— Будем, — твердо сказал Сотин. — Я психиатр, со мной можешь быть откровенным.
— Ты научную работу обо мне хочешь написать?
— Не исключено. Нет, вряд ли. Разве что одну главу. Я ведь как раз занимаюсь проблемами, связанными с полом, но не широко с полом, в психиатрии все связано с полом или почти все, а с полом в социальном аспекте, с транскрипцией половых вопросов в контексте общества, социума[27]. И дело не в пошлых темах равенства мужчин и женщин, это для газет, чепуха. Пол и свобода, вот тема!
— А у Фрейда разве не все сказано? — улыбнулось Валько.
— Фрейд — чепуха! — отмахнулся Сотин от своего бывшего кумира. — Какой Фрейд? Его теории применимы только к патологиям, к клинике, а жизнь — шире! Почитай Юнга, постфрейдистов, я тебе дам!
— Не надо, — сказало Валько. — И вообще, сволочь ты, Саша, — Валько смягчило слово усмешкой. — Сколько не виделись, а ты даже не спросил, как я живу.
— А что? Неприятности?
— Не без этого. Полгода работал сторожем при дачах. Куда я теперь?
— Куда? Да везде! Я, может, тебя искал именно для того, чтобы помочь!
— Каким образом?
— А таким! Ты ведь, наверно, сам не понимаешь выгод своего положения! Это же чудесно: быть одним, а чувствовать себя другим! Ты, кстати, кем себя чувствуешь? Я как друг спрашиваю, не как психиатр.
Валько оглянулось на Стеллу, которая полулежала на софе, набросив плед на длинные ноги, и листала какую-то книгу.
— Она — свой человек, — сказал Сотин. — Но может выйти, если хочешь.
— Да ладно. Кем я себя чувствую? Никем. Ни тем, ни сем.
— Это понятно, но какие-то влечения преобладают же! Не может же быть, чтобы ты был совсем как дерево! Кого ты больше хочешь, мужчин или женщин?
— Никого.
— Фе-но-ме-наль-но! — запел, закрутил головой Сотин, радуясь такому редкостному уродству и тому, что ему первому предстоит это уродство профессионально исследовать. — Это же просто в точку! У меня третья глава так и заканчивается, риторическим вопросом. Вроде того: мы не можем провести эксперимент, как повел бы себя в социуме бесполый человек, так как абсолютно бесполых людей не бывает. Ну, психические отклонения не в счет. Человек и дирижаблем может себя вообразить, есть у меня такой пациент, мечтал в школе о путешествиях, строил модели самолетов и дирижаблей, а недавно сам дирижаблем и стал. Но все равно он ощущает себя дирижаблем-мужчиной. Вот, и я хотел сразу переходить к выводам, а выводы такие, что все рассуждения о свободе — бред, ибо человек несвободен от рождения уже в силу того, что мужчина или женщина. Ведь свобода есть что? Свобода есть наличие выбора! — увлеченно повествовал Сотин, поглядывая на Стеллу, которая хоть и не выражала восхищения его умом, но слушала внимательно. — Пусть это выбор, ограниченный и обусловленный социумом, но выбор, поэтому, казалось бы, чем более развит социум, тем шире выбор. Да ничего подобного! Человек родился — и уже мужик. Или баба. Какой тут выбор?
— Так можно до абсурда дойти, — негромко сказала Стелла. — Кто-то родился в Африке, а кто-то в тундре, значит — и тут сразу же нет выбора.
— Согласен! Место рождения тоже ограничивает свободу! Те же москвичи, суки, с рождения имели преимущество — всегда! Они даже жрали лучше. И до сих пор жрут. Но все-таки у меня, к примеру, есть возможность стать москвичом, и я даже им был — не понравилось, вернулся, как видите. Человек из тундры гипотетически тоже может переселиться в Африку, а африканец оказаться в чуме. Пол же — навсегда!
— Почему? Я очень близко знаю женщину, которая хочет стать мужчиной, — сказало Валько.
— Правда? Познакомишь? Хотя у меня такой материал уже есть. Так вот... О чем я? — спросил Сотин Стеллу.
— О том, что пол ограничивает свободу выбора.
— Ну да. Но это для меня уже аксиома — и не только для меня. Интересно то, как человек реализует пол. Есть мнение, что, в сущности, все действия мужчины — зарабатывание денег, достижение власти и все такое прочее, есть череда половых актов. Какой-нибудь, допустим, Ельцин, страстно хотел вы...ать страну, а ему не давали, снимали со всех постов, потому что Горбачев и прочие сами по уши залезли в эту вагину. И вот он теперь президент, он стоит на трибуне, перед ним толпа, толпа ревет от восторга, и он трахает фактически эту толпу, а в ее лице страну, и это сильнейший психологический оргазм! Интересно, правда?
Валько пожало плечами:
— Извини, я это и без тебя знал.
— Откуда?
— Сам додумался.
— Ну-ну, — иронически сказал Сотин. И вдруг насторожился:
— Тут что-то неправильно. Это должно быть тебе несвойственно.
— Что?
— Стремление показать свой интеллект, желание быть правым — половой признак.
— А я не стремлюсь показать интеллект и не желаю быть правым. Я просто сказал.
— А, — успокоился Сотин. — Так вот. Я пошел дальше. Я доказываю, что на самом деле каждый человек не столько желает реализовать свои половые функции посредством социума, сколько на самом деле хочет избавиться от них. Казалось бы: чем выше человек, тем больше в нем мужского или, наоборот, женского, если это женщина. Но я наблюдаю за теми же политиками. Чем выше политик залез, чем больше у него власти, тем больше в нем бабского! И напротив, если баба — политик, то она становится форменным мужиком! Сталин был ревнивым, подозрительным, мстительным — как баба! Именно, Стеллочка, именно! — обратился Сотин к Стелле, хотя она и не думала возражать. — Гитлер — истероид, бабская натура! Хрущев ботинком стучал — это что, мужской поступок? Брежнев наряжался в ордена, как барышня! Горбачев — душечка, народ надо давить, как глупую жену, а он слишком прислушивается, чего народ хочет, чтобы угодить, а народ сам не знает, чего хочет! Ельцин...
— Ну, он-то мужик, — сказала Стелла.
— Пока! Пока он еще не натрахался! Но обабится, я тебе обещаю! Ты посмотри уже сейчас, какой он бывает капризный. Он губки поджимает, когда злится, совсем как твоя мамаша, извини!
Стелла не обиделась. Наоборот, одобрительно хмыкнула.
— Но черт с ними, с политиками, главное — к чему я это! — вдохновенно продолжал Сотин. — Я к тому, что на самом деле, реализуя свое мужское или женское, мужчины и женщины в результате меняются местами. Но в идеале они подсознательно хотят вовсе избавиться от пола! Это всех касается. В любых действиях! Даже если взять непосредственный контакт полов. Знаешь, что такое половой акт? Извини, откуда тебе знать. Нет, но теоретически знаешь, да?
— Ну.
— И — что это?
— Ну... Реализация полового влечения.
— Для чего?
— Чтобы получить удовольствие. А потом родить ребенка.
— Ага. А я тебе скажу так: половой акт на самом деле — процесс кастрации! Это для мужчин. У женщин это стерилизация называется. Правда, проходит время — и все по второму кругу, по третьему, как в поговорке: сколько ни ешь, на всю жизнь сыт не будешь. Что, не так? — спросил он Стеллу, уловив что-то в ее почти неподвижном лице.
— Да нет, так. Но, мне кажется, ничего нового в этом нет.
— В мире вообще ничего нового нет, — обиделся Сотин. — Мы занимаемся не изобретениями, а открытием того, что есть. А то, о чем я говорю, о связи пола и свободы — ты что-нибудь читала об этом?
— Я нет, но...
— Ну и молчи тогда! Вернемся к тебе, — предложил Сотин Валько, хотя оно не изъявляло такого желания. — У тебя уникальная возможность быть свободным. Я удивляюсь, почему ты ее не используешь?
— Каким образом?
— Элементарно. Я же говорю: всякое действие человека есть половой акт. Это не ново, но и я не утверждаю, что ново, — раздраженно оговорился Сотин, адресуясь к Стелле. И опять Валько: — Например, люди хотят завладеть чужой собственностью точно так же, как они хотят завладеть чужой женщиной или чужим мужчиной. Идя на это, они реализуют свою потенцию. Вор не просто крадет кошелек, он его трахает и получает удовольствие. Чтобы в результате кастрировать себя, но это ладно, пока опустим. В сущности, всем хочется украсть чужой кошелек. Почему не крадут? А потому же, почему не берут всех женщин, которых хотят: страх оказаться несостоятельным! Вдруг не получится, вдруг не удастся? Понимаешь? Боятся ущемления самолюбия — полового в первую очередь! А ты не должен ничего бояться! Ведь не боишься?
— В общем-то нет, — кивнуло Валько.
Почти все, что говорил ему Сотин, показалось Валько бредом, завиральностью, но сквозь это проглядывали какие-то крупицы чего-то такого, что заставляло его внимательно слушать, и что, пожалуй, в самом деле имело отношение к нему.
— Я бы на твоем месте устроил из своей жизни великолепную игру! Ты же запросто можешь быть один день женщиной, другой — мужчиной. Ты можешь позволить себе совершать все, потому что совесть тоже половая категория, так я считаю. Или у тебя все-таки есть совесть?
Валько улыбнулось и ответило уклончиво:
— Более или менее.
— Вот! — воскликнул Сотин, будто Валько не уклонилось, а подтвердило. — Я бы на твоем месте проводил эксперименты и выяснил пределы своей свободы. Мне кажется, у тебя этих пределов нет! Не должно быть!
— А ты бы сам над собой провел эксперимент, — предложила Стелла. При этом не подстрекала, а — видно было — хотела услышать, что ответит Сотин.
— Не могу! Рад бы — пол помешает! Я пробовал, ты же знаешь.
— Ну да. Напиться, прохожих матом ругать и по морде получить — серьезный эксперимент. Его вся мужская часть России каждый день проводит. Да и женская уже тоже, — вздохнула Стелла.
— Не слушай ее, — сказал Сотин Валько. — Я бы на твоем месте экспериментировал и вел дневник.
— А потом отдал бы его тебе?
— Не обязательно. Хотя, я мог бы помочь это даже опубликовать. На Западе. Будет бешеный успех, обещаю. Что смотришь? Счастья ты своего не видишь, вот что я тебе скажу!
— Я буду счастлив, если ты мне чаю предложишь.
— Да пожалуйста!
Сотин посмотрел на Стеллу.
Она пожала плечами.
— В твоем доме гость, хозяйка! — сказал он шутливо, но при этом довольно сердито.
— Твой гость, хозяин! — парировала Стелла.
— Вежливая ты, — попенял Сотин.
— Не меньше тебя. И ты же меня не за это любишь. Тебя же домохозяйки не интересуют, сам говорил. Тебя интересуют парадоксальные люди, правда? Так вот, я парадоксально отказываюсь подавать вам чай. Чтобы ты меня не разлюбил за банальность.
Сотин фыркнул, но, кажется, остался доволен словами Стеллы. И даже глянул, уходя, на Валько с некоторой горделивостью: вот, дескать, какая остроумная жена у меня, оцени!
А Стелла, оставшись с Валько, спросила:
— Вы давно его знаете?
— Десять лет. Даже больше.
— Как он вам кажется?
— В каком смысле?
— Ну, вообще?
Валько пожало плечами.
— То есть — не очень изменился?
— Да не особенно. А что?
— Слишком он увлекся своей научной деятельностью. Раньше его интересовали и нормальные вещи. Практические. Умел одеваться, например, знал в этом вкус. Любил, чтобы хорошие вещи были. До мелочей: бритва, зубная щетка, понимаете? А сейчас как-то махнул на это рукой. Ходит в одних джинсах полгода, даже постирать не дает, усы отпустил, висят...
— Ничего особенного. Человек науки. Они все такие.
— Да нет, тут сложнее. Если бы только теории, у него и в жизни какие-то идеи. Я, например, хочу ребенка. А он говорит: я точно знаю, что от меня родится псих. Мне кажется, у него именно с головой не все в порядке. Как вы думаете?
Валько пожало плечами. Не первый раз ему приходилось удивляться, как легко и женщины и мужчины выдают самые интимные тайны своих партнеров абсолютно постороннему человеку. А Стелла тихо и торопливо рассказала, что и насчет научной работы Сотина она тоже сомневается: что-то пишет, пишет с утра до ночи, вернее, больше ночью, а результатов не видно. Говорит, что три главы написал, а где эти три главы? А основную работу в клинике запустил, хорошо, что папа еще при деле, прикрывает его, а что будет потом?
Говоря это, она прислушивалась к звукам на кухне.
Наконец, все выложив и не дождавшись от Валько какой-либо оценки (возможно, и не ждала), спросила деликатно, осторожно:
— Вам тяжело, наверно?
— Бывает.
— А не хотите что-то сделать? Сначала операция, потом гормональная терапия. У меня отец — хирург, частным порядком практикует, решает проблемы. У женщин бывают такие операции, после которых они становятся мужеподобными, страдают, он помогает им. Сейчас это почти легально.
— Спасибо.
— Могу даже дать его телефон. Хотите?
— Да.
Стелла написала на клочке бумаге телефон, имя, отчество и фамилию своего отца. Валько взяло бумажку, хотя знало, что в ближайшее время обращаться к нему не будет. И не в ближайшее тоже.
41.
42.
— Ты научную работу обо мне хочешь написать?
— Не исключено. Нет, вряд ли. Разве что одну главу. Я ведь как раз занимаюсь проблемами, связанными с полом, но не широко с полом, в психиатрии все связано с полом или почти все, а с полом в социальном аспекте, с транскрипцией половых вопросов в контексте общества, социума[27]. И дело не в пошлых темах равенства мужчин и женщин, это для газет, чепуха. Пол и свобода, вот тема!
— А у Фрейда разве не все сказано? — улыбнулось Валько.
— Фрейд — чепуха! — отмахнулся Сотин от своего бывшего кумира. — Какой Фрейд? Его теории применимы только к патологиям, к клинике, а жизнь — шире! Почитай Юнга, постфрейдистов, я тебе дам!
— Не надо, — сказало Валько. — И вообще, сволочь ты, Саша, — Валько смягчило слово усмешкой. — Сколько не виделись, а ты даже не спросил, как я живу.
— А что? Неприятности?
— Не без этого. Полгода работал сторожем при дачах. Куда я теперь?
— Куда? Да везде! Я, может, тебя искал именно для того, чтобы помочь!
— Каким образом?
— А таким! Ты ведь, наверно, сам не понимаешь выгод своего положения! Это же чудесно: быть одним, а чувствовать себя другим! Ты, кстати, кем себя чувствуешь? Я как друг спрашиваю, не как психиатр.
Валько оглянулось на Стеллу, которая полулежала на софе, набросив плед на длинные ноги, и листала какую-то книгу.
— Она — свой человек, — сказал Сотин. — Но может выйти, если хочешь.
— Да ладно. Кем я себя чувствую? Никем. Ни тем, ни сем.
— Это понятно, но какие-то влечения преобладают же! Не может же быть, чтобы ты был совсем как дерево! Кого ты больше хочешь, мужчин или женщин?
— Никого.
— Фе-но-ме-наль-но! — запел, закрутил головой Сотин, радуясь такому редкостному уродству и тому, что ему первому предстоит это уродство профессионально исследовать. — Это же просто в точку! У меня третья глава так и заканчивается, риторическим вопросом. Вроде того: мы не можем провести эксперимент, как повел бы себя в социуме бесполый человек, так как абсолютно бесполых людей не бывает. Ну, психические отклонения не в счет. Человек и дирижаблем может себя вообразить, есть у меня такой пациент, мечтал в школе о путешествиях, строил модели самолетов и дирижаблей, а недавно сам дирижаблем и стал. Но все равно он ощущает себя дирижаблем-мужчиной. Вот, и я хотел сразу переходить к выводам, а выводы такие, что все рассуждения о свободе — бред, ибо человек несвободен от рождения уже в силу того, что мужчина или женщина. Ведь свобода есть что? Свобода есть наличие выбора! — увлеченно повествовал Сотин, поглядывая на Стеллу, которая хоть и не выражала восхищения его умом, но слушала внимательно. — Пусть это выбор, ограниченный и обусловленный социумом, но выбор, поэтому, казалось бы, чем более развит социум, тем шире выбор. Да ничего подобного! Человек родился — и уже мужик. Или баба. Какой тут выбор?
— Так можно до абсурда дойти, — негромко сказала Стелла. — Кто-то родился в Африке, а кто-то в тундре, значит — и тут сразу же нет выбора.
— Согласен! Место рождения тоже ограничивает свободу! Те же москвичи, суки, с рождения имели преимущество — всегда! Они даже жрали лучше. И до сих пор жрут. Но все-таки у меня, к примеру, есть возможность стать москвичом, и я даже им был — не понравилось, вернулся, как видите. Человек из тундры гипотетически тоже может переселиться в Африку, а африканец оказаться в чуме. Пол же — навсегда!
— Почему? Я очень близко знаю женщину, которая хочет стать мужчиной, — сказало Валько.
— Правда? Познакомишь? Хотя у меня такой материал уже есть. Так вот... О чем я? — спросил Сотин Стеллу.
— О том, что пол ограничивает свободу выбора.
— Ну да. Но это для меня уже аксиома — и не только для меня. Интересно то, как человек реализует пол. Есть мнение, что, в сущности, все действия мужчины — зарабатывание денег, достижение власти и все такое прочее, есть череда половых актов. Какой-нибудь, допустим, Ельцин, страстно хотел вы...ать страну, а ему не давали, снимали со всех постов, потому что Горбачев и прочие сами по уши залезли в эту вагину. И вот он теперь президент, он стоит на трибуне, перед ним толпа, толпа ревет от восторга, и он трахает фактически эту толпу, а в ее лице страну, и это сильнейший психологический оргазм! Интересно, правда?
Валько пожало плечами:
— Извини, я это и без тебя знал.
— Откуда?
— Сам додумался.
— Ну-ну, — иронически сказал Сотин. И вдруг насторожился:
— Тут что-то неправильно. Это должно быть тебе несвойственно.
— Что?
— Стремление показать свой интеллект, желание быть правым — половой признак.
— А я не стремлюсь показать интеллект и не желаю быть правым. Я просто сказал.
— А, — успокоился Сотин. — Так вот. Я пошел дальше. Я доказываю, что на самом деле каждый человек не столько желает реализовать свои половые функции посредством социума, сколько на самом деле хочет избавиться от них. Казалось бы: чем выше человек, тем больше в нем мужского или, наоборот, женского, если это женщина. Но я наблюдаю за теми же политиками. Чем выше политик залез, чем больше у него власти, тем больше в нем бабского! И напротив, если баба — политик, то она становится форменным мужиком! Сталин был ревнивым, подозрительным, мстительным — как баба! Именно, Стеллочка, именно! — обратился Сотин к Стелле, хотя она и не думала возражать. — Гитлер — истероид, бабская натура! Хрущев ботинком стучал — это что, мужской поступок? Брежнев наряжался в ордена, как барышня! Горбачев — душечка, народ надо давить, как глупую жену, а он слишком прислушивается, чего народ хочет, чтобы угодить, а народ сам не знает, чего хочет! Ельцин...
— Ну, он-то мужик, — сказала Стелла.
— Пока! Пока он еще не натрахался! Но обабится, я тебе обещаю! Ты посмотри уже сейчас, какой он бывает капризный. Он губки поджимает, когда злится, совсем как твоя мамаша, извини!
Стелла не обиделась. Наоборот, одобрительно хмыкнула.
— Но черт с ними, с политиками, главное — к чему я это! — вдохновенно продолжал Сотин. — Я к тому, что на самом деле, реализуя свое мужское или женское, мужчины и женщины в результате меняются местами. Но в идеале они подсознательно хотят вовсе избавиться от пола! Это всех касается. В любых действиях! Даже если взять непосредственный контакт полов. Знаешь, что такое половой акт? Извини, откуда тебе знать. Нет, но теоретически знаешь, да?
— Ну.
— И — что это?
— Ну... Реализация полового влечения.
— Для чего?
— Чтобы получить удовольствие. А потом родить ребенка.
— Ага. А я тебе скажу так: половой акт на самом деле — процесс кастрации! Это для мужчин. У женщин это стерилизация называется. Правда, проходит время — и все по второму кругу, по третьему, как в поговорке: сколько ни ешь, на всю жизнь сыт не будешь. Что, не так? — спросил он Стеллу, уловив что-то в ее почти неподвижном лице.
— Да нет, так. Но, мне кажется, ничего нового в этом нет.
— В мире вообще ничего нового нет, — обиделся Сотин. — Мы занимаемся не изобретениями, а открытием того, что есть. А то, о чем я говорю, о связи пола и свободы — ты что-нибудь читала об этом?
— Я нет, но...
— Ну и молчи тогда! Вернемся к тебе, — предложил Сотин Валько, хотя оно не изъявляло такого желания. — У тебя уникальная возможность быть свободным. Я удивляюсь, почему ты ее не используешь?
— Каким образом?
— Элементарно. Я же говорю: всякое действие человека есть половой акт. Это не ново, но и я не утверждаю, что ново, — раздраженно оговорился Сотин, адресуясь к Стелле. И опять Валько: — Например, люди хотят завладеть чужой собственностью точно так же, как они хотят завладеть чужой женщиной или чужим мужчиной. Идя на это, они реализуют свою потенцию. Вор не просто крадет кошелек, он его трахает и получает удовольствие. Чтобы в результате кастрировать себя, но это ладно, пока опустим. В сущности, всем хочется украсть чужой кошелек. Почему не крадут? А потому же, почему не берут всех женщин, которых хотят: страх оказаться несостоятельным! Вдруг не получится, вдруг не удастся? Понимаешь? Боятся ущемления самолюбия — полового в первую очередь! А ты не должен ничего бояться! Ведь не боишься?
— В общем-то нет, — кивнуло Валько.
Почти все, что говорил ему Сотин, показалось Валько бредом, завиральностью, но сквозь это проглядывали какие-то крупицы чего-то такого, что заставляло его внимательно слушать, и что, пожалуй, в самом деле имело отношение к нему.
— Я бы на твоем месте устроил из своей жизни великолепную игру! Ты же запросто можешь быть один день женщиной, другой — мужчиной. Ты можешь позволить себе совершать все, потому что совесть тоже половая категория, так я считаю. Или у тебя все-таки есть совесть?
Валько улыбнулось и ответило уклончиво:
— Более или менее.
— Вот! — воскликнул Сотин, будто Валько не уклонилось, а подтвердило. — Я бы на твоем месте проводил эксперименты и выяснил пределы своей свободы. Мне кажется, у тебя этих пределов нет! Не должно быть!
— А ты бы сам над собой провел эксперимент, — предложила Стелла. При этом не подстрекала, а — видно было — хотела услышать, что ответит Сотин.
— Не могу! Рад бы — пол помешает! Я пробовал, ты же знаешь.
— Ну да. Напиться, прохожих матом ругать и по морде получить — серьезный эксперимент. Его вся мужская часть России каждый день проводит. Да и женская уже тоже, — вздохнула Стелла.
— Не слушай ее, — сказал Сотин Валько. — Я бы на твоем месте экспериментировал и вел дневник.
— А потом отдал бы его тебе?
— Не обязательно. Хотя, я мог бы помочь это даже опубликовать. На Западе. Будет бешеный успех, обещаю. Что смотришь? Счастья ты своего не видишь, вот что я тебе скажу!
— Я буду счастлив, если ты мне чаю предложишь.
— Да пожалуйста!
Сотин посмотрел на Стеллу.
Она пожала плечами.
— В твоем доме гость, хозяйка! — сказал он шутливо, но при этом довольно сердито.
— Твой гость, хозяин! — парировала Стелла.
— Вежливая ты, — попенял Сотин.
— Не меньше тебя. И ты же меня не за это любишь. Тебя же домохозяйки не интересуют, сам говорил. Тебя интересуют парадоксальные люди, правда? Так вот, я парадоксально отказываюсь подавать вам чай. Чтобы ты меня не разлюбил за банальность.
Сотин фыркнул, но, кажется, остался доволен словами Стеллы. И даже глянул, уходя, на Валько с некоторой горделивостью: вот, дескать, какая остроумная жена у меня, оцени!
А Стелла, оставшись с Валько, спросила:
— Вы давно его знаете?
— Десять лет. Даже больше.
— Как он вам кажется?
— В каком смысле?
— Ну, вообще?
Валько пожало плечами.
— То есть — не очень изменился?
— Да не особенно. А что?
— Слишком он увлекся своей научной деятельностью. Раньше его интересовали и нормальные вещи. Практические. Умел одеваться, например, знал в этом вкус. Любил, чтобы хорошие вещи были. До мелочей: бритва, зубная щетка, понимаете? А сейчас как-то махнул на это рукой. Ходит в одних джинсах полгода, даже постирать не дает, усы отпустил, висят...
— Ничего особенного. Человек науки. Они все такие.
— Да нет, тут сложнее. Если бы только теории, у него и в жизни какие-то идеи. Я, например, хочу ребенка. А он говорит: я точно знаю, что от меня родится псих. Мне кажется, у него именно с головой не все в порядке. Как вы думаете?
Валько пожало плечами. Не первый раз ему приходилось удивляться, как легко и женщины и мужчины выдают самые интимные тайны своих партнеров абсолютно постороннему человеку. А Стелла тихо и торопливо рассказала, что и насчет научной работы Сотина она тоже сомневается: что-то пишет, пишет с утра до ночи, вернее, больше ночью, а результатов не видно. Говорит, что три главы написал, а где эти три главы? А основную работу в клинике запустил, хорошо, что папа еще при деле, прикрывает его, а что будет потом?
Говоря это, она прислушивалась к звукам на кухне.
Наконец, все выложив и не дождавшись от Валько какой-либо оценки (возможно, и не ждала), спросила деликатно, осторожно:
— Вам тяжело, наверно?
— Бывает.
— А не хотите что-то сделать? Сначала операция, потом гормональная терапия. У меня отец — хирург, частным порядком практикует, решает проблемы. У женщин бывают такие операции, после которых они становятся мужеподобными, страдают, он помогает им. Сейчас это почти легально.
— Спасибо.
— Могу даже дать его телефон. Хотите?
— Да.
Стелла написала на клочке бумаге телефон, имя, отчество и фамилию своего отца. Валько взяло бумажку, хотя знало, что в ближайшее время обращаться к нему не будет. И не в ближайшее тоже.
41.
Разговор с полубезумным (таким он ему показался в своем псевдонаучном самолюбивом рвении) Сотиным взволновал Валько больше, чем оно того хотело.
Оно поняло, что мысли, внедренные в него Сотиным, давно в нем жили и зрели. Действительно, всю жизнь искавшее, чем определиться, как определиться, в чём определиться (хотя бы внешне), и даже находившее (то вдруг в стихах, то в комсомольской работе, то в отшельничестве), оно вдруг поняло, что его определение — в неопределенности. Сотин прав, ему дано большое преимущество. Другие появляются на свет сразу в более или менее затвердевшей форме, а оно как вода, которая может принять форму любого сосуда, в который ее нальют. Причем, оно само этот сосуд и может сформовать, что ценно.
Это интересно. Это привлекательно. Надо это попробовать.
И — записать. Сотин и в этом прав, может получиться занимательно. Не обязательно для публикации, можно — для самого себя.
Оно поняло, что мысли, внедренные в него Сотиным, давно в нем жили и зрели. Действительно, всю жизнь искавшее, чем определиться, как определиться, в чём определиться (хотя бы внешне), и даже находившее (то вдруг в стихах, то в комсомольской работе, то в отшельничестве), оно вдруг поняло, что его определение — в неопределенности. Сотин прав, ему дано большое преимущество. Другие появляются на свет сразу в более или менее затвердевшей форме, а оно как вода, которая может принять форму любого сосуда, в который ее нальют. Причем, оно само этот сосуд и может сформовать, что ценно.
Это интересно. Это привлекательно. Надо это попробовать.
И — записать. Сотин и в этом прав, может получиться занимательно. Не обязательно для публикации, можно — для самого себя.
42.
21.04.91.
Сегодня я мужчина. Попросил Александру исчезнуть. Она сначала упрашивала оставить ее, потом начала наглеть (это у них семейственное). Пришлось вышвырнуть ее вещи на лестницу. Она попыталась трясти передо мной своими тощими мышцами. Я завернул назад ее руку (насмотрелся, как это делают дружинники и милиционеры), вывел на лестничную площадку и дал пинка под зад. Она слетела по ступенькам, упала и закричала:
— Ты мне руку вывихнул!
— Вернешься — голову вывихну!
23.04.91.
Сегодня я мужчина.
С утра мучило: почему я не шантажировал в свое время Мадзиловича так же, как он меня? Почему я не догадался сказать, что, если он разболтает про меня, я точно так же всем расскажу про его дочь—сына?
Простейшая вещь не пришла в голову! Загадка.
Но проехали. Поздно об этом.
Надо элементарно жить. Питаться, т. е. зарабатывать деньги. А куда податься? Меня все знают. Ну, не все, многие.
Впрочем, это в тех сферах, где власть, пресса и тому подобное. Народ меня не знает, и это хорошо. Надо идти в народ. Хоть грузчиком.
29.04.91.
Я устроился в ремонтную бригаду. Переделываем бывшую квартиру на первом этаже под магазин. Пока все отдираем, отрываем, выносим мусор. Бригадир Матвеев, пожилой и хмурый человек, почему-то меня невзлюбил, называет «студентом», заставляет делать все самое грязное.
Я стараюсь не обращать внимания. Я стараюсь стараться. Мне иногда даже нравится этот монотонный труд. В нем есть ощутимость. Вот стена вся в кусках обоев и штукатурке, ты должен сделать ее голой — до бетона. Скоблишь, чистишь — долго, нудно. Кажется, что никогда не кончится эта проклятая стена. Но вот — половина. Вот совсем немного осталось (самый трудный этап). А вот и все сделано. И ты понимаешь, что за время работы у тебя сложилось что-то даже вроде личных отношений со стеной. Ты злился на то место, где обои крепко пристали, да еще какой-то выступ, который никак не удавалось сровнять, зато другой участок, казавшийся трудным, очистился легко: обои отошли одним куском, а под ними оказалась почти идеальная поверхность, ничего не нужно делать...
С людьми тоже попытался войти в контакт, но это трудно. Когда работают — молчат или переругиваются, когда отдыхают, тоже молчат или скупо говорят о каких-то житейских мелочах, я присоединяюсь, но Матвееву почему-то это не нравится, он обрывает вопросом: «Что, уже работа кончилась, по...ить захотелось?»
13.05.91.
Я понял, что искать причины хорошего или плохого отношения к тебе людей — бессмысленно. За что меня не любит Матвеев? А просто так. Не понравился я ему, вот и все. За что с симпатией относится придурковатый юноша Димчик, молоденький юноша, почти мальчик? Ни за что, тоже просто так.
17.05.91.
Наверно, уйду. Я не понимаю этих людей, их шуток, их образа мыслей и жизни. А они не понимают меня. Да и как понять, я — не раскрываюсь. Матвеев при выплате денег меня откровенно обманул и даже не стал искать причин, сказал: «Тебе и этого много!» Самое странное то, что он мне не нужен, этот Матвеев, но я хочу понять, за что он меня так ненавидит? Что я ему сделал? Мне обидно просто до слез. Я хочу это понять. И, не выдержав, я так и спросил: «Петр Романович, за что вы меня так ненавидите? Я что, плохо работаю? Что-то не так делаю? Объясните, пожалуйста!» Я спросил твердо, никаких дрожаний в голосе. Было опасение: он изумится: «Я ненавижу? Да что ты, Валя! У меня просто характер тяжелый! А ты обижаешься, что ли? Ну, не буду!» Если бы он это сказал, я бы точно расплакался. Но Матвеев недоуменно смотрел на меня. Обдумывал вопрос. И ответил: «Нужен ты мне — ненавидеть еще тебя. Работай, как человек, вот и все.» Слово «ненавидеть» при этом он произнес врастяжку, с иронией и презрением по отношению к этому слову и чувству, ибо оно выходило за рамки обыденного и привычного. Следовательно — смешно и глупо.
20.05.91.
Это вообще для них характерно: насмешливое отношение ко всему, что выходит за рамки их кругозора.
Может, так они защищают свою жизнь?
Средство сохранения самоуважения?
Ловлю себя на том, что отношусь к ним почти брезгливо. Тоже барин нашелся. Но я ведь хотел стать, как они. Что-то почуяли и не приняли.
Матвеев же — просто идейный борец за банальность и обыденность. Все, что не работа и не обычный распорядок вещей, вызывает у него как минимум неприязнь. Кто-то принес магнитофон-"огурец"[28], включил, Матвеев приказал «вырубить громыхалку». Наверное, ему вообще кажется нелепо, что кто-то там чего-то поет или играет, да это еще передают по радио или записывают на кассеты. В жизни человек, если нет праздника и сопутствующей выпивки, не поет и не играет. Ну, значит, и нечего.
Если кто-то рассказывает анекдот, Матвеев слушает хмуро и даже не усмехается. Я знаю, его считают туповатым, но нет, тут не то. В анекдотах рассказываются истории, каких не бывает в жизни. А то, что не относится к жизни, не может вызвать у Матвеева никакой реакции. Это просто выдуманная глупость, будешь смеяться над глупостью — сам окажешься дураком.
21.05.91
Я не понимаю, почему меня так волнует отношение ко мне Матвеева.
Хотя — начал понимать.
Ко мне всегда все относились хорошо. Мама — обожала. Другие тоже любили. Дед не любил, но это другая история. И то, думаю, любил — и злился, что любит.
Потом мое положение было таково, что подчиненные, если и недолюбливали за принципиальность, то не обнаружили этого. Товарищи относились ровно. Начальство же было чаще довольно: я все исполнял хорошо, в срок, правильно.
То есть я избалован нормальным отношением. А с такой вот неприязнью встретился в первый раз за долгие годы (Мадзилович не в счет, он хоть меня и шантажировал, но относился ко мне хорошо).
И надо просто уйти из бригады, я же занимаюсь ерундой: хочу перебороть отношение Матвеева ко мне. Это стало идеей фикс. Я не хочу, чтобы меня ненавидели ни за что. Меня это раздражает и даже мучает.
Психоз, возможно. Вот материал для Сотина.
(Ведь, если отдать себе отчет, этот Матвеев мне совершенно ни к чему).
23.05.91
Этого надо было ожидать. Я штукатурил перегородку. Выложенную, как они выражаются, в полкирпича. То есть кирпичи положены вдоль, в один ряд. Я слишком усердно надавил — и перегородка рухнула.
Матвеев ругался не столько сердито, сколько с удовлетворением, будто всегда ждал от меня этого. Матом. Мат при этом звучал без всякой игры, обыденно, в своих прямых значениях, от этого еще грубее и пошлее.
Я взял кирпич и сказал:
— Если вы не прекратите обзываться, я вас сейчас ударю.
— Ударит он! — закричал Матвеев. — Я тебя сейчас так ударю, говнюк, работничек хренов!
Я метнул кирпич с расчетом, чтобы он пролетел мимо головы Матвеева. Но рассчитал не очень хорошо, кирпич пролетел слишком близко. И ударился о стену, раскрошился. Матвеев очень испугался и вдруг выбежал. И оттуда закричал: «Сейчас милиция приедет!»
Я со смехом ушел, поняв, насколько глуп и мелок человек, из-за которого я так переживал.
Но я ведь и раньше знал, что он глуп и мелок!
12.06.91.
Живу на те деньги, которые заработал. Они кончаются. Не знаю, что делать.
14.06.91.
Сегодня я женщина.
Захотелось одеться женщиной и просто пройтись по улице.
В конце концов Сотин советовал устроить из своей жизни фейерверк и позволить себе все, а я что делаю?
Прогуливалась.
У ресторана двое мужчин лет под пятьдесят:
— Дама не желает разделить компанию?
— Я жду своего мужчину.
— Подождете с нами. Придет, покинете нас, хоть и жаль.
Вполне приличные люди. Хотят казаться интеллигентами, но вряд ли.
Я просидела с ними часа полтора, они быстро напились. Оказалось, что живут здесь же, в гостинице. И чуть ли не впрямую заспорили, с кем из них я пойду. Я жеманилась на тему «за кого вы меня принимаете?» Сказала:
— Некоторые вопросы при даме не решают.
— Ладно!
И они пошли в туалет, чтобы решить там вопрос.
Я спокойно (вру, не спокойно, но неважно) обчистила их карманы (пиджаки они оставили на спинках стульев) и ушла. Мне понравилось.
19.06.91.
Сегодня я женщина.
Ресторан «Кристалл».
Та же схема, только мужчина один.
Мужчины очень доверчивы.
На меня никто никогда не подумает.
Купила еще один парик, кучу косметики.
24.06.91.
Сегодня я женщина.
Я понимаю актеров и прочих творческих людей, которые могут вообразить то, чего нет. И испытывать воображаемое переживание, как настоящее. Иногда мне кажется, что я даже чувствую что-то вроде возбуждения. На самом деле это возбуждение умственное, интеллектуальное.
Вчера познакомилась с колоритным типом. Жрал и пил в три горла, а потом вдруг зарыдал и начал рассказывать о бедной студенческой юности, когда на завтрак голый чай, на обед в столовой суп или щи за двенадцать копеек, котлета с макаронами за восемнадцать, получается тридцать, да сигареты, пачка в день, «Новую марку» он курил, потому что без фильтра не мог, это шестьдесят, на ужин два пирожка с капустой по четыре копейки и стакан чая за три, одиннадцать, итого в день он тратил семьдесят одну копейку, а бюджет был — рубль. Двадцать девять копеек в остатке. И так шесть дней, за которые скапливалось рубль семьдесят четыре (считал он невероятно быстро), так вот, на эти рубль семьдесят четыре он водил свою девушку в кино, покупал ей мороженое и угощал ее пахучими сигаретами «Золотое руно» (50 коп. пачка), до сих пор помнит надпись на пачке, которая его всегда смешила: «ароматизированы и соусирани». Я не поняла, что смешного, он повторил — «соусирани» с ударением на предпоследнем слоге. И еще раз повторил. До меня дошло, но смешно не стало.
— А что девушка в результате?
Утерев сопли, он сказал, что девушка в результате оказалась сука. То есть не сразу. Сначала она стала его женой, а уж потом оказалась сукой. (У меня подозрение, что она стала сукой именно потому, что стала его женой).
Он рассказывал потом, как много и трудно работал, получая копейки и не имея возможности жить, как хочет. Зато теперь он может все. И стучал кулаком по столу.
Мне почему-то не захотелось с ним ничего делать. Просто отлучилась в туалет и сбежала.
Да, но почему я о возбуждении — не он же возбудил.
Возбудил другой. То есть тоже не возбудил, а обратил на себя внимание. То есть это он обратил на меня внимание. Он пришел в ресторан взять в баре бутылку. Из-под стойки, по завышенной цене, обычное дело. Взял, но не уходил. Переговаривался с барменшей, курил и поглядывал на меня. Вид интеллигентный, бедный. Лет тридцать пять примерно. Не красавец. Но такая в глазах тоска и жажда! Мне стало смешно и я вдруг подумала: дурачок, чего ты боишься, подойди, дай этому хаму в морду, возьми меня за руку и уведи. И я буду твоя. Клянусь, я так подумала, хотя вряд ли согласилась бы уйти с ним, а о том, чтобы быть его, и речи нет.
Но был в этой сценке какой-то романтизм.
10.07.91.
Сегодня я женщина.
Не о чем было писать.
Ничего и не было: хандра, долго никуда не выходила.
А вчера в тот же ресторан, где видела тоскливого интеллигента, а он уже там.
На этот раз подходит и говорит:
— Я приходил сюда каждый вечер, наконец-то вы появились.
Представился: Алексей Павловский, журналист.
Я сказала, что знаю одного журналиста: Салыкина. И тут же поправилась: не я знаю, а один мой приятель. Он обрадовался общему кругу знакомств, но предупредил, что они с Салыкиным враги.
Сегодня я мужчина. Попросил Александру исчезнуть. Она сначала упрашивала оставить ее, потом начала наглеть (это у них семейственное). Пришлось вышвырнуть ее вещи на лестницу. Она попыталась трясти передо мной своими тощими мышцами. Я завернул назад ее руку (насмотрелся, как это делают дружинники и милиционеры), вывел на лестничную площадку и дал пинка под зад. Она слетела по ступенькам, упала и закричала:
— Ты мне руку вывихнул!
— Вернешься — голову вывихну!
23.04.91.
Сегодня я мужчина.
С утра мучило: почему я не шантажировал в свое время Мадзиловича так же, как он меня? Почему я не догадался сказать, что, если он разболтает про меня, я точно так же всем расскажу про его дочь—сына?
Простейшая вещь не пришла в голову! Загадка.
Но проехали. Поздно об этом.
Надо элементарно жить. Питаться, т. е. зарабатывать деньги. А куда податься? Меня все знают. Ну, не все, многие.
Впрочем, это в тех сферах, где власть, пресса и тому подобное. Народ меня не знает, и это хорошо. Надо идти в народ. Хоть грузчиком.
29.04.91.
Я устроился в ремонтную бригаду. Переделываем бывшую квартиру на первом этаже под магазин. Пока все отдираем, отрываем, выносим мусор. Бригадир Матвеев, пожилой и хмурый человек, почему-то меня невзлюбил, называет «студентом», заставляет делать все самое грязное.
Я стараюсь не обращать внимания. Я стараюсь стараться. Мне иногда даже нравится этот монотонный труд. В нем есть ощутимость. Вот стена вся в кусках обоев и штукатурке, ты должен сделать ее голой — до бетона. Скоблишь, чистишь — долго, нудно. Кажется, что никогда не кончится эта проклятая стена. Но вот — половина. Вот совсем немного осталось (самый трудный этап). А вот и все сделано. И ты понимаешь, что за время работы у тебя сложилось что-то даже вроде личных отношений со стеной. Ты злился на то место, где обои крепко пристали, да еще какой-то выступ, который никак не удавалось сровнять, зато другой участок, казавшийся трудным, очистился легко: обои отошли одним куском, а под ними оказалась почти идеальная поверхность, ничего не нужно делать...
С людьми тоже попытался войти в контакт, но это трудно. Когда работают — молчат или переругиваются, когда отдыхают, тоже молчат или скупо говорят о каких-то житейских мелочах, я присоединяюсь, но Матвееву почему-то это не нравится, он обрывает вопросом: «Что, уже работа кончилась, по...ить захотелось?»
13.05.91.
Я понял, что искать причины хорошего или плохого отношения к тебе людей — бессмысленно. За что меня не любит Матвеев? А просто так. Не понравился я ему, вот и все. За что с симпатией относится придурковатый юноша Димчик, молоденький юноша, почти мальчик? Ни за что, тоже просто так.
17.05.91.
Наверно, уйду. Я не понимаю этих людей, их шуток, их образа мыслей и жизни. А они не понимают меня. Да и как понять, я — не раскрываюсь. Матвеев при выплате денег меня откровенно обманул и даже не стал искать причин, сказал: «Тебе и этого много!» Самое странное то, что он мне не нужен, этот Матвеев, но я хочу понять, за что он меня так ненавидит? Что я ему сделал? Мне обидно просто до слез. Я хочу это понять. И, не выдержав, я так и спросил: «Петр Романович, за что вы меня так ненавидите? Я что, плохо работаю? Что-то не так делаю? Объясните, пожалуйста!» Я спросил твердо, никаких дрожаний в голосе. Было опасение: он изумится: «Я ненавижу? Да что ты, Валя! У меня просто характер тяжелый! А ты обижаешься, что ли? Ну, не буду!» Если бы он это сказал, я бы точно расплакался. Но Матвеев недоуменно смотрел на меня. Обдумывал вопрос. И ответил: «Нужен ты мне — ненавидеть еще тебя. Работай, как человек, вот и все.» Слово «ненавидеть» при этом он произнес врастяжку, с иронией и презрением по отношению к этому слову и чувству, ибо оно выходило за рамки обыденного и привычного. Следовательно — смешно и глупо.
20.05.91.
Это вообще для них характерно: насмешливое отношение ко всему, что выходит за рамки их кругозора.
Может, так они защищают свою жизнь?
Средство сохранения самоуважения?
Ловлю себя на том, что отношусь к ним почти брезгливо. Тоже барин нашелся. Но я ведь хотел стать, как они. Что-то почуяли и не приняли.
Матвеев же — просто идейный борец за банальность и обыденность. Все, что не работа и не обычный распорядок вещей, вызывает у него как минимум неприязнь. Кто-то принес магнитофон-"огурец"[28], включил, Матвеев приказал «вырубить громыхалку». Наверное, ему вообще кажется нелепо, что кто-то там чего-то поет или играет, да это еще передают по радио или записывают на кассеты. В жизни человек, если нет праздника и сопутствующей выпивки, не поет и не играет. Ну, значит, и нечего.
Если кто-то рассказывает анекдот, Матвеев слушает хмуро и даже не усмехается. Я знаю, его считают туповатым, но нет, тут не то. В анекдотах рассказываются истории, каких не бывает в жизни. А то, что не относится к жизни, не может вызвать у Матвеева никакой реакции. Это просто выдуманная глупость, будешь смеяться над глупостью — сам окажешься дураком.
21.05.91
Я не понимаю, почему меня так волнует отношение ко мне Матвеева.
Хотя — начал понимать.
Ко мне всегда все относились хорошо. Мама — обожала. Другие тоже любили. Дед не любил, но это другая история. И то, думаю, любил — и злился, что любит.
Потом мое положение было таково, что подчиненные, если и недолюбливали за принципиальность, то не обнаружили этого. Товарищи относились ровно. Начальство же было чаще довольно: я все исполнял хорошо, в срок, правильно.
То есть я избалован нормальным отношением. А с такой вот неприязнью встретился в первый раз за долгие годы (Мадзилович не в счет, он хоть меня и шантажировал, но относился ко мне хорошо).
И надо просто уйти из бригады, я же занимаюсь ерундой: хочу перебороть отношение Матвеева ко мне. Это стало идеей фикс. Я не хочу, чтобы меня ненавидели ни за что. Меня это раздражает и даже мучает.
Психоз, возможно. Вот материал для Сотина.
(Ведь, если отдать себе отчет, этот Матвеев мне совершенно ни к чему).
23.05.91
Этого надо было ожидать. Я штукатурил перегородку. Выложенную, как они выражаются, в полкирпича. То есть кирпичи положены вдоль, в один ряд. Я слишком усердно надавил — и перегородка рухнула.
Матвеев ругался не столько сердито, сколько с удовлетворением, будто всегда ждал от меня этого. Матом. Мат при этом звучал без всякой игры, обыденно, в своих прямых значениях, от этого еще грубее и пошлее.
Я взял кирпич и сказал:
— Если вы не прекратите обзываться, я вас сейчас ударю.
— Ударит он! — закричал Матвеев. — Я тебя сейчас так ударю, говнюк, работничек хренов!
Я метнул кирпич с расчетом, чтобы он пролетел мимо головы Матвеева. Но рассчитал не очень хорошо, кирпич пролетел слишком близко. И ударился о стену, раскрошился. Матвеев очень испугался и вдруг выбежал. И оттуда закричал: «Сейчас милиция приедет!»
Я со смехом ушел, поняв, насколько глуп и мелок человек, из-за которого я так переживал.
Но я ведь и раньше знал, что он глуп и мелок!
12.06.91.
Живу на те деньги, которые заработал. Они кончаются. Не знаю, что делать.
14.06.91.
Сегодня я женщина.
Захотелось одеться женщиной и просто пройтись по улице.
В конце концов Сотин советовал устроить из своей жизни фейерверк и позволить себе все, а я что делаю?
Прогуливалась.
У ресторана двое мужчин лет под пятьдесят:
— Дама не желает разделить компанию?
— Я жду своего мужчину.
— Подождете с нами. Придет, покинете нас, хоть и жаль.
Вполне приличные люди. Хотят казаться интеллигентами, но вряд ли.
Я просидела с ними часа полтора, они быстро напились. Оказалось, что живут здесь же, в гостинице. И чуть ли не впрямую заспорили, с кем из них я пойду. Я жеманилась на тему «за кого вы меня принимаете?» Сказала:
— Некоторые вопросы при даме не решают.
— Ладно!
И они пошли в туалет, чтобы решить там вопрос.
Я спокойно (вру, не спокойно, но неважно) обчистила их карманы (пиджаки они оставили на спинках стульев) и ушла. Мне понравилось.
19.06.91.
Сегодня я женщина.
Ресторан «Кристалл».
Та же схема, только мужчина один.
Мужчины очень доверчивы.
На меня никто никогда не подумает.
Купила еще один парик, кучу косметики.
24.06.91.
Сегодня я женщина.
Я понимаю актеров и прочих творческих людей, которые могут вообразить то, чего нет. И испытывать воображаемое переживание, как настоящее. Иногда мне кажется, что я даже чувствую что-то вроде возбуждения. На самом деле это возбуждение умственное, интеллектуальное.
Вчера познакомилась с колоритным типом. Жрал и пил в три горла, а потом вдруг зарыдал и начал рассказывать о бедной студенческой юности, когда на завтрак голый чай, на обед в столовой суп или щи за двенадцать копеек, котлета с макаронами за восемнадцать, получается тридцать, да сигареты, пачка в день, «Новую марку» он курил, потому что без фильтра не мог, это шестьдесят, на ужин два пирожка с капустой по четыре копейки и стакан чая за три, одиннадцать, итого в день он тратил семьдесят одну копейку, а бюджет был — рубль. Двадцать девять копеек в остатке. И так шесть дней, за которые скапливалось рубль семьдесят четыре (считал он невероятно быстро), так вот, на эти рубль семьдесят четыре он водил свою девушку в кино, покупал ей мороженое и угощал ее пахучими сигаретами «Золотое руно» (50 коп. пачка), до сих пор помнит надпись на пачке, которая его всегда смешила: «ароматизированы и соусирани». Я не поняла, что смешного, он повторил — «соусирани» с ударением на предпоследнем слоге. И еще раз повторил. До меня дошло, но смешно не стало.
— А что девушка в результате?
Утерев сопли, он сказал, что девушка в результате оказалась сука. То есть не сразу. Сначала она стала его женой, а уж потом оказалась сукой. (У меня подозрение, что она стала сукой именно потому, что стала его женой).
Он рассказывал потом, как много и трудно работал, получая копейки и не имея возможности жить, как хочет. Зато теперь он может все. И стучал кулаком по столу.
Мне почему-то не захотелось с ним ничего делать. Просто отлучилась в туалет и сбежала.
Да, но почему я о возбуждении — не он же возбудил.
Возбудил другой. То есть тоже не возбудил, а обратил на себя внимание. То есть это он обратил на меня внимание. Он пришел в ресторан взять в баре бутылку. Из-под стойки, по завышенной цене, обычное дело. Взял, но не уходил. Переговаривался с барменшей, курил и поглядывал на меня. Вид интеллигентный, бедный. Лет тридцать пять примерно. Не красавец. Но такая в глазах тоска и жажда! Мне стало смешно и я вдруг подумала: дурачок, чего ты боишься, подойди, дай этому хаму в морду, возьми меня за руку и уведи. И я буду твоя. Клянусь, я так подумала, хотя вряд ли согласилась бы уйти с ним, а о том, чтобы быть его, и речи нет.
Но был в этой сценке какой-то романтизм.
10.07.91.
Сегодня я женщина.
Не о чем было писать.
Ничего и не было: хандра, долго никуда не выходила.
А вчера в тот же ресторан, где видела тоскливого интеллигента, а он уже там.
На этот раз подходит и говорит:
— Я приходил сюда каждый вечер, наконец-то вы появились.
Представился: Алексей Павловский, журналист.
Я сказала, что знаю одного журналиста: Салыкина. И тут же поправилась: не я знаю, а один мой приятель. Он обрадовался общему кругу знакомств, но предупредил, что они с Салыкиным враги.