Страница:
— Ну же, — подталкивала его миссис Бламберг, — извинитесь.
Катерина между тем делала ему знаки — мол, извинись. Майкл проглотил слюну.
— Я прошу прощения.
— Я вас прощаю. — Она выглядела не менее смущенной.
— Ну давай же, обними ее.
После недолгого колебания Майкл шагнул к Кэт. Та поднялась ему навстречу. Он обнял ее за плечи, а она положила голову ему на грудь. От ее волос исходил пряный запах. «Ка-те-ри-на», — пропело у него в груди.
— Вот и хорошо, — произнес мистер Бламберг.
— Сейчас мы вас покинем, так что вы сможете побыть наедине, — сказала миссис Бламберг. — Пошли, Лоренс.
— Не забудь свою сумочку, Джесси. Она всегда ее забывает.
— Кто бы говорил! Вспомни про свои очки! Лоренс вечно их ищет.
— Вот они, со мной.
— Это потому, что я тебе их дала.
Рука об руку, ласково пикируясь, они вышли из комнаты.
Как только за ними закрылась дверь, Майкл обернулся к Катерине:
— Что произошло? Что вы им сказали?
Она подошла к столу и стала собирать свои бумаги.
— Я им сказала, что вы разорвали нашу помолвку.
— Нашу… что?
— Я сказала, что ваша мама не одобрила ваш выбор и хочет, чтобы вы меня бросили. — Она вопросительно посмотрела на него и запальчиво воскликнула: — Мне надо было что-то придумать!
— Зачем?
— Ради Бламбергов, конечно.
— Но…
— Ведь совершенно ясно: они не хотят разводиться, и я подумала, что мы можем прекратить эту глупую игру.
— Но… вы же плакали!
— Это мой коронный номер. — Она поправила волосы, похожие на грозовую тучу. — Я умею плакать, если это мне нужно.
— Понятно, — сказал Майкл, абсолютно ничего не понимая. Еще несколько минут назад все было запутано так, что концов не найти, а эта необыкновенная женщина тугой узел в мгновение ока превратила в гладкую шелковую ленту.
Майкл смотрел, как она ловко складывает документы.
— Ну… спасибо, — сказал он наконец.
Она взглянула на него и улыбнулась. Потрясающая метаморфоза!
Майкл хотел что-то сказать, но вместо этого чихнул.
— Вам надо срочно принять меры, — спокойно сказала она. — У вас в бронхах хрипы.
Майкл вдруг почувствовал, как непривлекательно выглядит с красным носом и слезящимися глазами, в этом ужасном костюме.
— Я пытаюсь, — сказал он. — Колдрекс, кодеин, всякие капли для носа — все перепробовал.
— Чепуха! У вас дисбаланс между инь и ян. Я вижу. Вам нужны витамины. Вы любите орехи?
— Ну… да… когда они к месту…
— Их место — в вашем желудке. Чтобы заставить антитела работать, вам необходим витамин «Е». Здесь неподалеку есть «Лавка здоровья». Сейчас напишу адрес. — С кипучей энергией, заряжавшей, казалось, все, за что бы она ни бралась, Кэт вырвала листок из своей записной книжки, написала что-то размашистым почерком и, сложив листок, подала ему. — Ну а теперь мне пора.
— Спасибо. Э… Мисс да Филиппо… Катерина…
Майкл замолчал. Ему не хотелось ее отпускать, но он не мог придумать предлог, чтобы ее задержать.
— Да? — Она настороженно, с любопытством, посмотрела на него, словно на диковинного зверя. Майкл не помнил, чтобы на него вот так когда-нибудь смотрели женщины. Глаза у нее оказались не чисто карими, а с желтыми кошачьими искорками.
— Я… это… — В голове было пусто. Майкл нахмурился. И вдруг его осенило: — Не могли бы вы поговорить с Фре-ей, разъяснить это недоразумение с иском. Я был бы вам очень признателен.
— С Фреей? — Эта просьба, казалось, не то напугала, не то озадачила ее.
— Вы ведь увидитесь, не так ли?
— Конечно. Без проблем. — Она стала засовывать папки в портфель. Сейчас возьмет сумочку и… уйдет!
— Подождите! Вместе поедем в лифте. — Майкл стал собирать свои документы. Но быстро не получалось.
— Сожалею, но мне пора. Пока!
Двигаясь, словно маленький, но весьма энергичный торнадо, она схватила портфель и умчалась, помахав ему на прощание рукой.
Майкл остался один в маленькой мрачной комнате. Он посмотрел на сложенный вдвое желтый листок, развернул его. Там был адрес магазина «Афродизиа» и еще название некоторых продуктов, ничего больше. Он смял листок в ладони и разочарованно выругался.
— Вот тебе на орехи, — сказал он.
Глава 14
Глава 15
Катерина между тем делала ему знаки — мол, извинись. Майкл проглотил слюну.
— Я прошу прощения.
— Я вас прощаю. — Она выглядела не менее смущенной.
— Ну давай же, обними ее.
После недолгого колебания Майкл шагнул к Кэт. Та поднялась ему навстречу. Он обнял ее за плечи, а она положила голову ему на грудь. От ее волос исходил пряный запах. «Ка-те-ри-на», — пропело у него в груди.
— Вот и хорошо, — произнес мистер Бламберг.
— Сейчас мы вас покинем, так что вы сможете побыть наедине, — сказала миссис Бламберг. — Пошли, Лоренс.
— Не забудь свою сумочку, Джесси. Она всегда ее забывает.
— Кто бы говорил! Вспомни про свои очки! Лоренс вечно их ищет.
— Вот они, со мной.
— Это потому, что я тебе их дала.
Рука об руку, ласково пикируясь, они вышли из комнаты.
Как только за ними закрылась дверь, Майкл обернулся к Катерине:
— Что произошло? Что вы им сказали?
Она подошла к столу и стала собирать свои бумаги.
— Я им сказала, что вы разорвали нашу помолвку.
— Нашу… что?
— Я сказала, что ваша мама не одобрила ваш выбор и хочет, чтобы вы меня бросили. — Она вопросительно посмотрела на него и запальчиво воскликнула: — Мне надо было что-то придумать!
— Зачем?
— Ради Бламбергов, конечно.
— Но…
— Ведь совершенно ясно: они не хотят разводиться, и я подумала, что мы можем прекратить эту глупую игру.
— Но… вы же плакали!
— Это мой коронный номер. — Она поправила волосы, похожие на грозовую тучу. — Я умею плакать, если это мне нужно.
