Жилин Зеленогурский, он же Сигурд Отважный, он же Абдулла Конопатый, уходил от них в голубоватую дымку осеннего вечера, с громким шуршанием загребая ботфортами палую листву и унося с собой навсегда надежду на возвращение домой. Как глупо!
Уходил он быстро, но почему-то не смог уйти далеко. Споткнулся, словно о невидимую ступеньку, и упал ничком в красные кленовые листья. Изольда сразу подбежала к нему, наклонилась, и только тут Тристан заметил, что из затылка Сигурда торчит длинная стрела с характерным корнуолльским оперением.
Не может быть! Они как будто все оглохли. Стрелы не летают так беззвучно!
Тристан оглянулся.
Из кустов, виновато пожимая плечами, вышел Перинис с большим луком в руках. А Изольда уже бежала обратно с непонятным выражением на лице. Рот ее был приоткрыт: то ли от страха, то ли от удивления, то ли от радости.
– Извините, миледи, я вашего польского языка не понимаю, – мямлил могучий слуга. – Но мне показалось, вы желали смерти тому человеку, а он решил уйти от вас. Я был не прав, миледи?
«Во дурак! – подумал Тристан не без восторга. – Какая теперь разница – прав, не прав, – когда уже убил человека?»
А из-за спины вдруг послышались торжественно-вялые аплодисменты: четыре или пять размеренных хлопков. Все сразу вспомнили про Мырддина, повернулись кто где стоял и посмотрели на него.
«И когда герцог Жилен сделал вид, что пьет смертоносное зелье, – с напыщенной выразительностью процитировал волшебник, – а в действительности бросил наземь глиняный флакон и попытался спасаться бегством от бывших своих друзей, ставших теперь врагами, юный римлянин по имени Пенис, засевший в эту пору в кустах, натянул тугую тетиву своего лука и пустил стрелу точно в цель – в стриженый затылок герцога…»
– Что, действительно есть такая легенда? – удивилась Изольда.
– Теперь – есть, – улыбнулся Мырддин.
– У вас осталось десять минут, – объяснил Мырддин, – и только для разговора. Никаких нежностей, слишком много свидетелей. А говорить можете на «польском». Все понятно?
– Абсолютно, ваша честь! – рапортовал Тристан.
– Вот и прекрасно. Сюда едет сам король Марк, – забеспокоился старик почему-то. – Так что, Тристан, буквально десять минут, и ты исчезаешь. А я прямо сейчас ухожу. Пока, ребята, до скорой встречи!
– Погодите, Мырддин! – Тристан окликнул его. – А Зига вернется в двадцатый век?
– Вы считаете, стоит его туда возвращать?
– Упаси Господь! – выдохнула Изольда.
– Вот и я так же думаю, – согласился добрый волшебник.
Тристан прижал Изольду к себе крепко-крепко и поймал ее губы, едва они остались вдвоем. Это было очень приятно – после такой-то разлуки! Но Изольда не отвечала ему, как прежде. Она просто позволила обнять себя, разрешила поцеловать в губы, покорно приоткрыв их навстречу пылкому языку Тристана.
– Ты разлюбила меня! – выдохнул он ошарашенно.
– Это ты разлюбил меня, – возразила Изольда, нехотя высвобождаясь. – Ну действительно: тело точно такое же, как мое, теперь есть у тебя в Арморике. А душа… По-моему, душа моя уже отлетела куда-то на остров Авалон. Я безумно устала от всего, Ваня. Безумно устала.
Тристан снова обнял ее, прикоснулся губами к шее, начал нежно поглаживать по спине.
– Не надо, Ваня, не приставай, – попросила она жалобно. – У нас сегодня все равно ничего не получится.
– Потому что Мырддин сказал про десять минут? Да плевал я и на него, и на Марка, который едет сюда, и на все твои древние тексты!
