— Создатель видит в людях черновики и лучшие фрагменты потом перепишет набело, — генерал сообщил об этом с кажущейся небрежностью. — Но это случится не скоро: в далекий день, когда Он вернется к покинутому творению. Пока же про Бога разумнее будет забыть и отдаться игре, в которой поровну белого и черного.
Старый мудрец замолчал. Слово вырвалось, полетело и выросло из воробья в приличного ворона с десятиметровым размахом крыл. Генерал нахмурился и потащил икону к светофоровой и Наждаку. Те, догадываясь, что им не следует затягивать процедуру, быстро приложились к образу и сделали шаг назад. Генерал, действуя все так же молча, взгромоздился на кресло, чтобы повесить неустановленного чудотворца обратно на гвоздь.
— Можете идти… сынки, — добавил он неуверенно. — Загляните в канцелярию. Там получите пакет и сухие пайки. — Он снова помедлил и добавил еще: — Говорят, будто там, в катакомбах находится настоящий Престол Сатаны. Не в канцелярии, в пещерах…
Когда Наджак, покинувший кабинет последним, притворил за собой стопудовую дверь, генерал-полковник почувствовал себя обессиленным. Он тяжело опустился в кресло, вытащил из кармана носовой платок — с вензелем, добротного армейского сукна; вытер затылок и лоб.
«…И вот мы вступаем в историю под обновленный перезвон колоколов, пропитываясь гордостью и воплощая собой Красоту, которая неизбежно спасет мир; готовые сразиться с Неправдой; с помолодевшей властью и запасным бронепоездом; с жаждой мирной созидательной деятельности и многополярными галлюцинациями — но что же мы видим, что это? Вокруг порхают микроскопические роботы, уменьшенные до размера шпионов; заморские ферфлюхтеры чинно влагают десницы, украшенные звериным начертанием, в специальные отверстия для считывания полного генетического кода и получения вечной молодости; невидимые самолеты заходят на мечеть, где точат ножики на правых и виноватых; бьет хвостом виртуальный Годзилла; улыбается Марс; никто не желает знать наших Вечных Понятий о Кривде и Правде, по которым мы думаем жить до 3017 года; нас не видят в упор и только морщатся от сильного запаха: это шибает в ноздри перебродивший березовый сок…»
Мы не дремлем и днями, скрываясь за светом мелкого по нашим меркам светила.
Нам хорошо виден клоун, который с приближением вечера начинает скучать. На исходе дня он раздраженно прохаживается по асфальтовой площадке, нетерпеливо оглядываясь на зев увеселительной пещеры. Последняя группа зевак задерживается. Клоун успел проголодаться и обоняет отдаленный шашлык. В этом занятии ему не помеха накладной шарообразный нос. Вдобавок этому клоуну очень жарко в его нелепом костюме, который ничем не отличается от других, заурядных, клоунских нарядов: рыжий кудрявый парик, заломленная на затылок соломенная шляпа, долгополый синий пиджак, желтые штаны в крупную клетку, доходящие до груди. Позолоченные подтяжки, утиные башмаки, подарочный бант под двойным подбородком, да впридачу — подушка за пазухой, подложенная для пущего юмора, и толстый слой белил пополам с румянами. Немудрено, что клоун сильно вспотел. Мусорная корзина, притаившаяся неподалеку, доверху набита пустыми пластиковыми бутылками, каждая емкостью в полтора литра. Под белилами и румянами, в паху и на груди выступает сладость. От выпитой газировки у клоуна пучит живот. Он смотрит на часы и сердито бьет кулаком в приготовленную ладонь.
И не только на часы. Клоун уже полчаса как поглядывает на расписную служебную будку, в которой можно будет снять, наконец, идиотское облачение.
Время сгущается, клоун хватает ртом жаркий воздух. Его начинают одолевать тяжелые подозрения. Играет дежурная завлекательная музыка и кажется, будто кто-то топчется перед случкой.
Ему сразу не понравились бравые молодцы с тяжелыми рюкзаками. «С рюкзаками сюда нельзя! — клоун заступил экскурсантам дорогу. — Рюкзаки оставьте в нашей камере хранения!»
В этом была мудрая предосторожность.
Рюкзак наводил на мысли о тщательной подготовке к долгому пещерному путешествию. Между тем, подобные странствия были строго запрещены. Спасение заблудившихся обходилось слишком дорого. Оно грузно вставало в копеечку; копеечка разбухала и превращалась в рубль, который копейка, как ей вообще-то полагалось по статусу, должна была беречь. Но не спасался и рубль…
Поэтому рюкзаки отбирали на входе.
Но молодцы, навьюченные поклажей, улыбнулись клоуну настолько проникновенно и кровожадно, что у него пропало желание спорить.
«Это на всякий случай, — экскурсанты дружно выставили большие пальцы и потыкали себе за спину, имея в виду запрещенный груз. — А вдруг мы потеряемся!»
«Идите, мне-то что», — пробормотал он, отступая.
Когда группа, наконец, стала выбираться из проема («Усталые, но довольные», — презрительно скривился клоун, чего, впрочем, никто не заметил из-за грима и накладного носа), замыкавшая процессию троица отделилась от остальных и окружила клоуна. Клоун с тоской посмотрел на заурядную публику: мирные, безобидные люди мирно и безобидно зевали, щурились на заходящее солнце и расходились, предвкушая вечернюю развлекательную программу — тоже, в известном приближении, мирную и безобидную. Троица, как и подсказывало удивительное клоунское предчувствие, вернулась из пещеры налегке. Рюкзаков не было.
Первый подступил к клоуну и взял его за билетный рулон, болтавшийся на пузе.
— В этом лабиринте ноги переломаешь, — посетовал он, глядя поверх рыжего парика. — Себе в том числе. И заблудиться — проще простого. Вы представляете — те самые рюкзаки, из-за которых у нас с вами вышла маленькая заминка… помните, да? — так вот эти-то рюкзаки мы, дорогой товарищ, потеряли. Да! Такая тяжесть, — вздохнул добрый молодец. — Сняли, сложили в какую-то нишу, хотели забрать на обратном пути. И где теперь эта ниша? Всей группой искали. Потом глядим — уже поздно. Черт с ними, думаем, с рюкзаками. Вперед будем умнее. Правильно я говорю, ребята?
— Да, да, — ребята хладнокровно кивнули.
— Я что думаю, — продолжил первый, оттянул рулон и отпустил. Рулон висел на резиночке, вышел шлепок. — По-моему, не стоит по этому поводу шуметь. Докладывать, снаряжать поисковые команды — вы понимаете, о чем я говорю. А то мне сегодня сон нехороший приснился. Кладбище клоунов. Можете вообразить? Много аккуратных могилок, и над каждой — шапито. А рядом привязано по воздушному шарику.
Кусок грима отвалился от щеки клоуна.
— Мужики, я и сам, как могила. Самая аккуратная. Какое мне дело?
Главный молодец оставил рулон в покое и взялся за клоунский нос, который тоже держался на резинке.
— Не знаю, ребята, — проговорил он лукаво. — Может быть, захватим его с собой и вернемся? Пусть он поищет. Он же наверняка знает все входы и выходы. Он не заблудится. А то он нас мужиками называет. Откуда ему знать, что мы мужики? Ты которую зону топтал, баклан?
— Нет-нет-нет, — быстро заговорил клоун. — Я никогда не ходил в пещеру. Я маленький человек. Мне дали билеты, выдали спецодежду, приказали завлекать отдыхающих. Я знать не знаю никаких пещер, у меня клаустрофобия.
Ему было совершенно ясно, что приглашение в пещеру не связано с поисками рюкзаков. И он возвел к небу свои увлажнившиеся глаза, благо видел, что мы уже проступили, следим за событиями, и можно нас о чем-нибудь попросить — о чем-нибудь невозможном, как чаще всего бывает. Но мы на то и звезды, чтобы нас спрашивали о невозможном. Клоун попросил, чтобы предложение ужасного молодого человека оказалось шуткой. Оно и было шуткой, но клоун про то не знал, а потому, когда троица хором погрозила ему толстыми пальцами, да пошла восвояси, решил, что мы услышали его сердечную просьбу и выполнили ее в качестве аванса за будущее благочестие.
Он начал, путаясь в тряпках, стягивать с себя надоевший костюм, одновременно расцарапывая белила и румяна. Малиновый нос, набитый казенным весельем, спружинил и запрыгал по полу. Свистнули подтяжки, скрипнули башмаки-гулливеры, отстегнулся бант. Родилась переношенная подушка, упали штаны. Через пять минут клоун исчез; из него получился затравленный мужчина лет пятидесяти, с перепуганным лицом и мокрыми руками, лысый. Рулон, как и прежде, болтался на тощей шее; клоун забыл про него впопыхах.
Новоявленный персонаж осторожно приотворил дверь и выглянул в сгустившиеся сумерки. В далеком, невидимом месте рокотала монотонная музыка. Он посмотрел на небо и возомнил, будто мы подмигиваем ему — так этот клоун расценил наше мерцание. И подмигнул нам в ответ, уверенный, что мы на его стороне и спешим защитить обиженных. Но мы не подмигивали, мы просто кривлялись. Клоун проклял тот день, когда в поисках заработка позвонил теневому диспетчеру по рекламному объявлению. Его моментально взяли в оборот. Вручили штаны и рулон, размалевали лицо, отяготили подушкой. Он сразу смекнул, что ввязывается в какую-то нехорошую историю, хотя внешне все выглядело пристойно и безобидно.
Мысли клоуна переключились на саму пещеру. Он с неодобрением изучил еле видное пятно провала: пещера находилась в плачевном состоянии. Надо что-то делать, надо писать в правительство, выстраивать пикеты. Первый же грот, куда попадаешь при входе, совершенно загажен. Туалетов, конечно, нет. Постоянно устраивается какая-то потеха, городские власти присосались к пещере и не в состоянии оторваться. Дня не проходит без какого-нибудь фестиваля: то он пивной, то водочный, а бывают еще фестивали наскального творчества, спортивные состязания с бегом в полосатых мешках, эстафеты. Позавчера, например, затеяли церемониальное вручение, а позапозавчера — церемониальное изъятие.
Все больше возмущаясь, клоун начал загибать пальцы, вспоминая бедствующие пещеры: Аскинская, Дивья, Кунгурская, Бахарденская, Карлюкская, Абрскила, Адимчигринская, Воронцовская, Скельская, Красная, Мамина, Бузлук, Макрушинская, Худугунская, Нижнеудинская, Пятигорский провал и Ичалковский бор.
«Как же так! — клоун закипал все сильнее. — Это же уникальные заповедники. Там водятся троглобионты и троглофилы, а стоит подумать о судьбе рукокрылых, которым, если их дважды пробудить от спячки, вообще конец, так даже слезы наворачиваются на глаза, честное слово! Неимоверный стресс! Прибудешь так на зимовку, расположишься, но тебе не дают отдохнуть и набраться сил; тебя пугают и шугают, снимают с места, гоняют веником, глупо улюлюкают…»
Мы же перенесли наши взоры на мол, порт, пальмы, порочные городские огни, разгоряченные подвыпившие компании. Земля, завернувшись в траурные одежды, взрывалась редкими петардами; пьяно звенело стекло. Из окон струилась музыка, смешивая эпохи: придурковатый рэп накладывался на дородную рио-риту и прыгал по ней макакой, тщетно пытаясь доставить удовольствие этой большой и доброй женщине, вечной ягодке сорока пяти лет. Голосили сирены — безнадежно опаздывающие и уже никому не нужные. Они выли слева и справа, заставляя прохожих не мчаться к источнику звука, как это могло бы случиться под песни действительных, обворожительных сирен, но понуждая их к бегству, сгоняя в середку и достигая, собственно, того же результата: граждане надежно застревали между Харибдой и Сциллой в относительной безопасности.
Нор подсматривал за едоками, делая вид, будто сосредоточенно катает в ладонях стакан с каким-то сложным пуншем, приготовленным по древнему рецепту и лунному наитию.
За столом ему с двух боков прислуживали правый и, соответственно, левый U-клоны — уроды, названные так за умышленную деформацию их тел: короткие скорые ножки; длинные, ухватистые руки при почти полном отсутствии головы.
— Осваивайтесь, — улыбнулся Нор пуншу. — Побудьте как дома, время терпит.
— Мне нужно зеркало, — промычала отмытая и расчесанная Лайка. Рот у нее тоже был набит картошкой, и она уже разламывала новую столовым ножом. — Мне кажется, что я все еще липкая.
— Все мы некогда были Первичным Бульоном, — покровительственно успокоил ее Нор, мечтательно повертывая на вилке маленький кусочек сыра. Но тут же оставил сыр в покое, вооружился ножом, взял сардельку и произвел в ней разделение. — Нас залили в естественные емкости и поставили вариться на медленный вулканический огонь; накрошили морковки и свеклы, булькнули луковицей и прикрыли крышкой для соблюдения умеренного парникового эффекта. И всем там было просто замечательно. У нас была длинная сопля ДНК, одна на всех, которая стала дробиться по эгоистическому произволу своих фрагментов, возмечтавших о самостийности. А когда после длительного исторического взаимообмена, возникла, скажем, Единая Информационная Сеть, эти фрагменты объединились в новую, эфирного качества целостность. Образовавшийся навар благоухает информационными испарениями. Теперь приближаются последние времена, теперь уж наверное будет сказано нечто совсем окончательное. Например, к нам движется демиургическая в своей непознаваемости Черная Дыра, которая, по моему глубокому убеждению, хочет сожрать готовый бульон. Возможно, что это и есть наш повар, воплощение космического разума. А может быть, просто прохожий, который соблазнился фаст-фудом — как знать?…
Зевок, попытавшийся пропитаться этой мыслью, перестал жевать.
— Попроще бы, ваше… ваше… — он крепко задумался.
— Не напрягайся, дорогой, — Нор пришел ему на помощь. — Твои затруднения при подборе слов лишний раз доказывают совершенство технологии, потому что оригинал тоже не блещет словарным запасом. Он ему и ни к чему! — Нор удивленно повел плечами и рассмеялся. — Я хотел сказать только то, что презрительное прозвище «склепки», которые вы наверняка услышите в свой адрес, говорит о бессилии насмешников. Вы — часть естественного процесса. Вы являетесь продуктами эволюции не в меньшей степени, чем ваши прототипы. В каком то смысле вы даже совершеннее, потому что созданы вопреки воле природы. Зато — по воле звезд, ибо звезды выше.
Мы, слыша слабые отзвуки его рассуждения, переглянулись и вздохнули.
— Это именно так, — настаивал Нор, словно сумел уловить наш сарказм. — Ваши имена… почему ты Зевок, любезнейший?
Зевка передернуло:
— Мне постоянно подливали в ванну питательное, из банки. Шуточки отпускали насчет аппетита. Я засыпал, накушавшись, и длинно зевал от недостатка кислорода.
— А ты? — повернулся Нор к его соседке. — Почему ты — Лайка?
— Потому что лабораторная, — отрезала та возмущенно. Она, как любая женщина, не умела ценить, что имеет.
— Вполне земные имена, — заметил Обмылок, успевший достаточно освоиться, чтобы говорить с Нором запросто. — Я не понимаю, при чем тут звезды.
«И мы не понимаем!» — закричали мы дружно, но звук распространяется гораздо медленнее света. Компания продолжала беседовать. Мы смирились, утешившись тем, что и компании этой давно уже нет: ее отображение летело к нам не одну тысячу лет.
— Это простительно, — заметил Нор, берясь за кофейник. — Существу, которому всего пара дней от роду, недосуг удивляться звездам. Между тем, философом было изречено…
И он довольно складно повторил наше любимое изречение. Новость о звездном небе и нравственном законе, которым положено удивиться, не произвела на Обмылка сильного впечатления.
— Не знаю никакого закона, — пренебрежительно молвил Обмылок и прицелился во вторую картошку.
— И прекрасно, — похвалил его Нор. — Не хватало еще, чтобы ты его знал. У склепков, прошу прощения, этого закона… — он подумал и не стал договаривать.
— Нет? — встрепенулась Лайка. — Чего-то, выходит, все-таки не хватает?
— Наоборот, — убежденно возразил ей Нор. — У склепков этого закона с запасом, через край. Так много, что всякое осознавание становится опасным для рассудка.
…Трапеза давно затянулась за полночь. Склепки успели отдохнуть, вымыться, переодеться и привыкнуть к существованию. Зевку и Лайке пришлось труднее, чем Обмылку, которому повезло пробираться к хозяину ночью. Они многих перепугали и рассмешили, но им помогало незнание собственной наготы. Вернее, унаследованная память подсказывала беглецам причину неприятного впечатления, которое они производили на встречных, однако отсутствие реального опыта общения, равно как и погоня, наступавшая на скользкие пятки, облегчили неловкость, и чувство стыда было погублено в зародыше. «Еще и лучше», — отметил про себя Нор, наблюдая, как чешется Лайка. В ожидании гостей он долго решал, как бы их встретить, и вполне серьезно рассматривал вариант недружественного приема, которым внушил бы новорожденным существам враждебность подлунного и подсолнечного мира. Он думал их бить и жечь, хлестать плетьми, кормить помоями, унижать словами и действиями. Но выбрал-таки пряник, спрятавши кнут, ибо вспомнил картины рая, которые рисуют мусульманским самоубийцам — и не только рисуют, но и создают на деле: окружают блаженством, одурманивают сознание, и те в результате, познавши многие радости, но не познавши гурий, только и ждут, чтобы скорее взорваться и возвратиться к отобранному блаженному бытию. Пускай стремятся — Нор включил тихую симфоническую музыку, вторично разлил по сосудам запретную жидкость. Чем больше им здесь понравится, тем сильнее будет стремление вернуться с победой и заслуженно отдохнуть.
— Кто это вас так изрезал? — осведомился Зевок, насыщаясь десертом и внимательно рассматривая шрамы хозяина.
— Стог сена представляешь? — ответил вопросом Нор и весь хрустнул, потянувшись при сладком воспоминании. Было больно, но было и приятно.
— Ну, а как же, — кивнул Зевок. — Я уже знаю стог. Я спрятался в нем, когда понадобилось пересидеть. Вокруг милиция разъезжала, военные и еще какие-то, в пятнистых костюмах. Я даже удивился, потому что уже выбрался из города и думал, что там милиции не бывает…
— Отлично, — перебил его Нор, видя, что Зевок через секунду забудет, о чем спросил. Ему хотелось поговорить, и он продолжил: — Иголку в стогу такого сена искать не пробовал? Слышал поговорку? Или, точнее, знал ли ее Наждак?
— Знал, — прорычал Зевок. Его лицо потемнело при упоминании ненавистного родителя, в котором он, что было понятно, видел опасного конкурента.
— И смысл разумеешь?
— Смысл в том, что ее не найти, — не выдержала Лайка. Правильный ответ так и вертелся на ее свежем, еще не запятнанном словами языке, и она с трудом удержалась, чтобы не поднять руку, как часто делала отличница Вера Светова, когда училась в начальной школе.
— Ну, с вами неинтересно, — протянул Нор. — Все-то вы знаете. Правда, вам неизвестно, что в моем случае такой иголкой становится неимоверная сила, способная погасить солнце и остановить жизнь. С этой силой я родился на свет, но не знал о ней, пока меня не просветили. Тот человек… подробности, впрочем, вас не касаются. Он пошарил у меня за спиной, словил что-то в горсть и вылепил маленькую горошину — крохотную, как маковое зернышко. Показал ее мне… — Нор прикрыл глаза, вспоминая жуткие мгновения блаженства. — И я все мгновенно понял. Тогда эту горошину зашили в меня… спрятали среди множества ложных… среди целого множеложества шрамов, чтобы никто не нашел… Я и сам не знаю, в котором она зашита. В ней моя сила, ее нельзя доставать… Я не знал о ней, ее пришлось вынуть из-за спины, показать мне и после зашить, чтобы я осознал и применил…
Тут он поймал изучающий лайковый взгляд и прикусил язык.
— Мы отвлеклись, — холодно заметил Нор. — Доедайте, нам пора переходить к делу.
Лайка задумчиво ковырялась в новой тарелке, по которой теперь была размазана неопознаваемая снедь скользкого вида.
— Давайте переходить, — согласилась она. — Но сначала хотелось бы уточнить: что нам за это будет?
— Будет? — ненатурально изумился Нор и всплеснул руками. — Я не ослышался? Что это значит — будет? Жизнь, милочка! Вам подарили жизнь, у вас все уже есть, пора отрабатывать!
Лайка таинственно улыбнулась и не ответила. «Сущая стерва, — подумал Нор. — С ней надо пожестче». Волосы Лайки, зализанные кзади и прихваченные в хвост, превращали милое личико в лисью морду, на которой застыло усилие вырваться из тесной оболочки. Казалось, что какая-то сила придерживает вырывающуюся Лайку, так что та, готовая выплеснуть на Луну тоскливый и яростный вой, вот-вот приподнимет верхнюю губку и покажет кривые зубы.
Звякнул прибор, отложенный почтительно и виновато. Громыхнул стул; Обмылок, развернувшись вполоборота, подарил сестрицу свирепым ворчанием, но обратился не к ней, а к Нору:
— Разрешите мне с ней перетереть, командир! Не волнуйтесь, я быстро управлюсь!
Нор не без удивления отметил, что смышленый Обмылок уже успел набраться уголовной лексики. «Не иначе, заслуга Ладушкина и его махновцев», — сообразил Нор.
— В кровь не сотрись, — огрызнулась хищница.
Обмылок, исказившись и без того не блестящим лицом, приподнялся и отвел руку для оплеухи.
— Ну, давайте, подеритесь, скороспелки помойные, — брезгливо протянул Нор. — Ведь я сейчас свистну, и вы мигом вернетесь в раствор. Понаделаем новых, чтобы мозгов поменьше, мышц побольше, а языки вообще вырежем! Забыли, откуда взялись? Еще позавчера болтались, как замоченное исподнее, а сегодня уже рассуждать лезете, голос подаете!
Зевок с грохотом выехал на стуле из-за стола, сжимая ножи в обеих руках. Он тяжело напрягся, готовый к бою — за что и во имя чего, Зевок не успел подумать, в нем сработал рефлекс.
«Интересно, откуда у них такие замашки? — подумал Нор. — Наследственность или среда? Вечный вопрос!»
— Вот! Видите? — Нор отбросил философию и указал на Зевка. — Робот! Никаких рассуждений! Ни тени претензий! И чтобы все у меня такими были!
Обмылок опасливо зыркал глазками по сторонам, снова сидел и копался в бороде, скопированной кое-как, уже напоследок. Лайка, вежливо скалясь, продолжала рассматривать недоеденное блюдо.
Возбужденный и освеженный стычкой, Нор поднялся и стал расхаживать по столовой. Пламя свечей встрепенулось: оно то кланялось, то билось в забавном желании сорваться и улететь. Не останавливаясь, Нор опустил руку в карман халата, вынул пачку фотографий и швырнул на скатерть. Он приказал:
— Внимательно изучить и вернуть!
Снимки пошли по рукам.
— Что это… господин? — подхалимски осведомился Обмылок. Лайка дернулась, услышав, как статус хозяйского превосходства ни с того, ни с сего повысился до абстрактной величины.
— Это замаскированный вход в так называемый центр Добра, который, если верить нашим противникам, выстроил некий Святогор. Много тысяч лет назад, — уточнил Нор. — Говорят, будто там покоится настоящий Гроб Господень. Все эти россказни, конечно, вранье, верить не стоит. На самом деле их центр построили сотрудники госбезопасности. Работали сообща, штатные и внештатные. Центр ужасно мешает нашей работе. Нашими планами давно предусмотрено разделение этой страны на маленькие кусочки. Мы собираемся пустить кровь и распродать национальное достояние. Для полного мирового господства нам придется высосать недра, споить народ, вытоптать флору и надругаться над фауной. Но ничего дельного пока не получается. Мы, конечно, добились некоторого успеха, но о победе говорить не приходится. Чего только не делалось! — Нор увлекся и забыл, что начал с выволочки. Обмылок, Зевок и Лайка вертели в руках спутниковые фотографии. Рассказ Нора возбуждал в них настороженный интерес.
Нор взмахнул рукавами:
— Вот! Вот такую махину отгрохали — специально, чтобы ввести их в заблуждение! Снарядили фальшивую экспедицию, отправили подальше, в самые горы: там, дескать, колыбель человечества, а значит, и наш секретный центр. Были написаны целые книги, я их читал как редактор, корректор, да еще верстку делал сам; читал и сам поражался — какое же наглое нужно воображение, чтобы сочинить столько небылиц? Мы старались соответствовать. Если зависнуть над махиной на вертолете, можно различить геометрическую фигуру…
Зевок, оставаясь на расстоянии полутора метров от обеденного стола, сверлил Нора нетерпеливым взглядом и по инерции жевал, хотя жевать уже было нечего. Нор перехватил этот взгляд и сделал Зевку замечание, посоветовал слушать, когда в первый и последний раз рассказывают такое, чего не найдешь ни в книгах, ни в газетах, ни в старушечьих сплетнях. Обмылок, перенявший от Голлюбики отменный слух, мерно подергивал ушными раковинами в резонанс с информацией. Лайка рассматривала черных лепных амуров, осадивших спящую люстру.
— Если правильно провести биссектрисы и медианы, — продолжил Нор, возобновив хождение взад и вперед, — можно якобы вычислить замаскированное отверстие, ведущее в пирамиду. В пирамиде, на глубине десяти тысяч метров под землей, тоже якобы, спят законсервированные прародители человечества, то есть Генофонд. У них есть третий глаз, а на руках по шесть пальцев. Ростом они около трех метров и совершенно лишены мозгов. Мы, когда их выращивали, решили вообще обойтись без мозга, потому что одно дело — продублировать голову, которая уже есть, и совсем другое — соорудить новую. Ведь их никто не собирается будить. Считается, что они будут спать до последних времен, когда звезда упадет, кладези отверзнутся, на небе сделается тишина, и все такое. Под одним из саркофагов находится еще один люк, через который, минуя тысячу опасностей, можно добраться до замаскированного командного пункта — фальшивого, разумеется. Там ничего нет. Посреди комнаты стоит старенький осциллограф, а на стенах висят портреты всех бывших и будущих правителей государства. Некоторым кто-то уже успел подрисовать рога и усы. Мы даже заложили капсулу с говном для потомков, но потом политика поменялась, и ее отправили сразу на Марс. В ССЭР сделали вид, будто поверили в сказку. И втайне продолжали искать настоящий центр Хирама, потому что там не принято верить никому, даже себе, и даже в последнюю очередь — себе. Сетовать я не стану — понятно, что нашим врагом может считаться только достойный противник, приблизительно равный нам по силе и хитрости. Там тоже наштамповали разных генералов-полковников, — и шрамы на лице Нора умножились вдвое, придав ему гневное выражение, — отъявленных мерзавцев, — проскрежетал Нор и сжал кулаки. Зевок и Обмылок сочувственно закивали, Лайка фыркнула. — Их, якобы, самостоятельно нарожала родная земля, они считают себя богатырями… Короче говоря, они догадались, что наши водят их за нос. Вечно их инородцы обманывают, все кругом виноваты — а сами? Вековая любовь к Правде заставила обмануться? Поддакивая наемным психам, которые читали лекции о спящих пращурах и пирамидах, они приступили к поискам настоящего центра Хирама. А тот, кто ищет, тот находит. Сейчас наши шансы примерно равны. Остается надеяться, что звезды склонятся в нашу сторону…
Старый мудрец замолчал. Слово вырвалось, полетело и выросло из воробья в приличного ворона с десятиметровым размахом крыл. Генерал нахмурился и потащил икону к светофоровой и Наждаку. Те, догадываясь, что им не следует затягивать процедуру, быстро приложились к образу и сделали шаг назад. Генерал, действуя все так же молча, взгромоздился на кресло, чтобы повесить неустановленного чудотворца обратно на гвоздь.
— Можете идти… сынки, — добавил он неуверенно. — Загляните в канцелярию. Там получите пакет и сухие пайки. — Он снова помедлил и добавил еще: — Говорят, будто там, в катакомбах находится настоящий Престол Сатаны. Не в канцелярии, в пещерах…
Когда Наджак, покинувший кабинет последним, притворил за собой стопудовую дверь, генерал-полковник почувствовал себя обессиленным. Он тяжело опустился в кресло, вытащил из кармана носовой платок — с вензелем, добротного армейского сукна; вытер затылок и лоб.
«…И вот мы вступаем в историю под обновленный перезвон колоколов, пропитываясь гордостью и воплощая собой Красоту, которая неизбежно спасет мир; готовые сразиться с Неправдой; с помолодевшей властью и запасным бронепоездом; с жаждой мирной созидательной деятельности и многополярными галлюцинациями — но что же мы видим, что это? Вокруг порхают микроскопические роботы, уменьшенные до размера шпионов; заморские ферфлюхтеры чинно влагают десницы, украшенные звериным начертанием, в специальные отверстия для считывания полного генетического кода и получения вечной молодости; невидимые самолеты заходят на мечеть, где точат ножики на правых и виноватых; бьет хвостом виртуальный Годзилла; улыбается Марс; никто не желает знать наших Вечных Понятий о Кривде и Правде, по которым мы думаем жить до 3017 года; нас не видят в упор и только морщатся от сильного запаха: это шибает в ноздри перебродивший березовый сок…»
Глава 7
Чем южнее широты, тем острее наш взор. И чем чернее ночь, тем ярче сверкают наши глаза. Они — все, что мы есть. Нам виден изнеженный кипарис, мы любуемся пенными волнами, для нас не существует тайн.Мы не дремлем и днями, скрываясь за светом мелкого по нашим меркам светила.
Нам хорошо виден клоун, который с приближением вечера начинает скучать. На исходе дня он раздраженно прохаживается по асфальтовой площадке, нетерпеливо оглядываясь на зев увеселительной пещеры. Последняя группа зевак задерживается. Клоун успел проголодаться и обоняет отдаленный шашлык. В этом занятии ему не помеха накладной шарообразный нос. Вдобавок этому клоуну очень жарко в его нелепом костюме, который ничем не отличается от других, заурядных, клоунских нарядов: рыжий кудрявый парик, заломленная на затылок соломенная шляпа, долгополый синий пиджак, желтые штаны в крупную клетку, доходящие до груди. Позолоченные подтяжки, утиные башмаки, подарочный бант под двойным подбородком, да впридачу — подушка за пазухой, подложенная для пущего юмора, и толстый слой белил пополам с румянами. Немудрено, что клоун сильно вспотел. Мусорная корзина, притаившаяся неподалеку, доверху набита пустыми пластиковыми бутылками, каждая емкостью в полтора литра. Под белилами и румянами, в паху и на груди выступает сладость. От выпитой газировки у клоуна пучит живот. Он смотрит на часы и сердито бьет кулаком в приготовленную ладонь.
И не только на часы. Клоун уже полчаса как поглядывает на расписную служебную будку, в которой можно будет снять, наконец, идиотское облачение.
Время сгущается, клоун хватает ртом жаркий воздух. Его начинают одолевать тяжелые подозрения. Играет дежурная завлекательная музыка и кажется, будто кто-то топчется перед случкой.
Ему сразу не понравились бравые молодцы с тяжелыми рюкзаками. «С рюкзаками сюда нельзя! — клоун заступил экскурсантам дорогу. — Рюкзаки оставьте в нашей камере хранения!»
В этом была мудрая предосторожность.
Рюкзак наводил на мысли о тщательной подготовке к долгому пещерному путешествию. Между тем, подобные странствия были строго запрещены. Спасение заблудившихся обходилось слишком дорого. Оно грузно вставало в копеечку; копеечка разбухала и превращалась в рубль, который копейка, как ей вообще-то полагалось по статусу, должна была беречь. Но не спасался и рубль…
Поэтому рюкзаки отбирали на входе.
Но молодцы, навьюченные поклажей, улыбнулись клоуну настолько проникновенно и кровожадно, что у него пропало желание спорить.
«Это на всякий случай, — экскурсанты дружно выставили большие пальцы и потыкали себе за спину, имея в виду запрещенный груз. — А вдруг мы потеряемся!»
«Идите, мне-то что», — пробормотал он, отступая.
Когда группа, наконец, стала выбираться из проема («Усталые, но довольные», — презрительно скривился клоун, чего, впрочем, никто не заметил из-за грима и накладного носа), замыкавшая процессию троица отделилась от остальных и окружила клоуна. Клоун с тоской посмотрел на заурядную публику: мирные, безобидные люди мирно и безобидно зевали, щурились на заходящее солнце и расходились, предвкушая вечернюю развлекательную программу — тоже, в известном приближении, мирную и безобидную. Троица, как и подсказывало удивительное клоунское предчувствие, вернулась из пещеры налегке. Рюкзаков не было.
Первый подступил к клоуну и взял его за билетный рулон, болтавшийся на пузе.
— В этом лабиринте ноги переломаешь, — посетовал он, глядя поверх рыжего парика. — Себе в том числе. И заблудиться — проще простого. Вы представляете — те самые рюкзаки, из-за которых у нас с вами вышла маленькая заминка… помните, да? — так вот эти-то рюкзаки мы, дорогой товарищ, потеряли. Да! Такая тяжесть, — вздохнул добрый молодец. — Сняли, сложили в какую-то нишу, хотели забрать на обратном пути. И где теперь эта ниша? Всей группой искали. Потом глядим — уже поздно. Черт с ними, думаем, с рюкзаками. Вперед будем умнее. Правильно я говорю, ребята?
— Да, да, — ребята хладнокровно кивнули.
— Я что думаю, — продолжил первый, оттянул рулон и отпустил. Рулон висел на резиночке, вышел шлепок. — По-моему, не стоит по этому поводу шуметь. Докладывать, снаряжать поисковые команды — вы понимаете, о чем я говорю. А то мне сегодня сон нехороший приснился. Кладбище клоунов. Можете вообразить? Много аккуратных могилок, и над каждой — шапито. А рядом привязано по воздушному шарику.
Кусок грима отвалился от щеки клоуна.
— Мужики, я и сам, как могила. Самая аккуратная. Какое мне дело?
Главный молодец оставил рулон в покое и взялся за клоунский нос, который тоже держался на резинке.
— Не знаю, ребята, — проговорил он лукаво. — Может быть, захватим его с собой и вернемся? Пусть он поищет. Он же наверняка знает все входы и выходы. Он не заблудится. А то он нас мужиками называет. Откуда ему знать, что мы мужики? Ты которую зону топтал, баклан?
— Нет-нет-нет, — быстро заговорил клоун. — Я никогда не ходил в пещеру. Я маленький человек. Мне дали билеты, выдали спецодежду, приказали завлекать отдыхающих. Я знать не знаю никаких пещер, у меня клаустрофобия.
Ему было совершенно ясно, что приглашение в пещеру не связано с поисками рюкзаков. И он возвел к небу свои увлажнившиеся глаза, благо видел, что мы уже проступили, следим за событиями, и можно нас о чем-нибудь попросить — о чем-нибудь невозможном, как чаще всего бывает. Но мы на то и звезды, чтобы нас спрашивали о невозможном. Клоун попросил, чтобы предложение ужасного молодого человека оказалось шуткой. Оно и было шуткой, но клоун про то не знал, а потому, когда троица хором погрозила ему толстыми пальцами, да пошла восвояси, решил, что мы услышали его сердечную просьбу и выполнили ее в качестве аванса за будущее благочестие.
Он начал, путаясь в тряпках, стягивать с себя надоевший костюм, одновременно расцарапывая белила и румяна. Малиновый нос, набитый казенным весельем, спружинил и запрыгал по полу. Свистнули подтяжки, скрипнули башмаки-гулливеры, отстегнулся бант. Родилась переношенная подушка, упали штаны. Через пять минут клоун исчез; из него получился затравленный мужчина лет пятидесяти, с перепуганным лицом и мокрыми руками, лысый. Рулон, как и прежде, болтался на тощей шее; клоун забыл про него впопыхах.
Новоявленный персонаж осторожно приотворил дверь и выглянул в сгустившиеся сумерки. В далеком, невидимом месте рокотала монотонная музыка. Он посмотрел на небо и возомнил, будто мы подмигиваем ему — так этот клоун расценил наше мерцание. И подмигнул нам в ответ, уверенный, что мы на его стороне и спешим защитить обиженных. Но мы не подмигивали, мы просто кривлялись. Клоун проклял тот день, когда в поисках заработка позвонил теневому диспетчеру по рекламному объявлению. Его моментально взяли в оборот. Вручили штаны и рулон, размалевали лицо, отяготили подушкой. Он сразу смекнул, что ввязывается в какую-то нехорошую историю, хотя внешне все выглядело пристойно и безобидно.
Мысли клоуна переключились на саму пещеру. Он с неодобрением изучил еле видное пятно провала: пещера находилась в плачевном состоянии. Надо что-то делать, надо писать в правительство, выстраивать пикеты. Первый же грот, куда попадаешь при входе, совершенно загажен. Туалетов, конечно, нет. Постоянно устраивается какая-то потеха, городские власти присосались к пещере и не в состоянии оторваться. Дня не проходит без какого-нибудь фестиваля: то он пивной, то водочный, а бывают еще фестивали наскального творчества, спортивные состязания с бегом в полосатых мешках, эстафеты. Позавчера, например, затеяли церемониальное вручение, а позапозавчера — церемониальное изъятие.
Все больше возмущаясь, клоун начал загибать пальцы, вспоминая бедствующие пещеры: Аскинская, Дивья, Кунгурская, Бахарденская, Карлюкская, Абрскила, Адимчигринская, Воронцовская, Скельская, Красная, Мамина, Бузлук, Макрушинская, Худугунская, Нижнеудинская, Пятигорский провал и Ичалковский бор.
«Как же так! — клоун закипал все сильнее. — Это же уникальные заповедники. Там водятся троглобионты и троглофилы, а стоит подумать о судьбе рукокрылых, которым, если их дважды пробудить от спячки, вообще конец, так даже слезы наворачиваются на глаза, честное слово! Неимоверный стресс! Прибудешь так на зимовку, расположишься, но тебе не дают отдохнуть и набраться сил; тебя пугают и шугают, снимают с места, гоняют веником, глупо улюлюкают…»
Мы же перенесли наши взоры на мол, порт, пальмы, порочные городские огни, разгоряченные подвыпившие компании. Земля, завернувшись в траурные одежды, взрывалась редкими петардами; пьяно звенело стекло. Из окон струилась музыка, смешивая эпохи: придурковатый рэп накладывался на дородную рио-риту и прыгал по ней макакой, тщетно пытаясь доставить удовольствие этой большой и доброй женщине, вечной ягодке сорока пяти лет. Голосили сирены — безнадежно опаздывающие и уже никому не нужные. Они выли слева и справа, заставляя прохожих не мчаться к источнику звука, как это могло бы случиться под песни действительных, обворожительных сирен, но понуждая их к бегству, сгоняя в середку и достигая, собственно, того же результата: граждане надежно застревали между Харибдой и Сциллой в относительной безопасности.
Глава 8
Обмылок осторожно натягивался на горячую картофелину.Нор подсматривал за едоками, делая вид, будто сосредоточенно катает в ладонях стакан с каким-то сложным пуншем, приготовленным по древнему рецепту и лунному наитию.
За столом ему с двух боков прислуживали правый и, соответственно, левый U-клоны — уроды, названные так за умышленную деформацию их тел: короткие скорые ножки; длинные, ухватистые руки при почти полном отсутствии головы.
— Осваивайтесь, — улыбнулся Нор пуншу. — Побудьте как дома, время терпит.
— Мне нужно зеркало, — промычала отмытая и расчесанная Лайка. Рот у нее тоже был набит картошкой, и она уже разламывала новую столовым ножом. — Мне кажется, что я все еще липкая.
— Все мы некогда были Первичным Бульоном, — покровительственно успокоил ее Нор, мечтательно повертывая на вилке маленький кусочек сыра. Но тут же оставил сыр в покое, вооружился ножом, взял сардельку и произвел в ней разделение. — Нас залили в естественные емкости и поставили вариться на медленный вулканический огонь; накрошили морковки и свеклы, булькнули луковицей и прикрыли крышкой для соблюдения умеренного парникового эффекта. И всем там было просто замечательно. У нас была длинная сопля ДНК, одна на всех, которая стала дробиться по эгоистическому произволу своих фрагментов, возмечтавших о самостийности. А когда после длительного исторического взаимообмена, возникла, скажем, Единая Информационная Сеть, эти фрагменты объединились в новую, эфирного качества целостность. Образовавшийся навар благоухает информационными испарениями. Теперь приближаются последние времена, теперь уж наверное будет сказано нечто совсем окончательное. Например, к нам движется демиургическая в своей непознаваемости Черная Дыра, которая, по моему глубокому убеждению, хочет сожрать готовый бульон. Возможно, что это и есть наш повар, воплощение космического разума. А может быть, просто прохожий, который соблазнился фаст-фудом — как знать?…
Зевок, попытавшийся пропитаться этой мыслью, перестал жевать.
— Попроще бы, ваше… ваше… — он крепко задумался.
— Не напрягайся, дорогой, — Нор пришел ему на помощь. — Твои затруднения при подборе слов лишний раз доказывают совершенство технологии, потому что оригинал тоже не блещет словарным запасом. Он ему и ни к чему! — Нор удивленно повел плечами и рассмеялся. — Я хотел сказать только то, что презрительное прозвище «склепки», которые вы наверняка услышите в свой адрес, говорит о бессилии насмешников. Вы — часть естественного процесса. Вы являетесь продуктами эволюции не в меньшей степени, чем ваши прототипы. В каком то смысле вы даже совершеннее, потому что созданы вопреки воле природы. Зато — по воле звезд, ибо звезды выше.
Мы, слыша слабые отзвуки его рассуждения, переглянулись и вздохнули.
— Это именно так, — настаивал Нор, словно сумел уловить наш сарказм. — Ваши имена… почему ты Зевок, любезнейший?
Зевка передернуло:
— Мне постоянно подливали в ванну питательное, из банки. Шуточки отпускали насчет аппетита. Я засыпал, накушавшись, и длинно зевал от недостатка кислорода.
— А ты? — повернулся Нор к его соседке. — Почему ты — Лайка?
— Потому что лабораторная, — отрезала та возмущенно. Она, как любая женщина, не умела ценить, что имеет.
— Вполне земные имена, — заметил Обмылок, успевший достаточно освоиться, чтобы говорить с Нором запросто. — Я не понимаю, при чем тут звезды.
«И мы не понимаем!» — закричали мы дружно, но звук распространяется гораздо медленнее света. Компания продолжала беседовать. Мы смирились, утешившись тем, что и компании этой давно уже нет: ее отображение летело к нам не одну тысячу лет.
— Это простительно, — заметил Нор, берясь за кофейник. — Существу, которому всего пара дней от роду, недосуг удивляться звездам. Между тем, философом было изречено…
И он довольно складно повторил наше любимое изречение. Новость о звездном небе и нравственном законе, которым положено удивиться, не произвела на Обмылка сильного впечатления.
— Не знаю никакого закона, — пренебрежительно молвил Обмылок и прицелился во вторую картошку.
— И прекрасно, — похвалил его Нор. — Не хватало еще, чтобы ты его знал. У склепков, прошу прощения, этого закона… — он подумал и не стал договаривать.
— Нет? — встрепенулась Лайка. — Чего-то, выходит, все-таки не хватает?
— Наоборот, — убежденно возразил ей Нор. — У склепков этого закона с запасом, через край. Так много, что всякое осознавание становится опасным для рассудка.
…Трапеза давно затянулась за полночь. Склепки успели отдохнуть, вымыться, переодеться и привыкнуть к существованию. Зевку и Лайке пришлось труднее, чем Обмылку, которому повезло пробираться к хозяину ночью. Они многих перепугали и рассмешили, но им помогало незнание собственной наготы. Вернее, унаследованная память подсказывала беглецам причину неприятного впечатления, которое они производили на встречных, однако отсутствие реального опыта общения, равно как и погоня, наступавшая на скользкие пятки, облегчили неловкость, и чувство стыда было погублено в зародыше. «Еще и лучше», — отметил про себя Нор, наблюдая, как чешется Лайка. В ожидании гостей он долго решал, как бы их встретить, и вполне серьезно рассматривал вариант недружественного приема, которым внушил бы новорожденным существам враждебность подлунного и подсолнечного мира. Он думал их бить и жечь, хлестать плетьми, кормить помоями, унижать словами и действиями. Но выбрал-таки пряник, спрятавши кнут, ибо вспомнил картины рая, которые рисуют мусульманским самоубийцам — и не только рисуют, но и создают на деле: окружают блаженством, одурманивают сознание, и те в результате, познавши многие радости, но не познавши гурий, только и ждут, чтобы скорее взорваться и возвратиться к отобранному блаженному бытию. Пускай стремятся — Нор включил тихую симфоническую музыку, вторично разлил по сосудам запретную жидкость. Чем больше им здесь понравится, тем сильнее будет стремление вернуться с победой и заслуженно отдохнуть.
— Кто это вас так изрезал? — осведомился Зевок, насыщаясь десертом и внимательно рассматривая шрамы хозяина.
— Стог сена представляешь? — ответил вопросом Нор и весь хрустнул, потянувшись при сладком воспоминании. Было больно, но было и приятно.
— Ну, а как же, — кивнул Зевок. — Я уже знаю стог. Я спрятался в нем, когда понадобилось пересидеть. Вокруг милиция разъезжала, военные и еще какие-то, в пятнистых костюмах. Я даже удивился, потому что уже выбрался из города и думал, что там милиции не бывает…
— Отлично, — перебил его Нор, видя, что Зевок через секунду забудет, о чем спросил. Ему хотелось поговорить, и он продолжил: — Иголку в стогу такого сена искать не пробовал? Слышал поговорку? Или, точнее, знал ли ее Наждак?
— Знал, — прорычал Зевок. Его лицо потемнело при упоминании ненавистного родителя, в котором он, что было понятно, видел опасного конкурента.
— И смысл разумеешь?
— Смысл в том, что ее не найти, — не выдержала Лайка. Правильный ответ так и вертелся на ее свежем, еще не запятнанном словами языке, и она с трудом удержалась, чтобы не поднять руку, как часто делала отличница Вера Светова, когда училась в начальной школе.
— Ну, с вами неинтересно, — протянул Нор. — Все-то вы знаете. Правда, вам неизвестно, что в моем случае такой иголкой становится неимоверная сила, способная погасить солнце и остановить жизнь. С этой силой я родился на свет, но не знал о ней, пока меня не просветили. Тот человек… подробности, впрочем, вас не касаются. Он пошарил у меня за спиной, словил что-то в горсть и вылепил маленькую горошину — крохотную, как маковое зернышко. Показал ее мне… — Нор прикрыл глаза, вспоминая жуткие мгновения блаженства. — И я все мгновенно понял. Тогда эту горошину зашили в меня… спрятали среди множества ложных… среди целого множеложества шрамов, чтобы никто не нашел… Я и сам не знаю, в котором она зашита. В ней моя сила, ее нельзя доставать… Я не знал о ней, ее пришлось вынуть из-за спины, показать мне и после зашить, чтобы я осознал и применил…
Тут он поймал изучающий лайковый взгляд и прикусил язык.
— Мы отвлеклись, — холодно заметил Нор. — Доедайте, нам пора переходить к делу.
Лайка задумчиво ковырялась в новой тарелке, по которой теперь была размазана неопознаваемая снедь скользкого вида.
— Давайте переходить, — согласилась она. — Но сначала хотелось бы уточнить: что нам за это будет?
— Будет? — ненатурально изумился Нор и всплеснул руками. — Я не ослышался? Что это значит — будет? Жизнь, милочка! Вам подарили жизнь, у вас все уже есть, пора отрабатывать!
Лайка таинственно улыбнулась и не ответила. «Сущая стерва, — подумал Нор. — С ней надо пожестче». Волосы Лайки, зализанные кзади и прихваченные в хвост, превращали милое личико в лисью морду, на которой застыло усилие вырваться из тесной оболочки. Казалось, что какая-то сила придерживает вырывающуюся Лайку, так что та, готовая выплеснуть на Луну тоскливый и яростный вой, вот-вот приподнимет верхнюю губку и покажет кривые зубы.
Звякнул прибор, отложенный почтительно и виновато. Громыхнул стул; Обмылок, развернувшись вполоборота, подарил сестрицу свирепым ворчанием, но обратился не к ней, а к Нору:
— Разрешите мне с ней перетереть, командир! Не волнуйтесь, я быстро управлюсь!
Нор не без удивления отметил, что смышленый Обмылок уже успел набраться уголовной лексики. «Не иначе, заслуга Ладушкина и его махновцев», — сообразил Нор.
— В кровь не сотрись, — огрызнулась хищница.
Обмылок, исказившись и без того не блестящим лицом, приподнялся и отвел руку для оплеухи.
— Ну, давайте, подеритесь, скороспелки помойные, — брезгливо протянул Нор. — Ведь я сейчас свистну, и вы мигом вернетесь в раствор. Понаделаем новых, чтобы мозгов поменьше, мышц побольше, а языки вообще вырежем! Забыли, откуда взялись? Еще позавчера болтались, как замоченное исподнее, а сегодня уже рассуждать лезете, голос подаете!
Зевок с грохотом выехал на стуле из-за стола, сжимая ножи в обеих руках. Он тяжело напрягся, готовый к бою — за что и во имя чего, Зевок не успел подумать, в нем сработал рефлекс.
«Интересно, откуда у них такие замашки? — подумал Нор. — Наследственность или среда? Вечный вопрос!»
— Вот! Видите? — Нор отбросил философию и указал на Зевка. — Робот! Никаких рассуждений! Ни тени претензий! И чтобы все у меня такими были!
Обмылок опасливо зыркал глазками по сторонам, снова сидел и копался в бороде, скопированной кое-как, уже напоследок. Лайка, вежливо скалясь, продолжала рассматривать недоеденное блюдо.
Возбужденный и освеженный стычкой, Нор поднялся и стал расхаживать по столовой. Пламя свечей встрепенулось: оно то кланялось, то билось в забавном желании сорваться и улететь. Не останавливаясь, Нор опустил руку в карман халата, вынул пачку фотографий и швырнул на скатерть. Он приказал:
— Внимательно изучить и вернуть!
Снимки пошли по рукам.
— Что это… господин? — подхалимски осведомился Обмылок. Лайка дернулась, услышав, как статус хозяйского превосходства ни с того, ни с сего повысился до абстрактной величины.
— Это замаскированный вход в так называемый центр Добра, который, если верить нашим противникам, выстроил некий Святогор. Много тысяч лет назад, — уточнил Нор. — Говорят, будто там покоится настоящий Гроб Господень. Все эти россказни, конечно, вранье, верить не стоит. На самом деле их центр построили сотрудники госбезопасности. Работали сообща, штатные и внештатные. Центр ужасно мешает нашей работе. Нашими планами давно предусмотрено разделение этой страны на маленькие кусочки. Мы собираемся пустить кровь и распродать национальное достояние. Для полного мирового господства нам придется высосать недра, споить народ, вытоптать флору и надругаться над фауной. Но ничего дельного пока не получается. Мы, конечно, добились некоторого успеха, но о победе говорить не приходится. Чего только не делалось! — Нор увлекся и забыл, что начал с выволочки. Обмылок, Зевок и Лайка вертели в руках спутниковые фотографии. Рассказ Нора возбуждал в них настороженный интерес.
Нор взмахнул рукавами:
— Вот! Вот такую махину отгрохали — специально, чтобы ввести их в заблуждение! Снарядили фальшивую экспедицию, отправили подальше, в самые горы: там, дескать, колыбель человечества, а значит, и наш секретный центр. Были написаны целые книги, я их читал как редактор, корректор, да еще верстку делал сам; читал и сам поражался — какое же наглое нужно воображение, чтобы сочинить столько небылиц? Мы старались соответствовать. Если зависнуть над махиной на вертолете, можно различить геометрическую фигуру…
Зевок, оставаясь на расстоянии полутора метров от обеденного стола, сверлил Нора нетерпеливым взглядом и по инерции жевал, хотя жевать уже было нечего. Нор перехватил этот взгляд и сделал Зевку замечание, посоветовал слушать, когда в первый и последний раз рассказывают такое, чего не найдешь ни в книгах, ни в газетах, ни в старушечьих сплетнях. Обмылок, перенявший от Голлюбики отменный слух, мерно подергивал ушными раковинами в резонанс с информацией. Лайка рассматривала черных лепных амуров, осадивших спящую люстру.
— Если правильно провести биссектрисы и медианы, — продолжил Нор, возобновив хождение взад и вперед, — можно якобы вычислить замаскированное отверстие, ведущее в пирамиду. В пирамиде, на глубине десяти тысяч метров под землей, тоже якобы, спят законсервированные прародители человечества, то есть Генофонд. У них есть третий глаз, а на руках по шесть пальцев. Ростом они около трех метров и совершенно лишены мозгов. Мы, когда их выращивали, решили вообще обойтись без мозга, потому что одно дело — продублировать голову, которая уже есть, и совсем другое — соорудить новую. Ведь их никто не собирается будить. Считается, что они будут спать до последних времен, когда звезда упадет, кладези отверзнутся, на небе сделается тишина, и все такое. Под одним из саркофагов находится еще один люк, через который, минуя тысячу опасностей, можно добраться до замаскированного командного пункта — фальшивого, разумеется. Там ничего нет. Посреди комнаты стоит старенький осциллограф, а на стенах висят портреты всех бывших и будущих правителей государства. Некоторым кто-то уже успел подрисовать рога и усы. Мы даже заложили капсулу с говном для потомков, но потом политика поменялась, и ее отправили сразу на Марс. В ССЭР сделали вид, будто поверили в сказку. И втайне продолжали искать настоящий центр Хирама, потому что там не принято верить никому, даже себе, и даже в последнюю очередь — себе. Сетовать я не стану — понятно, что нашим врагом может считаться только достойный противник, приблизительно равный нам по силе и хитрости. Там тоже наштамповали разных генералов-полковников, — и шрамы на лице Нора умножились вдвое, придав ему гневное выражение, — отъявленных мерзавцев, — проскрежетал Нор и сжал кулаки. Зевок и Обмылок сочувственно закивали, Лайка фыркнула. — Их, якобы, самостоятельно нарожала родная земля, они считают себя богатырями… Короче говоря, они догадались, что наши водят их за нос. Вечно их инородцы обманывают, все кругом виноваты — а сами? Вековая любовь к Правде заставила обмануться? Поддакивая наемным психам, которые читали лекции о спящих пращурах и пирамидах, они приступили к поискам настоящего центра Хирама. А тот, кто ищет, тот находит. Сейчас наши шансы примерно равны. Остается надеяться, что звезды склонятся в нашу сторону…