Скотт Джастин. Месть

   Внутри рубки были расположены электронные мониторы двух котлов высокого давления и паровых турбин мощностью в тридцать пять тысяч лошадиных сил каждая, вспомогательных котлов, опреснителей и электростанции мощностью в три миллиона ватт Серая краска толстым слоем покрывала стальные стены и переплетения труб, узкие трапы и площадки.
   Из тех мест, где соединялись некоторые трубы, вырывались струйки пара. Брюс раздраженно покачал головой — столько утечек! «Левиафан» нуждается в основательном ремонте, и Седрик должен позаботиться об этом. Он выведет корабль в открытое море и все исправит.
   — Сэр!
   — Смазчик задержался в дверях лифта.
   — Что такое? — прокричал Брюс через грохот.
   — Можно мне поговорить с вами?
   — Конечно. — Он нажал на кнопку, и дверь закрылась, отрезав их от невыносимого шума.
   — В чем дело?
   — В общем-то, сэр, ничего особенного. Просто... Я всегда выхожу на палубу, когда могу. На корме есть местечко, где можно посмотреть через борт.
   Брюс кивнул. В планшире на корме имелись широкие выемки для кормовых швартовов.
   — Ну и что?
   — Не в последний раз, а до этого — когда мы заходили к французам...
   — В предыдущее плавание капитана Огилви?
   — Ага. Я вышел подышать воздухом. — Смазчик усмехнулся, и его мрачное лицо на мгновение помолодело. — Был шквал. Я вымок до костей. Я люблю так делать в конце смены. А потом греюсь под душем.
   — Да-да, — кивнул Брюс.
   На больших танкерах моряки пользовались исключительным комфортом. Каюты с ванными. Чистая одежда на каждую смену.
   — Сэр, я смотрел на кильватер. Понимаете, это вроде струны, которая никогда от нас не оторвется. Она как будто привязана к корпусу, если вы понимаете, о чем я говорю.
   Брюс кивнул. Он видел, как однажды матрос бросился в эту струну, загипнотизированный зрелищем нескончаемого потока. Смазчик продолжал разглагольствовать. Брюс рассеянно слушал его болтовню с задумчивым выражением лица. Сколько на свете моряков, похожих на этого человека! Тихие одинокие люди, которые накапливали в себе невысказанные мысли, а затем внезапно изливали свои фантазии в виде стихов или просто наивных слов — и так же внезапно замолкали снова. Он терпеливо ждал, пока смазчик закончит, но внезапно услышал нечто, вернувшее его к реальности.
   — Что?!
   — То, что я сказал, сэр. Мне показалось, что мы обо что-то ударились.
   — Обо что? Когда?
   — Все это барахталось в кильватере, как узлы на веревке.
   — Почерневшие пальцы смазчика шевелились в воздухе.
   — Что барахталось?
   — Обломки. Какие-то белые штуковины. Целая куча. Я мало что разглядел. Было сыро и туманно. А палуба поднята высоко над водой.
   — Когда это было?
   — У французского берега, сэр, как я уже говорил. В предпоследнем плавании.
   — На что же, по вашему мнению, налетел корабль? — спросил Брюс, пытаясь скрыть тревогу.
   — Не знаю, сэр. Может быть, на яхту того доктора.
   — Почему вы ничего не рассказали следователям? — резко спросил Брюс.
   — Сэр, они не допрашивали механиков.
   Брюс заскрипел зубами. Даже в наше время старинная вражда между машинным отделением и палубой не затухает. В минувшие времена, когда палубная команда обитала на носу, а машинное отделение — на корме, люди часто разделялись на два лагеря, каждый из которых был убежден в своей исключительности и в том, что противники, если за ними не следить, пустят корабль ко дну. Когда Брюс плавал кадетом на старом пароходе «Мутла» компании «Пи энд Оу», он наблюдал подобную вражду собственными глазами. Ночью рудовоз раскололся надвое, утром нос и корма плыли отдельно, но никто не махал руками друг другу.
   Следователи, которые проверяли обвинения Хардена, упустили из виду, что смазчик мог находиться на палубе. А тот был оскорблен тем, что его забыли спросить, и ничего не сказал. Вероятно, это к лучшему. Пусть будет так.
   — Ну, — произнес Брюс, нажимая на кнопку и вновь впуская в лифт рев машинного отделения, — спасибо, что рассказали мне. Правда, я уверен, что это ничего не значит.
   — Как вы думаете, мы правда потопили яхту доктора?
   — Нет. И я бы не стал трепаться на такие темы. Вы напрасно тревожите людей.
   — Да, сэр. Сэр, вы позволите?..
   — Что? — резко спросил Брюс.
   — Зачем нам на борту этот вертолет с пулеметом?
   — С каким пулеметом?
   — С большим пулеметом, сэр. Его видели ребята, когда привязывали вертолет.
   — Насколько я знаю, — произнес Брюс, — мы везем его в подарок шейху Катара. — Он выдавил из себя усмешку и похлопал смазчика по плечу. — Вы же знаете этих арабов. Они очень любят игрушки.
   — Конечно, сэр. Спокойной ночи, сэр.

* * *

   Поднимаясь на капитанскую палубу, Брюс проклинал компанию, самого себя, пилота вертолета и Огилви за то, что тот предсказал только что случившееся.
   «На море не бывает секретов, — заявил Огилви вчера во время разговора в его каюте. — Вы напугаете мне команду. У нас не военный корабль и мои матросы — не солдаты».
   Капитан сидел за столом, прямой, как палка, а Брюс ходил взад-вперед по каюте, умоляя и упрашивая. Он снова пересказал сообщение, переданное британской разведкой в офис компании в Лондоне. Доктор Питер Харден, тот самый человек, который заявлял, что его яхта потоплена «Левиафаном», подозревается в том, что украл противотанковую ракетную установку. В последний раз его видели три недели назад, перед отплытием из Англии. Выводы нетрудно было сделать.
   «Он безумен, — говорил Брюс, — и вооружен смертоносным оружием. Мы должны защитить корабль».
   «Я сам способен защитить свой корабль от сумасшедшего яхтсмена», — ответил Огилви. Он резко выпрямился, оказавшись на голову выше Брюса, вдобавок в полной форме — китель, белая рубашка, темный галстук и золотые нашивки на рукаве, — и Брюс почувствовал себя слишком низкорослым, толстым и неряшливо одетым.
   Брюс засунул руки в карманы ветровки. Спорить дальше было бессмысленно.
   «Седрик, — заявил он, не в силах выдержать взгляд Огилви. — Компания настаивает. Вы должны принять вертолет на борт».
   «А если не приму?»
   «Мне очень жаль... Но не я принимал это решение».
   Кровь прилила к щекам Огилви. Сперва его губы крепко сжались, но затем челюсть капитана заходила вверх-вниз, и на лице старика проступило выражение горького разочарования.
   «Если так решил Хобсон, я не буду возражать. — Он поднял вверх палец, но затем его рука снова сжалась в кулак. — Только помните: пилот вертолета будет подчиняться мне точно так же, как последний матрос в команде».

* * *

   Когда на следующий день при ярком солнечном свете «Левиафан» обогнул крайнюю оконечность Франции, «Белл рейнджер» поднялся с палубы танкера и, повернув свой толстый нос по ветру, направился на восток к городу Бресту. Кроме пилота, на его борту был Джеймс Брюс.
   Находясь в воздухе, можно было сравнивать огромный «Левиафан» с другими кораблями, входящими в Ла-Манш или выходящими из пролива в Атлантический океан. Окаймленный белой пеной, подобно острову в океане, «Левиафан» почти в два раза по длине и ширине превосходил любой супертанкер, находившийся в поле зрения, и в три раза — любой грузовой корабль. И хотя корабли, над которыми пролетал вертолет, быстро исчезали за горизонтом, «Левиафан» по-прежнему был хорошо виден. Он все еще маячил в зеркалах заднего вида как далекий горный хребет, когда пилот заметил желтый берег Франции и повернул на сигнал брестского радиомаяка.
   Он направился на посадку в желтый круг в конце пирса в Брестской гавани. Он управлял рычагами и педалями, стараясь посадить вертолет ровно, в то время как аппарат изо всех сил пытался лететь вверх, вниз, вперед, назад и вбок одновременно. Несмотря на огромное умственное напряжение, на пилота нахлынули воспоминания. Он потерпел крушение в Техасе, точно на такой же посадочной площадке, обгорел, и поэтому его красное лицо лишилось мимики, одна из ноздрей была заметно крупнее другой, а два пальца на руке согнуты так же крепко, как колючки на проволочной изгороди.
   Рядом с площадкой пригнулся хрупкий темнолицый человек, который одной рукой вцепился в дешевый чемоданчик, а другой защищал свой тюрбан от порывов ветра, поднятого винтом. Это был новый стюард на замену жертве несчастного случая.
   Темнокожий азиат ждал нанявшего его англичанина. Брюс чувствовал его взгляд на своем лице, но, когда вертолет опустился на землю, отвел глаза.
   — Ну вот и приехали! — заорал пилот, перекрикивая рев винтов. — Брест, как заказывали!
   Брюс подал знак приглушить мотор, и пилот снизил обороты, чтобы они могли разговаривать нормально. Уголком глаза он заметил, что новый стюард колеблется, не зная, идти ли ему к вертолету или ждать, когда его позовут.
   — Теперь слушайте меня, — сказал Брюс. — Ваш пулемет видели матросы, но я пустил слух, что вы везете вертолет в подарок шейху Катара. Постарайтесь следовать этой версии как можно дольше.
   — А какого черта? — спросил пилот. — Все равно они начнут что-то подозревать, когда увидят, что при встрече с любой яхтой я поднимаюсь в воздух.
   — Вам встретится немного яхт, — возразил Брюс. — Океан гораздо больше, чем вы думаете, но самое главное — вы не должны раздражать капитана Огилви. Вообще постарайтесь не попадаться ему на глаза.
   — Не волнуйтесь, — ответил пилот с кривой ухмылкой. — Я его тоже не слишком люблю.
   — Он не хотел пускать вас на борт, но мы настояли.
   — Мне плевать на то, что он хочет, — сказал пилот. — Вы наняли меня, значит, вы — босс.
   — Нет, — резко возразил Брюс. — Босс — Огилви. Именно он хозяин «Левиафана». Это значит, что его слово — закон. Абсолютный закон.
   — Ясно.
   — Не забывайте об этом.
   — Ладно. Капитан — босс. Я не должен путаться у него под ногами.
   — Еще одна вещь... Мы знаем, что у Хардена есть ракетница и пистолет сорок пятого калибра. Но мы не знаем, что еще у него есть.
   Пилоту доводилось летать в Камбодже.
   — Мне случалось попадать под обстрел. — Он снова усмехнулся. — Но в меня никогда еще не стрелял парень с яхты.
   — Я бы не стал давать ему такой возможности, — произнес Джеймс Брюс. — Я бы постарался убить его первым.

Глава 11

   Однажды ночью, за неделю до того, как «Левиафан» вышел из Саутгемптона, Харден подплыл близко к берегу Западной Африки, так близко, что казалось, он чувствует запах пустыни Сахары. Море мягко покачивало яхту. Небо закрыли облака, и ночь была непроглядной. Харден посмотрел на запад, пытаясь найти огни кораблей, идущих по морским линиям.
   Ажарату спала на левом сиденье в кокпите, не зная о небольшом изменении курса, которое привело их близко к суше. Погода была достаточно теплой, чтобы надевать шорты. Один раз Ажарату пошевелилась во сне, и пальцы ее руки прикоснулись к голой ноге. Харден отошел в сторону, слыша, как за кормой шумит и бормочет кильватер, и продолжал вглядываться в темноту на западе.
   Где-то там плыл «Левиафан», нагруженный нефтью до предела. Но сегодня ночью только отметка на карте обозначала место, где их пути пересекутся.
   Через семь дней плавания «Лебедь», подгоняемый сильным северо-восточным бризом, уже мчался мимо побережья Сьерра-Леоне. Ажарату взобралась на нос, вцепилась в резко накренившуюся мачту и жадно вглядывалась в голубую полоску, которая еле виднелась между белыми гребнями волн и темнеющим небом на востоке.
   — Это Шербро?
   Харден направил яхту носом к острову. Ветер перестал дуть в паруса, и «Лебедь» выпрямился. Ажарату спрыгнула с гика. Стрелки компаса повернулись на семнадцать градусов. Харден засек направление на остров, вернул яхту на прежний курс, вручил Ажарату штурвал и спустился вниз, в штурманский уголок.
   Взяв карту, он карандашом провел линию до острова Шербро под тем же углом, что и определенное им направление на берег. Оказалось, что они находятся в трех милях южнее расчетного положения, которое он вычислял, исходя из пути, пройденного «Лебедем», курса яхты, направления ветра и тяги Гвинейского течения. Они прошли пятьдесят миль за восемь часов. Три с половиной тысячи миль за три с половиной недели. Ничего удивительного: «Лебедь» был быстроходной яхтой, а ветры дули попутные.
   После выхода из Англии сильный западный ветер нес их через Бискайский залив, а когда французские воды остались за кормой, яхта поймала восточный ветер, могущественный левантер, которой мчал их мимо Испании и Северной Арфики почти до острова Гран-Канария. Здесь, оказавшись между затихающим левантером и поясом северо-восточных пассатов, они медленно тащились к югу. Прошло несколько дней, прежде чем им удалось поймать пассат, но «Лебедь», плывя круглосуточно, быстро наверстал упущенное время.
   Харден проверил свои расчеты по «Лорану», и электронный прибор сообщил положение, весьма близкое к вычисленному им.
   — Шербро, — объявил он, вернувшись в кокпит.
   — Может быть, остановимся на минутку? Возьмем овощей. Я так дико хочу съесть морковку, что готова жевать штурвал.
   — Послезавтра будем в Монровии.
   Улыбка исчезла с лица Ажарату.
   — Да. Я все время забываю. Мне кажется, что плавание будет продолжаться вечно.
   — Извини.
   Харден стал глядеть на воду. Он говорил ей, что до начала сезона ураганов должен добраться до Рио. Его слова звучали вполне правдоподобно, хотя, насколько он знал, в Рио-де-Жанейро нет сезона ураганов, но правды все равно говорить нельзя было, а начинать с маленькой лжи проще. Он много рассказывал Ажарату об управлении парусной яхтой, но она осталась чужим человеком в этом мире и верила всему, что он говорил, даже тому, что радиовызовы от Майлса — это прогнозы погоды.
   Необходимость лгать тяготила Хардена. Он снова превращался в замкнутого человека, каким был до того, как полюбил Кэролайн. Ему понадобилось прожить с ней много лет, чтобы прийти к убеждению, что в ее словах никогда не было ни тайного смысла, ни скрытого подтекста.
   — Питер... — позвала Ажарату.
   — Что?
   — Не думай о ней.
   — Возьми штурвал.
   Он поспешил вниз, залез на койку в главной каюте и уставился в тиковый потолок. Ажарату почти сразу же пришла вслед за ним. Избегая глядеть на нее, Харден смотрел в иллюминаторы левого борта. Поскольку яхта шла накренившись, он видел только темнеющее небо.
   — А кто останется управлять? — спросил он.
   — "Уолтер".
   — Так Ажарату называла автоматическое рулевое устройство — по имени того самого сына крупного политика, за которого должна была выйти замуж, утверждая, что они очень похожи своей надоедливой надежностью.
   — "Уолтер" не заметит кораблей, а мы находимся на судоходном пути.
   Ажарату потрогала свой золотой крестик.
   — Пойдем со мной. Мы чудесно проведем вечер. Давай выпьем перед обедом.
   Харден посмотрел на нее. Ажарату в такие минуты всегда оказывалась рядом. Несколько раз он впадал в депрессию, и каждый раз она его вытаскивала. Он спросил:
   — Тебе еще не надоело возиться со мной?
   Ажарату усмехнулась, и ее зубы сверкнули, как жемчужины.
   — Разумеется, я не собираюсь проводить свой первый за десять лет отпуск с угрюмым занудой.
   Лицо Хардена окаменело.
   — Извини, — произнесла она. — Может быть, я слишком легкомысленная, но последние несколько дней ты выглядел вполне довольным жизнью. Я сказала не подумав.
   Харден спустил ноги с койки.
   — Ладно, забудь об этом. Пойдем выпьем.
   — Я — как обычно. — Ажарату улыбнулась счастливой улыбкой, вышла из каюты и стала подниматься по трапу.
   Харден смотрел ей вслед. У нее были красивые ноги, полностью открытые его взгляду: она носила бикини. Харден улыбнулся, вспомнив, что сперва Ажарату одевалась в шорты и только через неделю достала бледно-голубое бикини, до того завернутое в упаковочную бумагу.
   Харден постепенно прекратил обманывать себя и признал, что ему очень нравится смотреть на Ажарату. Она была слишком красивой и интересной спутницей, чтобы отрицать ее привлекательность. Но он испытывал слишком глубокие чувства к Кэролайн и был слишком опустошен, чтобы желать от Ажарату чего-либо большего, чем ее общества, и поэтому не замечал ее привлекательности точно так же, как если бы Кэролайн была жива.
   Он сделал два коктейля из водки с тоником — послабее для Ажарату, покрепче для себя — и разрезал последние два лимона на дольки. Ажарату улыбнулась, когда он появился на палубе с бокалами в руках.
   Ажарату подняла свой бокал.
   — Давай выпьем за землю. Пусть она всегда оказывается там, где нужно!
   Харден улыбнулся ей в ответ и выпил.
   Солнце садилось за горизонт. Небо становилось фиолетовым, а вода темно-синей. На западе багровели рваные перистые облака, а на восточном горизонте зажигались звезды.
   — Настоящий рай, — тихо произнесла Ажарату.
   Яхта плыла под гротом и генуэзским парусом. В этот вечер легкий северо-восточный пассат приносил с собой едва ощутимый запах суши, сладкие ароматы африканского берега. Солнце опустилось еще ниже.
   — Что это? — вдруг спросила Ажарату.
   — Пока не пойму.
   Харден уже несколько минут вглядывался в очертания возникшего на горизонте странного предмета. Он выглядел как длинное синее пятно, пересекающее курс яхты в нескольких милях впереди. Наведя на него бинокль, Харден присвистнул. Передав Ажарату бинокль, он слегка изменил курс, чтобы подойти к предмету поближе.
   — Что это? — снова спросила она, вглядываясь в окуляры и настраивая резкость.
   — Парусник, — объяснил Харден. — Вероятно, учебное судно. Ты можешь сосчитать мачты?
   — Три.
   Зрение у Ажарату было феноменальным, но нетренированным. Она могла видеть дальше, чем Харден, но не так много. Недостаточно обладать хорошим зрением, надо еще уметь видеть.
   Когда «Лебедь» подплыл достаточно близко к кораблю, чтобы различить детали, Харден подумал о своем отце. Сейчас ему было бы девяносто. Семьдесят лет назад он плавал на подобных кораблях. Парусник плыл быстро и был слишком далеко, чтобы прочитать его название. Голубой призрачный силуэт направлялся навстречу заходящему солнцу.
   Ажарату спросила у Хардена, не хочет ли он есть, и принесла блюдо с сыром и холодным консервированным мясом. Когда стемнело, они сели рядом и выпили кофе. Несмотря на огромное расстояние, которое они проплыли за последние три недели, они не чувствовали усталости. Тропическая июльская погода вполне компенсировала три или четыре часа сна в каюте и короткий сон на палубе.
   Прервав паузу, Ажарату неожиданно спросила, почему Харден забросил медицинскую практику. Он ответил ей так же, как отвечал всем: слишком много времени отнимало изобретение медицинских приборов.
   — Но я хочу знать, ты стал изобретать приборы, потому что это было тебе интересно или для того, чтобы бросить медицину?
   — И то и другое, — ответил он честно. — Я обнаружил, что четкая недвусмысленность инженерного дела нравится мне больше, чем неопределенность медицины. Понимаешь, что я хочу сказать?
   — Я знаю, что в медицине не бывает абсолютной ясности.
   — Ты либо попадаешь в цель, либо промахиваешься, — добавил Харден. — Я однажды промахнулся, и меня это задело.
   — Что поделать, — ответила Ажарату. — Пациенты нередко умирают.
   — Нет, моя пациентка не умерла. Но из-за меня она перенесла много мучений. Она была моим товарищем, медсестрой. Собственно, сперва я ее не лечил, просто она стала приходить ко мне, потому что никто не мог ей толком помочь. Она была негритянкой.
   — И поэтому ты спокойно относишься ко мне?
   — Я думаю, что спокойно отношусь к цвету твоей кожи из-за тебя самой. Наверно, дело в том, что ты — настоящая африканка. Мне кажется, ты рада тому, что родилась в Нигерии, а не в Штатах.
   Он почувствовал, как Ажарату пожала плечами. Когда она заговорила, в голосе была резкость.
   — Знаешь, это не делает меня более настоящей африканкой. Мне просто повезло, что я не живу в Нью-Йорке и не пользуюсь системой благотворительности. А что произошло с твоей знакомой?
   — Она страдала от неврозов, излишнего веса, расстройства пищеварения и бессонницы. В таком состоянии она находилась с восемнадцати лет, и каждый врач, у которых она лечилась, говорил, что она больна от стрессов — это не редкость среди американских чернокожих — и что ей нужна психиатрическая помощь. Я перерыл все книги в поисках решения, но ничего не нашел. Наконец она решила сама позаботиться о себе и стала изучать дзен-буддизм и йогу. Она говорила, что ей нужно самой «заглянуть в свое тело». И вот она заглянула и нашла у себя зоб. Тогда я снова осмотрел ее, и выяснилось, что она права. Понимаешь, что я хочу сказать?
   — Это тяжелая болезнь.
   — Да, но дело в том, что это болезнь, которой особенно подвержены молодые женщины. Ты молодая женщина, и ты помнишь, что такая болезнь существует, а вот я забыл. У этой женщины болезнь зашла слишком далеко, тиреоэктомия ей бы не помогла, и поэтому ей пришлось глотать пилюли до конца жизни.
   — Врачебные ошибки имеют более серьезные последствия, чем ошибки остальных людей, — произнесла Ажарату.
   — А я люблю ясность. Именно поэтому я и люблю плавать под парусом. Океан — это стихия, с которой никто не в силах совладать. Но если ты хочешь быть в чем-то абсолютно убежден, то можешь совершенствовать навигационное мастерство. Ты можешь сделать все правильно, четко соблюдая рекомендации, но океан все равно убьет тебя, если захочет. Однако если ты хороший навигатор, то по крайней мере будешь знать, где находился в момент гибели.
   — Питер, ты просто сумасшедший!
   — Это верно. — Харден засмеялся. Затем, как будто слово «гибель» задело что-то в памяти, он замолчал.
   Ажарату поспешно сменила тему разговора.
   — Но мне твоя навигация кажется таким случайным делом! Ты говоришь, что нужно плыть курсом сто восемьдесят четыре, а сам плывешь курсом сто восемьдесят пять.
   — По круглым числам на компасе плыть легче. Понимаешь, их лучше видно. Ветер толкает парусную яхту вбок, волны качают, так что в любом случае ошибки навигации неизбежны. Конечно, можно пытаться плыть курсом сто восемьдесят четыре, но лучше заранее признать, что ты отклонишься от курса не меньше чем на пять градусов. Все навигационные вычисления приблизительны. Скорость яхты известна приблизительно, течение — тоже, а приблизительные направления на компасе дают тебе приблизительный курс. Когда тебе нужно точно узнать, где ты находишься, то надо смотреть на хронометр, солнце, луну и звезды. Они не лгут.
   Ажарату встала с сиденья и поглядела на ночное небо, усыпанное звездами.
   — Я никак не могу запомнить, какая звезда какого цвета, — сказала она. — Вон та красная — Ригель?
   — Бетельгейзе.
   Харден уселся на пол кокпита и направил ее палец к блестящему Ориону.
   — Бетельгейзе — красная, Ригель — голубая. Вон та оранжевая звезда — это что?
   — Альдебаран.
   — Хорошо. А самая яркая?
   — Сириус.
   — Нет, Вега. А вон то — Капелла. Видишь?
   — Да.
   Харден взял секстант и измерил склонение каждой из четырех звезд. Затем спустился вниз и нашел склонения звезд в Морском альманахе. Отметив свое положение на карте, он погасил красную лампочку штурманского уголка, включил радио на тот случай, если Майлс выйдет на связь, и вернулся в кокпит к Ажарату. Ему показалось, что она заснула — так тихо она сидела, но через минуту она заговорила.
   — Где мы находимся?
   — Там, где и должны быть. Тебе не холодно? Дать одеяло?
   Было очень темно, но он увидел, что Ажарату закинула руку за голову, прикоснувшись к телу.
   — Тут так тепло, — сказала она. — Я забыла, что на мне ничего нет, кроме купальника. Потрогай мою кожу. Видишь, какая теплая?
   Харден протянул к ней руку, бледную в свете звезд. Ажарату взяла его за ладонь и прижала пальцы к своему животу.
   — Видишь? Теплый.
   — Ты дрожишь.
   — Правда?
   Она еще сильнее прижала его руку к своему дрожащему телу.
   — Ажарату...
   — Да?
   — Ты очень, очень милая.
   — Ты так думаешь? — спросила она тихим голосом.
   — Да. И ты очень молода и...
   — Ты хочешь извиниться?
   — Нет... я просто... я не знаю, что сказать.
   — А я знаю, — сказала она. — Я уверена, что влюбилась в тебя еще тогда, когда впервые увидела на берегу, покрытого коркой соли, бледного, как труп.
   — Какая романтичная картина, — весело произнес он.
   — Да, правда.
   Харден болезненно чувствовал, что должен сохранять верность Кэролайн, как будто она была еще жива и он убьет ее, если разорвет между ними связь. Он сказал:
   — Я чувствую себя в роли старого опытного соблазнителя.
   — Старого опытного соблазнителя? А что, у меня нет права хотеть тебя? Тебе никогда не приходило в голову, что не ты, а я соблазню тебя и заставлю забыть о жене?
   — Нет. Ты всего лишь очень молодая женщина, защищенная панцирем религии.
   — И что из этого следует?
   — Я прав?
   — Да. Полностью. И что?
   — Я чувствую, что несу за тебя ответственность.
   — Я была права, — произнесла Ажарату уязвленно. — Ты приготовил извинение.
   — Ты льстишь мне, — ответил Харден. Ему в голову пришла пугающая мысль: она может заставить его забыть о своей ненависти.
   — Льщу тебе? — спросила Ажарату со злобой в голосе. — Питер, ты говоришь не со мной. Ты разговариваешь сам с собой.
   Она поднялась и направилась было к трапу, но остановилась и очень долго стояла неподвижно. Затем снова села, опустив голову на колени, и тихо произнесла:
   — Питер, настанет время, когда у меня будет право не просить тебя, а требовать. Ты должен это понимать.