Страница:
— Юрка, ну его к черту, этот Афган!!! Я хотела показать тебе свои рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня, но я бы хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь.
— Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться?
— Не скажу, — улыбнулась я хитро. — И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?
— Да. Где рисунки?
— У меня дома, разумеется.
— Поехали. Водка все равно кончилась.
Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала «нет», и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.
Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы.
Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке.
— Выпить хочешь? — спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.
— Немного, — отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. — И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?
— Хорошо, — сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя «Метакса» — литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре «Космоса». Но Юра и на бутылку внимания не обратил.
Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна:
— Тебе учиться надо, Танька.
— Правда? — сказала я, невольно широко улыбаясь.
— Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?
— Действительно, — пробормотала я без всякой иронии, — на кой ляд?
Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:
— Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?
— Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.
— Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями — нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.
— Почему это? — вскинулась я.
— Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, — повторил он еще раз. — С твоим уровнем — элементарно. Учись, Танька, учись.
Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману «Волга», а «Жигули» я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова — я до нее сама дошла.
Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.
Мы выпили, и он продолжил:
— В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! — Он даже хлопнул себя по лбу. — Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в «полиграф». Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста — это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.
— Давай, — сказала я неожиданно для самой себя. — Буду поступать. Подготовишь меня?
И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала — «одним известным местом». Это было необычайно трогательно для меня — «афганца» и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе.
Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.
— Юрка, — зашептала я, — Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!
— Я просто влюбился в тебя, — шепнул он в ответ.
— Не надо, не надо ничего говорить!
Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так — для удовольствия.
Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…
Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.
— Стас, — обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, — ну что ты звонишь мне в такую рань?
Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:
— Ты знаешь, сколько времени, подруга?
— Сколько?
— Половина третьего.
— Ну, время детское! — откликнулась я невпопад.
— Понятно, — сказал Стае. — Сегодня ты вряд ли придешь.
— Да нет, отчего же… Во сколько начало?
— В восемь.
— Хорошо, Стасик, я буду.
Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.
— Вставай, соня, завтракать будем.
— А который час? — поинтересовался он, зевая и потягиваясь.
— Половина третьего, — сообщила я.
— А-а-а, — рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: — В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…
— Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? — спросила я, заглянув к нему в ванную.
— Знаю, — улыбнулся Юра. — Могу повторить.
— Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это — улет!..
А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, — словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками — вот и все. А секс… ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц… Поживем — увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Да это действительно было так.
Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и кто она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались.
Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла «семерку» «Жигули», не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую — шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь.
На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.
Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: «Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой…»
Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот — порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений «афганца» тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет — натуральные «железные» документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?
Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь — выход к свету, к свободе, к спасению — лишь удаляется, делаешь еще шаг — она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.
В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе «Апокалипсис сегодня» Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.
Стас спросил меня:
— Тебе понравилось?
— Спасибо, Стас, — ответила я уклончиво. — Коппола — прекрасный режиссер.
Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться?
А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу — Новый год и мой день рождения.
Я лежала, уткнув в подушку уже высохшее лицо с размазанной по щекам тушью, и физически ощущала, как огромная тяжелая черная ночь навалилась на город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И не было никаких сил подняться. Наступал новый день — 27 декабря 1986 года — день моего двадцатитрехлетия.
С праздником тебя, Танечка, с праздником!
Глава третья
— Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться?
— Не скажу, — улыбнулась я хитро. — И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?
— Да. Где рисунки?
— У меня дома, разумеется.
— Поехали. Водка все равно кончилась.
Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала «нет», и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.
Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы.
Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке.
— Выпить хочешь? — спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.
— Немного, — отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. — И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?
— Хорошо, — сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя «Метакса» — литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре «Космоса». Но Юра и на бутылку внимания не обратил.
Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна:
— Тебе учиться надо, Танька.
— Правда? — сказала я, невольно широко улыбаясь.
— Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?
— Действительно, — пробормотала я без всякой иронии, — на кой ляд?
Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:
— Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?
— Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.
— Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями — нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.
— Почему это? — вскинулась я.
— Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, — повторил он еще раз. — С твоим уровнем — элементарно. Учись, Танька, учись.
Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману «Волга», а «Жигули» я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова — я до нее сама дошла.
Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.
Мы выпили, и он продолжил:
— В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! — Он даже хлопнул себя по лбу. — Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в «полиграф». Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста — это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.
— Давай, — сказала я неожиданно для самой себя. — Буду поступать. Подготовишь меня?
И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала — «одним известным местом». Это было необычайно трогательно для меня — «афганца» и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе.
Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.
— Юрка, — зашептала я, — Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!
— Я просто влюбился в тебя, — шепнул он в ответ.
— Не надо, не надо ничего говорить!
Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так — для удовольствия.
Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…
Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.
— Стас, — обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, — ну что ты звонишь мне в такую рань?
Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:
— Ты знаешь, сколько времени, подруга?
— Сколько?
— Половина третьего.
— Ну, время детское! — откликнулась я невпопад.
— Понятно, — сказал Стае. — Сегодня ты вряд ли придешь.
— Да нет, отчего же… Во сколько начало?
— В восемь.
— Хорошо, Стасик, я буду.
Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.
— Вставай, соня, завтракать будем.
— А который час? — поинтересовался он, зевая и потягиваясь.
— Половина третьего, — сообщила я.
— А-а-а, — рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: — В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…
— Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? — спросила я, заглянув к нему в ванную.
— Знаю, — улыбнулся Юра. — Могу повторить.
— Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это — улет!..
А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, — словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками — вот и все. А секс… ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц… Поживем — увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Да это действительно было так.
Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и кто она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались.
Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла «семерку» «Жигули», не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую — шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь.
На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.
Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: «Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой…»
Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот — порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений «афганца» тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет — натуральные «железные» документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?
Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь — выход к свету, к свободе, к спасению — лишь удаляется, делаешь еще шаг — она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.
В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе «Апокалипсис сегодня» Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.
Стас спросил меня:
— Тебе понравилось?
— Спасибо, Стас, — ответила я уклончиво. — Коппола — прекрасный режиссер.
Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться?
А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу — Новый год и мой день рождения.
Я лежала, уткнув в подушку уже высохшее лицо с размазанной по щекам тушью, и физически ощущала, как огромная тяжелая черная ночь навалилась на город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И не было никаких сил подняться. Наступал новый день — 27 декабря 1986 года — день моего двадцатитрехлетия.
С праздником тебя, Танечка, с праздником!
Глава третья
Когда я вышла из института на Садовое кольцо, солнце лупило вовсю, сентябрь выдался теплый, как лето, и настроение было под стать погоде. Вдруг вспомнила: двадцать третье — день осеннего равноденствия. Может, поэтому такое спокойствие в душе, такая уравновешенность?..
Накануне Юрка обещал познакомить с каким-то мэтром, сводить в мастерскую, поговорить о моих рисунках. Встречу назначили на завтра, сегодняшний вечер остался свободным, и я решила «откатать обязательную программу». До «Интуриста» прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим.
И тут мне повезло, да так, как, пожалуй, еще ни разу не везло. Из центрального входа с развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал эффектный смуглый брюнет и, споткнувшись на лестнице, выронил бумажник. Я подобрала упавший предмет с проворностью голодного пса и рванулась за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, однако сам никуда не уезжал. Он просто передал что-то, сказал несколько слов по-итальянски, наклонившись к окошку, и повернулся, чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я объяснила ему все по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне в награду какие-то доллары, рубли и даже итальянские лиры. Гордая советская девушка, я отказалась. И тогда он предложил пойти в ресторан — отметить счастливое знакомство. На это гордая советская девушка согласилась, не сразу, конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс.
За полтора года работы я многому научилась. И применяла теперь свою излюбленную тактику. Держать клиента в постоянном напряжении, запутывать его, интриговать — кто я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж за иностранца, но всего и всех стесняющаяся, бесстыдная профессиональная проститутка, хитро не говорящая о деньгах поначалу, или же, наконец, хладнокровный и коварный агент КГБ. Я научилась вести себя неопределенно, проявляя черты и совершая поступки, свойственные то одному, то другому из придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно.
Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне, и я решила про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли он мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов, то есть с источников денег не берут. В некоторых случаях деньги брать можно (разговорчивость источника иногда совершенно не зависит от того, спит ли он с проституткой или с искренне влюбившейся в него девушкой), но все-таки это дурной тон — брать деньги с источника, рвачество это, и до добра оно не доведет.
С Бернардо мы щебетали как птички. Он говорил сто слов в минуту, и я старалась соответствовать. Это был идеальный вариант разговора для начального прощупывания: много слов ни о чем и два-три наводящих вопроса, опять много слов ни о чем, два-три вопроса по существу, в ответ шутки, недомолвки, каламбуры. Минут через двадцать из всей этой трескотни стало ясно, что денег с него я брать не буду (городок под Неаполем, куда он ездил на работу, неважно кем, был известен любому разведчику), и сердце забилось в радостном предвкушении: попался, попался! Да еще и потрахаюсь без денег, как приличная девушка. К тому же он был атлет, красавец и явно горячий, темпераментный южный мужчина — ну, прямо Сильвестр Сталлоне!
В общем, я тащилась или, как стало модно говорить чуть позднее, отъезжала. Это было то, ради чего я и жила в последнее время. Я искренне считала, что такие случаи компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и все остальные прелести моей мучительно нелепой жизни. Цель ведет, цель удерживает на ногах, но что-то ведь должно еще и подпитывать силы. Этот Бернардо был высококалорийным питанием. Даже чуточку более того. Наверно, изумительно вкусный вермут «Мартини бьянко», которого тогда еще не продавали в Новоарбатском гастрономе, ударил мне в голову, потому что я помню промелькнувшую мысль: «А что? Плюнуть на все, выйти замуж и уехать в Италию!»
И вот в этот эйфорически-романтический момент кто-то сзади уверенно положил руку мне на плечо.
Первым желанием было захватить эту руку и бросить наглеца через стол. Но этого я делать, конечно, не стала — все-таки не Дикий Запад, да и легкость руки бывает обманчивой. Что, если там громила килограмм на сто двадцать?
«Мент, — подумала я в следующую секунду. — Прислали новичка и забыли проинструктировать».
Настало время оглянуться. Я сделала это спокойно, небрежно и вежливо. Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права.
У него было невзрачное (по сравнению с Бернардо), а точнее — неброское, но удивительно интеллигентное лицо, добрая хорошая улыбка и совершенно потрясающие глаза, глубокие, как два маленьких окошка в другую вселенную, в них было просто опасно смотреть. Вот тебе и мент! Ну и формы на нем, конечно, не было. Обычный костюм. Слишком обычный.
«Из наших», — успела подумать я, прежде чем он произнес:
— Девушка, можно вас на минутку? — ласково так, неторопливо, словно на танец приглашал.
Я все еще смотрела в его глаза, и жуткий холодок пробежал у меня по спине, словно и впрямь я увидела нечто, чего смертным видеть не полагается.
— Yeah, yeah, of course, [2] — пробормотала я, забыв перейти на русский, и, торопливо извинившись перед итальянцем, пошла с этим странным типом.
Была какая-то чудовищная несообразность во всем его внешнем облике. Ну, как если бы Тэда Нили, игравшего Христа в знаменитой рок-опере и еще не вышедшего из роли, попросили бы, наскоро смазав грим и переодевшись в форму полицейского, поучаствовать в маленькой сценке — арест девушки в ресторане… Собственно, а с чего я решила, что это арест?
Последняя мысль отрезвила меня. Мы уже вышли из зала. Я резко остановилась и заявила развязным тоном:
— Гражданин начальник, а я никуда не пойду!
— А никуда и не надо идти. Постой здесь. Поговорим.
— Слушай, отвяжись, а? Ну некогда мне сейчас, — попробовала я давить на жалость.
А он заговорил еще более странно:
— Нет, Таня, именно сейчас ты все бросишь и уйдешь отсюда. Уйдешь навсегда. Таня Лозова, опомнись! Чем ты занимаешься? Я уже второй месяц ищу тебя, как идиот, а ты, оказывается, в кабаке блядью работаешь. Таня, проснись!
«Господи, — подумала я, — неужели сумасшедший поклонник? Вроде вымерли они все».
Тон мой переменился
— Да ты кто такой?! Иди отсюда, а то сейчас кричать буду. Все. Разговор окончен.
И я решительно повернулась.
Ловкость, с которой он остановил меня, взяв за локоть аккуратно, но жестко, вновь заставила задуматься о его профессии. Но мне уже надоело задумываться. Я без предупреждений резко с разворота ударила его носком правой ноги под коленную чашечку. Любой другой от такого тычка разжал бы руку и, может быть, даже упал. Этот лишь застонал, стиснув мой локоть еще крепче.
— Дуреха, я же из милиции.
— Ты?! Из милиции?! А ну-ка ксиву покажи! — озверела я.
Он вынул книжечку. Я прочла. Не помню, какое там было звание, но корочки оказались настоящие.
Что ж, все прочие возможности были теперь исчерпаны. Свободной рукой я открыла сумочку и выцарапала заветный пропуск, который невесть зачем потащила в тот день с собой.
— Смотри, мусор! — Я вся кипела. — И передай своему шефу, чтобы точнее согласовывал с нами действия. Чуть вербовку мне не завалил, идиот! — буркнула я в довесок уже явно лишнее, но вряд ли в тот момент кто-то записывал мои слова.
Молодой человек с глазами Христа вздохнул тяжко и извлек из другого кармана еще один документ, говоря при этом:
— О, Мадонна миа! Товарищ младший лейтенант Лозова, на льду вы были гораздо красивее. К чему такие грубые слова?
Но я его уже не слушала. Я тупо смотрела в его удостоверение, слишком хорошо знакомое мне по форме, и в третий, в пятый, в восемнадцатый раз перечитывала:
«Малин Сергей Николаевич, полковник…»
— За мной, лейтенант, — скомандовал Малин, — и быстро!
— А Бернардо? — спросила я. — Надо же хотя бы попрощаться, объяснить ему что-то.
— Не надо, — резко сказал полковник Малин.
— Нехорошо как-то, — продолжала хныкать я. — Не люблю я так, не по-людски это… И потом такая вербовка!.. С Кунициньм согласовано?
— Я не знаю и не хочу знать, кто такой Куницин, — заявил Малин, уже выходя на улицу.
После удара он явно приволакивал ногу, но, несмотря на это, шел быстро и был не очень склонен разговаривать.
— Подполковник Куницин — мой начальник из восьмого отдела, — сообщила я.
Мы уже стояли возле машины — роскошного джипа совершенно фантастического вида. Это был «Ниссан», но я тогда еще совсем в них не разбиралась.
— Я же работаю на ПГУ, — сочла я необходимым доложить, так как восьмых отделов в нашей конторе могло быть много.
— К черту твоего Куницина! К черту восьмой отдел и все ПТУ вместе взятое! Ты больше там не работаешь. Поняла?
— Нет, — сказала я.
— Садись.
Я покорно села рядом с ним, и мы поехали.
— Черт! — зашипел он на первом же светофоре. — Ты машину водишь?
— Ага.
— Тогда садись за руль. После твоих фокусов совершенно невозможно удерживать сцепление.
— Но у меня прав с собой нет, — сказала я какую-то явную глупость.
Он только улыбнулся и повторил, уже вставая:
— Садись. И побыстрее, пожалуйста.
Почему я так слушалась этого человека? Почему верила ему? Почему не задавала лишних вопросов? Пиетет по отношению к высокому чину? Да нет, этим я никогда не страдала, ни в ЦСКА, ни в Афгане, ни теперь в ПГУ — чихала я на все их чины. Майор Полушкин был достойнее иных генералов, а Машка — вообще выше всех. И тут я поняла: в этом моложавом, лет тридцати на вид гэбэшнике было что-то от Машки. Трудно сказать, что именно: этакое неуловимо тонкое, но однозначное сходство во взгляде, мимике, интонациях… И я влюбилась в Малина сразу, наверно, еще там, когда, почувствовав на своем плече его твердую руку, оглянулась и встретила эти глаза. Я влюбилась, но не было на первом плане привычного возбуждения, просыпающейся страсти, не было радостного желания потрахаться не за деньги, было что-то совсем новое и незнакомое… Да нет же! Вру. Именно знакомое — чувство локтя, чувство духовной близости, родства душ. Как с Машкой.
Бред, подумала я. С Машкой мы прошли бок о бок много лет, счастливых и тяжелых, пропитавшихся потом изнурительных тренировок и залитых слепящим светом софитов, наша дружба была проверена временем и нелегкой борьбой, спортивной злостью и злыми языками, наша дружба была навеки скована белыми озерами ледовых арен и белым саваном того декабрьского снегопада… А этот? При чем здесь этот гэбэшный пижон с полковничьей ксивой? Как он сказал мне: «Таня, проснись»? И я проснулась.
Я вспомнила, что все они мне враги. Я же работаю во вражьем стане. В глубоком вражеском тылу. Какие, к черту, вербовки? Какие полковники? Я должна убить их всех: от Куницина до Чебрикова (Малин будет где-то посередине), я должна, и я буду убивать, пока не найду главного — Седого. А потом… Я не знала, что будет потом, я не думала об этом, я просто должна была помнить, что я резидент в страшном враждебном государстве, имя которому КГБ. Вот только чей я резидент? Конечно, я была всего лишь резидентом своей собственной совести и мести, но иногда, задумываясь над этим вопросом, воображала себя агентом Тайного Общества Честных Людей, руководителем которого была Машка. Я верила в эту абстрактную, нелогичную, романтическую чушь, и это вдохновляло меня. И, значит, сегодня я сделала новый важный, шаг на пути к цели. Я сижу в одной машине с загадочным полковником ГБ, явно благоволящим ко мне неизвестно почему, может, просто потому, что я знаменитая фигуристка Татьяна Лозова, а может, еще проще — потому что я красивая баба. Но это и неважно. Важно втереться в доверие. А еще: пусть он станет моим. Нет, не только в постели, хотя и это уже хорошо. Я хочу, чтобы он вообще стал моим, потому что он нужен мне… Господи, какая каша была в голове!
Накануне Юрка обещал познакомить с каким-то мэтром, сводить в мастерскую, поговорить о моих рисунках. Встречу назначили на завтра, сегодняшний вечер остался свободным, и я решила «откатать обязательную программу». До «Интуриста» прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим.
И тут мне повезло, да так, как, пожалуй, еще ни разу не везло. Из центрального входа с развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал эффектный смуглый брюнет и, споткнувшись на лестнице, выронил бумажник. Я подобрала упавший предмет с проворностью голодного пса и рванулась за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, однако сам никуда не уезжал. Он просто передал что-то, сказал несколько слов по-итальянски, наклонившись к окошку, и повернулся, чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я объяснила ему все по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне в награду какие-то доллары, рубли и даже итальянские лиры. Гордая советская девушка, я отказалась. И тогда он предложил пойти в ресторан — отметить счастливое знакомство. На это гордая советская девушка согласилась, не сразу, конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс.
За полтора года работы я многому научилась. И применяла теперь свою излюбленную тактику. Держать клиента в постоянном напряжении, запутывать его, интриговать — кто я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж за иностранца, но всего и всех стесняющаяся, бесстыдная профессиональная проститутка, хитро не говорящая о деньгах поначалу, или же, наконец, хладнокровный и коварный агент КГБ. Я научилась вести себя неопределенно, проявляя черты и совершая поступки, свойственные то одному, то другому из придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно.
Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне, и я решила про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли он мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов, то есть с источников денег не берут. В некоторых случаях деньги брать можно (разговорчивость источника иногда совершенно не зависит от того, спит ли он с проституткой или с искренне влюбившейся в него девушкой), но все-таки это дурной тон — брать деньги с источника, рвачество это, и до добра оно не доведет.
С Бернардо мы щебетали как птички. Он говорил сто слов в минуту, и я старалась соответствовать. Это был идеальный вариант разговора для начального прощупывания: много слов ни о чем и два-три наводящих вопроса, опять много слов ни о чем, два-три вопроса по существу, в ответ шутки, недомолвки, каламбуры. Минут через двадцать из всей этой трескотни стало ясно, что денег с него я брать не буду (городок под Неаполем, куда он ездил на работу, неважно кем, был известен любому разведчику), и сердце забилось в радостном предвкушении: попался, попался! Да еще и потрахаюсь без денег, как приличная девушка. К тому же он был атлет, красавец и явно горячий, темпераментный южный мужчина — ну, прямо Сильвестр Сталлоне!
В общем, я тащилась или, как стало модно говорить чуть позднее, отъезжала. Это было то, ради чего я и жила в последнее время. Я искренне считала, что такие случаи компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и все остальные прелести моей мучительно нелепой жизни. Цель ведет, цель удерживает на ногах, но что-то ведь должно еще и подпитывать силы. Этот Бернардо был высококалорийным питанием. Даже чуточку более того. Наверно, изумительно вкусный вермут «Мартини бьянко», которого тогда еще не продавали в Новоарбатском гастрономе, ударил мне в голову, потому что я помню промелькнувшую мысль: «А что? Плюнуть на все, выйти замуж и уехать в Италию!»