— Понятно, — сказал Майкл, абсолютно ничего не понимая. Еще несколько минут назад все было запутано так, что концов не найти, а эта необыкновенная женщина тугой узел в мгновение ока превратила в гладкую шелковую ленту.
Майкл смотрел, как она ловко складывает документы.
— Ну… спасибо, — сказал он наконец.
Она взглянула на него и улыбнулась. Потрясающая метаморфоза!
Майкл хотел что-то сказать, но вместо этого чихнул.
— Вам надо срочно принять меры, — спокойно сказала она. — У вас в бронхах хрипы.
Майкл вдруг почувствовал, как непривлекательно выглядит с красным носом и слезящимися глазами, в этом ужасном костюме.
— Я пытаюсь, — сказал он. — Колдрекс, кодеин, всякие капли для носа — все перепробовал.
— Чепуха! У вас дисбаланс между инь и ян. Я вижу. Вам нужны витамины. Вы любите орехи?
— Ну… да… когда они к месту…
— Их место — в вашем желудке. Чтобы заставить антитела работать, вам необходим витамин «Е». Здесь неподалеку есть «Лавка здоровья». Сейчас напишу адрес. — С кипучей энергией, заряжавшей, казалось, все, за что бы она ни бралась, Кэт вырвала листок из своей записной книжки, написала что-то размашистым почерком и, сложив листок, подала ему. — Ну а теперь мне пора.
— Спасибо. Э… Мисс да Филиппо… Катерина…
Майкл замолчал. Ему не хотелось ее отпускать, но он не мог придумать предлог, чтобы ее задержать.
— Да? — Она настороженно, с любопытством, посмотрела на него, словно на диковинного зверя. Майкл не помнил, чтобы на него вот так когда-нибудь смотрели женщины. Глаза у нее оказались не чисто карими, а с желтыми кошачьими искорками.
— Я… это… — В голове было пусто. Майкл нахмурился. И вдруг его осенило: — Не могли бы вы поговорить с Фре-ей, разъяснить это недоразумение с иском. Я был бы вам очень признателен.
— С Фреей? — Эта просьба, казалось, не то напугала, не то озадачила ее.
— Вы ведь увидитесь, не так ли?
— Конечно. Без проблем. — Она стала засовывать папки в портфель. Сейчас возьмет сумочку и… уйдет!
— Подождите! Вместе поедем в лифте. — Майкл стал собирать свои документы. Но быстро не получалось.
— Сожалею, но мне пора. Пока!
Двигаясь, словно маленький, но весьма энергичный торнадо, она схватила портфель и умчалась, помахав ему на прощание рукой.
Майкл остался один в маленькой мрачной комнате. Он посмотрел на сложенный вдвое желтый листок, развернул его. Там был адрес магазина «Афродизиа» и еще название некоторых продуктов, ничего больше. Он смял листок в ладони и разочарованно выругался.
— Вот тебе на орехи, — сказал он.
Глава 14
— …И мне кажется, что та часть, в которой Мак рубит свою мать на куски, несколько тривиальна.
— Так было задумано, Мона. Ироничная ссылка на избитость, банальность насилия в нашем обществе.
— Но зачем он ее съел?
— Разве непонятно? Это и есть всепожирающая страсть, на которую я намекнул в первом параграфе.
— С кетчупом?
— Ты этого не уловила, верно? Кетчуп — это символ.
— В самом деле? Символ чего?
— Крови, наверное, — осторожно вмешался Джек. — Да, Лестер?
Лестер задумчиво посмотрел в потолок и кивнул. На Лестере была, как всегда, безупречно, слишком безупречно, отглаженная рубашка и неизменный галстук. Лысина его тускло поблескивала, волосы он зачесывал наподобие монахов периода инквизиции. Мог ли написать это письмо Лестер? — гадал Джек. Лестер всегда приходил в класс первым и садился на одно и то же место. Его последний рассказ, где он в гротескной манере описывает, как мать закормила сына до такой степени, что в результате он разрубил ее на куски и съел, не в силах справиться с обжорством, типичен для Лестера. Если кто и знаком не понаслышке с силами Тьмы, так это Лестер.
— Почему мужчины рубят на куски именно матерей, а не отцов? Хотела бы я однажды увидеть славную сцену кастрации. — Это уже Рита, толстая пятидесятилетняя дама, не так давно ставшая феминисткой. Но ненависть Риты к мужчинам носила чисто теоретический характер. Узнай она о Джеке и Кэндис, просто посмеялась бы. Или нет?
Джек попытался сосредоточиться, переводя взгляд с одного на другого.
— Давайте попробуем проследить развитие характера Большого Мака. Кто хочет выступить?
Натан, как всегда, начал трепаться, в то время как Мона, очевидно задетая тем, что ее щелкнули по носу с этим символическим кетчупом, демонстративно принялась чистить ногти заколкой для волос. Она была бледной и тощей и принадлежала к тому типу женщин, которым нравится вызывать жалость. Джек изучающе смотрел на нее. Уж не она ли написала письмо? В качестве мести?
Письмо он получил накануне. К счастью, Фрея к этому времени уже ушла на работу, так что никто не видел его потрясения. А Джек и в самом деле испытал шок. Он привык к тому, что его любят, считают душкой. Черт, он и в самом деле был славным парнем, разве нет? Но все утро, пока он пытался что-то написать, мысль о том, что над ним нависла угроза, не давала ему покоя. В конце концов он вытащил смятую бумагу из корзины для мусора и, разгладив листок, стал вчитываться в него в поисках намека на авторство. Сознание того, что кто-то так сильно его ненавидит, неприятно щекотало нервы. Он гадал, не получил ли подобное письмо кто-то из администрации, из тех, на кого он работал. Его работа преподавателя предполагала, в частности, «безупречное» поведение. Об этом ему было сказано во время подписания контракта. До сих пор Джек не задумывался над этим. Вокруг него всегда крутились девицы, и заводить интрижки со студентками не было нужды. Угораздило же его связаться с Кэндис! Джек нахмурился. Только сейчас до него дошло, какую глупость он совершил.
Каким бы ни было его личное мнение о некоторых преподавателях семинаров по творчеству (серые, бездарные выпускники университетов, имеющие всего две-три публикации — рассказы, в заштатных журналах), равно как и о студентах, посещающих эти семинары (не знакомых ни с правилами правописания, ни с синтаксисом, не желающих ничего читать), семинары по творчеству считались уважаемым и доходным бизнесом для людей из академической среды. У Джека были неплохие рекомендации. К тому же у него вышла книга. Он регулярно писал статьи в толстые журналы, тем самым внося посильный вклад в литературное наследие нации. Иногда он тешил себя мыслью, что когда ему наскучит литературный террариум Нью-Йорка, он удалится в какой-нибудь тихий университетский городок и будет там профессорствовать. А в свободное время — писать книги.