– Да нет, Ваня, просто у меня настроение какое-то ужасное. Понимаешь? Я дура. Ну скажи мне, что я дура…
Изольда повторяла слово в слово то, что говорила ему много лет назад там, на море, между Ирландией и Корнуоллом, когда они выпили вместе Волшебного Напитка. Этот напиток, этот умопомрачительный скотч и победил тогда ужасное настроение Изольды. А теперь скотча не было. Мырддин, мерзавец, не оставил, а ведь мог, наверное. Скотина.
– Маша, – взмолился он, – но я не могу без тебя!
– Можешь, – цинично возразила она. – Два года мог и еще сможешь. Зачем ты врешь?
– Маша, все эти два года были сплошной ошибкой. Мне правда очень плохо без тебя. Да, у меня были женщины, но это такая ерунда! Это до такой степени не имеет никакого отношения к тебе, к нашей любви, как же ты не понимаешь?.. А Изольда Белорукая… Я действительно ни разу даже не прикоснулся к ней.
– Ну и дурак. Пожалел бы девочку.
Этим она добила его. Тристан открывал рот, как выброшенная на берег рыба, и наконец с трудом выговорил одно лишь слово:
– Маша!..
– Ну что? Что «Маша»? Канючишь тут, как последний придурок, двух слов в простоте сказать не можешь!
– Господи, Маша, откуда столько злости? За что, скажи, за что ты так обиделась на меня?
– Я не обиделась. – Она уже закусила удила. – Мне обижаться некогда. Я же тут трахаюсь со всеми подряд, живу в свое удовольствие…
– Маша, перестань, я же ни на минуту не верил тому, что о тебе говорят.
– А какая разница: верил – не верил, – откликнулась она неживым голосом. – Я же действительно трахаюсь тут почем зря. Вот с этим покойничком забавно было; с Мартой – замечательно, а главное, регулярно; с Бригиттой, разумеется, потом еще…
– Стоп! – перебил ее Тристан. – Сейчас ты начнешь врать. Не хочу.
А она действительно собиралась присочинить еще полдесятка любовников и любовниц, и теперь, когда он поймал ее за руку, как девчонку, таскающую у матери помаду, ей стало действительно обидно.
– Слушай, иди отсюда! А? – Губы ее дрожали, в глазах уже блестели слезы. – Уматывай в свою Арморику, трахайся там хоть с королевой Франции, только от меня отстань. Иди отсюда! Ты слышишь, или я сейчас позову Периниса.
Периниса звать не пришлось. Он как раз подошел сам.
– Леди. Сэр. Вынужден прервать ваш разговор. Кортеж короля Артура в минуте отсюда. Прощайте, сэр Тристан.
И благородный рыцарь, ломая ветки, как дремучий медведь, быстро скрылся в густом ольшанике.
Слезы Изольды оказались очень кстати для той легенды, которую она излагала мужу. Якобы, когда Мырддин уже скрылся в лесу, на нее внезапно набросился выскочивший из кустов господин весьма знатной наружности с явным намерением похитить и обесчестить. И она так испугалась, так испугалась… Спасибо верному Перинису – стрела его настигла обидчика вовремя. И Марк посмотрел на доблестного слугу таким многозначительным взглядом, что Перинис почувствовал: быть ему в самое ближайшее время оруженосцем одного из вассалов короля. А дальше… Кто знает, ведь он молод, силен! Сверкающие перспективы открывались перед совсем еще недавно нищим итальянцем.
А когда королевский кортеж возвращался лесной дорогой в замок, из кустов колючего терновника вдруг послышалась дивная птичья трель. И все невольно остановились. Это было чудо, ведь по осени птицы не поют так звонко и радостно. Остановилось все шествие: фурьеры и конюшие, повара и кравчие, капелланы и псари, сокольничьи и доезжачие, наконец, придворные дамы и их пажи, рыцари и бароны – все заслушались дивной песней.
А Изольда, конечно, поняла, чей голос раздается из терновника, и даже знаменитый роман Маккалоу вспомнила. И улыбнулась выдумке Тристана. Впервые после их размолвки улыбнулась. И заметила на дороге брошенную явно не случайно ветвь орешника, символически обвитую побегом козьей жимолости. И зазвучали в памяти замечательные строки Марии Французской:
…Побеги жимолости льнут
К орешнику в глуши лесной.
И если ветвь с его корой,
Прижавшись к ней, почти срослась, –
Легко им вместе, в добрый час!
Но разлучи их, и тогда
Обоим горькая беда:
Зачахнет вдруг орешник тот,
А с ним и жимолость умрет.
И так же сгинем мы, любя:
Ты – без меня, я – без тебя!
– Поднимите этот орешник с дороги, – попросила Изольда слуг, – и дайте мне.
Она не ошиблась. У основания ветка была обстругана с четырех сторон и имела квадратное сечение. Такие штуки у древних ирландцев назывались «бастун», их использовали вместо пергамента для передачи информации. Тристан и послание свое написал огамом – древним ирландским алфавитом, этакими зарубками типа шумерской клинописи. А смысл послания был предельно прост – многократно повторенное «Я люблю тебя!».
Сердце Изольды оттаяло, она так и уехала в замок с улыбкой на лице. Тристан видел это сквозь густой терновник и радовался, и загорался надеждой, и уже не мог остановиться – ему захотелось во что бы то ни стало увидеть Изольду еще раз в этот свой приезд, нет, не просто увидеть, ему захотелось услышать от нее добрые слова после тех многих злых, которыми она осыпала его в лесу, возле Красной Поляны.
Ах, Тристан, удовлетворился бы ты просто улыбкой, тем более что она была так хороша!..
В неистовой своей страсти Тристан наскоро переоделся нищим и после вечерней службы во храме Тинтайоля подкараулил Изольду у церковных ворот. Он стоял просящим подаяния и, как только прекрасная королева вышла, стал навязчиво вертеться возле самых ног ее, жалобно скуля, словно побитая собака. Но королева вышла вместе с мужем, и сразу узнала в убогом чудаке Тристана, и испугалась безмерно, что и Марк узнает его, и сделала вид, что ей неприятно. А нищий настаивал, нищий что-то просил, не денег, нет, взгляда, слова, возможно, касания королевской руки. И Изольде действительно стало неприятно, ей стало не по себе, она кликнула стражу и велела прогнать наглого попрошайку. И тогда Тристана пинками и тычками под хохот и улюлюканье толпы вытолкали с главной площади Тинтайоля.
Так закончился этот безумный день, и Тристан напился тем же вечером в порту с моряками и отплыл в Арморику, и пил всю дорогу, и когда приплелся чуть живой в Карэ к Кехейку, тоже выпил с ним, и Кехейк как настоящий друг ни о чем не спрашивал.
А с моря дули холодные ветры, напоминая о скором приближении зимы.
Глава двадцать вторая,
в которой наши герои еще сильнее, чем прежде, страдают друг без друга, из-за чего совершают массу нелепых поступков, но самую главную, можно сказать, роковую ошибку делает все-таки Тристан, а не Изольда, хоть и говорят повсеместно, что именно женщины являются источником зла
Изольда очень быстро поняла, что она натворила, и начала корить себя безудержно и безжалостно:
«Ах ты, взбалмошная баба! Тебе уже тридцать пять лет, а ведешь себя, как девчонка! Другие в твоем возрасте бабушками становятся, спокойно ведут домашнее хозяйство, правят страной, нянчат внуков, воспитывают юных баронесс, занимаются рукоделием, телевизор смотрят, на турниры ездят… Ну, что там еще? В общем, остепениться пора, а ты все куролесишь. Вот и сделала глупость и гадость несусветную – прогнала Тристана, ни разу не обняв, не поцеловав его, ни разу не уединившись с любимым. Да ты обезумела просто, подруга! Может, послать теперь гонца вслед Тристану? Да нет, пустое, не вернуть его на сей раз. Он тоже гордый, как сто китайцев. Встанет в позу и скажет: «Куда я поеду в этакую холодину? Зима на носу». А ведь и правда, скоро зима. Ваня всегда тебе говорил, что очень не любит холод и снег. Господи, каково же ему было лежать там, в Грозном, раненому, морозной ночью на ледяном асфальте!..»
А Маша в детстве зиму очень любила: коньки, лыжи, санки, елки, подарки новогодние – сплошная сказка! И в юности продолжала любить. Коньки и лыжи – все это оставалось, а еще добавилось: «мороз и солнце, день чудесный», скрип снега под сапожками, румянец на щеках, искрящиеся снежинки и сладкие зимние поцелуи, как клубника в мороженом… С годами зима становилась все неприветливее, от холодов начинали болеть придатки и почки, руки мерзли в любых перчатках, даже в варежках, насморки мучили то и дело, долгие темные вечера утомляли, наводили тоску.
Теперь Изольда, да, уже Изольда, а не Маша, просто возненавидела зиму. Ей стало ясно, что до весны не удастся увидеть Тристана, и захотелось элементарно впасть в спячку. Вот только с кем? Интересный вопрос. Какие еще животные, кроме человека, ассоциируют сон и секс? Пожалуй, никакие. Но Изольда-то хорошо понимала, что не сумеет буквально проспать четыре месяца, ей необходимо забыться, ей требуется мягкое, ласковое, утешающее тепло. С кем было искать его? Не с королем же Марком. Ну, допустим, с Бригиттой.
Конечно, с Бригиттой было неплохо – уютно, привычно. Потом они даже освоили «групповые упражнения» втроем с Мартой. Еще веселее.
В лучшие моменты подобных соитий ей действительно удавалось забыть Тристана, как удавалось забывать его иногда, слушая по радио старые-старые песни – песни времен юности. Она в те годы была еще совсем девчонкой и не знала никакого Ивана Лотианского, и даже никаким средневековьем толком не интересовалась. Это было какое-то совершенно особенное время, вспоминаемое ею теперь с нежностью и трепетом. Так вспоминают свою малую родину или первую любовь. В общем, это была ностальгия, натуральная ностальгия – по родным местам, по прошлому, по детству – все одновременно. И потому чувство рождалось настолько сильное, настолько всеобъемлющее, что как бы стирало из памяти все и всех. Потом, когда музыка смолкала и окружающий мир возвращался, смыкаясь вокруг нее, Изольде даже делалось страшно. И стыдно перед Тристаном. Любовь к нему была все-таки настоящей, реальной, любовь была самой жизнью, а под действием мелодий она переселялась в мир иллюзий, и это была не жизнь, а опасный дурман, наркотик, убивающий ее, уносящий в никуда и навсегда.
Она начала элементарно бояться сумасшествия, она уже воображала себя Офелией и то ли бежала в отвлекающий, расслабляющий секс от дьявольских мелодий и мудреного искуса «волшебного колокольчика», то ли, наоборот, спасалась чистыми мечтами о прошлом от все более греховных безумств плотской любви. Она металась, она не знала, что хуже. Плохо было все.
Порою Изольда вновь ловила себя на том, что мечтает о близости с Перинисом. Глядя на стройного чернявого атлета, она чувствовала, как разгорающееся внутри тепло поднимается откуда-то снизу и лишает сил, лишает способности контролировать себя, она вздрагивала от случайных прикосновений и отводила взгляд, как влюбленная девочка-школьница. Перинис, по счастью, ничего не понимал и даже не замечал, во-первых, в силу своей природной простоты, а во-вторых, пиетет по отношению к хозяйке, королеве(!) был для него превыше всего, мысль о соитии с госпожой посетила его плебейскую голову лишь однажды, и то под действием колдовских чар Мырддина. Теперь он уже не помнил об этом.
