Страница:
Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать. Уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось не только мне, а многим, я знаю, правда…
Но вот настал тот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север — сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой — четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг от начала до конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за Матвея. Тем более теперь.
Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне — домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из «РПГ» (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам «духов». Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве — в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала — позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…
А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово «перестройка», еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой.
«С Новым годом, уроды!»
Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое «Новогоднее-84»…
Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте — от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней — найти Машкиного убийцу.
Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право — право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать — не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:
— Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между «Националом» и «Интуристом», поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.
Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.
— Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.
— А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время?
«Папаша» подходит к черной «Волге» с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. «Папаша» смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.
— Ты эта… Лозова, что ли?
— Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?
— Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.
Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.
— Вы русский девушка? — спрашивает он строго.
— Да, — соглашаюсь я уже по-русски. — Комсомолка, спортсменка, мастер по фигурному катанию.
— О! — восклицает он. — Спортсменка! О'кей, — и, перейдя на английский, довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. — Очен хотэлос бы, — завершает он зачем-то по-русски.
— В жопу, что ли? — отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке:
— Пожалуйста, за отдельную плату.
— О, йез! — радуется он. — В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель.
Я оборачиваюсь равнодушно.
— Ты что, не Лозова?
— Нет, я — Лозова.
— Так какого черта ты тут слоняешься?
— Деньги зарабатываю.
— Ты что, с ума сошла?!
На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный «дипломат», виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю:
— А ты кто такой?!
— А это важно? — парирует он с достоинством. — Я из спорткомитета.
— Ну и что? — говорю я. — Для вас особая такса, что ли?
— Дура! — говорит он. — Иди отсюда, до добра это дело не доведет.
— До добра? — Я начинаю хохотать. — Дядя, я с вашим спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль.
Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил:
— Небольшая пенсия от спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав.
Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить?
С первого взгляда вижу: из наших.
Отзываюсь:
— Чего надо, дорогая?
— Не на своем месте стоишь.
— Ты в этом уверена, сестра? — спрашиваю нагло хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет.
— Ты кому платишь-то, чува? — невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка.
— То есть как это кому? Кэпу, естественно. Кэп — это капитан Синюков, представитель ГУВД в «Интуристе».
— И все? — интересуется она с ядовитой улыбочкой.
— Все. Больше я никому здесь не должна.
— А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей:
— Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна — все заплачу.
Мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида.
— Ну, и кто вы такие? — спросила я.
— Налоговая инспекция, — хохотнул тот, что выгляди постарше. — За первый месяц плата вперед — сотня баксов.
Я повернулась к блондинке и с достоинством спросила
— Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить?
Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись.
— Стоять, козлы вонючие! — крикнула я резко, и они остановились. — Я рэкетирам платить не собираюсь.
Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед шми совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка метр шестьдесят пять с прической, да еще после Афганистана я — кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока я не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что — они потом разглядели, а вот как — этого даже — Лизка (так звали блондинку) понять не успела.
Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого.
Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, еще хоть одна сволочь потребует от меня денег.
Был и другой результат у этой махаловки в дворике. Буквально на следующий день меня в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего спорткомитетчика.
— Что ж, здравствуй, Лозова, — сказал он многозначительно.
— Что ж, здравствуй, Куницин, — откликнулась я издевательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки.
Чего мне было терять?
— Зачем нарываешься, Лозова?
— На что нарываюсь?
— На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь?
— Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора спорткомитетом называется?
— Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела.
— Не спорю, хотела. Только в «семерку» работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа — собачья.
— Два — ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаскалась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала?
— Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь!
Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке «смирно», от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира.
— Лозова, я сдаюсь, — сказал Куницин. — Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно — на восьмой отдел.
Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу, с понтом, мучительно вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала.
— Арабский Восток, — подсказал Куницин, — Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан — твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном я финансы, договоримся при следующей встрече. Согласна, Лозова?
— Господи, ну конечно!
Моя с трудом скрываемая радость убедила его. Да если б ты знал, подполковник Куницин, какую змею ты пригрел на груди! — думала я, от восторга переходя на стихи: — Весной возвращаются блудные птицы на родину. Что же их ждет впереди?.. Сбылась мечта идиотки.
Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину.
Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень парную квартиру, и оказался он крупным военспецом Бельгии. Очевидно, ему не объяснили, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе в общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, восьмому.
А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и «скромную» офицерскую зарплату в семьсот рублей.
Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, принимавшие командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года…
С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех, и от тех. А цель… Цель все еще была далеко, безумно далеко. Прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки улицей Горького, и снова искрились в витринах пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве… С Новым годом.
Глава вторая
Но вот настал тот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север — сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой — четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг от начала до конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за Матвея. Тем более теперь.
Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне — домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из «РПГ» (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам «духов». Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве — в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала — позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…
А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово «перестройка», еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой.
«С Новым годом, уроды!»
Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое «Новогоднее-84»…
Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте — от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней — найти Машкиного убийцу.
Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право — право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать — не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:
— Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между «Националом» и «Интуристом», поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.
Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.
* * *
— Папаша, ты меня узнаешь?— Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.
— А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время?
«Папаша» подходит к черной «Волге» с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. «Папаша» смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.
— Ты эта… Лозова, что ли?
— Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?
— Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.
* * *
— Господин, можно вас на минутку? — теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно. — Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить.Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.
* * *
— Мистер, эй, мистер, я могу предложить вам нечто необычное. — Английский у меня безупречен, и высокий шикарно одетый негр реагирует мгновенно.— Вы русский девушка? — спрашивает он строго.
— Да, — соглашаюсь я уже по-русски. — Комсомолка, спортсменка, мастер по фигурному катанию.
— О! — восклицает он. — Спортсменка! О'кей, — и, перейдя на английский, довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. — Очен хотэлос бы, — завершает он зачем-то по-русски.
— В жопу, что ли? — отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке:
— Пожалуйста, за отдельную плату.
— О, йез! — радуется он. — В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель.
* * *
— Лозова! — окликает меня кто-то.Я оборачиваюсь равнодушно.
— Ты что, не Лозова?
— Нет, я — Лозова.
— Так какого черта ты тут слоняешься?
— Деньги зарабатываю.
— Ты что, с ума сошла?!
На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный «дипломат», виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю:
— А ты кто такой?!
— А это важно? — парирует он с достоинством. — Я из спорткомитета.
— Ну и что? — говорю я. — Для вас особая такса, что ли?
— Дура! — говорит он. — Иди отсюда, до добра это дело не доведет.
— До добра? — Я начинаю хохотать. — Дядя, я с вашим спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль.
Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил:
— Небольшая пенсия от спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав.
Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить?
* * *
— Сестра! — окликает меня высокая крашеная блондинка.С первого взгляда вижу: из наших.
Отзываюсь:
— Чего надо, дорогая?
— Не на своем месте стоишь.
— Ты в этом уверена, сестра? — спрашиваю нагло хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет.
— Ты кому платишь-то, чува? — невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка.
— То есть как это кому? Кэпу, естественно. Кэп — это капитан Синюков, представитель ГУВД в «Интуристе».
— И все? — интересуется она с ядовитой улыбочкой.
— Все. Больше я никому здесь не должна.
— А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей:
— Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна — все заплачу.
Мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида.
— Ну, и кто вы такие? — спросила я.
— Налоговая инспекция, — хохотнул тот, что выгляди постарше. — За первый месяц плата вперед — сотня баксов.
Я повернулась к блондинке и с достоинством спросила
— Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить?
Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись.
— Стоять, козлы вонючие! — крикнула я резко, и они остановились. — Я рэкетирам платить не собираюсь.
Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед шми совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка метр шестьдесят пять с прической, да еще после Афганистана я — кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока я не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что — они потом разглядели, а вот как — этого даже — Лизка (так звали блондинку) понять не успела.
Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого.
Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, еще хоть одна сволочь потребует от меня денег.
* * *
В общем, после этого случая среди своих меня сильно уважали, начали ласково звать «наша Афгани» и даже взяли за правило приглашать на местные разборки с клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным зачетом.Был и другой результат у этой махаловки в дворике. Буквально на следующий день меня в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего спорткомитетчика.
— Что ж, здравствуй, Лозова, — сказал он многозначительно.
— Что ж, здравствуй, Куницин, — откликнулась я издевательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки.
Чего мне было терять?
— Зачем нарываешься, Лозова?
— На что нарываюсь?
— На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь?
— Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора спорткомитетом называется?
— Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела.
— Не спорю, хотела. Только в «семерку» работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа — собачья.
— Два — ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаскалась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала?
— Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь!
Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке «смирно», от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира.
— Лозова, я сдаюсь, — сказал Куницин. — Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно — на восьмой отдел.
Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу, с понтом, мучительно вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала.
— Арабский Восток, — подсказал Куницин, — Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан — твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном я финансы, договоримся при следующей встрече. Согласна, Лозова?
— Господи, ну конечно!
Моя с трудом скрываемая радость убедила его. Да если б ты знал, подполковник Куницин, какую змею ты пригрел на груди! — думала я, от восторга переходя на стихи: — Весной возвращаются блудные птицы на родину. Что же их ждет впереди?.. Сбылась мечта идиотки.
* * *
— Мужик, хочешь отсосу?Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину.
Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень парную квартиру, и оказался он крупным военспецом Бельгии. Очевидно, ему не объяснили, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе в общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, восьмому.
А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и «скромную» офицерскую зарплату в семьсот рублей.
Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, принимавшие командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года…
С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех, и от тех. А цель… Цель все еще была далеко, безумно далеко. Прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки улицей Горького, и снова искрились в витринах пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве… С Новым годом.
С Новым годом! Ни ласковый голос
Ни крик, от которого хрипнешь,
Не пробудит ни толики нового в этом болоте,
Разгуляйся по миру пурга ли, убийства ли, вирусный грипп ли
С Новым годом, уроды! Ну как вы паскудно живете!
Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен.
Мир устал от себя и давно уже к смерти готов.
С Новым годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин
В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов.
С Новым годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом!
Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот!
Четырем миллиардам наивных несчастных уродов
Я желаю удачи и счастья! Я — такой же урод.
Глава вторая
Бледный декабрьский рассвет. В квартире тепло и уютно. На улице тихо. Я сняла себе хатку за двести хрустов в нешумном зеленом районе у метро «Академическая». Правда, с балкона открывался вид на большую вечно развороченную помойку, но сейчас ее запорошило чистым-чистым свежайшим снегом.
Накануне я не принимала клиентов, отлично выспалась и даже не пила вечером ни грамма. Настроение было удивительно благостным.
Когда очень долго сидишь в дерьме, перестаешь чувствовать запах — только тепло и мягкость. Хорошо!
Позвонила Лизка.
— Чува! Меня позвали на вернисаж в Домжур. Хочешь, вместе пойдем?
— Чей вернисаж-то? — лениво поинтересовалась я.
— Да я фамилию не запомнила. Какой-то наш авангардист. Приехал из Парижа. Говорят, очень стремные у него картины — с эротикой, с ужасами какими-то. В общем, совершенно пижонская выставка. И народ подбирается соответствующий: элита, богема, шишки всякие, иностранцы…
— Что-то вроде Малой Грузинской? — зевнула я.
— Ну, примерно, — сказала Лизка, — только этого хрена с горы уже весь мир знает.
— Ясненько… Тебя, значит, пригласили. А я с кем пойду?
— Таньк, ты чего? Не проспалась, что ли? Наклеишь там кого-нибудь. Такие люди будут!..
— Тогда я не пойму, это работа или отдых?
— Да отдых это, отдых! Все. В девятнадцать ноль-ноль у входа. Домжур. Запомнила?
Весь день я моталась по магазинам. Выходной так выходной. До Нового года оставалось несколько дней, до дня рождения — еще меньше, и я вообще решила устроить себе рождественские каникулы с подарками. Купила разных вкусностей к столу, хорошего вина, здоровый пузырь французского шампуня, краску для волос обычную (Шварцкопф), но она меня вполне устраивала, новые золотые сережки, крем-пудру, помаду, лак для ногтей и наконец раскрутилась на платье — итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее — за сто двадцать пять рубликов, как сейчас помню, в «Москвичке» на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур.
Сам Леонид Валеев, заезжий гений лет пятидесяти, мотанувший из Союза еще при Хрущеве, мне не понравился. Выглядел он шизиком, этаким молодящимся хипарем-переростком: вытертые джинсы, вельветовый пиджак, пестрая рубашка, яркий шейный платок, спасибо на ногах не кроссовки, шевелюра растрепанная, а виски — седые. Разговаривал странно, не то чтобы с французским акцентом, но как-то неправильно. На женщин внимания не обращал. Картины же его были действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные.
Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже тошнило от иностранцев. Наши розовощекие мальчики из цекамола тоже совсем не возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные — как обычно. И потом, что мне — стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. Художники были посимпатичнее комсомольцев, но они клубились возле Валеева, а у меня он вызывал почти брезгливое чувство. Надо было на что-то решаться — не пропадать же вечеру совсем!
Я выделила в толпе единственного военного — немолодого майора танковых войск и, наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где служил этот свирепого вида офицер с боевым шрамом через все лицо. Майор посмотрел на меня раз-другой, и тут я поняла, что взгляд его вполне осмыслен. Он явно заинтересовался мной, быть может, еще раньше, чем я им. Ну что ж, майор, во второй мировой ты участвовать не мог — под стол пешком ходил тогда, а про Афган нам с тобой будет что вспомнить…
Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес:
— Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут.
— Возможно, — равнодушно откликнулась я, не поворачивая головы и этим испытанным приемом усиливая интерес к себе. К тому времени меня уже почти не узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), и мне откровенно польстило такое начало разговора.