Сейчас эта маленькая американская мечта была под угрозой. Американское академическое образование переживало эпоху маккартизма. Преподаватель мог не являться хорошим специалистом, но должен был иметь кристально чистую репутацию. Он не смел даже прикрыть дверь, когда беседовал один на один со своей студенткой из страха быть обвиненным в сексуальных домогательствах. Любой намек на панибратство, не говоря уже о флирте или, не дай Бог, романчике, мог стать поводом для немедленного увольнения с волчьим билетом.
Джек взглянул на Кэндис, сидящую на противоположном от Моны конце стола, необычайно тихую и скромную. «Какого черта она так грубо переигрывает?» — подумал Джек со злостью. Не упоминая о письме, он сказал ей, что они должны всячески скрывать свои отношения, но это не значит, что она должна строить из себя монашку. Все наверняка заметили, что за все время она не произнесла ни слова. Почувствовав на себе его взгляд, Кэндис подняла глаза, прикусила губу и густо покраснела. Господи Боже!
Между тем Натан и Лестер дошли до опасной черты в своем споре, не устарело ли само понятие о характере персонажа в современной литературе. Джек уже пожалел, что инициировал этот спор. Он попросил их написать рассказ о любви. Вообще о любви. Не обязательно к женщине. Результаты оказались плачевными. Из страха быть заклеванными своими же сокурсниками за слащавость и сентиментальность изложения студенты представили любовь в самой извращенной форме: любовь к наркотикам, любовь к убийству, любовь во время Холокоста, любовь, которая оборачивается изнасилованием, и, разумеется, инцест, — унылая проба пера начинающего. Единственное светлое пятно — история любви двух школьников-изгоев, любовь и предательство — работа такая трогательная и субтильная, что Джек едва не поддался искушению ее украсть. Впрочем, он мог бы это сделать без риска для себя. Карлос, одержимый навязчивой идеей графоман, считал, что ни одна из его работ не может быть опубликована, поскольку никогда не будет доведена до совершенства — «отточена».
В этом и состоит извечная проблема учителей: если тебе и повезет и ты обнаружишь пару студентов с истинным талантом, они всегда найдут способ его саботировать. В своем стремлении к оригинальности они пишут триллеры, не способные никого вогнать в дрожь, или историю любви, в которой любовью и не пахнет, детективы, в которых нет ничего, кроме бессвязного бормотания автора в духе подражания литературе «потока сознания». Писатели становятся врагами самим себе — они не хотят, чтобы им помогали.
Джек откинул волосы и провел по ним рукой. Ну пусть он потеряет работу… Не так уж хорош этот академический мир, чтобы лезть в него, расталкивая себе подобных и обдирая локти, доказывая, что ты не хуже остальных, кичащихся своими дипломами… И уж конечно, этот мир не стоит того, чтобы жить в вечном страхе. Почему, черт возьми, он не может иметь отношений со взрослой совершеннолетней женщиной, если даже она его студентка?
Джек присоединился к дискуссии, доказывая, что «Биг Мак», несмотря на впечатляющий разворот сюжета и несколько мощных фраз, «не катит».
— Почему «не катит»? — попробовал копнуть Джек.
Тишина.
Неуверенный голос с галерки:
— Я понимаю, что никогда не смогу писать так, как Лестер, но то, что он пишет, не вызывает у меня никаких чувств.
— Чувства! — презрительно усмехнулся Лестер.
— Женские штучки, — поддакнул Натан.
Женщина, которая осмелилась высказаться, лет сорока, старомодно одетая, густо покраснела. Джек вспомнил, что она работает санитаркой и не имеет даже среднего образования.
— Вы очень проницательны, Лиза, — тепло сказал он. — Попали в самое яблочко. — Джек откинулся на стуле и заложил руки за голову. — Хорошо. Что для писателя, на ваш взгляд, самое важное?
— Раздобыть себе классного агента, — заявил Натан.
Все рассмеялись.
Джек улыбнулся, подождал, пока стихнет шум, и сказал:
— Самое важное для писателя — это быть правдивым. Я говорю об эмоциональной правдивости. Не надо вешать читателю лапшу на уши. Учить, что должно его шокировать, приводить в восторг или ярость — заставьте его это почувствовать.
— Значит, вы так работаете? Я правильно понял вас, сир? — Голос Натана звучал оскорбительно насмешливо.
— Я пытаюсь.
— Нам всем не терпится увидеть роман, над которым вы работаете.
Джек не дал себя отвлечь:
— Забудьте о моей работе. Выберите того, кем вы восхищаетесь, кого любите, и учитесь у них.
— Кого-нибудь вроде Карсона Макгуайра? — спросила Мона. — Он гениален, верно?
— Любого, кто вам нравится, — повторил Джек. — Помните, чтобы заставить читателя чувствовать, вы должны чувствовать сами. До сих пор мы на наших семинарах заостряли внимание на технике, эпитетах, метафорах, построении диалогов. Все это важно, не спорю, но нет ничего хорошего в том, чтобы прятаться под глянцевой поверхностью. Выбирайтесь наверх, покажите себя. Сегодня я хочу видеть вас обнаженными.
— Не меня, — со смешком сказала Рита.
— Всех вас.
— Извращенец, — пробурчал Натан, разминая бицепсы с татуировкой.
Джек посмотрел на часы. Оставался еще час до конца семинара. Натана надо было утихомирить, и Джек сказал:
— А теперь время для разминки.
Все застонали.
— Я хочу, чтобы за сорок минут вы написали сцену, которая заденет меня за живое.
Натан скрестил руки на груди:
— Я не в настроении.
— «Нельзя ждать вдохновения, надо ходить за ним с клюшкой» — это не я сказал, а Джек Лондон. Кто не справится с заданием, получит соответствующий балл. — Джек внимательно обвел взглядом лица. — И уж конечно, не получит «5» за курс.
— Я не смогу! — воскликнул Карлос. — Вы дали очень мало времени.
— Попытайтесь. Разница между писателем подающим надежды и настоящим в том, что последний доводит дело до конца. Еще есть вопросы?
— Надо заполнить одну страницу или две? — вскинув руку, как в нацистском приветствии, спросил Лестер.
— Одну, две, половину, всю тетрадь. Можете писать справа налево и снизу вверх. Напишите стихотворение, сценку, диалог или просто письмо. Можете рассказать о кошке. Мне все равно. Главное — будьте искренни и заставьте меня это почувствовать. Загляните в свои сердца и пишите.
Пошумев немного, студенты принялись за работу. В комнате стало тихо — приятная тишина, тишина сосредоточенного внимания, радующая душу преподавателя. За окнами мерцал огнями вечерний город. Джек обвел взглядом аудиторию: голубые стены, от запаха мела щекочет в носу. Вот они — двенадцать учеников, двенадцать апостолов — склонились над скрижалями и пишут, пишут, покусывая ручки, время от времени с надеждой поднимая на него глаза — может, он сотворит чудо, устроит какой-нибудь трюк: превратит воду в вино или сделает что-нибудь в этом роде. Джеку казалось, что сердце его разрослось до гигантских размеров и вместило их всех. Ему нравилась эта работа. Он любил учить. Любил эту странную комбинацию — чистой, высокой теории и земного, приземленного, человеческого. Любил споры и шутки и то непередаваемое чувство, когда студент постепенно приходит к пониманию того, что он, Джек Мэдисон, до него доносит. Ему не хотелось потерять эту работу и вообще возможность преподавать. Он гадал, кто из двенадцати оказался Иудой.
Послышался шорох — это Рита, исписав страницу, начала писать на обороте. Слова лились из нее легко, как из рога изобилия. Джека поражала уверенность в себе некоторых студентов. Они знали, чего хотели. К нему желание стать писателем пришло не сразу, исподволь. Порой его одолевали сомнения, он боялся, что никогда не станет настоящим писателем, потому что не был одержим писательской страстью с детства. Он рос вне литературной среды. Отец читал только биржевые сводки; мать — толстые иллюстрированные журналы с глянцевой обложкой. Но Джек рос созерцателем. Вернее, наблюдателем. Покуда приходили и уходили мачехи и отчимы, пока его носило из дома в дом, он научился распознавать эмоциональную температуру места и людей и фиксировать ее в памяти. Если жизнь, которой он жил, его не устраивала, он придумывал себе другую.
Когда Джеку исполнилось десять, его отец женился в очередной раз. Лорен ворвалась в их жизнь как порыв свежего ветра, с полными книг сундуками, и жизнь его сразу изменилась. Джек стал читать, и это занятие полностью поглотило его. Лорен покупала ему книги, читала ему вслух, поясняла незнакомые слова и понятия, выслушивала его мнение. Позднее Лорен поощряла его начинания, с осторожной настойчивостью заставляла переносить на бумагу некоторые из образов, живших в его воображении. «Большое небо» он посвятил ей.
Для Джека писать означало освобождаться от рутины. Это было все равно что открыть в себе шестое чувство или новое измерение. Ему нравился сам процесс: вначале свободный поток слов, торопливый и бессвязный, потом долгая, требующая немалых интеллектуальных усилий (что тоже было в радость) отделка. Нравилось, что хороший писатель способен создать все, чего бы ни захотел, и заставить читателя поверить в это.
Но сейчас ум его заблокирован. Джека словно загнали в угол, и он не может оттуда вырваться. А что, если после первой книги он не напишет больше ни строчки? Надо вернуться домой и сделать то, чего хочет от него отец, — взвалить на себя бремя семейного бизнеса: управлять складом или заниматься рекламой. (Эй, Джек, ты ведь должен быть в ладу со словами?) Он вспомнил со смутной тревогой о том, что в ближайшие выходные в Нью-Йорк приезжает отец. Он сообщил об этом в письме, типичном для Джека Мэдисона-старшего: две строчки, напечатанные секретаршей, извещавшие Джека о том, что в воскресенье отец выберет время, чтобы встретиться с сыном. Джека всегда бесило, что отец распоряжается его жизнью: предполагалось, что только Мэдисон-старший должен планировать свое время, в то время как Джек-младший всегда свободен. Отец не считал писательство работой. Противостояние Джека с отцом началось давно, еще в школе, когда Джек бросил футбол и сосредоточился на занятиях литературой. («Черт возьми, сын, зачем думать об учебе тому, кто наследует „Мэдисон пейпер“?») В один прекрасный день Джек заявил, что желает продолжить учебу в колледже, чтобы получить диплом магистра изящных искусств. («Каких таких искусств?») Когда Джек гордо презентовал отцу экземпляр своей первой книги, отец полистал ее и со смешком заметил, что Джек мог бы выпустить миллион таких книжек, работая в «Мэдисон пейпер». Джек был уверен, что отец так и не прочел его книгу. Если его следующее произведение окажется бестселлером и, чем черт не шутит, завоюет Пулитцеровскую премию, тогда, надо думать, отец перестанет над ним глумиться.
В конце семинара Джек собрал работы студентов и раздал листы с отрывком, который они должны будут обсудить на следующем семинаре. Кэндис, передавая ему работу, незаметно повернула руку так, что он прочел на ее ладони: «Увидимся в субботу», а внизу заметил смешную рожицу. Возвращаясь домой на метро, Джек вдруг обнаружил, что испытывает немалое облегчение от того, что ее нет рядом, что он не слышит ее беспрерывной болтовни, хотя ее детская непосредственность тронула его. Кэндис была куколкой, но иногда хотелось побыть одному и подумать о своем. О том, например, почему он не может писать. Этот вопрос Джек задавал себе ежедневно, и с каждым днем ему становилось все страшнее. Будьте искренни, говорил он студентам. Загляните в свое сердце и пишите. Но он сам так больше не мог. Что-то заслоняло его внутренний экран, загораживало обзор.
Джек вспомнил о внезапно возникшем чудесном рассказе Карлоса и испытал стыд. Он поклялся себе тайком от Карлоса отправить его рассказ в несколько лучших журналов — без переделок, без «отделки». Хороший редактор наверняка заметит талант. Джек представил себе полный энтузиазма ответ редактора, благодарность Карлоса и его блистательную карьеру (не такую, впрочем, как у его учителя и патрона). Выходя из метро, Джек улыбался, согретый своей фантазией.
Мимо прошла женщина — стильная, уверенная в себе, лет сорока пяти, очень привлекательная. Она встретила его взгляд с холодноватым, но приятным удивлением, словно хотела сказать: «Да, я знаю, что восхитительна. Спасибо, что заметил. А теперь исчезни». Джеку нравились такие женщины. Он прикинул, куда она могла направляться, замужем или нет, о чем ей нравится разговаривать. Он начал сочинять сцену. Летний вечер. Смеркается. Двое в ресторане — оба красивы и умны. Один из двоих — он сам, конечно (скажем, чуть стройнее). Они могли бы беседовать, он и эта таинственная незнакомка, даже спорить, пересыпая беседу намеками весьма интимного свойства. Она либо замужем, либо недоступна ему по другой причине, пока неизвестной читателю. Она сидит напротив, чуть склонившись над столом, и он смотрит на ее красивое лицо, оно совсем близко, красивое и страстное, ее выразительные руки рассекают воздух вот так…
Стоп. Вот пиццерия. Джек вошел и потянул носом воздух. Он зверски проголодался. Он не против взять кусок пиццы и съесть его дома, на заднем дворе, если только комары не доконают. Интересно, дома ли Фрея? Скорее всего да. Непохоже, что она сейчас нарасхват. Бедная старушка Фрея. Найти Мистера Совершенство ей так и не удалось, да и раньше не удавалось. Ей попадались неудачники и проходимцы. Женщины разборчивы только на словах. Неудивительно, что она постоянно не в духе, должно быть, разочаровалась в жизни. Надо бы ей научиться относиться к сексу, как к шведскому столу: подошел, взял, что надо, и отвали — пусть с него, Джека, берет пример. Но мужчине, конечно, проще.
Внезапно Джеку пришла в голову замечательная мысль: почему бы и для Фреи не взять кусок пиццы? Он знал, какую она любит: без грибов и сладкого перца, двойное количество анчоусов и много оливок — черных и зеленых. Это явилось бы своего рода предложением мира. Он поступил с ней некрасиво, но это была всего лишь шутка. Джек представил, как входит в квартиру, — Фрея моет голову или смотрит телевизор, ей лень что-то себе приготовить, а есть хочется, и она будет ему благодарна. Они сядут во дворике, поболтают. Он насмешит ее, рассказав, как Кэндис играла сегодня «в партизанку». Все будет как в старые добрые времена.
— Так было задумано, Мона. Ироничная ссылка на избитость, банальность насилия в нашем обществе.
— Но зачем он ее съел?
— Разве непонятно? Это и есть всепожирающая страсть, на которую я намекнул в первом параграфе.
— С кетчупом?
— Ты этого не уловила, верно? Кетчуп — это символ.
— В самом деле? Символ чего?
— Крови, наверное, — осторожно вмешался Джек. — Да, Лестер?
Лестер задумчиво посмотрел в потолок и кивнул. На Лестере была, как всегда, безупречно, слишком безупречно, отглаженная рубашка и неизменный галстук. Лысина его тускло поблескивала, волосы он зачесывал наподобие монахов периода инквизиции. Мог ли написать это письмо Лестер? — гадал Джек. Лестер всегда приходил в класс первым и садился на одно и то же место. Его последний рассказ, где он в гротескной манере описывает, как мать закормила сына до такой степени, что в результате он разрубил ее на куски и съел, не в силах справиться с обжорством, типичен для Лестера. Если кто и знаком не понаслышке с силами Тьмы, так это Лестер.
— Почему мужчины рубят на куски именно матерей, а не отцов? Хотела бы я однажды увидеть славную сцену кастрации. — Это уже Рита, толстая пятидесятилетняя дама, не так давно ставшая феминисткой. Но ненависть Риты к мужчинам носила чисто теоретический характер. Узнай она о Джеке и Кэндис, просто посмеялась бы. Или нет?
Джек попытался сосредоточиться, переводя взгляд с одного на другого.
— Давайте попробуем проследить развитие характера Большого Мака. Кто хочет выступить?
Натан, как всегда, начал трепаться, в то время как Мона, очевидно задетая тем, что ее щелкнули по носу с этим символическим кетчупом, демонстративно принялась чистить ногти заколкой для волос. Она была бледной и тощей и принадлежала к тому типу женщин, которым нравится вызывать жалость. Джек изучающе смотрел на нее. Уж не она ли написала письмо? В качестве мести?
Письмо он получил накануне. К счастью, Фрея к этому времени уже ушла на работу, так что никто не видел его потрясения. А Джек и в самом деле испытал шок. Он привык к тому, что его любят, считают душкой. Черт, он и в самом деле был славным парнем, разве нет? Но все утро, пока он пытался что-то написать, мысль о том, что над ним нависла угроза, не давала ему покоя. В конце концов он вытащил смятую бумагу из корзины для мусора и, разгладив листок, стал вчитываться в него в поисках намека на авторство. Сознание того, что кто-то так сильно его ненавидит, неприятно щекотало нервы. Он гадал, не получил ли подобное письмо кто-то из администрации, из тех, на кого он работал. Его работа преподавателя предполагала, в частности, «безупречное» поведение. Об этом ему было сказано во время подписания контракта. До сих пор Джек не задумывался над этим. Вокруг него всегда крутились девицы, и заводить интрижки со студентками не было нужды. Угораздило же его связаться с Кэндис! Джек нахмурился. Только сейчас до него дошло, какую глупость он совершил.
Каким бы ни было его личное мнение о некоторых преподавателях семинаров по творчеству (серые, бездарные выпускники университетов, имеющие всего две-три публикации — рассказы, в заштатных журналах), равно как и о студентах, посещающих эти семинары (не знакомых ни с правилами правописания, ни с синтаксисом, не желающих ничего читать), семинары по творчеству считались уважаемым и доходным бизнесом для людей из академической среды. У Джека были неплохие рекомендации. К тому же у него вышла книга. Он регулярно писал статьи в толстые журналы, тем самым внося посильный вклад в литературное наследие нации. Иногда он тешил себя мыслью, что когда ему наскучит литературный террариум Нью-Йорка, он удалится в какой-нибудь тихий университетский городок и будет там профессорствовать. А в свободное время — писать книги.
Сейчас эта маленькая американская мечта была под угрозой. Американское академическое образование переживало эпоху маккартизма. Преподаватель мог не являться хорошим специалистом, но должен был иметь кристально чистую репутацию. Он не смел даже прикрыть дверь, когда беседовал один на один со своей студенткой из страха быть обвиненным в сексуальных домогательствах. Любой намек на панибратство, не говоря уже о флирте или, не дай Бог, романчике, мог стать поводом для немедленного увольнения с волчьим билетом.
Джек взглянул на Кэндис, сидящую на противоположном от Моны конце стола, необычайно тихую и скромную. «Какого черта она так грубо переигрывает?» — подумал Джек со злостью. Не упоминая о письме, он сказал ей, что они должны всячески скрывать свои отношения, но это не значит, что она должна строить из себя монашку. Все наверняка заметили, что за все время она не произнесла ни слова. Почувствовав на себе его взгляд, Кэндис подняла глаза, прикусила губу и густо покраснела. Господи Боже!
Между тем Натан и Лестер дошли до опасной черты в своем споре, не устарело ли само понятие о характере персонажа в современной литературе. Джек уже пожалел, что инициировал этот спор. Он попросил их написать рассказ о любви. Вообще о любви. Не обязательно к женщине. Результаты оказались плачевными. Из страха быть заклеванными своими же сокурсниками за слащавость и сентиментальность изложения студенты представили любовь в самой извращенной форме: любовь к наркотикам, любовь к убийству, любовь во время Холокоста, любовь, которая оборачивается изнасилованием, и, разумеется, инцест, — унылая проба пера начинающего. Единственное светлое пятно — история любви двух школьников-изгоев, любовь и предательство — работа такая трогательная и субтильная, что Джек едва не поддался искушению ее украсть. Впрочем, он мог бы это сделать без риска для себя. Карлос, одержимый навязчивой идеей графоман, считал, что ни одна из его работ не может быть опубликована, поскольку никогда не будет доведена до совершенства — «отточена».
В этом и состоит извечная проблема учителей: если тебе и повезет и ты обнаружишь пару студентов с истинным талантом, они всегда найдут способ его саботировать. В своем стремлении к оригинальности они пишут триллеры, не способные никого вогнать в дрожь, или историю любви, в которой любовью и не пахнет, детективы, в которых нет ничего, кроме бессвязного бормотания автора в духе подражания литературе «потока сознания». Писатели становятся врагами самим себе — они не хотят, чтобы им помогали.
Джек откинул волосы и провел по ним рукой. Ну пусть он потеряет работу… Не так уж хорош этот академический мир, чтобы лезть в него, расталкивая себе подобных и обдирая локти, доказывая, что ты не хуже остальных, кичащихся своими дипломами… И уж конечно, этот мир не стоит того, чтобы жить в вечном страхе. Почему, черт возьми, он не может иметь отношений со взрослой совершеннолетней женщиной, если даже она его студентка?
Джек присоединился к дискуссии, доказывая, что «Биг Мак», несмотря на впечатляющий разворот сюжета и несколько мощных фраз, «не катит».
— Почему «не катит»? — попробовал копнуть Джек.
Тишина.
Неуверенный голос с галерки:
— Я понимаю, что никогда не смогу писать так, как Лестер, но то, что он пишет, не вызывает у меня никаких чувств.
— Чувства! — презрительно усмехнулся Лестер.
— Женские штучки, — поддакнул Натан.
Женщина, которая осмелилась высказаться, лет сорока, старомодно одетая, густо покраснела. Джек вспомнил, что она работает санитаркой и не имеет даже среднего образования.
— Вы очень проницательны, Лиза, — тепло сказал он. — Попали в самое яблочко. — Джек откинулся на стуле и заложил руки за голову. — Хорошо. Что для писателя, на ваш взгляд, самое важное?
— Раздобыть себе классного агента, — заявил Натан.
Все рассмеялись.
Джек улыбнулся, подождал, пока стихнет шум, и сказал:
— Самое важное для писателя — это быть правдивым. Я говорю об эмоциональной правдивости. Не надо вешать читателю лапшу на уши. Учить, что должно его шокировать, приводить в восторг или ярость — заставьте его это почувствовать.
— Значит, вы так работаете? Я правильно понял вас, сир? — Голос Натана звучал оскорбительно насмешливо.
— Я пытаюсь.
— Нам всем не терпится увидеть роман, над которым вы работаете.
Джек не дал себя отвлечь:
— Забудьте о моей работе. Выберите того, кем вы восхищаетесь, кого любите, и учитесь у них.
— Кого-нибудь вроде Карсона Макгуайра? — спросила Мона. — Он гениален, верно?
— Любого, кто вам нравится, — повторил Джек. — Помните, чтобы заставить читателя чувствовать, вы должны чувствовать сами. До сих пор мы на наших семинарах заостряли внимание на технике, эпитетах, метафорах, построении диалогов. Все это важно, не спорю, но нет ничего хорошего в том, чтобы прятаться под глянцевой поверхностью. Выбирайтесь наверх, покажите себя. Сегодня я хочу видеть вас обнаженными.
— Не меня, — со смешком сказала Рита.
— Всех вас.
— Извращенец, — пробурчал Натан, разминая бицепсы с татуировкой.
Джек посмотрел на часы. Оставался еще час до конца семинара. Натана надо было утихомирить, и Джек сказал:
— А теперь время для разминки.
Все застонали.
— Я хочу, чтобы за сорок минут вы написали сцену, которая заденет меня за живое.
Натан скрестил руки на груди:
— Я не в настроении.
— «Нельзя ждать вдохновения, надо ходить за ним с клюшкой» — это не я сказал, а Джек Лондон. Кто не справится с заданием, получит соответствующий балл. — Джек внимательно обвел взглядом лица. — И уж конечно, не получит «5» за курс.
— Я не смогу! — воскликнул Карлос. — Вы дали очень мало времени.
— Попытайтесь. Разница между писателем подающим надежды и настоящим в том, что последний доводит дело до конца. Еще есть вопросы?
— Надо заполнить одну страницу или две? — вскинув руку, как в нацистском приветствии, спросил Лестер.
— Одну, две, половину, всю тетрадь. Можете писать справа налево и снизу вверх. Напишите стихотворение, сценку, диалог или просто письмо. Можете рассказать о кошке. Мне все равно. Главное — будьте искренни и заставьте меня это почувствовать. Загляните в свои сердца и пишите.
Пошумев немного, студенты принялись за работу. В комнате стало тихо — приятная тишина, тишина сосредоточенного внимания, радующая душу преподавателя. За окнами мерцал огнями вечерний город. Джек обвел взглядом аудиторию: голубые стены, от запаха мела щекочет в носу. Вот они — двенадцать учеников, двенадцать апостолов — склонились над скрижалями и пишут, пишут, покусывая ручки, время от времени с надеждой поднимая на него глаза — может, он сотворит чудо, устроит какой-нибудь трюк: превратит воду в вино или сделает что-нибудь в этом роде. Джеку казалось, что сердце его разрослось до гигантских размеров и вместило их всех. Ему нравилась эта работа. Он любил учить. Любил эту странную комбинацию — чистой, высокой теории и земного, приземленного, человеческого. Любил споры и шутки и то непередаваемое чувство, когда студент постепенно приходит к пониманию того, что он, Джек Мэдисон, до него доносит. Ему не хотелось потерять эту работу и вообще возможность преподавать. Он гадал, кто из двенадцати оказался Иудой.
Послышался шорох — это Рита, исписав страницу, начала писать на обороте. Слова лились из нее легко, как из рога изобилия. Джека поражала уверенность в себе некоторых студентов. Они знали, чего хотели. К нему желание стать писателем пришло не сразу, исподволь. Порой его одолевали сомнения, он боялся, что никогда не станет настоящим писателем, потому что не был одержим писательской страстью с детства. Он рос вне литературной среды. Отец читал только биржевые сводки; мать — толстые иллюстрированные журналы с глянцевой обложкой. Но Джек рос созерцателем. Вернее, наблюдателем. Покуда приходили и уходили мачехи и отчимы, пока его носило из дома в дом, он научился распознавать эмоциональную температуру места и людей и фиксировать ее в памяти. Если жизнь, которой он жил, его не устраивала, он придумывал себе другую.
Когда Джеку исполнилось десять, его отец женился в очередной раз. Лорен ворвалась в их жизнь как порыв свежего ветра, с полными книг сундуками, и жизнь его сразу изменилась. Джек стал читать, и это занятие полностью поглотило его. Лорен покупала ему книги, читала ему вслух, поясняла незнакомые слова и понятия, выслушивала его мнение. Позднее Лорен поощряла его начинания, с осторожной настойчивостью заставляла переносить на бумагу некоторые из образов, живших в его воображении. «Большое небо» он посвятил ей.
Для Джека писать означало освобождаться от рутины. Это было все равно что открыть в себе шестое чувство или новое измерение. Ему нравился сам процесс: вначале свободный поток слов, торопливый и бессвязный, потом долгая, требующая немалых интеллектуальных усилий (что тоже было в радость) отделка. Нравилось, что хороший писатель способен создать все, чего бы ни захотел, и заставить читателя поверить в это.
Но сейчас ум его заблокирован. Джека словно загнали в угол, и он не может оттуда вырваться. А что, если после первой книги он не напишет больше ни строчки? Надо вернуться домой и сделать то, чего хочет от него отец, — взвалить на себя бремя семейного бизнеса: управлять складом или заниматься рекламой. (Эй, Джек, ты ведь должен быть в ладу со словами?) Он вспомнил со смутной тревогой о том, что в ближайшие выходные в Нью-Йорк приезжает отец. Он сообщил об этом в письме, типичном для Джека Мэдисона-старшего: две строчки, напечатанные секретаршей, извещавшие Джека о том, что в воскресенье отец выберет время, чтобы встретиться с сыном. Джека всегда бесило, что отец распоряжается его жизнью: предполагалось, что только Мэдисон-старший должен планировать свое время, в то время как Джек-младший всегда свободен. Отец не считал писательство работой. Противостояние Джека с отцом началось давно, еще в школе, когда Джек бросил футбол и сосредоточился на занятиях литературой. («Черт возьми, сын, зачем думать об учебе тому, кто наследует „Мэдисон пейпер“?») В один прекрасный день Джек заявил, что желает продолжить учебу в колледже, чтобы получить диплом магистра изящных искусств. («Каких таких искусств?») Когда Джек гордо презентовал отцу экземпляр своей первой книги, отец полистал ее и со смешком заметил, что Джек мог бы выпустить миллион таких книжек, работая в «Мэдисон пейпер». Джек был уверен, что отец так и не прочел его книгу. Если его следующее произведение окажется бестселлером и, чем черт не шутит, завоюет Пулитцеровскую премию, тогда, надо думать, отец перестанет над ним глумиться.
В конце семинара Джек собрал работы студентов и раздал листы с отрывком, который они должны будут обсудить на следующем семинаре. Кэндис, передавая ему работу, незаметно повернула руку так, что он прочел на ее ладони: «Увидимся в субботу», а внизу заметил смешную рожицу. Возвращаясь домой на метро, Джек вдруг обнаружил, что испытывает немалое облегчение от того, что ее нет рядом, что он не слышит ее беспрерывной болтовни, хотя ее детская непосредственность тронула его. Кэндис была куколкой, но иногда хотелось побыть одному и подумать о своем. О том, например, почему он не может писать. Этот вопрос Джек задавал себе ежедневно, и с каждым днем ему становилось все страшнее. Будьте искренни, говорил он студентам. Загляните в свое сердце и пишите. Но он сам так больше не мог. Что-то заслоняло его внутренний экран, загораживало обзор.
Джек вспомнил о внезапно возникшем чудесном рассказе Карлоса и испытал стыд. Он поклялся себе тайком от Карлоса отправить его рассказ в несколько лучших журналов — без переделок, без «отделки». Хороший редактор наверняка заметит талант. Джек представил себе полный энтузиазма ответ редактора, благодарность Карлоса и его блистательную карьеру (не такую, впрочем, как у его учителя и патрона). Выходя из метро, Джек улыбался, согретый своей фантазией.
Мимо прошла женщина — стильная, уверенная в себе, лет сорока пяти, очень привлекательная. Она встретила его взгляд с холодноватым, но приятным удивлением, словно хотела сказать: «Да, я знаю, что восхитительна. Спасибо, что заметил. А теперь исчезни». Джеку нравились такие женщины. Он прикинул, куда она могла направляться, замужем или нет, о чем ей нравится разговаривать. Он начал сочинять сцену. Летний вечер. Смеркается. Двое в ресторане — оба красивы и умны. Один из двоих — он сам, конечно (скажем, чуть стройнее). Они могли бы беседовать, он и эта таинственная незнакомка, даже спорить, пересыпая беседу намеками весьма интимного свойства. Она либо замужем, либо недоступна ему по другой причине, пока неизвестной читателю. Она сидит напротив, чуть склонившись над столом, и он смотрит на ее красивое лицо, оно совсем близко, красивое и страстное, ее выразительные руки рассекают воздух вот так…
Стоп. Вот пиццерия. Джек вошел и потянул носом воздух. Он зверски проголодался. Он не против взять кусок пиццы и съесть его дома, на заднем дворе, если только комары не доконают. Интересно, дома ли Фрея? Скорее всего да. Непохоже, что она сейчас нарасхват. Бедная старушка Фрея. Найти Мистера Совершенство ей так и не удалось, да и раньше не удавалось. Ей попадались неудачники и проходимцы. Женщины разборчивы только на словах. Неудивительно, что она постоянно не в духе, должно быть, разочаровалась в жизни. Надо бы ей научиться относиться к сексу, как к шведскому столу: подошел, взял, что надо, и отвали — пусть с него, Джека, берет пример. Но мужчине, конечно, проще.
Внезапно Джеку пришла в голову замечательная мысль: почему бы и для Фреи не взять кусок пиццы? Он знал, какую она любит: без грибов и сладкого перца, двойное количество анчоусов и много оливок — черных и зеленых. Это явилось бы своего рода предложением мира. Он поступил с ней некрасиво, но это была всего лишь шутка. Джек представил, как входит в квартиру, — Фрея моет голову или смотрит телевизор, ей лень что-то себе приготовить, а есть хочется, и она будет ему благодарна. Они сядут во дворике, поболтают. Он насмешит ее, рассказав, как Кэндис играла сегодня «в партизанку». Все будет как в старые добрые времена.
Глава 15
Фрея не в силах была больше терпеть. Она перекинула ногу на другую сторону, но это мало помогло. Между тем жесткое сиденье под ней отчаянно заскрипело и парень, сидящий впереди, сердито оглянулся. Серьга в виде крупного кольца, воткнутая в бровь, придавала ему зловещий вид.
— Простите, — пробормотала она.
Фрея постаралась сосредоточиться на том, что происходило на сцене. Там актер в костюме буддийского монаха уже двадцать минут стоял в свете рампы, опустив глаза и сведя вместе ладони. Вот и все. Фрея не могла с уверенностью сказать, был ли в этом какой-то скрытый глубокий смысл или что-то стряслось с реквизитом и следующую сцену нельзя сыграть. Фрея напомнила себе, что находится на спектакле альтернативного театра. Тут вам не бродвейский мюзик-холл.
Хотя… Послышался какой-то звук. Низкий, утробный — так гудит по ночам холодильник. Потом из-за черного как ночь занавеса показалась рука, затем нога, согнутый локоть, опущенная голова. Следующие десять минут или около того прошли в серии агонизирующих движений отдельно существующих рук и ног, к которым медленно присоединялись остальные части тела. Наконец появилась группа очень юных и очень мрачных американцев — юношей и девушек, одетых в саронги и рубашки, сшитые из старых мешков. Бретта среди них не было. Возможно, они подобрали для него особую роль — обнаженного бога, например. Она расспрашивала Бретта о его роли, но он сказал с полуулыбкой, ударившей ее ниже живота: «Во вторник премьера. Почему бы тебе не прийти?»
Фрея сжала свернутую в рулон программу, мысленно вернувшись к прошлой субботе. Она снова видела мускулистую спину Бретта — он ехал впереди, довольно быстро, и, когда оглядывался, ей стоило немалых усилий выдавить из себя улыбку. Не так-то просто было выкрикивать что-то в ответ на его жизнерадостные замечания — в легких не хватало воздуха. Зато она могла любоваться сколько угодно его сильными ногами и широкой спиной. Как только они приехали в парк, он замедлил темп и принялся показывать ей трюки — ездил, отпустив руль, балансируя. Он то и дело оглядывался на нее, и при этом ветер трепал его волосы. Фрея смеялась и повторяла за ним его трюки, и вскоре они затеяли что-то вроде игры — погоня за лидером. Поравнявшись с ним, Фрея отпустила педали и покатилась по инерции, широко расставив ноги; катаясь без рук, изображала цыпленка, хлопая локтями, как крыльями, потом раскинула руки, на несколько кратких триумфальных секунд отпустив и педали, и руль. Затем снова настала очередь Бретта. Прохожие останавливались поглазеть на них и улыбались. Все это было здорово и весело, будто пьешь шампанское. Фрея поняла, чего ей не хватало с Майклом, — его она и в страшном сне не могла представить себе верхом на велосипеде, разве только упакованным в шлем, наколенники и с рюкзаком, полным провизии и запчастей за спиной. К тому времени как они с Бреттом остановились, запыхавшиеся и смеющиеся, полпути к близости оказались пройдены.
— Пошли, сумасшедшая девчонка, я угощу тебя соком.
— Ни за что. Я угощаю.
— Простите, — пробормотала она.
Фрея постаралась сосредоточиться на том, что происходило на сцене. Там актер в костюме буддийского монаха уже двадцать минут стоял в свете рампы, опустив глаза и сведя вместе ладони. Вот и все. Фрея не могла с уверенностью сказать, был ли в этом какой-то скрытый глубокий смысл или что-то стряслось с реквизитом и следующую сцену нельзя сыграть. Фрея напомнила себе, что находится на спектакле альтернативного театра. Тут вам не бродвейский мюзик-холл.
Хотя… Послышался какой-то звук. Низкий, утробный — так гудит по ночам холодильник. Потом из-за черного как ночь занавеса показалась рука, затем нога, согнутый локоть, опущенная голова. Следующие десять минут или около того прошли в серии агонизирующих движений отдельно существующих рук и ног, к которым медленно присоединялись остальные части тела. Наконец появилась группа очень юных и очень мрачных американцев — юношей и девушек, одетых в саронги и рубашки, сшитые из старых мешков. Бретта среди них не было. Возможно, они подобрали для него особую роль — обнаженного бога, например. Она расспрашивала Бретта о его роли, но он сказал с полуулыбкой, ударившей ее ниже живота: «Во вторник премьера. Почему бы тебе не прийти?»
Фрея сжала свернутую в рулон программу, мысленно вернувшись к прошлой субботе. Она снова видела мускулистую спину Бретта — он ехал впереди, довольно быстро, и, когда оглядывался, ей стоило немалых усилий выдавить из себя улыбку. Не так-то просто было выкрикивать что-то в ответ на его жизнерадостные замечания — в легких не хватало воздуха. Зато она могла любоваться сколько угодно его сильными ногами и широкой спиной. Как только они приехали в парк, он замедлил темп и принялся показывать ей трюки — ездил, отпустив руль, балансируя. Он то и дело оглядывался на нее, и при этом ветер трепал его волосы. Фрея смеялась и повторяла за ним его трюки, и вскоре они затеяли что-то вроде игры — погоня за лидером. Поравнявшись с ним, Фрея отпустила педали и покатилась по инерции, широко расставив ноги; катаясь без рук, изображала цыпленка, хлопая локтями, как крыльями, потом раскинула руки, на несколько кратких триумфальных секунд отпустив и педали, и руль. Затем снова настала очередь Бретта. Прохожие останавливались поглазеть на них и улыбались. Все это было здорово и весело, будто пьешь шампанское. Фрея поняла, чего ей не хватало с Майклом, — его она и в страшном сне не могла представить себе верхом на велосипеде, разве только упакованным в шлем, наколенники и с рюкзаком, полным провизии и запчастей за спиной. К тому времени как они с Бреттом остановились, запыхавшиеся и смеющиеся, полпути к близости оказались пройдены.
— Пошли, сумасшедшая девчонка, я угощу тебя соком.
— Ни за что. Я угощаю.