А последней каплей, переполнившей чашу терпения Изольды, оказался приезд в Тинтайоль Будинаса Литанского. Давний и самый верный друг Тристана стал вторым после Бригитты человеком, которому королева открылась полностью, поведав все о последнем осеннем визите любимого: об их размолвке, о трелях малиновки в кустах, о псевдонищем возле храма. Будинас понимал ее прекрасно, Будинас разделял ее горе, даже, утешая, прижимал к себе, как родную сестру, и ласково гладил по голове, не в силах смотреть более на горькие слезы королевы. Он вызвался поехать в Бретань и поговорить с Тристаном, он уверял, что на самом-то деле все уладится само собою, надо только набраться терпения, и снова предлагал свое посредничество в примирении и организации тайных встреч влюбленных. И королева была так тронута его участием, такой прониклась жгучей благодарностью к молодому и красивому барону, что в известный момент между ее головой, сердцем и тем центром, той чакрой внизу живота, от которой обычно поднимался сладкий, томительный и неодолимо прекрасный жар, случилось короткое замыкание. Изольда судорожно впилась пальцами в ягодицы Будинаса, приподнялась на носочках и, благо литанский рыцарь был не слишком высок, легко поймала жадным ртом его приоткрывшиеся в растерянности губы. Молодой барон был, разумеется, не каменным, и Изольда через шелк своего платья и тонкую венецианскую ткань его брюк сразу ощутила ответную реакцию мужской плоти, но уже через каких-нибудь пять секунд почувствовала она и другое – сильные руки мягко, тактично, даже ласково, но вместе с тем уверенно и твердо отодвинули ее.
– Не надо, Изольда, – прошептал Будинас. – Не надо, это безумие. Тебе просто очень плохо без Тристана. Я не смогу заменить его. И вообще мой принцип – никогда не предавать друзей. А такой поступок был бы настоящим предательством. Больше скажу, и тебе после нашей вымученной любви стало бы только тяжелее. Поверь мне, королева. Лучше я просто еще подумаю, как помочь вам.
Конечно, он был прав, тысячу раз прав! И как он это точно сказал: вымученная любовь. Как, не желая того, жестоко попал в самую болевую точку. Вся ее корявая жизнь, все ее тихие радости после размолвки с Тристаном были вымученными. Разве это достойно королевы Корнуолла и образованной молодой женщины двадцатого века – постоянно идти на поводу у своих плотских страстей, отдаваться им просто потому, что все другие удовольствия оказались недоступны?
«Боже, как низко я пала!» Это манерное мелодраматическое восклицание, слышанное ею давно-давно (уж не в качестве ли названия какого-то полукомедийного фильма?), – это дурацкое восклицание звучало сейчас для Изольды как строчка из высокой трагедии – трагедии самой жизни.
В тот же вечер она выбросила из окна своей башни над морем волшебный колоколец фирмы «Панасоник», нарочно не выключив его, и голос Натальи Гулькиной, главной солистки «Миража», исполнявшей в тот момент (как будто специально!) супершлягер давнего, «догорюновского» восемьдесят девятого года, красиво удалялся, падая вниз, пока приемник не скрылся в сверкавших кровавым закатным светом ледяных волнах:
Музыка на-а-ас связала,
Тайною на-а-ашей стала.
Всем уговорам твержу я в ответ:
Нас не разлучат, нет!..
И мелодия стихла на точно продуманной ноте, словно какой-то вселенский режиссер именно так и задумал.
С одной греховной страстью было покончено. Оставалась вторая. Изольда уже придумала, что сделает.
Ложась в постель, она на голое тело нацепила монашескую власяницу – жуткую кусачую рубаху из грубой шерсти и конского волоса. О такой штуке рассказывала ей Бригитта, прошедшая через многие методы усмирения плоти в сарагосском монастыре. Рубашечка оказалась знатная. В первую ночь королева и заснуть не смогла, все ворочалась и ворочалась с боку на бок, из последних сил борясь с искушением сдернуть проклятую отшельническую одежду с отчаянно зудящего тела. Однако строго по канонам даже почесываться не полагалось. И она терпела. Она привыкала.
А король Марк, как настоящий любящий муж, все понял и не задавал вопросов. И тоже не спал, беседуя с женою всю ночь на отвлеченные темы.
Изольда поклялась перед Богом носить власяницу на теле, не снимая как минимум до весны. И носила. Даже мылась в ней. Нет, она не перестала замечать раздражающей тяжести и колкости грубой рубашки, она просто притерпелась к этим гадким ощущениям. Притерпелась настолько, что уже ближе к марту вдруг подумала, а не совершает ли она новый великий грех, не начала ли она получать удовольствие от этого самоистязания.
«О Боже! – восклицала Изольда, приходя одна под своды тинтайольского храма. – Если б ты только знал, как мне плохо!»
Вынырнув из многодневного запоя, Тристан оглоушил с утра бочонок рассолу вместо пива и начал потихонечку замечать мир вокруг себя. Мир, признаться, оказался достаточно противным: грязным, холодным, недружелюбным, но отдельные его фрагменты уже начинали радовать. Например, собака Луша. Или удобная рукоять кинжала, которым он нарезал свежий ржаной хлеб и сало. Да и аппетит вроде проснулся. Жизнь постепенно возвращалась, здоровье восстанавливалось, могучее тело рыцаря в итоге не так уж и пострадало, хотя, наверное, зримо исхудало от почти полного перехода с нормальной еды на одно лишь вино и пиво, от глухой тоски, иссушающей злобы на всех и вся, от тяжелого беспорядочного сна урывками, едва ли не постоянной головной боли и периодической рвоты, сделавшейся привычной. Теперь все это было как будто позади, и подтверждением тому стала добрая улыбка вошедшего к нему в комнату Кехейка, улыбка друга, не показавшаяся издевкой, а искренне порадовавшая Тристана.
– Ну как ты? Ничего? – спросил Кехейк. – Расскажи хоть теперь, с какими вестями прибыл. А то до сих пор ничего путного я от тебя добиться не смог. То веселился как сумасшедший, то заливался слезами. И все как будто бредил.
– И что же говорил я в этом бреду? – поинтересовался Тристан.
– Да знаешь, брат, то одно, то другое. Что любит тебя Изольда Белокурая и будет любить до гробовой доски. И – что ненавидит тебя, знать не хочет, что никогда вы больше не повстречаетесь. Что поплывешь ты в Тинтайоль прямо завтра. И – что покончишь с собою немедленно, потому что жить тебе больше незачем. Что изменяла она тебе со всеми подряд, как и ты ей. И – что были вы верны друг другу всегда, потому как иначе и быть не могло. Чудно ты бредил, Тристан, все подряд лопотал, без разбору.
– Я не бредил, Кехейк, – ответил Тристан. – Все так и есть. Понимаешь, жизнь гораздо сложнее, чем мы привыкли считать, и я не знаю сегодня, что ответить тебе на главный вопрос. Сегодня я еще не готов на него ответить.
– Вот как… – только и сказал первый рыцарь Арморики.
– Да, Кехейк, – грустно покивал Тристан. – Подожди еще немного.
– Хорошо, я согласен подождать до лета.
– До весны, – поправил Тристан. – В апреле я думаю снова отправиться в Корнуолл.
– Поедем вместе. – Кехейк произнес эти слова решительным тоном, не допускающим возражений.
И Тристан понял: брат Изольды Белорукой имеет право посмотреть собственными глазами на Изольду Белокурую. Да и потом, не ровен час придется от врагов отбиваться – вдвоем легче. А в том, что среди тинтайольцев враги у него остались, Тристан не сомневался. И он сказал, быть может, с несколько излишним пылом:
– Обязательно поедем вместе!
– Ну вот и славно, – улыбнулся Кехейк. – Отдыхай, друг.* * *После завтрака, плавно перешедшего в обед, Тристан действительно прилег отдохнуть, а проснулся, когда было уже темно. Очнулся в маленькой отдельной комнате, куда привык уходить, когда бывал сильно пьян и ночь напролет орал песни под гитару. Уходил, чтобы не мешать несчастной своей жене. Теперь он сидел в густом полумраке на постели и думал: «Во, повезло-то принцессе! Память отшибли, в звании понизили до дочки герцога, мужа дали, который не трахается, так этот подонок плюс ко всему оказался гулякой, алкоголиком и дебоширом».
И до того Тристану жалко стало несчастную девочку белорукую, что он едва не разревелся – похмелье-то еще давало себя знать: организм ослаблен, нервишки шалят. И захотелось сделать для женушки что-нибудь приятное. Он даже не успел придумать, что именно, когда ноги уже завели его в их совместные супружеские покои.
Тристан тихо открыл дверь, держа в левой руке зажженную свечу. Он ожидал застать Изольду спящей при полностью погашенном свете, но над пологом широкого брачного ложа в центре комнаты горели четыре факела, а Белорукая сидела ко входу спиной и что-то делала, шумно дыша. Красавица была так увлечена, что не услышала скрипа двери и звука шагов. Тристан подошел ближе, увидел торчащие из-под задранной ночной рубашки и разведенные в стороны колени, увидел левую руку, отставленную назад и судорожно впившуюся в подушку, и наконец все понял. Он бы и раньше сообразил, да как-то не решался поверить.
Теперь он стоял так близко от нее, что уходить казалось нелепостью. Тупо ожидать финала, наблюдая со спины, – еще глупее. И Тристан тихонько кашлянул.
Правая рука Изольды мгновенно замерла, потом, стремительно поднявшись и сверкнув в свете факелов мокрыми пальцами, воровато юркнула в складки простыни. И лишь затем голова ее медленно повернулась. Испуга не было, испуг уже прошел, в синих тоскующих глазах плавало непонятное выражение – сложная смесь стыда, радости и боли, неутоленного желания и надежды, робкой мольбы и наглого вызова – всего, всего одновременно.
Тристан догадался: секунду назад с закрытыми глазами она видела перед собой его же. Поэтому теперь ей не от чего было вздрагивать: муж уже стоял перед ее мысленным взором, теперь он просто как бы материализовался. И Белорукая повернулась к нему всем телом, лицо ее расплылось в невольной улыбке, а Тристан ответил тем же, чтобы не обидеть. Потом Изольда, как бы спохватившись, прикрылась рукой, судорожно сдвинула колени, зажав ладонь между ляжками, и в ту же секунду блаженно зажмурилась от нового сладкого ощущения.
Тристан совершенно не представлял себе, что можно сказать в такой ситуации, и жена опередила его.
– Можно я доделаю это при тебе? – прошептала она. – Мне очень хочется, мне просто надо…
– Можно, – хрипло ответил он, удивив этим сам себя.
И Белорукая снова развела ноги и продолжила. Она уже не закрывала глаз, она смотрела все время в лицо любимому мужу, и настоящий восторг все откровеннее пылал в ее голубых глазищах, распахнутых шире некуда, и рот ее был раскрыт в ожидании стона, и ноги, и губы между ними – вся она была распахнута навстречу любимому, и конечно, он не мог не возбудиться, и он уже почувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но Изольде было слишком хорошо, и жаркая сладостная мука настигла ее раньше обычного, и она закричала, а потом, тихо поскуливая, свернулась, сжалась в комочек, как белая лилия, уходящая вечером на дно речной заводи.