбиться в первые. Сталин хорошо знал законы политической жизни в стране, в конце концов, он сам эти законы устанавливал, а потому понимал, что ослабевшего вожака будет рвать вся волчья стая. И сделает это с превеликим наслаждением.
   Если бы не было инопланетян, то их нужно было придумать.
   Прикосновение к тайне означало будущие чистки.
   — Сам понимаешь, — сказал вождь озабоченному Берии. — Вся эта история должна остаться в тени. Нельзя, чтобы об этом судачили на каждом углу. Американцы — дураки, они сделали из тайны открытое представление. Впрочем, быть может, они и правы, в их условиях иначе нельзя. Гласность — это обязательное условие буржуазной псевдодемократии, поэтому там газетчики следят за происходящим, доводя реально существующие вещи до состояния бреда, в который уже невозможно поверить. Мы — это другое дело.
   Необходимо определить круг лиц, которые соприкасались с проблемой. Люди подлежат изоляции. Степень изоляции придется определять на глаз, все будет зависеть от полезности человека обществу. Мелочь придется надежно убирать, таких, как Королев с Капицей, трогать нельзя. Необходимо внушить им, что все это не имеет никакого отношения к космосу. Ученые по своей сути недоверчивые люди, поэтому достаточно повернуть эту их недоверчивость в нужное русло, остальное они сделают сами. Обычно они просто выбрасывают проблему из головы, если приходят к мысли, что она им неинтересна.
   — Я понимаю, Коба, — согласился Берия. — Списки уже подготовлены. По сути к проблеме имеет отношение не так уж много людей, и можно все быстро устроить. Сложнее будет с чекистами, на Абакумова я последнее время имею небольшое влияние. Вышел, стервец, из-под контроля, пользуется тем, что получил самостоятельный выход на товарища Сталина.
   В последнее время вождь использовал Абакумова в качестве противовеса Берии, поэтому слова верного Лаврентия доставили ему удовольствие.
   — Абакумов — это моя проблема, — сказал Сталин медленно. — А вот те, кто сейчас в горах, это проблема Лаврентия Берии. И за решение этой проблемы товарищ Берия несет персональную ответственность. Надеюсь, тебе ненужно растолковывать, что это такое — персональная ответственность?
   — Не нужно, Коба, — сказал Берия нервно и, чтобы скрыть волнение, снял пенсне и принялся протирать специальным кусочком бархата линзы. — Я все понимаю.
   Конечно же, не стоило и сомневаться, что Берия выполнит все добросовестно. Исполнителем он был незаменимым и, что характерно, более умным, чем его предшественники, которых вождь выдвигал на аппарат. И все-таки он был только исполнителем. Не более.
   — Плохо себя чувствую последнее время, — закинул пробный шар вождь. — Все-таки семьдесят, Лаврентий. Пора на покой.
   — Ты хорошо выглядишь, — моментально почувствовал Берия опасность. — Кто тебе это сказал? Врачи? Для них у нас есть свое лекарство. Не обращай внимания, Коба. Ты же помнишь, сколько на Кавказе долгожителей? Мы еще твое столетие отметим. На всю страну праздник будет. Да что там на всю страну. На весь мир праздник будет. Болезни — это для слабых людей. Тебе жить надо, ты нужен народу.
   — Льстец, — размягченно сказал Сталин. — Твоими устами столетнее вино пить. Давно ли мы юбилеи праздновали? — Он прикрыл глаза, на секунду задумался и продекламировал:
 
Вспять вражьи силы бросились.
Вновь блещет небо чистое,
Доблесть героя славили
Снежные горы, выстояв.
С ними мы пели радостно,
Твердо в победу веруя,
«Многие лета здравствует
Пусть наш защитник Берия».
 
   Где ты нашел такого жополиза, Лаврентий?
   — Зачем человека обижать? — улыбнулся Берия. — Гришашвили — хороший человек. Разве он только про Берию пишет? Вспомни, Коба, он на Сталинскую премию представлен. Неужели же за стихи обо мне?
   Они посмеялись.
   — Иди, — сказал Сталин. — Ты тоже хороший человек, Лаврентий, только не забывай: допустишь промах, я с тебя первого шкуру спущу.
   Проводив Берию взглядом, Сталин встал из-за стола и подошел к окну. Сегодня оно было чистым от инея, и видно было неширокую кремлевскую улицу. По улице шел молодой мужчина в гражданской одежде. В обеих руках он, словно крестьянин кур, держал за лапы несколько мертвых ворон. Зрелище это наполнило Сталина уверенностью в завтрашнем дне.
   Он вернулся за стол, вызвал Поскребышева и приказал:
   — Рюмина из МГБ ко мне!
   Совсем недавно Рюмин обратился к Сталину с доносом на Абакумова. В своем письме Рюмин писал, что среди врачей кремлевской больницы зреет заговор против руководства страны, а министр Абакумов препятствует раскрытию этого заговора, потому что сам имеет бонапартовские замашки. Сталин прекрасно знал, что письмо это было написано не самостоятельно, а под диктовку помощника Маленкова по фамилии Суханов. Доложили, что полковник оказался так глуп, что ему пришлось переписывать письмо около десяти раз, прежде чем оно обрело грамотный вид. Особого значения это не имело. Более того, письмо это оказалось как нельзя кстати, ибо позволяло одним ударом решить два тревожащих вождя вопроса — справиться с лепилами, которые постоянно сигнализировали вождю об ухудшении его здоровья, и на вполне достаточных основаниях избавиться от министра государственной безопасности и его наиболее одиозных помощников, а также тех лиц, кто был посвящен в операцию «Полынь», которая входила сейчас в заключительный этап на Урале.
   Название это придумал Берия. Поначалу он предложил назвать операцию «Возмездие», но это название вождю не понравилось.
   — Речь идет не о мести, Лаврентий, — строго сказал он. — Какое возмездие? Кто и перед кем провинился? Речь идет о превентивном ударе, а это совсем другая категория борьбы.