И вот в этот эйфорически-романтический момент кто-то сзади уверенно положил руку мне на плечо.
Первым желанием было захватить эту руку и бросить наглеца через стол. Но этого я делать, конечно, не стала — все-таки не Дикий Запад, да и легкость руки бывает обманчивой. Что, если там громила килограмм на сто двадцать?
«Мент, — подумала я в следующую секунду. — Прислали новичка и забыли проинструктировать».
Настало время оглянуться. Я сделала это спокойно, небрежно и вежливо. Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права.
У него было невзрачное (по сравнению с Бернардо), а точнее — неброское, но удивительно интеллигентное лицо, добрая хорошая улыбка и совершенно потрясающие глаза, глубокие, как два маленьких окошка в другую вселенную, в них было просто опасно смотреть. Вот тебе и мент! Ну и формы на нем, конечно, не было. Обычный костюм. Слишком обычный.
«Из наших», — успела подумать я, прежде чем он произнес:
— Девушка, можно вас на минутку? — ласково так, неторопливо, словно на танец приглашал.
Я все еще смотрела в его глаза, и жуткий холодок пробежал у меня по спине, словно и впрямь я увидела нечто, чего смертным видеть не полагается.
— Yeah, yeah, of course, [2] — пробормотала я, забыв перейти на русский, и, торопливо извинившись перед итальянцем, пошла с этим странным типом.
Была какая-то чудовищная несообразность во всем его внешнем облике. Ну, как если бы Тэда Нили, игравшего Христа в знаменитой рок-опере и еще не вышедшего из роли, попросили бы, наскоро смазав грим и переодевшись в форму полицейского, поучаствовать в маленькой сценке — арест девушки в ресторане… Собственно, а с чего я решила, что это арест?
Последняя мысль отрезвила меня. Мы уже вышли из зала. Я резко остановилась и заявила развязным тоном:
— Гражданин начальник, а я никуда не пойду!
— А никуда и не надо идти. Постой здесь. Поговорим.
— Слушай, отвяжись, а? Ну некогда мне сейчас, — попробовала я давить на жалость.
А он заговорил еще более странно:
— Нет, Таня, именно сейчас ты все бросишь и уйдешь отсюда. Уйдешь навсегда. Таня Лозова, опомнись! Чем ты занимаешься? Я уже второй месяц ищу тебя, как идиот, а ты, оказывается, в кабаке блядью работаешь. Таня, проснись!
«Господи, — подумала я, — неужели сумасшедший поклонник? Вроде вымерли они все».
Тон мой переменился
— Да ты кто такой?! Иди отсюда, а то сейчас кричать буду. Все. Разговор окончен.
И я решительно повернулась.
Ловкость, с которой он остановил меня, взяв за локоть аккуратно, но жестко, вновь заставила задуматься о его профессии. Но мне уже надоело задумываться. Я без предупреждений резко с разворота ударила его носком правой ноги под коленную чашечку. Любой другой от такого тычка разжал бы руку и, может быть, даже упал. Этот лишь застонал, стиснув мой локоть еще крепче.
— Дуреха, я же из милиции.
— Ты?! Из милиции?! А ну-ка ксиву покажи! — озверела я.
Он вынул книжечку. Я прочла. Не помню, какое там было звание, но корочки оказались настоящие.
Что ж, все прочие возможности были теперь исчерпаны. Свободной рукой я открыла сумочку и выцарапала заветный пропуск, который невесть зачем потащила в тот день с собой.
— Смотри, мусор! — Я вся кипела. — И передай своему шефу, чтобы точнее согласовывал с нами действия. Чуть вербовку мне не завалил, идиот! — буркнула я в довесок уже явно лишнее, но вряд ли в тот момент кто-то записывал мои слова.
Молодой человек с глазами Христа вздохнул тяжко и извлек из другого кармана еще один документ, говоря при этом:
— О, Мадонна миа! Товарищ младший лейтенант Лозова, на льду вы были гораздо красивее. К чему такие грубые слова?
Но я его уже не слушала. Я тупо смотрела в его удостоверение, слишком хорошо знакомое мне по форме, и в третий, в пятый, в восемнадцатый раз перечитывала:
«Малин Сергей Николаевич, полковник…»
— За мной, лейтенант, — скомандовал Малин, — и быстро!
— А Бернардо? — спросила я. — Надо же хотя бы попрощаться, объяснить ему что-то.
— Не надо, — резко сказал полковник Малин.
— Нехорошо как-то, — продолжала хныкать я. — Не люблю я так, не по-людски это… И потом такая вербовка!.. С Кунициньм согласовано?
— Я не знаю и не хочу знать, кто такой Куницин, — заявил Малин, уже выходя на улицу.
После удара он явно приволакивал ногу, но, несмотря на это, шел быстро и был не очень склонен разговаривать.
— Подполковник Куницин — мой начальник из восьмого отдела, — сообщила я.
Мы уже стояли возле машины — роскошного джипа совершенно фантастического вида. Это был «Ниссан», но я тогда еще совсем в них не разбиралась.
— Я же работаю на ПГУ, — сочла я необходимым доложить, так как восьмых отделов в нашей конторе могло быть много.
— К черту твоего Куницина! К черту восьмой отдел и все ПТУ вместе взятое! Ты больше там не работаешь. Поняла?
— Нет, — сказала я.
— Садись.
Я покорно села рядом с ним, и мы поехали.
— Черт! — зашипел он на первом же светофоре. — Ты машину водишь?
— Ага.
— Тогда садись за руль. После твоих фокусов совершенно невозможно удерживать сцепление.
— Но у меня прав с собой нет, — сказала я какую-то явную глупость.
Он только улыбнулся и повторил, уже вставая:
— Садись. И побыстрее, пожалуйста.
Почему я так слушалась этого человека? Почему верила ему? Почему не задавала лишних вопросов? Пиетет по отношению к высокому чину? Да нет, этим я никогда не страдала, ни в ЦСКА, ни в Афгане, ни теперь в ПГУ — чихала я на все их чины. Майор Полушкин был достойнее иных генералов, а Машка — вообще выше всех. И тут я поняла: в этом моложавом, лет тридцати на вид гэбэшнике было что-то от Машки. Трудно сказать, что именно: этакое неуловимо тонкое, но однозначное сходство во взгляде, мимике, интонациях… И я влюбилась в Малина сразу, наверно, еще там, когда, почувствовав на своем плече его твердую руку, оглянулась и встретила эти глаза. Я влюбилась, но не было на первом плане привычного возбуждения, просыпающейся страсти, не было радостного желания потрахаться не за деньги, было что-то совсем новое и незнакомое… Да нет же! Вру. Именно знакомое — чувство локтя, чувство духовной близости, родства душ. Как с Машкой.
Бред, подумала я. С Машкой мы прошли бок о бок много лет, счастливых и тяжелых, пропитавшихся потом изнурительных тренировок и залитых слепящим светом софитов, наша дружба была проверена временем и нелегкой борьбой, спортивной злостью и злыми языками, наша дружба была навеки скована белыми озерами ледовых арен и белым саваном того декабрьского снегопада… А этот? При чем здесь этот гэбэшный пижон с полковничьей ксивой? Как он сказал мне: «Таня, проснись»? И я проснулась.
Я вспомнила, что все они мне враги. Я же работаю во вражьем стане. В глубоком вражеском тылу. Какие, к черту, вербовки? Какие полковники? Я должна убить их всех: от Куницина до Чебрикова (Малин будет где-то посередине), я должна, и я буду убивать, пока не найду главного — Седого. А потом… Я не знала, что будет потом, я не думала об этом, я просто должна была помнить, что я резидент в страшном враждебном государстве, имя которому КГБ. Вот только чей я резидент? Конечно, я была всего лишь резидентом своей собственной совести и мести, но иногда, задумываясь над этим вопросом, воображала себя агентом Тайного Общества Честных Людей, руководителем которого была Машка. Я верила в эту абстрактную, нелогичную, романтическую чушь, и это вдохновляло меня. И, значит, сегодня я сделала новый важный, шаг на пути к цели. Я сижу в одной машине с загадочным полковником ГБ, явно благоволящим ко мне неизвестно почему, может, просто потому, что я знаменитая фигуристка Татьяна Лозова, а может, еще проще — потому что я красивая баба. Но это и неважно. Важно втереться в доверие. А еще: пусть он станет моим. Нет, не только в постели, хотя и это уже хорошо. Я хочу, чтобы он вообще стал моим, потому что он нужен мне… Господи, какая каша была в голове!