Страница:
Она вылезла из-под одеяла, поежилась, белым зябким облачком пересекла комнату и накинула халат.
— Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?
— Чтобы воздух был свежий, — пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.
Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.
— Помнишь, ты рассказал мне «Историю о влюбленном мальчике»?
— Помню.
— А я обещала рассказать тебе другую историю.
— И это помню. «Историю о влюбленной девочке»?
— Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это «История о девочке, которая научилась ненавидеть». Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное — не формулировка, главное — суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?
— Буду, — сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.
— Ну так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности — начальник отдела в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в Управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
— Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — повторил я словно в бреду. — Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…
— Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать. История-то только еще начинается.
— Я слушаю, Танюшка, слушаю.
— Ну так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту — про Машу. Потому что она… потому что она…
Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно. Но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.
— Танюшка, — шепнул я, приподнявшись в постели, — ты что, Танюшка?
— Нет-нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гётеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее — даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому, что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер замечательный — Виталий Иваныч, и отличный партнер — мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных по тем временам необычайно смело, можно сказать — фривольно, ну, ты помнишь… Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?
— Мне, — сказал я. — Мне интересно.
— Ах, ну да! — Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. — В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет и уже шпарит наизусть — память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, — и все, а она… Настоящий гений! Честное слово! Теперь-то я это понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь «стингер» и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.
Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то, конечно, в другой ряд записывали, туда, где Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, из первого, и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. Смерть выбрала, люди поплакали, успокоились и стали новой смерти ждать — все какое-то разнообразие, а то ведь тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло. А умер кто-то из лучших — событие. Мы — не лучшие, мы еще поживем и вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они умирают? А не убийства ли это? Точнее, вопросы мы задавали, но только друг другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.
Когда погибла Машка, мне было просто страшно. Не до вопросов было. Казалось, жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, а остальное… не было у меня остального. Остальное — это Машка, закадычная подруга. Кое-чему я от нее научиться успела. Во-первых, стала читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня освоить английский. («Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка — стыдобища!») В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что и Виталий Иваныч поощрял: растяжка, резкость, прыгучесть — все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз в том сезоне новый партнер появился, Сережа так и не смог восстановиться после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не было, даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все это — и лед, и карате, и книги — все показалось теперь туфтой, суррогатом, все было завалено толстым слоем липкого снега в тот безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не забуду эти кошмарные похороны… Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?
— Да, Танюшка, именно так.
— А я еще, помнится, спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников, а в такой день… Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно, очевидно, запечатлелось. Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, я видела, и он говорил: хорошо, девочка, видела — и слава Богу, это нормально, что я там был, это нормально… Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты — это и есть он? Может такое быть?
— Перестань, Верба, перестань. Рассказывай лучше про Машку. И про девочку Таню. Рассказывай.
— А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась. Одну девочку убили, а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается история про тетеньку. Про тетеньку Таню, которая прошла Афган, работала в ГБ, классно умела мочить пяткой в глаз и, почти не целясь, с одной руки могла всадить целую обойму из «Калашникова» в сигаретную пачку, поставленную за двадцать метров.
— Погоди, — ошарашенно прервал я ее. — Давай все-таки по порядку. Ты что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?
Татьяна ничего не ответила. Она взяла новую сигарету и чиркнула спичкой. В свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую улыбку — улыбку человека, причастного к страшной тайне и готового этой тайной поделиться. Я почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке сигарет.
— Глупый, — сказала она наконец. — Я же тебе еще тогда сказала. Можешь успокоиться. Ты не виноват в ее смерти. Неужели ты не догадался? Я понимаю, тяжело расстаться с привычным, многолетним ощущением вины. Между прочим, по мнению Кедра, способность так долго не утрачивать чувства своей вины является одной из неотъемлемых черт порядочного человека, соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:
— Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду? — поинтересовался я.
— Не исключено, — серьезно ответила Татьяна.
— Рад за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его тесты. — Знаю, но ты не прав.
— Хорошо, я не прав. Продолжай. Так кто же убил Машку? За столько лет ты ведь наверняка выяснила это.