— Татьяна Лозова, — сказал он практически утвердительным тоном.
— К сожалению, — кивнула я, все еще глядя в сторону.
— Юрий Хвастовский, — представился кавалер и добавил: — К счастью.
Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу.
— Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! — картинно всплеснула я руками. — Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский?
— Друзья частенько зовут меня просто Хвост, — ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, — но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию.
Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из «Московского рабочего», семь лет назад окончившим «полиграф» и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на «ты», и Юра спросил:
— Ты водку пьешь?
— Иногда, — ответила я уклончиво.
— Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки «Абсолют». Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами — тоже.
Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с солеными огурчиками, салом и маринованными грибами меня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала.
Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят… Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках.
Накануне я не принимала клиентов, отлично выспалась и даже не пила вечером ни грамма. Настроение было удивительно благостным.
Когда очень долго сидишь в дерьме, перестаешь чувствовать запах — только тепло и мягкость. Хорошо!
Позвонила Лизка.
— Чува! Меня позвали на вернисаж в Домжур. Хочешь, вместе пойдем?
— Чей вернисаж-то? — лениво поинтересовалась я.
— Да я фамилию не запомнила. Какой-то наш авангардист. Приехал из Парижа. Говорят, очень стремные у него картины — с эротикой, с ужасами какими-то. В общем, совершенно пижонская выставка. И народ подбирается соответствующий: элита, богема, шишки всякие, иностранцы…
— Что-то вроде Малой Грузинской? — зевнула я.
— Ну, примерно, — сказала Лизка, — только этого хрена с горы уже весь мир знает.
— Ясненько… Тебя, значит, пригласили. А я с кем пойду?
— Таньк, ты чего? Не проспалась, что ли? Наклеишь там кого-нибудь. Такие люди будут!..
— Тогда я не пойму, это работа или отдых?
— Да отдых это, отдых! Все. В девятнадцать ноль-ноль у входа. Домжур. Запомнила?
Весь день я моталась по магазинам. Выходной так выходной. До Нового года оставалось несколько дней, до дня рождения — еще меньше, и я вообще решила устроить себе рождественские каникулы с подарками. Купила разных вкусностей к столу, хорошего вина, здоровый пузырь французского шампуня, краску для волос обычную (Шварцкопф), но она меня вполне устраивала, новые золотые сережки, крем-пудру, помаду, лак для ногтей и наконец раскрутилась на платье — итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее — за сто двадцать пять рубликов, как сейчас помню, в «Москвичке» на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур.
Сам Леонид Валеев, заезжий гений лет пятидесяти, мотанувший из Союза еще при Хрущеве, мне не понравился. Выглядел он шизиком, этаким молодящимся хипарем-переростком: вытертые джинсы, вельветовый пиджак, пестрая рубашка, яркий шейный платок, спасибо на ногах не кроссовки, шевелюра растрепанная, а виски — седые. Разговаривал странно, не то чтобы с французским акцентом, но как-то неправильно. На женщин внимания не обращал. Картины же его были действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные.
Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже тошнило от иностранцев. Наши розовощекие мальчики из цекамола тоже совсем не возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные — как обычно. И потом, что мне — стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. Художники были посимпатичнее комсомольцев, но они клубились возле Валеева, а у меня он вызывал почти брезгливое чувство. Надо было на что-то решаться — не пропадать же вечеру совсем!
Я выделила в толпе единственного военного — немолодого майора танковых войск и, наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где служил этот свирепого вида офицер с боевым шрамом через все лицо. Майор посмотрел на меня раз-другой, и тут я поняла, что взгляд его вполне осмыслен. Он явно заинтересовался мной, быть может, еще раньше, чем я им. Ну что ж, майор, во второй мировой ты участвовать не мог — под стол пешком ходил тогда, а про Афган нам с тобой будет что вспомнить…
Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес:
— Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут.
— Возможно, — равнодушно откликнулась я, не поворачивая головы и этим испытанным приемом усиливая интерес к себе. К тому времени меня уже почти не узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), и мне откровенно польстило такое начало разговора.
— Татьяна Лозова, — сказал он практически утвердительным тоном.
— К сожалению, — кивнула я, все еще глядя в сторону.
— Юрий Хвастовский, — представился кавалер и добавил: — К счастью.
Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу.
— Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! — картинно всплеснула я руками. — Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский?
— Друзья частенько зовут меня просто Хвост, — ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, — но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию.
Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из «Московского рабочего», семь лет назад окончившим «полиграф» и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на «ты», и Юра спросил:
— Ты водку пьешь?
— Иногда, — ответила я уклончиво.
— Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки «Абсолют». Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами — тоже.
Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с солеными огурчиками, салом и маринованными грибами меня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала.
Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят… Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках.