— Активист, скороспелый, — процедил Марат. — Всегда такой найдется, чтобы оседлать и возглавить движение. Деятельный до хрена.
— Все-таки какая-то ясность, — возразила Тамара и взялась за ручку дверцы.
— Сиди тихо! — осадил ее тот. — Я с ним перетру. Не ты, а я. Не лезь.
— Я выйти, наконец, хочу! — возмутилась Тамара. — От тебя несет, как от коня! Мне уже дурно!
«Пошел он к дьяволу, — подумала она. — Пусть разоряется. Что мне — сдохнуть в этой живопырке?» Тамара отворила дверцу и неуклюже выбралась наружу; тело и ноги затекли, поясницу ломило. Воздух оказался неожиданно душным и чуть сладковатым; ей померещилось, будто она дышит сквозь сахарную вату. Тишина давила, и общем молчании щелкали шаги неизвестного; мужчина, видя, что из машины кто-то вышел, сбавил скорость и пошел вразвалочку, старательно изображая непринужденность.
— Бывалый, — презрительно сказал «пежо» голосом Марата.
Тамара нацепила очки — с тем только, чтобы сразу снять и закусить дужку. Чавкнула вторая дверца, и Марат обозначился по другую сторону автомобиля. Он задрал подбородок и чуть склонил голову влево, изображая высокомерное ожидание. Его можно было принять за недовольного босса средней руки, к которому торопится курьер. «Или за пахана, поджидающего шестерку с малявой», — Тамаре, стоило ей допустить такое уподобление, сделалось ясно, что так оно и есть — во всяком случае, в воображении Марата.
Мужчина размахивал бумагой, как будто парламентер — белым флагом. Вскоре стало ясно, что он и не думал ничего изображать, а походку сменил в силу возраста, так как не рассчитал и взял с места слишком резво.
На последних двадцати шагах он стал прихрамывать.
Марат поджал губы, готовый все и всех расставить по местам, в соответствие с заранее купленными путевками в жизнь.
— Добрый… — начал мужчина еще издалека и запнулся. — Вечер, — докончил он с некоторой неуверенностью. — Здравствуйте.
Он переложил бумагу в левую руку и протянул ладонь.
Марат нехотя выбросил пальцы.
— У вас есть мобильник? — спросил старик.
Тот подобрался, не веря в такую неприкрытую наглость. Мужчина поспешно прибавил:
— Это очень важно, это здесь почти самое главное.
Он улыбнулся — натянуто, но приветливо.
Тамара между тем рассматривала гостя. Он выглядел именно таким, каким домыслился минутой раньше: порочное обрюзгшее лицо, зрачки загустевшего карего цвета, одышка, шерсть в ушах, цепочка на шее. Похож на вороватого зубного техника, который к старости дорвался-таки до пирога и теперь наверстывает, жрет за пьет за потерянные годы, пристраивается к новому, разудалому поколению, чтобы хоть чуточку подержаться, хоть капельку отхлебнуть, ущипнуть, подсмотреть.
«Кобель хронический, — решила Тамара. — Бычара на покое, склеротический живчик. Почему же он так напуган?»
Она понимала, что вот-вот услышит нечто неприятное.
— Ну, есть, — Марат пожал плечами. Ему даже сделалось немножко весело: как же можно без мобильника? Он приготовился выслушать слезную просьбу дать позвонить — и отказать. Но просьба прозвучала совсем другая, не та, которой он ждал:
— Продиктуйте мне, пожалуйста, ваш номер, — сказал незнакомец, одновременно залезая к себе в задний карман и выцарапывая шариковую ручку.
— Сейчас, разбежался, — ответил Марат. — Зачем это?
— Затем, что мы сообщим его всем остальным, — быстро ответил седой мужчина, как будто хотел поскорее отделаться от неприятной темы и заняться какими-то важными делами, которых у него, скорее всего, не было — во всяком случае, Тамара была в этом убеждена. — В пределах Ленты вы сможете общаться по телефону, — так же торопливо продолжил старик. — Можно анонимно, вашего настоящего имени никто не спрашивает. Неограниченно долго. Деньги заморожены.
Марат прыснул и покрутил головой, отдавая должное старческому бесстрашию.
— Командир, я не буду ни с кем общаться. Я твое общение в гробу видел. А номер моего мобильника в гробу увидишь ты, — он очень внятно выговаривал каждое слово.
— Что здесь происходит? — перебила его Тамара. — Разве нельзя объяснить сразу?
Мужчина уставился на нее взглядом, который вдруг стал совсем прозрачным. Рот приоткрылся, рука зависла над обвисшим листом. Все замерли; ждали слюней. Но старик пожевал и тусклым голосом сообщил:
— А мы здесь ни на что не влияем. Мы всяко сдохнем. Все что нам разрешают — это болтать друг с другом, пока не пересохнет во рту. У нас даже элементы питания в телефонах не садятся. Не знаю, почему, но не садятся. Зато консервы заканчиваются.
— Какие, черт побери, консервы?
Старик хотел объяснить, но осекся, приставил ладонь козырьком, чем сразу напомнил Марату недавнего бензозаправщика, и уставился на что-то, появившееся за у Марата за плечом. Марат оглянулся: к последнему в очереди автомобилю, то есть к его собственному, подъезжал следующий: ничтожная и несвежая «копейка». Она заглохла в метре от «пежо», и наружу сразу же выкарабкался долговязый субъект с длинными волосами, в очках и с бородкой, совершеннейший разночинец, интеллигент из народников — но, может быть, наоборот. Он прыгающей походкой зашагал к Марату, Тамаре и старику.
— А что случилось? — протянул он, щурясь на солнце.
— Знаете, липкая лента бывает такая, — отвратительное сравнение было подано безучастным голосом, от которого у слушателей волосы встали дыбом.
Старика перебили только однажды: из третьей по счету от них машины вдруг выпала женщина лет пятидесяти и принялась визжать на одной ноте. Она колотила кулаком по асфальту, мотала растрепанной головой и не давала к себе прикоснуться, хотя из салона к ней тянулись какие-то руки. Люди, дышавшие якобы свежим воздухом, перестали разговаривать и смотрели на нее, не делая попыток вмешаться. Те, что скрывались в автомобилях, наружу не выходили и ничем себя не обнаруживали. Женщина вдруг замолчала и позволила втянуть себя обратно в раскаленную «шестерку», одинаково спасительную и губительную.
Видя, что событие себя исчерпало, рассказчик отвернулся и продолжил повествование.
Никто не имел представление об истинной протяженности очереди.
— Снарядили троих, — горестно усмехнулся старик. И добавил без всякой связи со сказанным: — Моя фамилия, между прочим, Торомзяков.
— Боговаров, литератор, — поклонился разночинец.
Тамара, теребившая платок, коротко назвала себя и Марата.
— Троих, — повторил Торомзяков. — Они запаслись едой на неделю, а то и больше. Отправились… — он вздохнул. — Отправились в голову очереди. Искать, получается, эту голову. Сначала звонили, докладывали, передавали номера тех, кто дальше. Телефонные номера, — уточнил он. — А потом… позвонили, сказали, что там уже трупы. Все чаще и чаще. Живые говорили, что все от разного померли — кто-то больной был, остался без лекарств; кого-то разбил паралич, двое сами… глотнули чего-то. Хотели повеситься, да не сумели сойти с дороги, хотя вот они, деревья, рукой подать, — и Торомзяков подал, показывая на деревья, будто предлагал убедиться лично в невозможности удавиться. — Иные рехнулись, многие отказались от еды. Экспедиция с ними делилась, а они ни в какую. Одна хотела рожать, вся кровь из нее вышла…
— Постой, дед, — Марат взялся за голову. — Что ты гонишь, что это за фуфло. Ты-то сам здесь сколько стоишь? Ты же недалеко от меня, а говоришь, словно месяц тут прожил.
— Я просто повторяю, — пожал плечами Торомзяков. — Информация здесь распространяется стремительно. Можно сказать, зарождаются свои мифы, легенды… Телефоны есть у многих, обсуждение идет постоянно. Вот и ваш телефон — давайте, я передам, и вам от звонков отбоя не будет. Впрочем, я сбился. Я еще не досказал. Собственно говоря, досказывать-то и нечего — прошло еще два дня, и сообщения прекратили поступать. Так никто и не знает, где те ребята. Дошли ли они? И докуда дошли?
Марат отпустил свою голову и покрутил ею.
— Погоди. Я не догоняю. Тут же есть место. Почему же никто не объехал, не ушел вперед?
— А вы попробуйте, строньтесь, — Торомзяков неожиданно порозовел. — Вы пробовали? Мотор не заводится, да?
— Секундочку, — Боговаров по-прежнему улыбался, но исключительно по привычке, которая, судя по всему, была давней и скверной. — А почему бы не попробовать уехать назад?
— Да по той же причине, — развел руками Торомзяков. — Уехать нельзя никуда. И уйти нельзя никуда. Разве только вперед, но я вам только что рассказал, чем это закончилось. Но если вы вздумаете отправиться лесом, то зря потратите время. Вам не сойти с обочины, и назад по шоссе, где очередь кончается — тоже не уйти. Там что-то мешает. Это как носок, который растягивается, и мы пока на дне. Когда приедет новенький, донышко чуть отъедет.
— Клеем намазано, да? — угрюмо спросил Марат. — Фантастическое поле? Невидимое?
— Вы можете думать, что вам угодно, — с некоторым раздражением отозвался старик. — Мое дело предупредить. Попробуйте сами, коли не жалко сил.
В сотни метрах от места, где они разговаривали, ближе к машине Торомзякова, отворилась еще одна дверца. Наружу выбрался толстый, с узкой бородкой человек в легких брюках и полосатой рубашке. Он упер руки в бока и стал смотреть на солнце. Его защищал козырек легкомысленной бейсболки.
— Батюшка вылез, — пробормотал Торомзяков.
— Поп, что ли?
— Поп, да не наш какой-то, — Торомзяков махнул рукой. — Кто его разберет, их много развелось. В общем, я скажу вам так: деваться отсюда, добрые люди, нам некуда. В километре, — он показал на горизонт, где машины сливались в пеструю гусеницу, — застряла фура с консервами. И с питьем есть машина — в ней лимонад. Пока кто хочет — кормится. А дальше не знаю, что будет — если только еще кто пожалует, с грузом.
— И туалет, как я догадываюсь… — Тамара не договорила и выразительно потянула носом воздух.
— Да, — Торомзяков извиняющеся выпятил губу, как будто был виноват в беспорядке. — Кто как устроится.
— Так-так-так, — пропел Боговаров и указательным пальцем поправил очки.
Торомзяков всмотрелся в его лицо и показал себя начитанным человеком:
— Вы ведь писатель? — спросил он в полуудивленном узнавании.
— Не без того, — Боговаров отвесил новый поклон. — Приятнее было бы пообщаться в иных условиях…
— Правильно, — вспомнила Тамара. В ее тоне зазвучала неприязнь: — Судя по вашему творчеству, условия для вас самые подходящие. Это ведь ваш бестселлер — «Дерьмо из морозильника»?
— Совершенно верно, — у Боговарова были кривые желтые зубы и озорные, горящие глаза. — Но я ничего не создаю, я пишущая машинка для неизвестного существа, и у меня западает клавиша. А вот скажите-ка мне, любезный, одну штуку, — он обращался к Торомзякову и медленно наступал. — Если у всех у вас телефоны, то почему вы не вызвали помощь в такой… как бы помягче выразиться… неоднозначной ситуации? — Боговаров сорвал очки, сунул в нагрудный карман мятого пиджака. Марат решил, что он сейчас набросится на старика. — Почему бы вам было не позвонить в милицию? Пригласить пожарных, милицию, военных?
Торомзяков достал носовой платок и промокнул потное лицо.
— Сюда и скорые засылали, и милицию, — сказал он с неожиданной грубостью. — И аварийку. И пожарников звали. Иди да ищи их, они все там, впереди. Стоят себе, как миленькие. Отсюда не видно. Что они могут сделать? Лекарства у них сразу закончились. Иногда совершают обход, измеряют давление и температуру, считают пульс. Успокаивают…
— А вертолеты? — не сдавался Боговаров. — Санитарную авиацию?
— Эти летали где-то далеко, мы слышали, да не видели. Связь очень странная, — добавил Торомзяков. — Вот вы говорите — милиция, а мы еле-еле пробились. Не то, что помехи, а гробовое молчание. И речи нет, чтобы домой позвонить или еще куда. А между собой — разговаривай на здоровье, входящие-исходящие бесплатно.
Тамара слушала с рассеянным видом, и у нее никак не получалось собраться. Марат по ходу этого диалога расхаживал взад вперед, сжимая и разжимая кулаки. Иногда он смотрел на Тамару и злился на нее за то, что та, как ему казалось, не понимала, в какую историю они вляпались. Хотелось наносить сокрушительные удары, но бить было некого. В кармане у Торомзякова зазвонил телефон.
— Але, — хрипло вымолвил Торомзяков. — Это Грабли? Здравствуй, Грабли. Что у вас нового? Погоди секунду, — он отвел аппарат и объяснил: — Это Грабли, кличка такая. Нам до него километра четыре. Веселый малый — когда-то был, — прибавил он мрачно. — Але! Что хорошего скажешь?
Из мобильника запищала музыка, хорошо слышная лишь одному Торомзякову.
— У тебя там танцы, никак, — осуждающим тоном заметил тот. — Зачем ты мне ее заводишь? Что? Ну-ну, послушаю.
Он замолчал, прислушался и через полминуты рассерженно плюнул:
— Слышишь, Грабли! — закричал он. — Не звони сюда больше со своими шутками. Я не в том возрасте, чтобы надо мной… прикалываться, так? вот, значит, нечего надо мной прикалываться.
Грабли что-то кричал ему вслед, но Торомзяков уже отключился.
— Он все время заводит музыку, и вечно находит что-то, напоминающее о нашем незавидном положении. Сейчас поставил песню со словами «Лишь оставаясь в пути есть надежда войти в рассвет». Мало того, что это безграмотно, так тут еще и намек: дескать, двигаемся, старый, пора в поход… по трупам, в начало очереди. Никто не видел начала. Куда мне в поход, мне о боге подумать пора…
Торомзяков пожевал пересохшим ртом. И вдруг стало видно, что он кокетничает, что в действительности ему отчаянно хочется не думать о боге и выдвигаться в поход.
— Зачем ему кличка? — Тамара снова спросила о какой-то ерунде.
— Я не знаю, — сказал Торомзяков. — Эта мода как-то сразу появилась. Может быть, люди чего-то стесняются… или боятся, не хотят себя называть. Почти у каждого кликуха. Грабли — это еще ничего. Если соберетесь кому позвонить и услышите про Коленвала, так это я сам. Так что — даете мне номер? Я передам по цепочке. Часов через пять познакомитесь со всеми… кто живой.
— Да, конечно, — согласилась Тамара, думая о своем. Она продиктовала номер, гадливо сбросив с локтя лапу Марата, который дернулся ее останавливать. — Возьмите, — она вернула Торомзякову листок. — Звоните. Коленвал? Что это значит?
Торомзяков — а он уже поплелся к своей машине — остановился и обернулся. Теперь он уже не был похож на дантиста, развратного и алчного.
— Сначала я был Ковылялой, — он поднял брови, словно удивляясь, почему его рот разговаривает сам по себе, без команды. — Я ковыляю, у меня больные ноги. А потом переделали в Коленвала, который здесь каждому ближе. Иногда Коновалом зовут, хотя какой из меня доктор.
— Звукоряд натуральнее, — заметил ему вдогонку Боговаров.
Писатель нахлобучил широкополую шляпу и закурил папиросу.
— Это нехорошо, это нехорошо, — приговаривал он.
Марат, бормоча ругательства, хлопнул дверцей «пежо» и быстро пошел к придорожным кустам.
«Осторожнее», — хотела напомнить ему Тамара, но передумала. «Пусть его раскатает чем-нибудь, пусть вывернет, как чулок» — она, в отличие от мужа, была начитанной женщиной, знала современную фантастическую прозу, да и в кинематографе разбиралась. Но с Маратом, к ее досаде и облегчению одновременно, не случилось ничего страшного. Он просто, когда дошел до обочины, увяз в атмосфере; двигался в ней, как в воде, разгребал руками воздух, хотя позднее признался, что не чувствовал никакого сгущения и дышалось ему легко. Со стороны же он выглядел заводной игрушкой из тех, что как будто идут, перебирают конечностями, но далеко не уходят, стоят на месте. Марат ускорял шаг, порывался бежать, начинял пространство пинками — напрасно. Он ни на метр не приблизился к кустам; более того — он ни на дюйм не сдвинулся с огнедышащего шоссе.
В шортах Марата запел телефон. Он исполнил арию Тореадора, но хозяин не обратил на Тореадора внимания. Марат избивал пустоту.
Тем временем Боговаров поискал камешек; не найдя, порылся в пиджаке, обнаружил спички, размахнулся и швырнул коробок. Тот описал дугу и шлепнулся, где асфальт граничил с почвой.
Тореадор замолчал, однако ненадолго. Через несколько секунд он взялся за старое.
Тамара села прямо на асфальт и обхватила голову руками.
К ней уже подходил водитель «фольксвагена»: молодой человек с плеером. Он опустился рядом, вынул из одного уха музыкальную пробку, положил Тамаре руку на плечо:
— Прорвемся, — пообещал он. — Чего ты ревешь? Ну, аномалия, пересидим, — он оглянулся по сторонам.
Тамара молча и яростно вывернулась из-под его ладони.
Боговаров прогуливался черной птицей, временами делая паузы и потирая широкий нос.
Марат же, когда он выбился из сил, плюнул, возвратился к «пежо», запрыгнул на капот и остался сидеть, свесив ноги. Притихший Тореадор пробудился, Марат не вытерпел:
— Да! — гаркнул он. — Кто это?
— Киборг, — мирно сказал телефон. — Триста семнадцатая… или уже триста восемнадцатая? машина от вас. Как прикажете называть?
— Зачем ты мне звонишь?
— Новостей послушать, — не обиделся Киборг. — У нас тут маленький чат образовался, — и он хихикнул смешком, от которого Марату сделалось зябко. — Подключайся. Все равно других дел нет. Или ты еще не акклиматизировался?
Марат выругался и выключил Киборга.
— Солнце, — ровным голосом произнесла Тамара.
— Что — солнце? — не сразу сообразил Марат.
— Оно стоит на месте. За все время оно ни чуточки не сместилось. Оно спалит нас.
Тот посмотрел на небо и неуверенно сказал:
— Не гони.
— А вот позвольте порассуждать, — Боговаров уже стоял рядом. — Совершенная вещь, как и солнечный свет, должна быть в равной степени понятна и непонятна каждому, и в той же мере — близка и удалена…
— Заткнись, урод, пока я тебе кости не переломал, — пригрозил Марат.
— Так-так-так, — сказал Боговаров.
С индифферентной улыбкой он похрустел пальцами и повернул голову на чьи-то шумные попытки завести мотор. Полку прибывало.
— Я хочу познакомиться с ним, — снова заговорила Тамара.
— С кем?
— С ним, — Тамара ткнула пальцем в направлении машин, вытянувшихся в бесконечную ленту, ставших мертвым червем, гниющим с головы. Какие-то членики червя были живы, какие-то — доживали последнее. — С попом.
— А ведь старичок совершенно прав, — Боговаров упорно отказывался понять, что с ним не хотят разговаривать. — Это и впрямь напоминает мне клейкую ленту для истребления мух. Обычно такую ленту прикрепляют к источнику света — к люстре или лампочке, и день для мух тянется бесконечно долго, и солнце для них не заходит — вот и у нас аналогичное положение.
— На кой тебе дьявол болтать с попом? — устало вздохнул Марат. — Вообще, делай, что хочешь. Меня не касается.
Но поп уже и сам заметил, что за ним наблюдают, а потому первым стронулся с места. Он вышагивал, ухитряясь сочетать в своей поступи смирение и спесь, которым не вредило даже мрачное настроение. Об этом настроении говорила чуть пригнутая плешивая голова (он снял бейсболку, чтобы обмахиваться ею) и маскообразное лицо автомата. В руке поп сжимал обязательный телефон, под мышками натекли мусульманские потные полумесяцы. Пока он шел, телефон издевательски трезвонил и кукарекал.
Марат встретил его пасмурным взглядом исподлобья. Проснувшееся ухо выстрелило и не дало ему выдержать неприветливую паузу. Марат охнул и схватился за висок.
— Вам нездоровится? — баритон у попа был участливый, но немного надломленный. — Я советую вам держать ухо на солнце. Солнце все вылечивает не хуже, чем в поликлинике.
Телефон не унимался, и поп терпел, ибо в маленьком аппарате воплощался многоликий грешник, порывавшийся исповедаться, и отказать ему было нельзя. Но нельзя было и разговаривать с живыми людьми, поэтому новый знакомый, пробормотав что-то покаянное, изменил своему долготерпению и выключил телефон.
— Брат Гаутама Гауляйтер, — представился он, оказавшись не попом и моментально утрачивая ореол милостивого отца-батюшки. Взамен он приобрел ауру подозрительного и корыстного, сводного родственника, явившегося на Русь с далеко идущими миссионерскими целями. — Церковь Уподобления.
Боговаров скрестил на груди худые руки:
— Уподобления — кому, позвольте поинтересоваться?
— Пожалуйста, не мешайте мне, — попросила Тамара ледяным тоном. — Мне все равно, какая Церковь. Я хочу поговорить с человеком, который разбирается в религии. Другим я не верю и слушать никого не буду. Оглянитесь вокруг, и все поймете.
— Крышу снесло, — уныло сказал Марат. Он отвернулся и стал смотреть на старого Торомзякова, которому захотелось вернуться; листок белел в его руке — Торомзяков, похоже, не расставался с ним. Марат догадался, что тот не успел записать номер Боговарова и теперь думает исправить ошибку.
Водитель «фольксвагена», на которого никто не смотрел, потоптался, сел на асфальт и привалился спиной к машине. Слушая плеер, он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье поступало прямо в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился в своем занятии. Он не просто слушал музыку, он облизывал плеер, слюнявил, изумленно отводил руку и рассматривал его. Потом подносил обратно к лицу, прикладывал то к левой, то к правой щеке. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь.
— Брат Гаутама, — Тамара, хотя никто от нее этого не требовал, повязала голову платком. — По-вашему, наступил конец света, верно?
Гаутама Гауляйтер неожиданно для себя догадался, что она покрыла голову вовсе не из уважения к его маловразумительному сану, а просто надеялась защититься от жары.
Подошел Торомзяков, остановился в сторонке, не решаясь отвлечь Боговарова, который с непредугаданной грузностью сел на шоссе, вытянул ноги и стал ждать, что ответит служитель Церкви Уподобления.
— Свет велик, — смиренно изрек брат Гауляйтер. — Это нелегкий вопрос. Но вынужден признать… что ваши подозрения обоснованны. Представители нашей конфессии считают, что конец света не может быть таким сложным и загадочным, как толкуют традиционные религии, философии и откровения. Все должно быть просто и естественно, как сама жизнь. Это как обстановка за поворотом. Пока вы не свернули за угол, вы не знаете, с чем столкнетесь, но и там все оказывается таким, к чему немедленно привыкаешь. Дело не в явлениях, которыми вы огорчены, дело в самом огорчении. Весь вопрос в том , как мы воспримем эту пустоту — со знаком плюс или со знаком минус.
— Дайте сказать, — Марат спрыгнул с капота. Его поведение несколько изменилось; до него, наконец, дошло, что привычный стиль не принесет ему в сложившихся обстоятельствах ничего доброго — худого, впрочем, тоже, но это не утешало. — Может быть, достаточно разговоров? — довольно непоследовательно спросил он. — Надо напрячься и что-то сделать. Мы не можем торчать здесь и медленно подыхать от жары. Надо не обсуждать концы света, а сесть и подумать, кому еще позвонить. Развести костры, чтобы нас видели с воздуха. Выложить какую-нибудь фразу — хотя бы SOS, чем не вариант?
— Да все уладится, — мирно улыбнулся Боговаров, и всем стало ясно, что он не принимает происходящего всерьез. События последних часов воображались ему забавным приключением, которое рано или поздно разрешится само собой.
— Вы мне не ответили, — нетерпеливо сказала Тамара. — Я попросила вас об утешении, но вы отговорились какой-то белибердой.
Она сдерживалась из последних сил, и Марат знал, что тамарина истерика окажется намного хуже той, свидетелями которой они стали.
— Том, сядь в машину, — буркнул он. — У тебя голова заболит.
— А каких же вам надо слов? — Брат Гаутама Гауляйтер глубоко вздохнул. — Человек создан, так или иначе, для умножения Славы Божьей. А как же она умножается? Через инаковость, то есть во зле. И вот оно, зло, оно же благо, — Гауляйтер простер руку, намекая на шоссе.
— Что же тогда Бог? — обреченно спросила Тамара.
— Бог — это то, что остается от человека, когда он исчезает, — строго объяснил служитель. — И от всего остается Бог.
— Понятно, — кивнула Тамара.
— Господин Боговаров, — Торомзяков устал ждать и не хотел слушать о Боге, которого давно боялся по возрасту. — Не подарите телефончиком? Общество с удовольствием… да, с удовольствием, если это слово уместно… короче, охотно пообщается с властителем душ.
— Подите к черту, — сказал Боговаров.
Обсуждали все без разбора; многие — большая часть — успели впасть в охранительное душевное оцепенение. Они сидели вялые и ленивые, разомлевшие в лучах неподвижного солнца. Первоначальный страх, растраченный на вопли, возмущение и заламывание рук, угрюмо тлел под наносами напускного спокойствия, переходившего в подлинное безразличие. Ничто не происходило, жизнь остановилась, и человеческое устройство не замедлило разродиться обыкновенной надеждой на благополучное разрешение беды: рано или поздно паралич рассеется; начнут покалывать животворящие иголки, подует ветер, вернутся птицы, и все поедут. Стекла были опущены; из машин выпархивали обрывки бесконечных бесед о кино и театре, об экономике и политике; иной раз возникали настоящие бури, переходившие в ссоры и оскорбление невидимых собеседников. Карманные телефоны распевали, кто во что горазд, вразнобой. Серьезные разговоры были разбавлены остротами, среди которых попадались весьма удачные и ядовитые, но больше было тупых. Казалось, что юмористические говоруны упорно не замечают своего незавидного положения; сыпались анекдоты, завязывались опасливые романы.
— Все-таки какая-то ясность, — возразила Тамара и взялась за ручку дверцы.
— Сиди тихо! — осадил ее тот. — Я с ним перетру. Не ты, а я. Не лезь.
— Я выйти, наконец, хочу! — возмутилась Тамара. — От тебя несет, как от коня! Мне уже дурно!
«Пошел он к дьяволу, — подумала она. — Пусть разоряется. Что мне — сдохнуть в этой живопырке?» Тамара отворила дверцу и неуклюже выбралась наружу; тело и ноги затекли, поясницу ломило. Воздух оказался неожиданно душным и чуть сладковатым; ей померещилось, будто она дышит сквозь сахарную вату. Тишина давила, и общем молчании щелкали шаги неизвестного; мужчина, видя, что из машины кто-то вышел, сбавил скорость и пошел вразвалочку, старательно изображая непринужденность.
— Бывалый, — презрительно сказал «пежо» голосом Марата.
Тамара нацепила очки — с тем только, чтобы сразу снять и закусить дужку. Чавкнула вторая дверца, и Марат обозначился по другую сторону автомобиля. Он задрал подбородок и чуть склонил голову влево, изображая высокомерное ожидание. Его можно было принять за недовольного босса средней руки, к которому торопится курьер. «Или за пахана, поджидающего шестерку с малявой», — Тамаре, стоило ей допустить такое уподобление, сделалось ясно, что так оно и есть — во всяком случае, в воображении Марата.
Мужчина размахивал бумагой, как будто парламентер — белым флагом. Вскоре стало ясно, что он и не думал ничего изображать, а походку сменил в силу возраста, так как не рассчитал и взял с места слишком резво.
На последних двадцати шагах он стал прихрамывать.
Марат поджал губы, готовый все и всех расставить по местам, в соответствие с заранее купленными путевками в жизнь.
— Добрый… — начал мужчина еще издалека и запнулся. — Вечер, — докончил он с некоторой неуверенностью. — Здравствуйте.
Он переложил бумагу в левую руку и протянул ладонь.
Марат нехотя выбросил пальцы.
— У вас есть мобильник? — спросил старик.
Тот подобрался, не веря в такую неприкрытую наглость. Мужчина поспешно прибавил:
— Это очень важно, это здесь почти самое главное.
Он улыбнулся — натянуто, но приветливо.
Тамара между тем рассматривала гостя. Он выглядел именно таким, каким домыслился минутой раньше: порочное обрюзгшее лицо, зрачки загустевшего карего цвета, одышка, шерсть в ушах, цепочка на шее. Похож на вороватого зубного техника, который к старости дорвался-таки до пирога и теперь наверстывает, жрет за пьет за потерянные годы, пристраивается к новому, разудалому поколению, чтобы хоть чуточку подержаться, хоть капельку отхлебнуть, ущипнуть, подсмотреть.
«Кобель хронический, — решила Тамара. — Бычара на покое, склеротический живчик. Почему же он так напуган?»
Она понимала, что вот-вот услышит нечто неприятное.
— Ну, есть, — Марат пожал плечами. Ему даже сделалось немножко весело: как же можно без мобильника? Он приготовился выслушать слезную просьбу дать позвонить — и отказать. Но просьба прозвучала совсем другая, не та, которой он ждал:
— Продиктуйте мне, пожалуйста, ваш номер, — сказал незнакомец, одновременно залезая к себе в задний карман и выцарапывая шариковую ручку.
— Сейчас, разбежался, — ответил Марат. — Зачем это?
— Затем, что мы сообщим его всем остальным, — быстро ответил седой мужчина, как будто хотел поскорее отделаться от неприятной темы и заняться какими-то важными делами, которых у него, скорее всего, не было — во всяком случае, Тамара была в этом убеждена. — В пределах Ленты вы сможете общаться по телефону, — так же торопливо продолжил старик. — Можно анонимно, вашего настоящего имени никто не спрашивает. Неограниченно долго. Деньги заморожены.
Марат прыснул и покрутил головой, отдавая должное старческому бесстрашию.
— Командир, я не буду ни с кем общаться. Я твое общение в гробу видел. А номер моего мобильника в гробу увидишь ты, — он очень внятно выговаривал каждое слово.
— Что здесь происходит? — перебила его Тамара. — Разве нельзя объяснить сразу?
Мужчина уставился на нее взглядом, который вдруг стал совсем прозрачным. Рот приоткрылся, рука зависла над обвисшим листом. Все замерли; ждали слюней. Но старик пожевал и тусклым голосом сообщил:
— А мы здесь ни на что не влияем. Мы всяко сдохнем. Все что нам разрешают — это болтать друг с другом, пока не пересохнет во рту. У нас даже элементы питания в телефонах не садятся. Не знаю, почему, но не садятся. Зато консервы заканчиваются.
— Какие, черт побери, консервы?
Старик хотел объяснить, но осекся, приставил ладонь козырьком, чем сразу напомнил Марату недавнего бензозаправщика, и уставился на что-то, появившееся за у Марата за плечом. Марат оглянулся: к последнему в очереди автомобилю, то есть к его собственному, подъезжал следующий: ничтожная и несвежая «копейка». Она заглохла в метре от «пежо», и наружу сразу же выкарабкался долговязый субъект с длинными волосами, в очках и с бородкой, совершеннейший разночинец, интеллигент из народников — но, может быть, наоборот. Он прыгающей походкой зашагал к Марату, Тамаре и старику.
— А что случилось? — протянул он, щурясь на солнце.
Глава 3
По словам старика выходило, что на шоссе происходят странные вещи. Более того — самой странной вещью выглядит само шоссе.— Знаете, липкая лента бывает такая, — отвратительное сравнение было подано безучастным голосом, от которого у слушателей волосы встали дыбом.
Старика перебили только однажды: из третьей по счету от них машины вдруг выпала женщина лет пятидесяти и принялась визжать на одной ноте. Она колотила кулаком по асфальту, мотала растрепанной головой и не давала к себе прикоснуться, хотя из салона к ней тянулись какие-то руки. Люди, дышавшие якобы свежим воздухом, перестали разговаривать и смотрели на нее, не делая попыток вмешаться. Те, что скрывались в автомобилях, наружу не выходили и ничем себя не обнаруживали. Женщина вдруг замолчала и позволила втянуть себя обратно в раскаленную «шестерку», одинаково спасительную и губительную.
Видя, что событие себя исчерпало, рассказчик отвернулся и продолжил повествование.
Никто не имел представление об истинной протяженности очереди.
— Снарядили троих, — горестно усмехнулся старик. И добавил без всякой связи со сказанным: — Моя фамилия, между прочим, Торомзяков.
— Боговаров, литератор, — поклонился разночинец.
Тамара, теребившая платок, коротко назвала себя и Марата.
— Троих, — повторил Торомзяков. — Они запаслись едой на неделю, а то и больше. Отправились… — он вздохнул. — Отправились в голову очереди. Искать, получается, эту голову. Сначала звонили, докладывали, передавали номера тех, кто дальше. Телефонные номера, — уточнил он. — А потом… позвонили, сказали, что там уже трупы. Все чаще и чаще. Живые говорили, что все от разного померли — кто-то больной был, остался без лекарств; кого-то разбил паралич, двое сами… глотнули чего-то. Хотели повеситься, да не сумели сойти с дороги, хотя вот они, деревья, рукой подать, — и Торомзяков подал, показывая на деревья, будто предлагал убедиться лично в невозможности удавиться. — Иные рехнулись, многие отказались от еды. Экспедиция с ними делилась, а они ни в какую. Одна хотела рожать, вся кровь из нее вышла…
— Постой, дед, — Марат взялся за голову. — Что ты гонишь, что это за фуфло. Ты-то сам здесь сколько стоишь? Ты же недалеко от меня, а говоришь, словно месяц тут прожил.
— Я просто повторяю, — пожал плечами Торомзяков. — Информация здесь распространяется стремительно. Можно сказать, зарождаются свои мифы, легенды… Телефоны есть у многих, обсуждение идет постоянно. Вот и ваш телефон — давайте, я передам, и вам от звонков отбоя не будет. Впрочем, я сбился. Я еще не досказал. Собственно говоря, досказывать-то и нечего — прошло еще два дня, и сообщения прекратили поступать. Так никто и не знает, где те ребята. Дошли ли они? И докуда дошли?
Марат отпустил свою голову и покрутил ею.
— Погоди. Я не догоняю. Тут же есть место. Почему же никто не объехал, не ушел вперед?
— А вы попробуйте, строньтесь, — Торомзяков неожиданно порозовел. — Вы пробовали? Мотор не заводится, да?
— Секундочку, — Боговаров по-прежнему улыбался, но исключительно по привычке, которая, судя по всему, была давней и скверной. — А почему бы не попробовать уехать назад?
— Да по той же причине, — развел руками Торомзяков. — Уехать нельзя никуда. И уйти нельзя никуда. Разве только вперед, но я вам только что рассказал, чем это закончилось. Но если вы вздумаете отправиться лесом, то зря потратите время. Вам не сойти с обочины, и назад по шоссе, где очередь кончается — тоже не уйти. Там что-то мешает. Это как носок, который растягивается, и мы пока на дне. Когда приедет новенький, донышко чуть отъедет.
— Клеем намазано, да? — угрюмо спросил Марат. — Фантастическое поле? Невидимое?
— Вы можете думать, что вам угодно, — с некоторым раздражением отозвался старик. — Мое дело предупредить. Попробуйте сами, коли не жалко сил.
В сотни метрах от места, где они разговаривали, ближе к машине Торомзякова, отворилась еще одна дверца. Наружу выбрался толстый, с узкой бородкой человек в легких брюках и полосатой рубашке. Он упер руки в бока и стал смотреть на солнце. Его защищал козырек легкомысленной бейсболки.
— Батюшка вылез, — пробормотал Торомзяков.
— Поп, что ли?
— Поп, да не наш какой-то, — Торомзяков махнул рукой. — Кто его разберет, их много развелось. В общем, я скажу вам так: деваться отсюда, добрые люди, нам некуда. В километре, — он показал на горизонт, где машины сливались в пеструю гусеницу, — застряла фура с консервами. И с питьем есть машина — в ней лимонад. Пока кто хочет — кормится. А дальше не знаю, что будет — если только еще кто пожалует, с грузом.
— И туалет, как я догадываюсь… — Тамара не договорила и выразительно потянула носом воздух.
— Да, — Торомзяков извиняющеся выпятил губу, как будто был виноват в беспорядке. — Кто как устроится.
— Так-так-так, — пропел Боговаров и указательным пальцем поправил очки.
Торомзяков всмотрелся в его лицо и показал себя начитанным человеком:
— Вы ведь писатель? — спросил он в полуудивленном узнавании.
— Не без того, — Боговаров отвесил новый поклон. — Приятнее было бы пообщаться в иных условиях…
— Правильно, — вспомнила Тамара. В ее тоне зазвучала неприязнь: — Судя по вашему творчеству, условия для вас самые подходящие. Это ведь ваш бестселлер — «Дерьмо из морозильника»?
— Совершенно верно, — у Боговарова были кривые желтые зубы и озорные, горящие глаза. — Но я ничего не создаю, я пишущая машинка для неизвестного существа, и у меня западает клавиша. А вот скажите-ка мне, любезный, одну штуку, — он обращался к Торомзякову и медленно наступал. — Если у всех у вас телефоны, то почему вы не вызвали помощь в такой… как бы помягче выразиться… неоднозначной ситуации? — Боговаров сорвал очки, сунул в нагрудный карман мятого пиджака. Марат решил, что он сейчас набросится на старика. — Почему бы вам было не позвонить в милицию? Пригласить пожарных, милицию, военных?
Торомзяков достал носовой платок и промокнул потное лицо.
— Сюда и скорые засылали, и милицию, — сказал он с неожиданной грубостью. — И аварийку. И пожарников звали. Иди да ищи их, они все там, впереди. Стоят себе, как миленькие. Отсюда не видно. Что они могут сделать? Лекарства у них сразу закончились. Иногда совершают обход, измеряют давление и температуру, считают пульс. Успокаивают…
— А вертолеты? — не сдавался Боговаров. — Санитарную авиацию?
— Эти летали где-то далеко, мы слышали, да не видели. Связь очень странная, — добавил Торомзяков. — Вот вы говорите — милиция, а мы еле-еле пробились. Не то, что помехи, а гробовое молчание. И речи нет, чтобы домой позвонить или еще куда. А между собой — разговаривай на здоровье, входящие-исходящие бесплатно.
Тамара слушала с рассеянным видом, и у нее никак не получалось собраться. Марат по ходу этого диалога расхаживал взад вперед, сжимая и разжимая кулаки. Иногда он смотрел на Тамару и злился на нее за то, что та, как ему казалось, не понимала, в какую историю они вляпались. Хотелось наносить сокрушительные удары, но бить было некого. В кармане у Торомзякова зазвонил телефон.
— Але, — хрипло вымолвил Торомзяков. — Это Грабли? Здравствуй, Грабли. Что у вас нового? Погоди секунду, — он отвел аппарат и объяснил: — Это Грабли, кличка такая. Нам до него километра четыре. Веселый малый — когда-то был, — прибавил он мрачно. — Але! Что хорошего скажешь?
Из мобильника запищала музыка, хорошо слышная лишь одному Торомзякову.
— У тебя там танцы, никак, — осуждающим тоном заметил тот. — Зачем ты мне ее заводишь? Что? Ну-ну, послушаю.
Он замолчал, прислушался и через полминуты рассерженно плюнул:
— Слышишь, Грабли! — закричал он. — Не звони сюда больше со своими шутками. Я не в том возрасте, чтобы надо мной… прикалываться, так? вот, значит, нечего надо мной прикалываться.
Грабли что-то кричал ему вслед, но Торомзяков уже отключился.
— Он все время заводит музыку, и вечно находит что-то, напоминающее о нашем незавидном положении. Сейчас поставил песню со словами «Лишь оставаясь в пути есть надежда войти в рассвет». Мало того, что это безграмотно, так тут еще и намек: дескать, двигаемся, старый, пора в поход… по трупам, в начало очереди. Никто не видел начала. Куда мне в поход, мне о боге подумать пора…
Торомзяков пожевал пересохшим ртом. И вдруг стало видно, что он кокетничает, что в действительности ему отчаянно хочется не думать о боге и выдвигаться в поход.
— Зачем ему кличка? — Тамара снова спросила о какой-то ерунде.
— Я не знаю, — сказал Торомзяков. — Эта мода как-то сразу появилась. Может быть, люди чего-то стесняются… или боятся, не хотят себя называть. Почти у каждого кликуха. Грабли — это еще ничего. Если соберетесь кому позвонить и услышите про Коленвала, так это я сам. Так что — даете мне номер? Я передам по цепочке. Часов через пять познакомитесь со всеми… кто живой.
— Да, конечно, — согласилась Тамара, думая о своем. Она продиктовала номер, гадливо сбросив с локтя лапу Марата, который дернулся ее останавливать. — Возьмите, — она вернула Торомзякову листок. — Звоните. Коленвал? Что это значит?
Торомзяков — а он уже поплелся к своей машине — остановился и обернулся. Теперь он уже не был похож на дантиста, развратного и алчного.
— Сначала я был Ковылялой, — он поднял брови, словно удивляясь, почему его рот разговаривает сам по себе, без команды. — Я ковыляю, у меня больные ноги. А потом переделали в Коленвала, который здесь каждому ближе. Иногда Коновалом зовут, хотя какой из меня доктор.
— Звукоряд натуральнее, — заметил ему вдогонку Боговаров.
Писатель нахлобучил широкополую шляпу и закурил папиросу.
— Это нехорошо, это нехорошо, — приговаривал он.
Глава 4
Началась мистика.Марат, бормоча ругательства, хлопнул дверцей «пежо» и быстро пошел к придорожным кустам.
«Осторожнее», — хотела напомнить ему Тамара, но передумала. «Пусть его раскатает чем-нибудь, пусть вывернет, как чулок» — она, в отличие от мужа, была начитанной женщиной, знала современную фантастическую прозу, да и в кинематографе разбиралась. Но с Маратом, к ее досаде и облегчению одновременно, не случилось ничего страшного. Он просто, когда дошел до обочины, увяз в атмосфере; двигался в ней, как в воде, разгребал руками воздух, хотя позднее признался, что не чувствовал никакого сгущения и дышалось ему легко. Со стороны же он выглядел заводной игрушкой из тех, что как будто идут, перебирают конечностями, но далеко не уходят, стоят на месте. Марат ускорял шаг, порывался бежать, начинял пространство пинками — напрасно. Он ни на метр не приблизился к кустам; более того — он ни на дюйм не сдвинулся с огнедышащего шоссе.
В шортах Марата запел телефон. Он исполнил арию Тореадора, но хозяин не обратил на Тореадора внимания. Марат избивал пустоту.
Тем временем Боговаров поискал камешек; не найдя, порылся в пиджаке, обнаружил спички, размахнулся и швырнул коробок. Тот описал дугу и шлепнулся, где асфальт граничил с почвой.
Тореадор замолчал, однако ненадолго. Через несколько секунд он взялся за старое.
Тамара села прямо на асфальт и обхватила голову руками.
К ней уже подходил водитель «фольксвагена»: молодой человек с плеером. Он опустился рядом, вынул из одного уха музыкальную пробку, положил Тамаре руку на плечо:
— Прорвемся, — пообещал он. — Чего ты ревешь? Ну, аномалия, пересидим, — он оглянулся по сторонам.
Тамара молча и яростно вывернулась из-под его ладони.
Боговаров прогуливался черной птицей, временами делая паузы и потирая широкий нос.
Марат же, когда он выбился из сил, плюнул, возвратился к «пежо», запрыгнул на капот и остался сидеть, свесив ноги. Притихший Тореадор пробудился, Марат не вытерпел:
— Да! — гаркнул он. — Кто это?
— Киборг, — мирно сказал телефон. — Триста семнадцатая… или уже триста восемнадцатая? машина от вас. Как прикажете называть?
— Зачем ты мне звонишь?
— Новостей послушать, — не обиделся Киборг. — У нас тут маленький чат образовался, — и он хихикнул смешком, от которого Марату сделалось зябко. — Подключайся. Все равно других дел нет. Или ты еще не акклиматизировался?
Марат выругался и выключил Киборга.
— Солнце, — ровным голосом произнесла Тамара.
— Что — солнце? — не сразу сообразил Марат.
— Оно стоит на месте. За все время оно ни чуточки не сместилось. Оно спалит нас.
Тот посмотрел на небо и неуверенно сказал:
— Не гони.
— А вот позвольте порассуждать, — Боговаров уже стоял рядом. — Совершенная вещь, как и солнечный свет, должна быть в равной степени понятна и непонятна каждому, и в той же мере — близка и удалена…
— Заткнись, урод, пока я тебе кости не переломал, — пригрозил Марат.
— Так-так-так, — сказал Боговаров.
С индифферентной улыбкой он похрустел пальцами и повернул голову на чьи-то шумные попытки завести мотор. Полку прибывало.
— Я хочу познакомиться с ним, — снова заговорила Тамара.
— С кем?
— С ним, — Тамара ткнула пальцем в направлении машин, вытянувшихся в бесконечную ленту, ставших мертвым червем, гниющим с головы. Какие-то членики червя были живы, какие-то — доживали последнее. — С попом.
— А ведь старичок совершенно прав, — Боговаров упорно отказывался понять, что с ним не хотят разговаривать. — Это и впрямь напоминает мне клейкую ленту для истребления мух. Обычно такую ленту прикрепляют к источнику света — к люстре или лампочке, и день для мух тянется бесконечно долго, и солнце для них не заходит — вот и у нас аналогичное положение.
— На кой тебе дьявол болтать с попом? — устало вздохнул Марат. — Вообще, делай, что хочешь. Меня не касается.
Но поп уже и сам заметил, что за ним наблюдают, а потому первым стронулся с места. Он вышагивал, ухитряясь сочетать в своей поступи смирение и спесь, которым не вредило даже мрачное настроение. Об этом настроении говорила чуть пригнутая плешивая голова (он снял бейсболку, чтобы обмахиваться ею) и маскообразное лицо автомата. В руке поп сжимал обязательный телефон, под мышками натекли мусульманские потные полумесяцы. Пока он шел, телефон издевательски трезвонил и кукарекал.
Марат встретил его пасмурным взглядом исподлобья. Проснувшееся ухо выстрелило и не дало ему выдержать неприветливую паузу. Марат охнул и схватился за висок.
— Вам нездоровится? — баритон у попа был участливый, но немного надломленный. — Я советую вам держать ухо на солнце. Солнце все вылечивает не хуже, чем в поликлинике.
Телефон не унимался, и поп терпел, ибо в маленьком аппарате воплощался многоликий грешник, порывавшийся исповедаться, и отказать ему было нельзя. Но нельзя было и разговаривать с живыми людьми, поэтому новый знакомый, пробормотав что-то покаянное, изменил своему долготерпению и выключил телефон.
— Брат Гаутама Гауляйтер, — представился он, оказавшись не попом и моментально утрачивая ореол милостивого отца-батюшки. Взамен он приобрел ауру подозрительного и корыстного, сводного родственника, явившегося на Русь с далеко идущими миссионерскими целями. — Церковь Уподобления.
Боговаров скрестил на груди худые руки:
— Уподобления — кому, позвольте поинтересоваться?
— Пожалуйста, не мешайте мне, — попросила Тамара ледяным тоном. — Мне все равно, какая Церковь. Я хочу поговорить с человеком, который разбирается в религии. Другим я не верю и слушать никого не буду. Оглянитесь вокруг, и все поймете.
— Крышу снесло, — уныло сказал Марат. Он отвернулся и стал смотреть на старого Торомзякова, которому захотелось вернуться; листок белел в его руке — Торомзяков, похоже, не расставался с ним. Марат догадался, что тот не успел записать номер Боговарова и теперь думает исправить ошибку.
Водитель «фольксвагена», на которого никто не смотрел, потоптался, сел на асфальт и привалился спиной к машине. Слушая плеер, он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье поступало прямо в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился в своем занятии. Он не просто слушал музыку, он облизывал плеер, слюнявил, изумленно отводил руку и рассматривал его. Потом подносил обратно к лицу, прикладывал то к левой, то к правой щеке. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь.
— Брат Гаутама, — Тамара, хотя никто от нее этого не требовал, повязала голову платком. — По-вашему, наступил конец света, верно?
Гаутама Гауляйтер неожиданно для себя догадался, что она покрыла голову вовсе не из уважения к его маловразумительному сану, а просто надеялась защититься от жары.
Подошел Торомзяков, остановился в сторонке, не решаясь отвлечь Боговарова, который с непредугаданной грузностью сел на шоссе, вытянул ноги и стал ждать, что ответит служитель Церкви Уподобления.
— Свет велик, — смиренно изрек брат Гауляйтер. — Это нелегкий вопрос. Но вынужден признать… что ваши подозрения обоснованны. Представители нашей конфессии считают, что конец света не может быть таким сложным и загадочным, как толкуют традиционные религии, философии и откровения. Все должно быть просто и естественно, как сама жизнь. Это как обстановка за поворотом. Пока вы не свернули за угол, вы не знаете, с чем столкнетесь, но и там все оказывается таким, к чему немедленно привыкаешь. Дело не в явлениях, которыми вы огорчены, дело в самом огорчении. Весь вопрос в том , как мы воспримем эту пустоту — со знаком плюс или со знаком минус.
— Дайте сказать, — Марат спрыгнул с капота. Его поведение несколько изменилось; до него, наконец, дошло, что привычный стиль не принесет ему в сложившихся обстоятельствах ничего доброго — худого, впрочем, тоже, но это не утешало. — Может быть, достаточно разговоров? — довольно непоследовательно спросил он. — Надо напрячься и что-то сделать. Мы не можем торчать здесь и медленно подыхать от жары. Надо не обсуждать концы света, а сесть и подумать, кому еще позвонить. Развести костры, чтобы нас видели с воздуха. Выложить какую-нибудь фразу — хотя бы SOS, чем не вариант?
— Да все уладится, — мирно улыбнулся Боговаров, и всем стало ясно, что он не принимает происходящего всерьез. События последних часов воображались ему забавным приключением, которое рано или поздно разрешится само собой.
— Вы мне не ответили, — нетерпеливо сказала Тамара. — Я попросила вас об утешении, но вы отговорились какой-то белибердой.
Она сдерживалась из последних сил, и Марат знал, что тамарина истерика окажется намного хуже той, свидетелями которой они стали.
— Том, сядь в машину, — буркнул он. — У тебя голова заболит.
— А каких же вам надо слов? — Брат Гаутама Гауляйтер глубоко вздохнул. — Человек создан, так или иначе, для умножения Славы Божьей. А как же она умножается? Через инаковость, то есть во зле. И вот оно, зло, оно же благо, — Гауляйтер простер руку, намекая на шоссе.
— Что же тогда Бог? — обреченно спросила Тамара.
— Бог — это то, что остается от человека, когда он исчезает, — строго объяснил служитель. — И от всего остается Бог.
— Понятно, — кивнула Тамара.
— Господин Боговаров, — Торомзяков устал ждать и не хотел слушать о Боге, которого давно боялся по возрасту. — Не подарите телефончиком? Общество с удовольствием… да, с удовольствием, если это слово уместно… короче, охотно пообщается с властителем душ.
— Подите к черту, — сказал Боговаров.
Глава 5
По Ленте струилась незатихающая и ничем не сдерживаемая болтовня.Обсуждали все без разбора; многие — большая часть — успели впасть в охранительное душевное оцепенение. Они сидели вялые и ленивые, разомлевшие в лучах неподвижного солнца. Первоначальный страх, растраченный на вопли, возмущение и заламывание рук, угрюмо тлел под наносами напускного спокойствия, переходившего в подлинное безразличие. Ничто не происходило, жизнь остановилась, и человеческое устройство не замедлило разродиться обыкновенной надеждой на благополучное разрешение беды: рано или поздно паралич рассеется; начнут покалывать животворящие иголки, подует ветер, вернутся птицы, и все поедут. Стекла были опущены; из машин выпархивали обрывки бесконечных бесед о кино и театре, об экономике и политике; иной раз возникали настоящие бури, переходившие в ссоры и оскорбление невидимых собеседников. Карманные телефоны распевали, кто во что горазд, вразнобой. Серьезные разговоры были разбавлены остротами, среди которых попадались весьма удачные и ядовитые, но больше было тупых. Казалось, что юмористические говоруны упорно не замечают своего незавидного положения; сыпались анекдоты, завязывались опасливые романы.