— В том-то и дело, что нет, — очень тихо произнесла она. — То есть исполнителя-то, конечно, я нашла, хотя и это оказалось непросто, а вот заказчика… Ищу до сих пор.
— Седого? — догадался я.
— Седого, — повторила она. — Какая пошлая кличка! Открой любой шпионский боевик про ГБ или милицейский детектив, и там обязательно будет Седой, либо это главный, матерый бандит, либо, наоборот, уважаемый пожилой полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и совершенно конкретного. Если бы только еще знать, кто это, где он теперь, жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?
Я шумно выдохнул и процитировал:
— Очень трудно ловить абсолютно черного кота в абсолютно темной комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.
— Неглупый был мужик, этот Конфуций, — оценила Татьяна. И добавила: — Его бы мы тоже к себе взяли.
— Поддерживаю и одобряю. Но рассказчик ты действительно аховый. Я когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?
— Ладно, слушай. Кое-какие подробности я, конечно узнала от Машкиных родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из ПГУ, так как личный его шофер был как назло занят. Машину обещали, но в самый последний момент водитель служебной «Волги» вдруг почувствовал себя плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять «Жигули» своего приятеля. Все недоумевали, зачем Машка поехала с этим идиотом, могла ведь на такси добраться. Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у них, но водила категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего «Жигули», Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной и скончался в больнице от множественных ушибов и переломов. Вот такой несчастный случай, за который даже судить некого.
Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я выяснила все от непосредственного участника событий — мичмана Балтийского флота, автогонщика и стукача Рината Гинатуллина, ставшего одним из убийц Маши Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, а как Ринат Гинатуллин продолжал жить. До сих пор не понимаю, зачем они сохранили ему жизнь? К чести Рината, следует заметить, что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.
Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года сержант Коротков — по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта — прошел инструктаж в соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего управления и, подсыпав приятелю в еду какой-то дряни, погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.
Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией и собиралась брать тачку до дома. Они как раз решали, кому с кем по дороге ехать, когда Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и, откровенно дыша на всех водкой, о чем после дружно свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие мичмана пьяным матросом, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой надо ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в срочную командировку и что ему Алексею, надлежит еще доставить полковника в аэропорт, а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех, кто живет довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову он все-таки согласился взять, ее можно было высадить где-то совсем по дороге, на Ленинградке. Так Ленка стала человеком, который видел Машу последним, не считая, конечно, Рината.
В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли не две бутылки шампанского, была в отличном настроении и совершенно не задумывалась, почему вместо «Волги» приехали «Жигули», почему водитель незнакомый, почему вдруг эта срочная командировка? Было ей весело, и, как утверждает Ринат, он Машке даже понравился. Когда распрощались с Ленкой, пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув, напомнила, что они торопятся.
В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И тут Машка в первый раз забеспокоилась. «Так короче», — лаконично пояснил Ринат. «Ни фига так не короче!» — возразила Машка, однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул «слепой» встречный грузовик — сто тридцать первый «ЗИЛ» военного образца. Летел он, как это любят солдаты, лихо, никому не уступая дороги почти по середине улицы. А матросик наш пьяный тоже лихачил — не снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на встречную полосу. Машка закричала ему: «Осторожно!» На что матросик среагировал странно: бросив ручку передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег.
Оставшись одна, Машка еще пыталась уйти от столкновения, но она не знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса. Машину развернуло с точностью до наоборот, и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело.
Что же касается Рината, его действительно подобрала ехавшая сзади и совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от аварии, «Жигуленок» был без номеров, то ли «шестерка», то ли «тройка», а что до цвета, так на этот счет существовало несколько мнений. Тоже немало мнений обнаружилось и по поводу спасителей выпавшего из разбитой машины. Водителю «ЗИЛа» казалось, что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а третий точно не запомнил, но настаивал, что среди них была женщина. А в общем-то фонари на улице не горели, фары, как уже известно, — тоже, темнотища была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину его запихнули в бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так.
Удалось мне найти и закрытую гэбэшную больницу, где его прятали, и врача, который его лечил, но вот людей, привезших его в ту ночь, найти не удалось. Да, может, это и неважно — главные поиски пошли по другой линии.
Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:
— И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?
— Хороший вопрос. Это было всего три года назад… Знаешь, я хотела его убить. Нет, сначала я даже хотела его кастрировать, так ненавидела этого подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить этого выродка просто для собственного удовольствия, точнее, просто заглушая свою боль (какое там, к черту, удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. Он уже давно не работал в органах, практически с самого начала перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.
— Извини, — перебил я, — один мой друг-писатель любит говорить: «КГБ в отставку не уходит».
— Он прав, твой друг. Кто там работал, может быть призван в любой момент, но это не значит, что всех в обязательном порядке призывают. Ты, конечно, должен быть всегда начеку, но не исключено, что так до конца дней своих на этом «чеку» и просидишь. Тем более что года с восемьдесят восьмого у них пошло существенное сокращение кадров, особенно в части мелких сошек: стукачей, дятлов, провокаторов и мясников. В общем, у меня были основания поверить Ринату. Потом на всякий случай я установила за ним «наружку», и первоначальное предположение подтвердилось.
Конечно, вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и валял дурочку. Потом понял, что я уже слишком много знаю. И раскололся. Оказалось, десять лет назад его просто запугали, предупредив: если назовет фамилию лейтенанта — заметь, не полковника, не майора даже, а лейтенанта! — который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро. Пришлось объяснить, что от полуразвалившегося КГБ, прошедшего стадию АФБ-МСБ, МБВД [1]и превратившегося наконец в МБ РФ, он еще сможет убежать, а от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее, прежде чем я получила самую главную для меня информацию: инструктировал его некто лейтенант Гусев из пятого отдела Седьмого главного управления. Почему Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная, а в том, что направление указано не обманное, я могла быть уверена. Ведь этот гад Гинатуллин пытался сначала стращать своими связями с ГБ, однако быстро заткнулся, увидев мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему — мало того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал. Только знал, зараза, до обидного мало…
Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила:
— У тебя тут выпить есть что-нибудь?
— Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?
— Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.
— Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала, а времени уже много. Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.
— А себе?
— Ну и себе, конечно.
Я сбросил одеяло, извлек из секретера непочатую бутылку французского коньяка и два классических фужера «тюльпан».
— Как в лучших домах, — объявил я, наливая по чуть-чуть. — И давай без тостов. Просто рассказывай дальше.
— А что рассказывать? — начала Таня со своей обычной присказки. — Дальше все очень просто. Пятнадцатого декабря на поминках, когда уже все, кто мог и хотел, были пьяными и когда я, восемнадцатилетняя девчонка, вылакала почти целую бутылку водки и осталась совершенно трезвой, только жутко болела голова, — вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись вспоминать подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то объяснял, куда в таких случаях следует обращаться, а кто-то справедливо замечал, что это теперь не имеет значения, потому что пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел в другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как позвонить. Но позвонить не получилось, потому что Анатолий Геннадиевич взял трубку радиотелефона (редкостная была у нас игрушка по тем временам!) и принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: «Прекрати! Ты с ума сошел!» Я стояла перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток и только слушала, что они там говорят. Не могу сказать, что поймала каждое слово, но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за что меня уже не раз могли убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого…
— Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, что убийство — великий грех?
Татьяна вздрогнула, замолчала, уставилась в противоположную стену и опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.
— Ты прав. Ясень, — сказала она.
— Так что же ты услышала?
— А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: «Куда ты хочешь звонить, дурачок?» — «Самому, — ответил Машкин отец. — Прикинусь чайником, попрошу разобраться всерьез в том, что случилось». — «Ну, и он разберется и доложит тебе. Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. Только не того, кого надо. Согласен?» «Согласен, — сказал отец. — Но ведь это сделал Седой. Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?» — «Тихо ты, дурачок! — испуганно зашептала мать. — Даже стены имеют уши. Ты что, больше жить не хочешь?» — «Я? Не хочу. А ты?» — «Наверно, тоже. Но ты понимаешь, что именно этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не думая, не жалея себя, рвался напролом, как раненый зверь, к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, к кому еще, но ведь это же глупость! Ты должен просто спокойно работать, ты должен думать и отомстить им всем, понимаешь?» — «Понимаю. А может, все-таки сказать им, что это Седой?» — «Ох, Толик, тебе же никто не поверит!..» Светлана Михайловна шагнула к двери, и я поспешила ретироваться. Схватила трубку и торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им было не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила…
Потом Чистякова отправили резидентом в Бразилию. Это было явное понижение. Но он не рыпался, не возражал. Поехал молча. Очевидно, человека все-таки сломали. А как могло быть иначе? Конечно, я узнала об этом много позже: у Чистякова появился какой-то серьезный компромат на самого. На Андропова. Во всяком случае, так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были смутные. Только что помер Брежнев. Этакое безвременье, безвластие, а точнее — всевластие спецслужб. Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. Чистяков хотел что-то сделать. Может, хотел начать ту самую перестройку на два года раньше. У него, похоже, была такая возможность, но ему не дали. Обстоятельства еще не созрели. В высшем эшелоне коммунистической власти Чистякова не поняли и не поддержали. Трудно сейчас понять, почему его не убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень предположительные. Не хватает пока информации. Может, Чистякова считали особо ценным специалистом, а может быть, просто важной фигурой в какой-нибудь политической игре, и еще не пристало время смахнуть эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой, этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За что? Господи, как же гадко все устроено в этом мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово!
— Не богохульствуй. Верба. Это глупо. Мир действительно скверно устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать на Бога с черным юмором — знаешь, в этом есть что-то пионерско-комсомольское.
— Да пошел ты!.. — обозлилась Татьяна. — Ты хоть знаешь, что Анатолия Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной Бразилии спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по ошибке. Во всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и дипломатические отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали. А младшего брата Машки Стаса, естественно, прислали обратно в Москву. Ему уже исполнилось шестнадцать, паспорт он еще до Бразилии получил, так что квартира формально осталась за ним, а жил он там поначалу с тетей Зоей Михайловной, сестрой матери. Кстати, до самого недавнего времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших родителей, не великую, конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил, разумеется, не без блата… И чего это я вдруг про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще.
— Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?
— Чтобы воздух был свежий, — пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.
Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.
— Помнишь, ты рассказал мне «Историю о влюбленном мальчике»?
— Помню.
— А я обещала рассказать тебе другую историю.
— И это помню. «Историю о влюбленной девочке»?
— Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это «История о девочке, которая научилась ненавидеть». Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное — не формулировка, главное — суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?
— Буду, — сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.
— Ну так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности — начальник отдела в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в Управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
— Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — повторил я словно в бреду. — Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…
— Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать. История-то только еще начинается.
— Я слушаю, Танюшка, слушаю.
— Ну так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту — про Машу. Потому что она… потому что она…
Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно. Но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.
— Танюшка, — шепнул я, приподнявшись в постели, — ты что, Танюшка?
— Нет-нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гётеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее — даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому, что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер замечательный — Виталий Иваныч, и отличный партнер — мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных по тем временам необычайно смело, можно сказать — фривольно, ну, ты помнишь… Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?
— Мне, — сказал я. — Мне интересно.
— Ах, ну да! — Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. — В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет и уже шпарит наизусть — память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, — и все, а она… Настоящий гений! Честное слово! Теперь-то я это понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь «стингер» и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.
Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то, конечно, в другой ряд записывали, туда, где Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, из первого, и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. Смерть выбрала, люди поплакали, успокоились и стали новой смерти ждать — все какое-то разнообразие, а то ведь тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло. А умер кто-то из лучших — событие. Мы — не лучшие, мы еще поживем и вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они умирают? А не убийства ли это? Точнее, вопросы мы задавали, но только друг другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.
Когда погибла Машка, мне было просто страшно. Не до вопросов было. Казалось, жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, а остальное… не было у меня остального. Остальное — это Машка, закадычная подруга. Кое-чему я от нее научиться успела. Во-первых, стала читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня освоить английский. («Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка — стыдобища!») В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что и Виталий Иваныч поощрял: растяжка, резкость, прыгучесть — все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз в том сезоне новый партнер появился, Сережа так и не смог восстановиться после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не было, даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все это — и лед, и карате, и книги — все показалось теперь туфтой, суррогатом, все было завалено толстым слоем липкого снега в тот безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не забуду эти кошмарные похороны… Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?
— Да, Танюшка, именно так.
— А я еще, помнится, спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников, а в такой день… Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно, очевидно, запечатлелось. Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, я видела, и он говорил: хорошо, девочка, видела — и слава Богу, это нормально, что я там был, это нормально… Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты — это и есть он? Может такое быть?
— Перестань, Верба, перестань. Рассказывай лучше про Машку. И про девочку Таню. Рассказывай.
— А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась. Одну девочку убили, а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается история про тетеньку. Про тетеньку Таню, которая прошла Афган, работала в ГБ, классно умела мочить пяткой в глаз и, почти не целясь, с одной руки могла всадить целую обойму из «Калашникова» в сигаретную пачку, поставленную за двадцать метров.
— Погоди, — ошарашенно прервал я ее. — Давай все-таки по порядку. Ты что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?
Татьяна ничего не ответила. Она взяла новую сигарету и чиркнула спичкой. В свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую улыбку — улыбку человека, причастного к страшной тайне и готового этой тайной поделиться. Я почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке сигарет.
— Глупый, — сказала она наконец. — Я же тебе еще тогда сказала. Можешь успокоиться. Ты не виноват в ее смерти. Неужели ты не догадался? Я понимаю, тяжело расстаться с привычным, многолетним ощущением вины. Между прочим, по мнению Кедра, способность так долго не утрачивать чувства своей вины является одной из неотъемлемых черт порядочного человека, соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:
Здесь что-то вроде.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же…
— Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду? — поинтересовался я.
— Не исключено, — серьезно ответила Татьяна.
— Рад за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его тесты. — Знаю, но ты не прав.
— Хорошо, я не прав. Продолжай. Так кто же убил Машку? За столько лет ты ведь наверняка выяснила это.
— В том-то и дело, что нет, — очень тихо произнесла она. — То есть исполнителя-то, конечно, я нашла, хотя и это оказалось непросто, а вот заказчика… Ищу до сих пор.
— Седого? — догадался я.
— Седого, — повторила она. — Какая пошлая кличка! Открой любой шпионский боевик про ГБ или милицейский детектив, и там обязательно будет Седой, либо это главный, матерый бандит, либо, наоборот, уважаемый пожилой полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и совершенно конкретного. Если бы только еще знать, кто это, где он теперь, жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?
Я шумно выдохнул и процитировал:
— Очень трудно ловить абсолютно черного кота в абсолютно темной комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.
— Неглупый был мужик, этот Конфуций, — оценила Татьяна. И добавила: — Его бы мы тоже к себе взяли.
— Поддерживаю и одобряю. Но рассказчик ты действительно аховый. Я когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?
— Ладно, слушай. Кое-какие подробности я, конечно узнала от Машкиных родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из ПГУ, так как личный его шофер был как назло занят. Машину обещали, но в самый последний момент водитель служебной «Волги» вдруг почувствовал себя плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять «Жигули» своего приятеля. Все недоумевали, зачем Машка поехала с этим идиотом, могла ведь на такси добраться. Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у них, но водила категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего «Жигули», Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной и скончался в больнице от множественных ушибов и переломов. Вот такой несчастный случай, за который даже судить некого.
Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я выяснила все от непосредственного участника событий — мичмана Балтийского флота, автогонщика и стукача Рината Гинатуллина, ставшего одним из убийц Маши Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, а как Ринат Гинатуллин продолжал жить. До сих пор не понимаю, зачем они сохранили ему жизнь? К чести Рината, следует заметить, что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.
Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года сержант Коротков — по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта — прошел инструктаж в соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего управления и, подсыпав приятелю в еду какой-то дряни, погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.
Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией и собиралась брать тачку до дома. Они как раз решали, кому с кем по дороге ехать, когда Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и, откровенно дыша на всех водкой, о чем после дружно свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие мичмана пьяным матросом, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой надо ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в срочную командировку и что ему Алексею, надлежит еще доставить полковника в аэропорт, а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех, кто живет довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову он все-таки согласился взять, ее можно было высадить где-то совсем по дороге, на Ленинградке. Так Ленка стала человеком, который видел Машу последним, не считая, конечно, Рината.
В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли не две бутылки шампанского, была в отличном настроении и совершенно не задумывалась, почему вместо «Волги» приехали «Жигули», почему водитель незнакомый, почему вдруг эта срочная командировка? Было ей весело, и, как утверждает Ринат, он Машке даже понравился. Когда распрощались с Ленкой, пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув, напомнила, что они торопятся.
В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И тут Машка в первый раз забеспокоилась. «Так короче», — лаконично пояснил Ринат. «Ни фига так не короче!» — возразила Машка, однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул «слепой» встречный грузовик — сто тридцать первый «ЗИЛ» военного образца. Летел он, как это любят солдаты, лихо, никому не уступая дороги почти по середине улицы. А матросик наш пьяный тоже лихачил — не снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на встречную полосу. Машка закричала ему: «Осторожно!» На что матросик среагировал странно: бросив ручку передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег.
Оставшись одна, Машка еще пыталась уйти от столкновения, но она не знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса. Машину развернуло с точностью до наоборот, и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело.
Что же касается Рината, его действительно подобрала ехавшая сзади и совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от аварии, «Жигуленок» был без номеров, то ли «шестерка», то ли «тройка», а что до цвета, так на этот счет существовало несколько мнений. Тоже немало мнений обнаружилось и по поводу спасителей выпавшего из разбитой машины. Водителю «ЗИЛа» казалось, что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а третий точно не запомнил, но настаивал, что среди них была женщина. А в общем-то фонари на улице не горели, фары, как уже известно, — тоже, темнотища была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину его запихнули в бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так.
Удалось мне найти и закрытую гэбэшную больницу, где его прятали, и врача, который его лечил, но вот людей, привезших его в ту ночь, найти не удалось. Да, может, это и неважно — главные поиски пошли по другой линии.
Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:
— И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?
— Хороший вопрос. Это было всего три года назад… Знаешь, я хотела его убить. Нет, сначала я даже хотела его кастрировать, так ненавидела этого подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить этого выродка просто для собственного удовольствия, точнее, просто заглушая свою боль (какое там, к черту, удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. Он уже давно не работал в органах, практически с самого начала перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.
— Извини, — перебил я, — один мой друг-писатель любит говорить: «КГБ в отставку не уходит».
— Он прав, твой друг. Кто там работал, может быть призван в любой момент, но это не значит, что всех в обязательном порядке призывают. Ты, конечно, должен быть всегда начеку, но не исключено, что так до конца дней своих на этом «чеку» и просидишь. Тем более что года с восемьдесят восьмого у них пошло существенное сокращение кадров, особенно в части мелких сошек: стукачей, дятлов, провокаторов и мясников. В общем, у меня были основания поверить Ринату. Потом на всякий случай я установила за ним «наружку», и первоначальное предположение подтвердилось.
Конечно, вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и валял дурочку. Потом понял, что я уже слишком много знаю. И раскололся. Оказалось, десять лет назад его просто запугали, предупредив: если назовет фамилию лейтенанта — заметь, не полковника, не майора даже, а лейтенанта! — который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро. Пришлось объяснить, что от полуразвалившегося КГБ, прошедшего стадию АФБ-МСБ, МБВД [1]и превратившегося наконец в МБ РФ, он еще сможет убежать, а от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее, прежде чем я получила самую главную для меня информацию: инструктировал его некто лейтенант Гусев из пятого отдела Седьмого главного управления. Почему Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная, а в том, что направление указано не обманное, я могла быть уверена. Ведь этот гад Гинатуллин пытался сначала стращать своими связями с ГБ, однако быстро заткнулся, увидев мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему — мало того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал. Только знал, зараза, до обидного мало…
Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила:
— У тебя тут выпить есть что-нибудь?
— Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?
— Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.
— Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала, а времени уже много. Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.
— А себе?
— Ну и себе, конечно.
Я сбросил одеяло, извлек из секретера непочатую бутылку французского коньяка и два классических фужера «тюльпан».
— Как в лучших домах, — объявил я, наливая по чуть-чуть. — И давай без тостов. Просто рассказывай дальше.
— А что рассказывать? — начала Таня со своей обычной присказки. — Дальше все очень просто. Пятнадцатого декабря на поминках, когда уже все, кто мог и хотел, были пьяными и когда я, восемнадцатилетняя девчонка, вылакала почти целую бутылку водки и осталась совершенно трезвой, только жутко болела голова, — вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись вспоминать подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то объяснял, куда в таких случаях следует обращаться, а кто-то справедливо замечал, что это теперь не имеет значения, потому что пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел в другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как позвонить. Но позвонить не получилось, потому что Анатолий Геннадиевич взял трубку радиотелефона (редкостная была у нас игрушка по тем временам!) и принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: «Прекрати! Ты с ума сошел!» Я стояла перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток и только слушала, что они там говорят. Не могу сказать, что поймала каждое слово, но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за что меня уже не раз могли убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого…
— Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, что убийство — великий грех?
Татьяна вздрогнула, замолчала, уставилась в противоположную стену и опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.
— Ты прав. Ясень, — сказала она.
— Так что же ты услышала?
— А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: «Куда ты хочешь звонить, дурачок?» — «Самому, — ответил Машкин отец. — Прикинусь чайником, попрошу разобраться всерьез в том, что случилось». — «Ну, и он разберется и доложит тебе. Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. Только не того, кого надо. Согласен?» «Согласен, — сказал отец. — Но ведь это сделал Седой. Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?» — «Тихо ты, дурачок! — испуганно зашептала мать. — Даже стены имеют уши. Ты что, больше жить не хочешь?» — «Я? Не хочу. А ты?» — «Наверно, тоже. Но ты понимаешь, что именно этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не думая, не жалея себя, рвался напролом, как раненый зверь, к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, к кому еще, но ведь это же глупость! Ты должен просто спокойно работать, ты должен думать и отомстить им всем, понимаешь?» — «Понимаю. А может, все-таки сказать им, что это Седой?» — «Ох, Толик, тебе же никто не поверит!..» Светлана Михайловна шагнула к двери, и я поспешила ретироваться. Схватила трубку и торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им было не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила…
Потом Чистякова отправили резидентом в Бразилию. Это было явное понижение. Но он не рыпался, не возражал. Поехал молча. Очевидно, человека все-таки сломали. А как могло быть иначе? Конечно, я узнала об этом много позже: у Чистякова появился какой-то серьезный компромат на самого. На Андропова. Во всяком случае, так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были смутные. Только что помер Брежнев. Этакое безвременье, безвластие, а точнее — всевластие спецслужб. Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. Чистяков хотел что-то сделать. Может, хотел начать ту самую перестройку на два года раньше. У него, похоже, была такая возможность, но ему не дали. Обстоятельства еще не созрели. В высшем эшелоне коммунистической власти Чистякова не поняли и не поддержали. Трудно сейчас понять, почему его не убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень предположительные. Не хватает пока информации. Может, Чистякова считали особо ценным специалистом, а может быть, просто важной фигурой в какой-нибудь политической игре, и еще не пристало время смахнуть эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой, этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За что? Господи, как же гадко все устроено в этом мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово!
— Не богохульствуй. Верба. Это глупо. Мир действительно скверно устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать на Бога с черным юмором — знаешь, в этом есть что-то пионерско-комсомольское.
— Да пошел ты!.. — обозлилась Татьяна. — Ты хоть знаешь, что Анатолия Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной Бразилии спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по ошибке. Во всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и дипломатические отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали. А младшего брата Машки Стаса, естественно, прислали обратно в Москву. Ему уже исполнилось шестнадцать, паспорт он еще до Бразилии получил, так что квартира формально осталась за ним, а жил он там поначалу с тетей Зоей Михайловной, сестрой матери. Кстати, до самого недавнего времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших родителей, не великую, конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил, разумеется, не без блата… И чего это я вдруг про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще.